алось установить, хочу сообщить Вам хорошие новости: с ближайшей почтой Вы получите письмо с некоторыми данными о нем. Я порасспросил наудачу нескольких стариков из русской колонии в Ницце - мне казалось, что в фамилии Вреде есть что-то русское или остзейское, - и по счастливой случайности напал на мадам Каган, у которой это имя вызвало кое-какие воспоминания. Дурные, честно говоря, которые она предпочла бы вычеркнуть из своей памяти, но она обещала мне написать Вам и рассказать все, что знает". 28 "Объект: КУДРЕЗ, Дениз Иветт. Родилась: в Париже, 21 декабря 1917-го, от Поля Кудреза и Генриэтты, урожденной Богарт. Подданство: французское. 3 апреля 1939-го в мэрии XVII округа зарегистрировала брак с Джимми Педро Стерном, родившимся 30 сентября 1912 г. в Салониках (Греция), греческим подданным. Мадемуазель Кудрез проживала по следующим адресам: Аустерлицкая набережная, 9, Париж (XIII); Римская улица, 97, Париж (XVII); Отель "Кастилия", ул. Камбон, Париж (VIII); ул. Камбасерес, 10-бис, Париж (VIII). Мадемуазель Кудрез позировала фотографам журналов под именем Мут. Потом работала манекенщицей у Ж.Ф., ул. Ла Боэси, 32; в дальнейшем стала компаньонкой некоего Ван Аллена, голландского подданного, открывшего ателье мод на сквере Оперы, 6, Париж (IX), в апреле 1941 г. Ателье просуществовало недолго - оно закрылось в январе 1945-го. Мадемуазель Кудрез исчезла, пытаясь тайно пересечь франко-швейцарскую границу в феврале 1943-го. Расследование, проведенное в Межеве (Верхняя Савойя) и Аннемассе (Верхняя Савойя), не дало никаких результатов". 29 "Объект: СТЕРН, Джимми Педро. Родился: в Салониках (Греция), 30 сентября 1912-го, от Джорджа Стерна и Джювии Сарано. Подданство: греческое. 3 апреля 1939 г. в мэрии XVII округа зарегистрировал брак с Дениз Иветт Кудрез, французской подданной. Где месье Стерн жил во Франции, неизвестно. Сохранилась лишь гостиничная карточка, датированная февралем 1939-го, где указано, что некий месье Джимми Педро Стерн проживал в это время по адресу: Отель "Линкольн", ул. Байар, 24, Париж (VIII). Тот же адрес фигурирует в акте бракосочетания в мэрии XVII округа. Отеля "Линкольн" более не существует. На карточке отеля "Линкольн" стояло: Имя: СТЕРН, Джимми Педро. Адрес: улица Темных Лавок, 2, Рим (Италия). Профессия: маклер. Месье Джимми Педро Стерн исчез в 1940 году". 30 "Объект: МАКЭВОЙ, Педро. Было очень трудно собрать какие-либо сведения о месье Педро Макэвое - как в префектуре полиции, так и в адресном столе. Нам сообщили, что некий Педро Макэвой, подданный Доминиканской Республики, работал в Доминиканской миссии в Париже и проживал в декабре 1940 года на бульваре Жюльен-Потен, 9, в Нейи-сюр-Сен. В дальнейшем его следы теряются. Судя по всему, месье Педро Макэвой покинул Францию во время последней войны. Возможно также, что этот человек пользовался чужим именем или фальшивыми документами, как нередко случалось в те годы". 31 День рождения Дениз. В тот зимний вечер в Париже шел снег, но тут же таял, превращаясь в грязь. Людей поглощало метро, они торопливо шагали по улицам. На Фобур-Сент-Оноре сверкали витрины. Приближалось Рождество. Я зашел к ювелиру - я так и вижу лицо этого человека. Его бороду, очки с дымчатыми стеклами. Я купил Дениз кольцо. Когда я вышел из магазина, снег падал по-прежнему. Я испугался, что Дениз не придет на свидание, и тогда впервые мне пришло в голову, что мы можем потерять друг друга в этом городе, среди снующих в спешке теней. Но я уже не помню, звали меня в тот вечер Джимми или Педро, Стерн или Макэвой. 32 Вальпараисо. Она стоит на задней площадке трамвая, около окна, зажатая в толпе пассажиров, между человечком в темных очках и черноволосой женщиной с лицом мумии, пахнущей фиалковыми духами. Скоро они все сойдут на остановке у площади Эчауррен, и она сможет сесть. Она только два раза в неделю ездит в Вальпараисо за покупками, потому что живет на холмах, в квартале Серро Алегре. Она снимает там дом, в котором открыла балетную школу. Она не жалеет, что покинула Париж пять лет назад, - после того как сломала ногу в щиколотке и узнала, что больше не сможет танцевать. Тогда она решила уехать и порвать со всем, что было ее жизнью. Почему Вальпараисо? Потому что здесь у нее был хоть один знакомый - бывший танцор балетной труппы Куэваса. Она не собирается возвращаться в Европу. Она навсегда останется жить там, на холмах, будет давать уроки в своей балетной школе и в конце концов забудет старые фотографии, висящие на стенах, - фотографии тех времен, когда она была в труппе полковника Базиля. Она редко вспоминает о своей жизни до несчастного случая. В ее голове все смешалось. Она путает имена, места, даты. И все же одно воспоминание неизменно всплывает в ее голове, два раза в неделю, всегда в одно и то же время, в одном и том же месте, - воспоминание более четкое, чем остальные. Это