мью. Жан Жозьон ушел на фронт военным корреспондентом осенью 1944 года. В одной газете от 11 ноября 1944-го я нашел следующую заметку: "РОЗЫСК. Редакция дружественной нам газеты "Вольный стрелок" будет благодарна за любые сведения о ее пропавшем без вести сотруднике Жозьоне, родившемся 20 августа 1917 в Тулузе, проживающем в Париже, улица Теодор-де-Банвиль, 21. Выехал на задание б сентября с бывшими партизанами, мужем и женой Леконт, в черном "Ситроене-11" номер RN 6283, сзади надпись белыми буквами: "Вольный стрелок". Я слышал, что Жан Жозьон направил свой автомобиль на колонну немцев. Он палил по ним из автомата, пока они не открыли ответный огонь. Так он нашел смерть, которую искал. Через год, в 1945-м, вышла книга Жана Жозьона. Она называется "Человек идет по городу". Два года назад у одного букиниста на набережных, мне случайно попалось последнее письмо человека, которого увезли с той же партией заключенных 22 июня, вместе с Клод Блош, Жозетой Делималь, Тамарой Исерли, Эной и подругой Жана Жозьона Аннетой. Письмо было выставлено на продажу среди других рукописных документов - это значит, что ни адресата, ни его близких тоже нет в живых. Квадратик тонкой бумаги, с обеих сторон исписанный мелким почерком. Это письмо написал в лагере Дранси некий Робер Тартаковски. Я кое-что узнал о нем - он родился в Одессе 24 ноября 1902 года, до войны вел отдел хроники в искусствоведческом журнале "Иллюстрасьон". Сегодня, в среду 29 января 1997 года, пятьдесят пять лет спустя, я переписываю его письмо. "19 июня 1942. Пятница. Мадам ТАРТАКОВСКИ. Улица Годфруа-Кавеньяк, 50, Париж, XI округ. Позавчера меня назвали в числе тех; кого увозят. Я давно был к этому морально готов. Лагерь в панике, многие плачут, боятся. Меня только одно беспокоит: одежду, которую я давно просил, мне так и не прислали. Я отправил талон на вещевую посылку - неужели не получу вовремя то, чего жду? Пусть мама не тревожится, и остальные тоже. Я постараюсь вернуться живым и здоровым. Даже если не будет писем, не волнуйтесь, в крайнем случае обратитесь в Красный Крест. Потребуйте в полицейском участке Сен-Ламбер (мэрия XV округа) вернуть документы, изъятые 3/5. Поинтересуйтесь особо насчет моего удостоверения добровольца номер 10107, я не знаю, в лагере ли оно и вернут его мне или нет. Отнесите, пожалуйста, оттиск Альбертины к мадам БИАНОВИЧИ, улица Дегерри, 14, Париж, XI округ, это для одного товарища по цеху. Эта особа передаст вам тысячу двести франков. Предупредите ее письмом, чтобы застать наверняка. Нашего скульптора пригласят в художественную галерею "Труа Картье", я поговорил с г-ном Гомпелем, который находится в Дранси. Если галерея захочет полный каталог, три оттиска все-таки сохраните за собой, скажите, что они проданы или обещаны другому издателю. Можете, если выдержит матрица, с учетом данного запроса, сделать на два оттиска больше, чем собирались. Не надо волноваться, пожалуйста, не терзайте себя. Я бы хотел, чтобы Марта уехала на каникулы. Может так случиться, что я не буду писать, знайте, это ни в коем случае не значит, что дела плохи. Если это письмо дойдет до вас вовремя, пошлите продуктовую посылку по максимуму, вес будет уже не так строго контролироваться. Но все стеклянные предметы вам вернут, еще не разрешают брать с собой ножи, вилки, бритвенные лезвия, авторучки и т.