случается, когда трамвай, как и сегодня вечером, останавливается в нижней части проспекта Эррасурис. Тенистый, обсаженный деревьями проспект, полого поднимающийся вверх, напоминает ей улицу в Жуи-ан-Жоза, где она жила в детстве. У нее перед глазами стоит дом на углу улицы Доктора Курцена, плакучая ива, белая ограда, протестантский храм напротив и там внизу - ресторанчик "Робин Гуд". Она помнит одно воскресенье, так не похожее на все прочие, когда за ней приехала ее крестная. Она ничего не знает об этой женщине и помнит только ее имя - Дениз. У нее была машина с открытым верхом. В то воскресенье ее сопровождал темноволосый мужчина. Они втроем ели мороженое и катались на лодке, а вечером, возвращаясь в Жуи-ан-Жоза, остановились на ярмарке. Она с этой Дениз, своей крестной, каталась на автоскутере, а темноволосый мужчина смотрел на них. Она хотела бы знать о них больше. Их имена и фамилии. Где они жили? Что с ними стало? Она всегда задает себе эти вопросы, пока трамвай едет по проспекту Эррасурис, поднимаясь к кварталу Серро Алегре. 33 В тот вечер я сидел за столиком в баре при бакалейной лавке, куда меня когда-то привел Хютте, - она находилась прямо напротив Агентства, на авеню Ньель. На полках за стойкой разложены экзотические продукты: разные сорта чая, рахат-лукум, варенье из розовых лепестков, балтийская сельдь. Завсегдатаи бара, бывшие жокеи, вспоминали былое, показывая друг другу старые, замызганные фотографии лошадей, давно уже не участвующих в скачках. Двое мужчин у стойки разговаривали вполголоса. Один из них был в пальто цвета палых листьев, доходившем ему почти до пят. Как и большинство посетителей, он был невысокого роста. Он повернулся, вероятно, для того, чтобы посмотреть на часы, висевшие над входной дверью, и его взгляд упал на мое лицо. Он смертельно побледнел. И уставился на меня, разинув рот, вытаращив глаза. Нахмурившись, он медленно подошел ко мне. Остановился перед моим столиком. - Педро... Он помял ткань моего пиджака у плеча. - Педро, это ты? - Я не решался ответить. Он, видимо, смутился. - Простите, - сказал он. - Вы не Педро Макэвой? - Да, - сказал я быстро. - А что? - Педро, ты... ты не узнаешь меня? - Нет. Он сел напротив. - Педро... Я... Я Андре Вилдмер... - Он был потрясен. Он взял меня за руку. - Андре Вилдмер... Жокей... Ты меня не помнишь? - Извините, - сказал я. - У меня провалы в памяти. Когда мы с вами встречались? - Но... ты же прекрасно знаешь... Я, Фредди... Это имя словно током ударило меня. Жокей. Бывший садовник в Вальбрезе рассказывал мне про какого-то жокея. - Странно, - сказал я. - Один человек говорил мне о вас... В Вальбрезе... Глаза его увлажнились. Из-за того, что он был навеселе? Или просто разволновался? - Но послушай, Педро... Ты что, не помнишь, как мы с Фредди ездили в Вальбрез?.. - Смутно. Садовник в Вальбрезе мне как раз про это рассказывал... - Педро... но, значит, ты жив? Он крепко сжал мне руку. До боли. - Да. А что? - Ты... ты в Париже? - Да. А что тут такого? Он смотрел на меня потрясенный. Ему трудно было поверить, что я жив. Что же все-таки произошло? Как бы мне хотелось все наконец узнать, но он, видимо, не решался прямо заговорить об этом. - Я... Я живу в Живерни... в департаменте Уаза... - сказал он. - И... редко приезжаю в Париж... Выпьешь что-нибудь, Педро? - "Мари Бризар". - Идет, я тоже. Он сам, не торопясь, разлил ликер в рюмки, и я подумал, что он нарочно тянет время. - Педро... Так что же произошло? - Когда? Он разом осушил рюмку. - Когда вы с Дениз пытались перейти швейцарскую границу. Что я мог ему ответить? - Мы так и не получили от вас никаких вестей. Фредди очень беспокоился... - Он снова наполнил рюмку. - Мы решили, что вы заблудились в этих снегах... - Не стоило волноваться, - сказал я. - А что с Дениз? Я пожал плечами. - Вы хорошо помните Дениз? - спросил я. - Что ты, Педро, конечно... И потом, почему ты со мной на "вы"? - Извини, старик, - сказал я. - Последнее время я что-то в плохой форме... Пытаюсь вспомнить те годы... Но все как в тумане... - Понимаю. Это было так давно... Ты помнишь свадьбу Фредди? Он улыбнулся. - Не очень. - В Ницце... Когда они с Гэй поженились... - С Гэй Орловой? - Ну разумеется, с Гэй Орловой... На ком еще он мог жениться! Он был явно огорчен, что свадьба Фредди не вызвала у меня никаких воспоминаний. - В Ницце... В русской церкви... Венчание... Без гражданской регистрации... - В какой русской церкви? - В маленькой церквушке с садом... В той, о которой говорит в своем письме Хютте? Бывают все-таки загадочные совпадения... - Ну конечно, - сказал я, - конечно... русская церквушка на улице Лоншан, с садом и приходской библиотекой... - Так, значит, ты помнишь? Мы четверо были свидетелями... Держали венцы над головами Гэй и Фредди... - Четверо? - Ну да... ты, я, дед Гэй... - Старик Джорджадзе? - Ну да, Джорджадзе... Фотография, где я снят в обществе Гэй и старого Джорджадзе, была наверняка сделана по этому случаю. Надо ему показать ее... - А четвертый свидетель был твой друг Рубироза... - Кто? - Твой друг Рубироза... Порфирио... Доминиканский дипломат... Он улыбнулся, вспомнив этого Порфирио Рубирозу. Доминиканский дипломат. Может, именно его я замещал в миссии. - Потом мы пошли к старику Джорджадзе... Я вдруг увидел, как мы идем по Ницце в полдень, по обсаженной платанами улице. Светит солнце. - И Дениз была там? Он пожал плечами: - Конечно... Нет, ты действительно ничего не помнишь... Мы все семеро - жокей, Дениз, я, Гэй Орлова, Фредди, Рубироза и старый Джорджадзе - беспечно шагаем по Ницце. В белых костюмах. - Джорджадзе жил в угловом доме, у самого Эльзас-Лотарингского сада. Пальмы, возносящиеся высоко в небо. Дети, съезжающие с горки. Белый фасад дома с оранжевыми холщовыми шторами. Наш смех на лестнице. - Вечером твой друг Рубироза, чтобы отпраздновать свадьбу, повез нас ужинать в Эден-Рок... Ну что, вспоминаешь? Он перевел дух, словно после тяжелой физической работы. Его, казалось, изнурили воспоминания об этом дне, когда венчались Фредди и Гэй Орлова, дне, полном солнца и беззаботности, который был, наверное, одним из лучших дней нашей юности. - В общем, - сказал я, - мы с тобой так давно знаем друг друга... - Да... Но сначала я познакомился с Фредди... Был жокеем у его деда... Недолго, к сожалению... Старик все потерял... - А Гэй Орлова... ты знаешь, что... - Знаю... Я жил совсем рядом с ней... У сквера Алискан... Большой дом, окна, из которых Гэй Орловой открывался, наверное, прекрасный вид на скаковое поле Отея. Уолдо Блант, ее первый муж, сказал, что она покончила с собой, боясь старости. Я думаю, она часто смотрела из окна на эти скачки. Ежедневно после полудня по нескольку раз десяток лошадей берут старт, мчатся по полю ипподрома и, случается, падают, не сумев перемахнуть через барьер. Но и тем, кому удается преодолеть препятствия, не суждено долго бегать, всего месяц-другой, пока они тоже не исчезнут навсегда. Тут нужны все новые и новые лошади, они вытесняют старых. И без конца повторяется одно и то же - предельные усилия, которые кончаются ничем. Такое зрелище неминуемо вызывает тоску и отчаяние, и, кто знает, может, именно потому, что Гэй Орлова жила так близко от скакового поля, она... Я хотел спросить Андре Вилдмера, что он об этом думает. Он-то должен понимать. Жокей как-никак. - Грустно это все, - сказал он. - Гэй была шикарная девочка... Он наклонился и приблизил свое лицо к моему. У него была красная рябая кожа и карие глаза. Правую щеку до самого подбородка рассекал шрам. Волосы каштановые, только надо лбом зачесана назад седая прядь. - А ты, Педро... Но я не дал ему закончить фразу. - Ты знал меня, когда я жил в Нейи, на улице Жюльен-Потен? - спросил я наугад, ибо хорошо помнил адрес, указанный на карточке Педро Макэвоя. - Когда ты жил у Рубирозы?.. Ну конечно... Опять этот Рубироза. - Мы часто приходили туда с Фредди... Пьянки были каждый вечер... Он рассмеялся: - Твой друг Рубироза заказывал оркестр... до шести утра... Помнишь две мелодии, которые он нам всегда играл на гитаре? - Нет. - "El Reloj" ["Часы" (исп.)] и "Tu me acostumbraste" ["Ты меня приручаешь" (исп.)]. Чаще всего "Tu me acostumbraste". - Он стал насвистывать первые такты. - Ну? - Да... да... вспоминаю... - сказал я. - Вы достали мне доминиканский паспорт... Но он мне не пригодился... - Ты бывал у меня в миссии? - спросил я. - Да... Когда ты вручил мне паспорт. - Так и не пойму, что я делал в этой миссии. - Не знаю... Ты однажды сказал мне, что служишь кем-то вроде секретаря Рубирозы и что для тебя это хорошее укрытие... Как печально, что Руби погиб в той автомобильной катастрофе... Да, печально. Еще один свидетель, которого я не смогу расспросить. - Скажи мне, Педро... Как твое настоящее имя? Я просто сгорал от любопытства... Фредди говорил, что тебя зовут не Педро Макэвой... Это Руби добыл тебе фальшивые документы... - Мое имя? Я сам был бы не прочь его узнать. И я улыбнулся, чтобы он мог принять это за шутку. - Фредди-то знал, вы ведь дружили еще в коллеже... Вы мне все уши прожужжали про коллеж Луизы... - Коллеж?.. - Луизы... Ты же прекрасно знаешь... Нечего дурака валять... Любимая ваша история, как твой отец приехал за вами на машине... Он разрешил Фредди сесть за руль, хотя у того еще не было прав... Вы мне раз сто это рассказывали... Он покачал головой. Значит, у меня был отец, который приезжал за мной в коллеж Луизы. Интересная подробность. - А ты? - спросил я. - По-прежнему с лошадьми? - Я теперь обучаю верховой езде, устроился в одном манеже в Живерни... Он сказал это так серьезно, что я удивился. - Ты ведь знаешь, после того несчастного случая все полетело кувырком... - Какого несчастного случая? Я не решался спросить его... - Когда я поехал с