п. Даже иголки. Ладно, я уж как-нибудь обойдусь. Хорошо бы армейских галет и мацы. В очередной открытке я писал вам о моем товарище ПЕРСИМАЖИ, справьтесь для него (Ирен) в шведском посольстве, он намного выше меня ростом и ходит в лохмотьях (см. Гаттеньо, ул. Гранд-Шомьер, 13). Хорошо бы кусок или два хорошего мыла, крем для бритья, помазок, зубную щетку, щеточку для ногтей, все у меня в голове перемешалось, я валю в одну кучу нужные вещи и все, что я еще хотел вам сказать. Отправляют нас около тысячи человек. В лагере есть и арийцы. Их тоже заставляют носить еврейскую звезду. Вчера в лагерь приезжал немецкий капитан Донкер, надо было видеть, что творилось, какая паника! Передайте всем друзьям, пусть уезжают, кто может, куда угодно, здесь надеяться больше не на что. Не знаю, может быть, перед более дальней дорогой нас отправят сперва в Компьень. Белье назад не отсылаю, постираю здесь. Меня пугает малодушие большинства. Не представляю, что будет, когда мы окажемся там. При случае повидайтесь с мадам Зальцман, но не спрашивайте ее ни о чем, якобы просто хотите поделиться моими новостями. Возможно, мне доведется встретить человека, об освобождении которого хлопотала Жаклин. Моей матери скажите, чтобы была осторожнее, арестовать могут в любой момент, здесь есть и совсем молоденькие, лет 17 - 18, и старики за 70. До понедельника вы можете прислать посылку сюда, даже не одну. Позвоните во ВСЕФ, улица Бьенфезанс отпадает, но, если вас попробуют завернуть, никого не слушайте, посылки будут принимать по прежним адресам. В прошлых письмах я не хотел вас тревожить, но давно удивляюсь, почему до сих пор не получил необходимых вещей в дорогу. Я хочу послать мои часы Марте, и ручку, наверно, тоже, оставлю их Б., он передаст. Не кладите в продуктовые посылки ничего скоропортящегося, если пошлете их мне вслед. Фотографии вложите в продуктовую или бельевую посылку, только ничего на них не пишите. Книги по искусству, скорее всего, пришлю назад, большое за них спасибо. Наверно, мне придется там перезимовать, я готов, не беспокойтесь. Перечитайте мои открытки. Что-то я просил с первого дня, а сейчас никак не могу вспомнить; Шерстяные веши заштопать. Шарф. Стерогил 15. Сахар кончается, жестяная коробка у мамы. Что плохо - всех заключенных бреют наголо, так что опознать еще легче, чем по звезде. Если потеряем друг друга, буду по-прежнему посылать весточки в Армию Спасения, передайте это Ирен. Суббота, 20 июня 1942. Мои дорогие, вчера получил чемодан, спасибо за все. Не знаю, но боюсь, ехать предстоит уже совсем скоро. Сегодня меня должны побрить наголо. Вечером всех, кого увозят, вероятно, запрут в отдельном бараке под усиленным надзором, даже в туалет придется ходить в сопровождении жандарма. Над всем лагерем будто нависла гроза. Вряд ли мы будем в Компьене. Я знаю, что нам выдадут паек натри дня пути. Боюсь, что же успею получить больше ни одной посылки, но вы не беспокойтесь, в последней всего вдоволь, а я с самого приезда берегу про запас шоколад, консервы и копченую колбасу. Будьте спокойны, я все время буду думать о вас. Да, пластинки с "Петрушкой", я хотел передать их Марте в подарок 28/7, полная запись на 4 пл. Вчера вечером виделся с Б., поблагодарил его за услуги, он знает, что я здесь замолвил слово влиятельным людям о работах скульптора. Очень рад последним фотографиям, Б. их не показал, извинился, что не могу подарить фотографии работ, но он всегда может их попросить, так я ему сказал. Очень люблю скульптуру Леруа, был бы счастлив, если бы удалось сделать копию по моим средствам, даже за неск. часов до отъезда не перестаю об этом думать. Пожалуйста, не оставляйте маму, но пусть это не отвлекает вас от ваших личных дел, вы понимаете, что я хочу сказать. Передайте мою просьбу Ирен, она живет по соседству. Попытайтесь дозвониться д-ру Андре АБАДИ (если еще в Париже). Скажите Андре, что с человекам, адрес которого он уже знает, я встретился 1 мая, а 3-го меня арестовали (совпадение ли?). Мое сумбурное письмо вас, наверно, удивит, но обстановка очень тягостная. 6-30 утра. Я сейчас должен отправить назад все, что не беру с собой, боюсь, что набрал слишком много. Сыскари творят, что хотят, могут в последний момент выкинуть чемодан, если не хватает места или просто под настроение (они из полиции по делам евреев, сами понимаете, что это значит). Но ничего, оно и к лучшему. Сейчас отсортирую лишнее. Если от меня не будет писем, не паникуйте, не дергайтесь, терпеливо ждите и верьте, верьте в меня, скажите маме, что уж лучше для меня уехать туда, я ведь видел (рассказывал вам), как отправляют в Никуда. Хуже всего, что придется расстаться с ручкой, не иметь права на лист бумаги (забавно, только что пришло в голову: ножи запрещены, а у меня ведь нет даже открывалки). Я не хорохорюсь, вообще-то тут не до смеха, не та атмосфера: больных и калек тоже отправляют, и немало. Думаю еще и о Рд., надеюсь, наконец в полной безопасности. У Жака Домаля было много моих вещей. Пожалуй, сейчас ни к чему вывозить от меня книги, не буду вас нагружать. Хоть бы нас в пути не подвела погода! Похлопочите о пособии для мамы, обратитесь во ВСЕФ, пусть ей помогут. Надеюсь, что вы теперь помирились с Жаклин, она с заскоками, но вообще-то добрая (небо светлеет, день будет хороший). Не знаю, дошла ли до вас моя последняя открытка и получу ли я ответ до отъезда. Думаю о маме, о вас. Обо всех моих товарищах, которые так меня любят и так много сделали, чтобы я сохранил свободу. Спасибо от всего сердца тем, кто помог мне "перезимовать". Я, наверно, не закончу письмо. Надо собирать сумку. До скорого. Ручку и часы Марте, что бы ни говорила мама, это на случай, если не смогу больше писать. Мамочка, милая, и вы, мои дорогие, целую вас крепко. Мужайтесь. До скорого, уже 7 часов". Два воскресных дня в апреле 1996 года я провел в восточных кварталах, у "Святого Сердца Марии" и у Турели, пытаясь отыскать следы Доры Брюдер. Мне казалось, что делать это нужно именно в воскресенье, когда город пустеет, в часы отлива. От "Святого Сердца Марии" ничего не осталось. На углу улиц Пикпюс и Гар-де-Рейи высятся новые дома. Часть домов идет под последними нечетными номерами по улице Гар-де-Рейи - как раз там была стена пансиона и тенистые деревья над ней. А дальше по той же стороне и напротив, по четной, улица совсем не изменилась. Даже не верится, что в доме 48-бис, окна которого выходили на сад "Святого Сердца Марии", июльским утром полицейские арестовали девять детей и подростков, а Дора в это время уже сидела в тюрьме Турель. Шестиэтажный дом из светлого кирпича. На каждом этаже два окна по краям, а между ними два поменьше. Соседний сероватый дом под номером 40 стоит чуть в глубине, за кирпичной оградой с решеткой. И напротив, на той стороне, где была стена пансиона, еще несколько маленьких домов остались такими же, какими были когда-то, В доме 54, перед самой улицей Пикпюс, я обнаружил кафе, хозяйку звали мадемуазель Ленци. И вдруг я понял, что совершенно точно знаю: Дора в тот вечер, когда сбежала, шла от пансиона по улице Гар-де-Рейи. Я видел, как она идет вдоль стены пансиона. Может быть, потому, что само название улицы [слово "гар" (gare), входящее в название улицы, означает "вокзал"; связь темы бегства и темы вокзалов прослеживается на протяжении всей книги] напоминает о бегстве. Я шел по этой улице, и через какое-то время на душе у меня стало грустно - это была грусть тех воскресных дней, когда приходилось возвращаться в пансион. Я уверен, что она выходила из метро на "Насьон". Оттягивала момент, когда