вами в Межев - с тобой, Дениз, Фредди и Гэй, дела уже шли не очень-то... Я потерял место тренера... Они испугались того, что я англичанин... Им нужны были только французы... Англичанин? Да. Он говорил с легким акцентом, которого до сих пор я почти не замечал. У меня глухо забилось сердце, когда он произнес это слово "Межев". - Странная все-таки была идея - отправиться в Межев, верно? - рискнул я. - Почему странная? Мы не могли поступить иначе... - Думаешь? - Это было надежное место... В Париже становилось слишком опасно... - Ты правда так думаешь? - Ну, Педро, вспомни же... Проверки документов шли одна за другой... Я англичанин... Фредди жил с английским паспортом... - С английским... - Ну да... Семья Фредди была родом с острова Маврикий... Да и твое положение было не лучше... А выданные нам доминиканские паспорта уже не могли нас прикрыть... Вспомни... Твой друг Рубироза сам... Я не расслышал окончания фразы. Мне показалось, он потерял голос. Он отпил ликер, и в эту минуту в бар вошли четыре человека, постоянные клиенты, все бывшие жокеи. Я их узнал, я часто слушал их разговоры. Один был, как всегда, в старых штанах для верховой езды и грязной замшевой куртке. Они похлопали Вилдмера по плечу. Они говорили все разом, громко хохотали и вообще производили слишком много шума. Вилдмер их мне не представил. Они сели у стойки, не прекращая громко переговариваться. - Педро... - Вилдмер наклонился ко мне. Его лицо было в нескольких сантиметрах от моего. Губы его подергивались, как будто ему стоило невероятных усилий произнести эти слова. - Педро... Что случилось с Дениз, когда вы пытались перейти границу? - Не знаю, - сказал я. Он пристально посмотрел на меня. Наверное, он был слегка пьян. - Педро... Ведь я предупреждал тебя, когда вы уходили, что надо остерегаться этого типа... - Какого типа? - Ну того, кто предлагал перевести вас через швейцарскую границу... Русский с рожей сутенера... - Он побагровел. Глотнул ликера. - Вспомни... Я же говорил, что и второму нельзя доверять... Лыжному тренеру... - Какому лыжному тренеру? - Он должен был быть вашим проводником... Ты же знаешь... Боб... как его там... Боб Бессон... Почему вы ушли?.. Вам же так хорошо жилось с нами в шале... Что сказать ему? Я кивнул. Он залпом осушил рюмку. - Его звали Боб Бессон? - переспросил я. - Да. Боб Бессон... - А русского? Он сдвинул брови. - Не помню... Его внимание уже рассеялось. Он сделал над собой огромное усилие, чтобы заговорить со мной о прошлом, и уже выдохся. Так изнуренный пловец, в последний раз подняв голову над водой, медленно начинает тонуть. В конце концов, я не очень-то помог ему вспомнить все это. Он встал и присоединился к остальным. Он возвращался к своим привычкам. Я слышал, как он громко говорил о скачках, состоявшихся сегодня после обеда в Венсенне. Тот, что был в штанах для верховой езды, всех угощал. У Вилдмера снова прорезался голос, он был так возбужден, так горячился, что даже забыл зажечь сигарету. Она просто висела у него на губе. Встань я прямо перед ним, он бы меня не узнал. Выходя, я попрощался и помахал ему рукой, но он не ответил мне. Он был поглощен своим разговором. 34 Виши. Американский автомобиль останавливается у ограды парка Суре, перед отелем "Де-ля-Пэ". Его кузов забрызган грязью. Из автомобиля выходят двое мужчин и женщина, направляются к отелю. Мужчины небриты, один из них, тот, что повыше, поддерживает женщину под руку. У отеля расставлены плетеные кресла, в них, уронив голову, дремлют люди, им явно не мешает палящее июльское солнце. В холле эти трое с трудом протискиваются к конторке портье. Им приходится огибать кресла и даже раскладушки, на которых тоже спят люди, некоторые в военных мундирах. Другие, сбившись в плотные группки человек по пять - десять, толпятся в гостиной за холлом, громко переговариваются, и этот шум угнетает еще больше, чем липкая духота на улице. Наконец они добираются до портье, и высокий мужчина протягивает ему три паспорта. У двоих паспорта дипломатической миссии Доминиканской Республики в Париже, один на имя Порфирио Рубироэы, другой - Педро Макэвоя, третий - французский, на имя Дениз Иветт Кудрез. Портье, весь взмокший от пота, капельками стекающего к подбородку, усталым движением возвращает им паспорта. Нет, во всем Виши в отелях нет ни одного свободного номера - "в связи с событиями"... Остались, правда, два кресла - в крайнем случае их можно отнести наверх, в прачечную, или поставить в туалетную комнату на первом этаже... Его слова тонут в гуле голосов вокруг, металлическом позвякивании лифта, телефонных звонках и объявлениях из громкоговорителя, укрепленного над конторкой. Двое мужчин и женщина, шатаясь от усталости, выходят из отеля. Небо внезапно затягивают лилово-серые облака. Они идут через парк Суре. Вдоль газонов, на мощеных аллеях, под крытыми галереями люди сбиваются в