надо будет войти в ворота и пересечь двор. Гуляла еще немного, шла куда глаза глядят, бродила по окрестным улицам. Смеркалось. На авеню Сен-Манде так тихо в тени деревьев. Не помню только, есть ли там центральный газон. А вот и метро "Пикпюс", старый вход. Может быть, иногда она выходила здесь? Можно свернуть направо, на бульвар Пикпюс, там холоднее и печальнее, чем на авеню Сен-Манде. Деревьев, кажется, нет. Как же одиноко возвращаться в воскресенье вечером! Бульвар Мортье идет под уклон. Вниз, на юг. Вот как я добирался до него в то воскресенье, 28 апреля 1996 года: по улице Архивов. По улице Бретань; По улице Фий-де-Кальвер. Потом вверх по улице Оберкампф, там жила дна. Справа открывается просвет, ряд деревьев тянется вдоль улицы Пиренеев. Улица Менильмонтан. Высокие корпуса дома 140 под ярким солнцем выглядели пустыми. В конце улицы Сен-Фарго мне показалось, будто я иду через заброшенную деревню. Бульвар Мортье обсажен платанами. Там, где он кончается, у самой заставы Лила, все еще стоят здания казармы Турель. Бульвар в то воскресенье был пуст и погружен в такое глубокое безмолвие, что я слышал, как тихонько шелестят платаны. Бывшая казарма Турель окружена высокой стеной, за которой не видно корпусов. Я пошел вдоль этой стены. Увидел на ней табличку и прочел: ВОЕННАЯ ЗОНА СНИМАТЬ И ФОТОГРАФИРОВАТЬ ЗАПРЕЩЕНО Мне подумалось: никто ничего не помнят. По ту сторону стены лежала ничья земля, зона пустоты и забвенья. Старые казарменные корпуса не снесли, как пансион на улице Пикпюс, но какая, собственно, разница? И все же сквозь плотную толщу амнезии временами будто эхо пробивалось что-то далекое, приглушенное, никто не смог бы толком объяснить, что это и откуда. Это все равно что быть у магнитного поля без маятника, который уловил бы его волны. Вот и прибили, чтобы не мучили сомнения и совесть, табличку с надписью "Военная зона. Снимать и фотографировать запрещено". Помню, в двадцать лет в другом районе Парижа я испытал однажды такое же чувство пустоты, как у стены казармы Турель, еще не зная, в чем его истинная причина. У меня тогда была подружка, которая постоянно жила по знакомым, в пустующих квартирах и загородных домах. Я же всякий раз, пользуясь случаем, изымал из хозяйских библиотек книги по искусству и редкие издания, которые потом продавал. Как-то раз в квартире на улице Регар, где мы были одни, я украл старую музыкальную шкатулку, а затем, порывшись в шкафах, извлек несколько очень элегантных костюмов, рубашки и десяток пар шикарных туфель. Чтобы продать все это, я отыскал в справочнике адрес старьевщика - на улице Жарден-Сен-Поль. Эта улица начинается от Сены, от набережной Целестинцев, и сливается с улицей Карла Великого недалеко от лицея, где я годом раньше сдавал экзамены. В подвальном окне одного из домов в конце улицы, немного не доходя до улицы Карла Великого, я увидел наполовину поднятую ржавую железную штору. Вошел и оказался на складе, где были свалены вперемешку мебель, одежда, металлолом, автомобильные запчасти. Навстречу мне вышел мужчина лет сорока и очень любезно согласился прийти за "товаром", куда я скажу, через несколько дней. Попрощавшись с ним, я пошел по улице Жарден-Сен-Поль к Сене. Все дома по нечетной стороне улицы незадолго до того были снесены. И дома позади них тоже. На их месте остался пустырь, окруженный остатками стен полуразрушенных зданий. На этих стенах под открытым небом еще можно было разглядеть клочки обоек, следы отопительных труб. Казалось, будто на квартал сбросили бомбу, и ощущение пустоты усиливалось еще оттого, что в образовавшийся просвет была видна Сена. В следующее воскресенье