группки еще теснее, чем в холле отеля. Все они говорят очень громко, некоторые снуют от одной группы к другой или уединяются по двое-по трое на скамейках и железных стульях, расставленных в парке, и только потом возвращаются к своим... Это напоминает огромный школьный двор во время перемены, когда ждешь не дождешься звонка, который положит конец суете и гудению, оно нарастает с каждой минутой и оглушает тебя. А звонка все нет и нет. Высокий брюнет по-прежнему держит женщину под руку. Его спутник снимает пиджак. Они все идут, на них на бегу налетают люди, мечущиеся в поисках друг друга или своей группки, которая, стоило им отойти, распалась и смешалась с остальными. Двое мужчин и женщина останавливаются у террасы кафе "Реставрация". Терраса переполнена, но - о чудо! - из-за столика вдруг встают пять человек, и они в изнеможении падают на плетеные стулья. Они смотрят, оцепенев, на людей у казино. Парк заволакивает туманом, лиственные своды задерживают его, и он густеет, словно пар в турецкой бане. Этот туман проникает в легкие, постепенно размывает силуэты толпящихся у казино, поглощает их болтовню. Пожилая дама за соседним столиком разражается рыданиями и, всхлипывая, повторяет, что граница перекрыта в Андае. Голова женщины покоится на плече высокого брюнета. Ее глаза закрыты. Она спит младенческим сном. Мужчины улыбаются друг другу. И снова смотрят на людей, стоящих у казино. Полил дождь. Муссонный ливень. Он насквозь пронзает пышную листву платанов и каштанов. Люди у казино, натыкаясь друг на друга, спешат укрыться под стеклянными навесами, а сидевшие на террасе торопливо проталкиваются внутрь кафе. Только двое мужчин и женщина не двинулись с места - зонтик над столом защищает их от дождя. Женщина по-прежнему спит, уткнувшись щекой в плечо высокого брюнета, он смотрит отсутствующим взглядом прямо перед собой, а его приятель рассеянно насвистывает мелодию "Tu me acostumbraste". 35 Из окна видна большая лужайка, огибающая ее аллея усыпана гравием. Она полого поднимается к дому, в котором я нахожусь и который напоминает мне белокаменные особняки на берегу Средиземного моря. Только поднявшись по ступенькам на крыльцо, я разглядел надпись серебряными буквами, украшавшую парадный вход: "Коллеж Луизы д'Албани". Внизу, в конце лужайки, - теннисный корт. Справа ряд берез и бассейн, но вода в нем спущена, а трамплин полуразрушен. Он подошел ко мне и стал рядом, у окна. - Увы, месье... вынужден вас огорчить... Все архивы коллежа сгорели... Все без остатка... Мужчина лет шестидесяти, очки в светлой черепаховой оправе, твидовый пиджак. - В любом случае мадам Жаншмидт не дала бы разрешения... После смерти своего супруга она и слышать не желает о коллеже Луизы. - Может, где-нибудь завалялись старые фотографии, сделанные во время занятий? - спрашиваю я. - Нет, месье. Повторяю вам, все сгорело... - Вы долго работали в коллеже? - Два последних года его существования. Потом наш директор, месье Жаншмидт, умер... Но коллеж был уже не тот, что раньше... Он задумчиво посмотрел в окно. - Мне, как бывшему ученику, приятно было бы обнаружить какие-нибудь следы, - говорю я. - Я понимаю. Увы... - Что же будет с коллежем? - О, все продадут с молотка. Он обвел небрежным жестом лужайку, корт и бассейн за окном. - Хотите взглянуть в последний раз на классные комнаты и дортуары? - Нет, не беспокойтесь. Он вынул из кармана пиджака трубку и сунул ее в рот. Мы по-прежнему стояли у окна. - А что было в том деревянном здании, слева? - Раздевалка, месье. Там переодевались для спортивных занятий... - Ах да... Он набил трубку. - Я все забыл... Мы ходили в форме? - Нет, месье. Только на ужин и в воскресные дни был обязателен темно-синий блейзер. Я подошел еще ближе к окну. Прижался лбом к стеклу. Внизу перед белым зданием тянулась эспланада, посыпанная гравием, но сквозь него уже кое-где пробивались сорняки. Я легко представил себе нас с Фредди в этих блейзерах. И попытался вообразить, как же выглядел человек, который приехал однажды, чтобы забрать нас на день, вышел из машины и направился к нам, - как выглядел мой отец. 36 "Мадам Э.Каган, 22 ноября 1965. Ницца, Пикардийская ул., 22. Пишу Вам по просьбе месье Хютте, чтобы рассказать все, что знаю о так называемом Олеге де Вреде, хотя мне и тяжело возвращаться к этим малоприятным воспоминаниям. Однажды я вошла в русский ресторан "У Аркадия", на улице Франциска I, его владельцем был русский, фамилии которого я уже не помню. Ресторан этот считался скромным, и народу там бывало немного. Управляющий, человек преждевременно постаревший, с несчастным, болезненным лицом, сидел у столика с закусками - происходило это году в тридцать седьмом. Я обратила внимание на молодого человека лет двадцати, который чувствовал себя в ресторане как дома. Одет он был чересчур изысканно, костюм, рубашка и все прочее - безупречно. Внешность