старьевщик приехал к отцу моей подружки - он жил на бульваре Келлерман у заставы Жантильи, - где я назначил ему встречу, чтобы передать "товар". Он погрузил в свою машину музыкальную шкатулку, костюмы, рубашки и туфли. Заплатил мне за все семьсот тогдашних франков. Потом он предложил мне пойти с ним куда-нибудь выпить. Мы зашли в одно из двух кафе, что напротив стадиона Шарлети. Он спросил меня, чем я занимаюсь. Я не знал, что ответить. В конце концов сказал просто, что бросил учебу, и сам стал его расспрашивать. Оказалось, что складом на улице Жарден-Сен-Поль управлял его родственник и компаньон. Сам он хозяйничал в другом их помещении, рядом с Блошиным рынком у заставы Клиньянкур. Он и родился в тех краях, у заставы Клиньянкур, в семье польских евреев. Я первым заговорил о войне и оккупации. Ему было в то время восемнадцать лет. Он помнил, как однажды в субботу полиция устроила облаву на евреев на Блошином рынке в Сент-Уане, и ему чудом удалось ускользнуть. Его поразило тогда, что среди полицейских была женщина. Я спросил о пустыре за жилыми кварталами бульвара Нея, который запомнился мне еще с тех пор, когда мать водила меня по субботам на Блошиный рынок. Оказалось, там он и жил с родителями. На улице Элизабет-Роллан. Его удивило, что я сразу запомнил название улицы. Квартал этот называли Равниной, После войны все дома снесли, и теперь там спортивная площадка. Я говорил с ним и думал об отце, с которым давно не виделся. Когда ему было девятнадцать, как мне сейчас, он еще не мечтал стать финансовой акулой; тогда он кормился мелкими спекуляциями на окраинах Парижа: в обход акцизного ведомства продавал автомеханикам канистры с бензином, спиртное и много чего еще. Пошлины, разумеется, не платил. Прощаясь, старьевщик сказал мне дружелюбно, что, если у меня еще что-нибудь есть, я могу найти его на улице Жарден-Сен-Поль. И дал мне сто франков сверху, - наверно, его тронула непосредственность славного юноши. Я забыл его лицо. Помню только, как его звали. Он вполне мог знать Дору Брюдер, там, у заставы Клиньянкур, в квартале под названием Равнина. Они жили по соседству и были ровесниками. Возможно, он мог бы много чего рассказать о побегах Доры... Сколько бывает случайностей, встреч, совпадений, мимо которых мы проходим, не зная... Я вспомнил об этом прошлой осенью, когда вновь оказался на улице Жарден-Сен-Поль. Склада с ржавой железной шторой больше не было, а соседние дома отстроили заново. Я опять ощутил пустоту. Но теперь я знал отчего. Большую часть домов в этом квартале снесли после войны, планомерно и целенаправленно, по решению властей. Территории, которая подлежала расчистке, даже присвоили название и номер: участок 16. Я раздобыл фотографии, на одной из них улица Жарден-Сен-Поль, когда дома по нечетной стороне еще были на месте. На другой - полуразрушенные здания рядом с церковью Сен Жерве и вокруг особняка Санского архиепископа. Еще одна фотография: пустырь на берегу Сены, и люди идут между ставших ненужными тротуаров - все, что осталось от улицы Ноннен-д-Иер. Там выстроили ряды новых домов, свернув кое-где улицы с прежнего русла [речь идет о старинном квартале Маре в центре Парижа]. Ровные фасады, квадратные окна, бетон цвета амнезии. Фонари струят холодный свет. Время от времени попадается скамья, сквер, деревья из театральной декорации, с искусственными листьями. Здесь показалось мало просто прибить табличку, как на стене казармы Турель: "Военная зона. Снимать и фотографировать запрещено". Здесь все уничтожили и построили взамен пряничные домики - они-то уж наверняка ни о чем не напомнят. Клочки обоев, которые я видел тридцать лет назад на улице Жарден-Сен-Поль, - это ведь были следы комнат, а в них когда-то жили люди, жили ровесники и ровесницы Доры Брюдер, за которой пришли полицейские июльским днем 1942 года. После их имен в списке неизменно следуют одни и те же названия улиц: Но теперешние номера домов и названия нынешних улиц не связаны ни с чем. В семнадцать лет Турель было для меня лишь названием, на которое я наткнулся в конце книги Жана Жене "Чудо о розе". Он указал, где была написана эта книга: САНТЕ. ТЮРЬМА ТУРЕЛЬ, 1943. Он тоже сидел там,, по уголовной статье, вскоре после того, как увезли Дору Брюдер; они вполне могли встретиться. "Чудо о розе" навеяно не только воспоминаниями об исправительной колонии Меттрэ - в такой же воспитательный дом для трудных подростков хотели поместить Дору, - но и, как мне думается теперь, о тюрьмах Санте и Турель. Из этой книги я мог цитировать целые фразы наизусть. Одна вспоминается мне сейчас: "От этого ребенка я узнал, что истинная суть парижского арго - нежность с грустинкой". Эта фраза в моем представлении так подходит Доре, что мне кажется, будто я знал ее. Их заставили носить желтые звезды, всех этих детей с польскими, русскими, румынскими именами, но до такой степени парижских, что порой они сливались с фасадами домов, с тротуарами, с бесконечным разнообразием оттенков серого цвета, какое только в Париже и встретишь. Как и у Доры Брюдер, у них был парижский выговор, и они пересыпали свою речь словечками арго, чью нежность с грустинкой почувствовал когда-то Жан Жене. В Турели, когда там сидела Дора, разрешались передачи, а свидания были по четвергам и воскресеньям. И еще позволялось ходить к мессе по вторникам. В восемь утра жандармы проводили перекличку. Заключенным полагалось стоять навытяжку в ногах своих коек. На завтрак в столовой давали только капусту. Затем прогулка во дворе казармы. Ужин в шесть вечера. Снова перекличка. Каждые две недели душ, ходили туда по двое, в сопровождении жандармов. Свистки. Ожидание. Свидания предоставлялись не всем, надо было письменно обратиться к директору тюрьмы и ждать - даст он разрешение или нет. Свидания происходили в столовой после полудня. Жандармы обыскивали сумки посетителей, разворачивали свертки. Часто свидания отменялись, просто так, без причины, и заключенные узнавали об этом лишь за час до назначенного времени. Среди женщин, с которыми Дора могла познакомиться в Турели, были и те, кого немцы называли "еврейскими подругами": десяток француженок, "ариек", которые в июне, в первый день, когда евреям было предписано носить желтую звезду, имели мужество тоже приколоть звезды в знак солидарности - причем не просто так, а с выдумкой, с вызовом оккупационным властям. Одна, например, нацепила звезду на ошейник своей собаки. Другая вышила на ней: ПАПУАС. А третья; ДЖЕННИ. Еще одна приколола к своему поясу шесть звезд, вышив на них буквы, которые составляли слово ПОБЕДА. Их всех арестовали на улицах и доставили в ближайшие участки. Затем в тюрьму предварительного заключения при полицейской префектуре. Оттуда в Турель. А 13 августа - в лагерь Дранси. Вот кем были по профессии эти "еврейские подруги": машинистки, работница бумажного завода, продавщица газет, уборщица, почтальон, студентки. . В августе аресты стали повальными. Теперь женщин даже не направляли в тюрьму предварительного заключения, их везли прямо в Турель. В камере на двадцать коек народу помещалось вдвое больше. В тесноте, в невыносимой духоте усиливалась тревога. Все понимали, что Турель - лишь сортировочная станция и их могут в любой момент увезти неизвестно куда. Уже две партии евреек, во сотне в каждой, отправили в лагерь Дранси 19 и 27 июля. В их числе была и Рака Израилович, восемнадцатилетняя полька, прибывшая в Турель в одни день с Дорой, возможно, в одной тюремной машине. Скорее всего, они были соседками по камере. 