его поражала: узкие голубые, будто фарфоровые, глаза, ослепительная улыбка, неумолкающий смех - жизнь била в нем через край. А за всем этим скрывалась звериная хитрость. Он сидел за соседним столиком. Когда я пришла в ресторан во второй раз, он обратился ко мне, указывая на управляющего: - Думаете, я сын этого господина? - В его тоне звучало презрение к бедному старику, который, конечно же, был его отцом. Потом он показал мне браслет с выгравированным именем: "Луи де Вреде, граф де Монпансье" (в ресторане его звали Олегом, это русское имя). Я спросила, где его мать. Он ответил, что она умерла. Я спросила, где она могла встретить Монпансье (это, кажется, младшая ветвь герцогов Орлеанских). Он ответил - в Сибири. Все это было смехотворно. Я поняла, что он просто подонок и готов жить на содержании особ обоего пола. На мой вопрос, чем он занимается, он сказал, что играет на фортепьяно. Потом он принялся перечислять свои светские связи - герцогиня д'Юзес любезничает с ним, а с герцогом Виндзорским он на короткой ноге... Я чувствовала, что в его рассказах ложь перемешана с правдой. Людей высшего света, должно быть, покупали его имя, его улыбка, его ледяная, но несомненная учтивость. Во время войны, думаю, году в 41-42-м, я была на пляже в Жуан-ле-Пен и вдруг увидела, что ко мне с громким смехом бежит не кто иной, как этот "Олег де Вреде", как всегда в отличной форме. Он сказал, что находился в заключении и что в нем принял участие немецкий офицер высокого звания. Сюда он приехал на несколько дней к своей "военной крестной" - вдове Анри Дювернуа. "Но, - сказал он, - она страшно скупая, совсем не дает мне денег". Он объявил мне, что возвращается в Париж, "чтобы работать с немцами". "Как?" - спросила я. "Буду продавать им машины". Больше я его не видела и не знаю, что с ним стало. Вот, месье, все, что я могу сообщить Вам по поводу этого человека. С уважением - Э.Каган". 37 Теперь достаточно просто закрыть глаза. События, предшествовавшие нашему отъезду в Межев, обрывками всплывают в моей памяти. Большие освещенные окна бывшего особняка Захарова на авеню Гош, отдельные фразы Вилдмера, имена - то пурпурное и сверкающее "Рубироза", то тусклое "Олег де Вреде" - и совсем неуловимые подробности, даже голос Вилдмера, хриплый и почти неслышный, - все это сплетается в мою нить Ариадны. Накануне, уже вечером, я поднялся на второй этаж бывшего особняка Захарова на авеню Гош. Там было полно народу. Как всегда, никто не снимал пальто. Но я был в костюме. Я прошел через большой зал, в нем толпилось человек пятнадцать: одни стояли у телефонов, другие, сидя в кожаных креслах, обсуждали свои дела. Проскользнув в маленький кабинет, я прикрыл за собой дверь. Человек, с которым я должен был встретиться, уже ждал меня. Он провел меня в дальний угол комнаты, и мы сели в кресла, разделенные низким столиком. Я положил на него золотые луидоры, завернутые в газетную бумагу. Он тут же вручил мне несколько пачек банкнотов, которые я, не удосужившись пересчитать, сунул в карман. Драгоценности его не интересовали. Мы вместе вышли из кабинета, прошли через зал, где стоял непрекращающийся гул голосов, люди в пальто сновали туда-сюда, и во всей этой суете было что-то тревожное. На улице он дал мне адрес женщины, которая, вероятно, купит драгоценности - она жила где-то возле площади Мальзерб, - и разрешил мне сослаться на него. Шел снег, но я решил пойти туда пешком. Когда мы с Дениз только познакомились, мы часто ходили этой дорогой. Теперь все изменилось. Шел снег, и мне трудно было узнать этот бульвар - голые деревья, темные фасады домов. Аромат бирючин из-за ограды парка Монсо сменился запахом мокрой земли и плесени. Первый этаж в конце тупика, из тех, что называют "скверами" или "внутренними двориками". В комнате, где она меня принимала, почти ничего не было. Только диван, на который мы сели, и телефон на диване. Рыжеволосая нервная женщина лет сорока. Телефон звонил непрерывно, но она не всегда поднимала трубку, а когда отвечала, записывала в календарик то, что ей говорили. Я показал ей драгоценности. Я был готов уступить сапфир и две брошки за полцены, если она заплатит мне немедленно и наличными. Она согласилась. На улице, направляясь к станции метро "Курсель", я вспомнил о молодом человеке, который несколько месяцев назад пришел в наш номер в отеле "Кастилия". Он быстро продал зажим для галстука и два брильянтовых браслета и так мило предложил мне разделить с ним прибыль. Добрая душа. Я доверился ему и рассказал о своем намерении уехать и даже о страхе, из-за которого я иногда не решался выходить из отеля. Он заметил, что мы живем в странное время. Потом я зашел к Дениз, на сквер Эдуарда VII, в квартиру, где Ван Аллен, ее голландский друг, устроил ателье мод: квартира находилась на втором этаже, прямо над "Сентра". Я помню это, потому что мы с Дениз часто там бывали, - из нижнего зала этого бара, расположенного в полуподвале, можно было выйти через другую дверь на улицу. Мне кажется, я знал тогда в Париже все заведения и дома с двумя выходами. В этом крохотном ателье мод царило такое же оживление, как на авеню Гош, может, даже еще более лихорадочное. Ван Аллен готовил летнюю коллекцию, и его энергия и оптимизм поражали меня, ибо я сомневался, что в нашей жизни еще будет лето. Он примерял платье из легкой белой ткани на черноволосую девушку, другие манекенщицы то появлялись, то исчезали в кабинках для переодевания. Несколько человек обсуждали что-то у письменного стола в стиле Людовика XV, где валялись рисунки и куски тканей. В углу комнаты Дениз разговаривала с какой-то блондинкой, женщиной лет пятидесяти, и молодым человеком с черными вьющимися волосами. Я вмешался в их разговор. Они уезжали на Лазурный берег. В общем шуме мы уже почти не слышали друг друга. Непонятно по какому поводу из рук в руки передавали бокалы с шампанским. Мы с Дениз пробрались в прихожую. Ван Аллен вышел нас проводить. Я помню его светло-голубые глаза и улыбку, когда, высунувшись из двери, он пожелал нам удачи и послал вслед воздушный поцелуй. В последний раз мы с Дениз прошли по улице Камбасерес. Багаж был уже уложен, чемодан и две кожаные сумки ожидали нас в гостиной, у большого стола. Дениз закрыла ставни и задернула занавеси. Убрала в футляр швейную машинку и сняла белую холщовую ткань, приколотую булавками к портняжному манекену. Я думал о вечерах, проведенных в этой комнате. Она кроила по выкройкам, которые ей давал Ван Аллен, или шила, а я, растянувшись на диване, читал какие-нибудь "Мемуары" или детективы из серии "Маска", которые она так любила. Наши вечера были для меня редкими минутами, когда я мог тешить себя иллюзией, что мы живем обыденной жизнью, в мирном мире. Я открыл чемодан и рассовал пачки банкнотов, от которых у меня топорщились карманы, в рубашки, свитера и внутрь ботинок. Дениз проверила вещи в одной из сумок, чтобы убедиться, что ничего не забыла. Я прошел по коридору в спальню. Не зажигая света, встал у окна. По-прежнему падал снег. Полицейский на той стороне улицы спрятался в свою будку - ее поставили несколько дней назад, с наступлением зимы. Со стороны площади Соссэ к нему быстрым шагом шел другой полицейский. Он пожал руку своему коллеге, протянул ему термос, и они принялись по очереди отхлебывать из стаканчика. Вошла Дениз. Встала рядом со мной. На ней была меховая шубка. Она прижалась ко мне. От нее исходил пряный аромат духов. Шубу она надела прямо на блузку. Мы очутились на кровати, где не было уже ничего, кроме матраса. Гэй Орлова и Фредди ждали нас на Лионском вокзале, у выхода на перрон. На тележке рядом с нами громоздились многочисленные чемоданы. У Гэй Орловой был кофр. Фредди беседовал с носильщиком и предложил ему сигареты. Дениз разговаривала с Гэй Орловой. Дениз спрашивала ее, хватит ли нам всем места в шале, которое снял Фредди. На вокзале было темно, только на перрон, где мы стояли, падал желтый свет. Подошел Вилдмер, как всегда в рыжем пальто, доходившем ему до пят. Фетровая шляпа была надвинута на лоб. Носильщик внес чемоданы в спальный вагон. Стоя на перроне, мы ждали объявления об отправке поезда. Гэй Орлова заметила среди пассажиров знакомых, но Фредди попросил ее ни с кем не разговаривать и не привлекать к нам внимания. Я посидел немного с Дениз и Гэй Орловой в их купе. Шторка была приспущена, но, наклонившись, я увидел, что мы проезжаем пригород. Снег не прекращался. Я поцеловал Дениз и Гэй Орлову и вернулся в свое купе, где уже устроился Фредди. Вскоре к нам зашел Вилдмер. В его купе пока никого не было, и он надеялся, что останется один до конца. Он боялся, что его узнают по фотографиям, часто мелькавшим в спортивных газетах несколько лет назад, - после того несчастного случая на скаковом поле Отея. Мы пытались успокоить его, уверяя, что лица жокеев забываются очень быстро. Мы с Фредди улеглись на свои полки. Поезд набирал скорость. Мы не тушили ночники, и Фредди нервно курил. Он волновался из-за возможной проверки документов. Я тоже, но старался это скрыть. У Фредди, Гэй Орловой, Вилдмера и у меня благодаря Рубирозе были доминиканские паспорта, но мы сомневались, что они способны нас защитить. Руби сам сказал мне это. Мы могли оказаться всецело во власти полицейского или въедливого контролера. Только Дениз ничем не рисковала. Она была настоящая француженка. Первая остановка. Дижон. Снег скрадывает звук громкоговорителя. Мы слышим, что кто-то идет по коридору. Открывает дверь купе. Может, вошли к Вилдмеру. И нас с Фредди охватывает безудержный истерический смех. Поезд полчаса стоял на вокзале в Шалон-сюр-Сон. Фредди уснул, и я погасил ночник. Не знаю почему, но в темноте я чувствовал себя увереннее. Я старался думать о чем-нибудь другом и не