12 августа вечером прошел слух, что всех евреек и тех, кого называли "еврейскими подругами", завтра отправят в Дранси. 13 утром, с десяти часов, началась бесконечная перекличка во дворе казармы, под каштанами. Там же, под каштанами, в последний раз позавтракали. Порции были крошечные, после них еще больше хотелось есть. Прибыли автобусы. Их было много, насколько я знаю, каждой узнице досталось сидячее место. И Доре тоже. Был четверг, день свиданий. Колонна тронулась. Ее окружали полицейские на мотоциклах. Автобусы ехали той дорогой, которой сегодня добираются в аэропорт Руасси. Прошло пятьдесят с лишним лет. Проложили автостраду, снесли загородные домики, исказили облик северо-восточного предместья, постаравшись сделать его, как и бывший участок 16, по возможности серым и ни о чем не напоминающим. Но по дороге в аэропорт на синих дорожных указателях еще можно прочесть прежние названия: ДРАНСИ, РОМЕНВИЛЬ. А у обочины автострады, недалеко от заставы Баньоле, уцелел обломок тех времен, заброшенный деревянный сарай, на котором отчетливо видна надпись: ДЮРМОР. В Дранси, в сутолоке и неразберихе, Дора встретилась с отцом, находившимся там с марта. В том августе лагерь, как и Турель, как и тюрьма предварительного заключения, каждый день пополнялся все новыми и новыми партиями мужчин и женщин. Тысячами прибывали они в товарных поездах из свободной зоны. Сотни и сотни женщин, разлученных с детьми, привозили из лагерей Питивье и Бон-ла-Роланд. А 15 августа прибыли четыре тысячи детей, которых оторвали от матерей. Имена многих из них, в спешке написанные на одежде, когда их увозили из Питивье и Бон-ла-Роланд, невозможно было прочесть. Неизвестный ребенок N 122. Неизвестный ребенок N 146. Девочка трех лет. Имя Моника. Фамилия неизвестна. Лагерь был переполнен, и, поскольку ожидались новые партии из свободной зоны, начальство решило 2 и 5 августа перевезти всех французских евреев из Дранси в Питивье. Четыре девушки шестнадцати-семнадцати лет, в один день с Дорой поступившие в Турель: Клодина Винербетт, Зелия Стролиц, Марта Нахманович и Ивонна Питун, - тоже вошли в эту партию, общим числом в полторы тысячи французских евреев. Надо думать, они питали иллюзию, что французское подданство будет им защитой. Дора тоже была француженкой и могла покинуть Дранси вместе с ними. Нетрудно догадаться, почему она этою не сделала: предпочла остаться с отцом. Оба, отец и дочь, покинули Дранси 18 сентября; с тысячей других мужчин и женщин они отправились в Освенцим. Мать Доры, Сесиль Брюдер, была арестована 16 июля 1942 года, в день большой облавы, и сразу попала в Дранси. Там она встретилась с мужем, всего несколько дней они пробыли вместе, а их дочь в это время находилась в тюрьме Турель. Сесиль Брюдер освободили из Дранси 23 июля, наверно, потому, что она родилась в Будапеште, а власти еще не отдали приказа депортировать евреев - уроженцев Венгрии. Удалось ли ей навестить Дору в Турели в какой-нибудь четверг или воскресенье лета 1942 года? 9 января 1943 года она снова оказалась в Дранси и с партией заключенных 11 февраля была отправлена в Освенцим - через пять месяцев после мужа и дочери. В субботу 19 сентября, на другой день после того, как Дора и ее отец покинули Францию, оккупационные власти ввели комендантский час для устрашения после террористического акта в кинотеатре "Рею". Никому не разрешалось выходить на улицу с трех