прислушиваться к шагам в коридоре. На перроне разговаривали люди, отдельные слова долетали и до меня. Видимо, они стояли под нашим окном. Один из них надсадно кашлял. Другой насвистывал. Нарастающий шум встречного поезда заглушил их голоса. Внезапно дверь распахнулась, и на фоне освещенного коридора возник силуэт мужчины в плаще. Он обвел купе лучом фонарика, сверху вниз, чтобы проверить, сколько нас. Фредди разом проснулся. - Документы... Мы протянули ему свои доминиканские паспорта. Он рассеянно просмотрел их, потом передал кому-то, кто стоял рядом, но того человека мы из купе не видели. Я закрыл глаза. Они неслышно переговаривались. Он шагнул в купе. С паспортами в руке. - Вы дипломаты? - Да, - ответил я машинально. Минуту спустя я вспомнил, что Рубироза выдал нам дипломатические паспорта. Не произнеся ни слова, он вернул нам документы и закрыл дверь. Мы остались в темноте и старались не дышать. Мы молчали до отхода поезда. Поезд дернулся. Я услышал смех Фредди. Он зажег свет. - Пойдем навестим наших? - сказал он. Купе Дениз и Гэй Орловой не проверяли. Мы разбудили их. Они не могли понять, чего это мы так разволновались. Тут же пришел и Вилдмер, но ему было не до смеха. Он еще дрожал. Когда он показал паспорт, его тоже спросили, действительно ли он доминиканский дипломат, но он не осмелился ответить, опасаясь, что среди полицейских в штатском и контролеров найдется завсегдатай скачек, который узнает его. За окнами поезда все было бело от снега. Каким спокойным, каким приветливым казался мне этот пейзаж... Вид спящих домиков опьянял меня, никогда прежде я не был так полон веры в будущее... Было еще темно, когда мы приехали в Саланш. Перед вокзалом стояли автобус и большой черный автомобиль. Мы с Фредди и Вилдмером несли чемоданы, а двое носильщиков потащили кофр Гэй Орловой. Пассажиры, отправляющиеся в Межев - нас было всего человек двенадцать, - садились в автобус, а шофер с носильщиками укладывали чемоданы на заднюю площадку, когда к Гэй Орловой подошел светловолосый молодой человек, тот самый, которого она заметила еще вчера, на Лионском вокзале. Они обменялись несколькими фразами по-французски. Позже она объяснила, что едва знает этого человека, он русский, зовут его Кирилл. Он указал на черный автомобиль - за рулем его кто-то ждал - и предложил подвезти нас в Межев. Но Фредди отклонил его приглашение, сказав, что предпочитает автобус. По-прежнему шел снег. Автобус ехал медленно, и черный автомобиль нас обогнал. Дорога поднималась вверх, и всякий раз, когда автобус набирал скорость, корпус его отчаянно трясся. Я подумал, что автобус может сломаться, не довезя нас до Межева. Впрочем, что за важность? По мере того как ночная тьма уступала место белому ватному туману, сквозь который еле проступали иглы пихт, во мне крепла уверенность, что никто не станет нас здесь искать. Мы ничем не рисковали. Мало-помалу мы становились невидимками. Даже наша городская одежда, которая могла бы привлечь к нам внимание - рыжее пальто и темно-синяя фетровая шляпа Вилдмера, леопардовое манто Гэй и пальто Фредди из верблюжьей шерсти, его зеленый шарф и черно-белые ботинки для игры в гольф, - все это растворялось в тумане. Кто знает? Может, в конце концов мы вообще исчезнем. Или от нас останутся только капельки влаги, липкая сырость, которую не удается стереть рукой с запотевшего окна. И как еще шофер ориентировался? Дениз задремала, уронив голову мне на плечо. Автобус остановился посередине площади, перед мэрией. Фредди велел погрузить багаж на стоящие там сани, и мы зашли выпить чего-нибудь горячего в кондитерскую возле церкви. Она только что открылась, и хозяйка, обслуживавшая нас, была несколько удивлена столь ранним посещением. А может, акцентом Гэй Орловой и нашим городским видом? Вилдмер всем восхищался. Он никогда не бывал в горах, не занимался зимним спортом. Прижавшись лбом к стеклу, застыв от восторга, он не отрываясь смотрел на снег, падавший на памятник погибшим и на мэрию Межева. Потом Вилдмер спросил у хозяйки, как работает канатная дорога и можно ли записаться в лыжную школу. Шале называлось "Южный Крест". Просторное, все из темного дерева, с зелеными ставнями. Кажется, Фредди снял его у кого-то из парижских друзей. Оно возвышалось над одним из виражей дороги, но было скрыто завесой пихт. К нему вела извилистая тропинка. Дорога тоже куда-то поднималась, но у меня так и не хватило любопытства выяснить, куда именно. Наша с Дениз спальня была на втором этаже, и из окна, поверх пихт, открывался вид на весь Межев. Я научился различать в ясную погоду колокольню церкви, охряное пятно отеля у подножья Рошбрюна, автостанцию и вдалеке - каток и кладбище. Фредди и Гэй Орлова занимали спальню на первом этаже, рядом с гостиной, а чтобы пройти в спальню Вилдмера, надо было спуститься еще на этаж - она находилась ниже, и окно, круглое, как иллюмина