часов дня до завтрашнего утра. Город опустел, будто прощался с Дорой. И сегодня, в том Париже, в котором я пытаюсь отыскать ее следы, так же пусто и тихо, как было в тот день. Я иду по безлюдным улицам. Для меня они пусты даже вечерами, в час пик, когда люди спешат к метро. Я не могу не думать о ней и слышу эхо ее шагов то в одном квартале, то в другом. На днях это было возле Северного вокзала. Я никогда не узнаю, как она проводила дни, где скрывалась, с кем была в те зимние месяцы, в свой первый побег, и несколько весенних недель, когда сбежала снова. Это ее секрет. Маленький, но бесценный секрет, и ни палачам, ни предписаниям, ни так называемым оккупационным властям, ни тюрьмам, казармам, лагерям, Истории, времени - всему, что оскверняет нас и убивает, - его у нее не отнять. О ПАТРИКЕ МОДИАНО Когда читаешь книги Патрика Модиано, кажется, что его героя можно встретить на любой улице сегодняшнего Парижа - задумчивого, ничем не примечательного человека, который никуда не спешит в толпе энергичных парижан и внимательно рассматривает стены зданий, улицы, деревья, словно пытается что-то найти. "Вот здесь когда-то стоял дом, а теперь его больше нет... А в этом доме жили люди, о которых я слышал, их тоже давно уже нет... И я тут жил или бывал когда-то. Я не знал этих людей, но я должен рассказать о них. Иначе кто о них напомнит? И зачем тогда я живу?" О Патрике Модиано говорили, что он - пленник времени, предшествующего его рождению (писатель родился 30 июля 1945 года). В 1968-м, когда во Франции кипели политические страсти, когда его ровесники вышли на улицы с лозунгами, двадцатитрехлетний Модиано писал свой первый роман "Площадь Звезды" - о дне вчерашнем, о "тревожном и постыдном времени оккупации". Позднее писатель говорил: "Мне было всего двадцать дет, но моя память старше меня. Это время у меня в крови, и меня не покидает ощущение, будто я родился от этого кошмара. Я постоянно возвращаюсь к нему, как возвращаются к родным местам, и не могу иначе". Тридцать лет прошло с тех пор, три насыщенных событиями десятилетия. Модиано, еще в конце 70-х годов признанный критикой "самым замечательным, самым необычным и бесспорно самым талантливым из молодых французских писателей", выпустил в свет около двадцати книг" каждой из которых неизменно сопутствовал успех. И все это время писатель и его герои жили и сейчас живут "в мире, опрокинутом в прошлое", пытаясь извлечь его тайны "из глубины забвения" (так называется один из последних романов Модиано). Сегодня, на пороге нового тысячелетия, Патрик Модиано - один из самых популярных писателей Франции, лауреат самых престижных литературных премий. Но впечатление такое, будто слава никогда не волновала его: он пишет потому, что не может не писать. "Дора Брюдер" - роман документальный и в то же время исповедальный, глубоко личный; в этой книге он признается, что пишет, как бы исполняя долг перед прошлым, перед теми, кого "не стало в год, когда я родился", перед теми, кого, "не напиши я эти строки, зачислили бы - живыми или мертвыми - в категорию неустановленных лиц". В жизни Патрик Модиано - человек замкнутый, неразговорчивый и очень застенчивый. Он чурается публичных сборищ и выступлений, хотя с каждой новой книгой желающих взять у него интервью, пригласить на пресс-конференцию или телепередачу становится все больше. Разумеется, ему есть что сказать читателям, но говорить он предпочитает со страниц книг. Писатель очень похож на героя своих романов: задумчивый прохожий, неспешно идущий по парижским улицам, - хранитель памяти о тех, кто жил до него. Нелегко тридцать лет нести такую ношу. Н.Хотинская