еским фонариком; мы вошли в приоткрытую двустворчатую дверь и оказались в большой комнате в форме ротонды, которая служила Рокруа кабинетом. Окна ее выходили и на улицу Курсель и на улицу Монсо. Но внутренние ставни были закрыты и занавеси задернуты. Освещала комнату лампа на треножнике у полок с книгами. - Я закрылась наглухо из-за жары... На одном из круглых столиков жужжал вентилятор. Гита стояла в нескольких шагах от меня, в тени, укрываясь от моего взгляда. Я повернулся к ней. - Я изменилась? Она задала этот вопрос неуверенным голосом. На ней был белый махровый халат, а шея повязана синим шарфом, словно для того, чтобы скрыть шрам. Нет, она не изменилась: те же огромные светлые, чуть навыкате глаза, белокурые волосы, подстриженные короче, чем двадцать лет назад, красиво очерченные брови... - Вы ничуть не изменились... Она пожала плечами. - Вы хотите доставить мне удовольствие. Садитесь... Она указала мне глубокое кресло, обитое зеленым бархатом, а сама села на край дивана, на котором любил валяться Рокруа. - Здесь темновато, но я не выношу жары... Вы надолго в Париже? Она все время вглядывалась в меня прищуренными глазами. - Вы тоже не изменились... Все такой же молодой... Впрочем, полумрак льстит... - Она улыбнулась. - Выпьете чего-нибудь? Скажем, апельсинового сока? Она наклонилась, взяла с серебряного подноса, стоявшего у ножки дивана, стакан и, прижав горлышко бутылки к краю, налила в стакан пенящуюся оранжевую жидкость. - Возьмите... Ничего, что я пила из этого стакана? - Наоборот, даже приятно. - Все так же любезны и хорошо воспитанны... Я отпил глоток апельсинового сока. И тщетно искал слова, чтобы начать разговор. - Как вам пришла в голову мысль мне позвонить? - Я в Париже проездом... Я не был здесь двадцать лет... - Хорошо сделали, что позвонили. Ее серьезный тон меня удивил. - Де Рокруа вас очень любил... Он ничуть не удивился, когда вы опубликовали свои первые романы... Он предвидел, что вы займетесь чем-нибудь в этом роде... - Жаль, что мне не пришлось снова с ним встретиться. Ее лицо исказилось. - Я хочу, чтобы вы знали, Жан... Когда он решил покончить счеты с жизнью, он сделал это с совершенно безмятежной душой... - Она отчеканила последние слова, словно желая меня в них убедить. - Он просто решил, что исчерпал жизнь до дна. Изведал в жизни все, что можно изведать... И притом со всей возможной полнотой... Понимаете? - Понимаю. - В нем было что-то от японца... Она смотрела мне прямо в глаза, но видела ли она меня? В Рокруа в самом деле было что-то от японца, если понимать под этим известного рода невозмутимость, особую манеру курить, например, очень своеобразную, секрет которой мне всегда хотелось у него перенять. Этакое небрежное движение запястья, чтобы стряхнуть пепел... - Говорить обо всем этом трудно... Но чтобы лучше понять де Рокруа, надо уяснить себе, что он прожил не одну жизнь, а сразу несколько. - Мне кажется, в его жизни было много такого, о чем мы так никогда и не узнаем, - сказал я. - Я как раз об этом подумала... Вы прочитали мои мысли... Наверно, потому, что выпили из моего стакана... Я бросил вокруг беглый взгляд. Комната тоже не изменилась - те же светло-зеленые деревянные панели, тяжелые занавеси из бордового бархата, встроенные в панели деревянные стеллажи, на которых стояли одни только детективные романы: желтые обложки томиков "Маски", "Черная серия", английские, американские детективы... Рокруа часто давал мне читать эти книги, но в ту пору я и вообразить не мог, что когда-нибудь в его библиотеке окажутся и мои произведения... Хотя он называл эту комнату своим рабочим кабинетом, письменного стола здесь не было. Он принимал своих клиентов стоя или лежа на диване. Причем если он стоял, то всегда в одном и том же месте - в проеме стеклянной двери ротонды, той, что выходила на улицу Курсель и ка улицу Рембрандта и откуда видна была китайская пагода... - Мы иногда говорили о вас... Он читал ваши книги... Он был бы рад повидать вас, но считал, что у вас своя жизнь, и не хотел в нее вторгаться... Вы позволите?.. Она налила в мой стакан апельсинового сока. При свете лампы лицо ее было совершенно гладким - ей можно было дать не больше тридцати. Луч солнца, проникавший в щель между занавесями, нарисовал светлое пятно на подоле ее халата. - Ему хотелось передать вам кое-какие бумаги, которые могли бы вас заинтересовать... Насколько я помнил, она не была его секретаршей в прямом смысле слова, но он посвящал ее во все свои дела и даже давал ей конфиденциальные поручения. Судя по всему, он безоговорочно ей доверял. Я часто слышал, как Рокруа своим ленивым голосом отвечал по телефону: "Поговорите с Жип... Обсудите это дело с Жип... Этим займется Жип..." "Жип" было ласковое прозвище, которое он ей дал. - Пока я не забыла, пойдемте... Гита встала и взяла меня за локоть. Она ступала босыми ногами по серому паласу, и я заметил, что ногти на ее руках и ногах покрыты лаком гранатового цвета, контрастирующим с белым махровым халатом, белокурыми волосами и светлыми глазами. Она толкнула дверь, и мы оказались в спальне такого же бледно-зеленого цвета, как гостиная, - постель в ней была не застелена. - Извините за беспорядок, но я живу одна... На стене над кроватью висела фотография Рокруа. Она была мне знакома - когда-то он подарил мне такую же. Он был изображен на ней в три четверти: чеканный профиль, хорошо очерченный подбородок, правая рука сжимает спинку стула, - он больше походил на киноактера, чем на адвоката. Сам Рокруа, презентуя мне эту фотографию, заметил, что портреты такого рода вредят его карьере, но что жизнь была бы слишком скучна, если всегда вести себя благоразумно. - Прекрасная фотография, - сказал я. - Я люблю ее больше всех других его фотографий... Она открыла еще одну дверь, уже в другом конце спальни, и зажгла свет. Мы оказались в небольшой комнате, все стены которой были уставлены папками. Груда папок громоздилась также на сером мраморном камине. Гита по очереди перебрала их все и наконец выбрала одну - светло-коричневого картона. - Вот... Взгляните... На картонной папке размашистым почерком Рокруа было написано: "По возможности передать Жану Деккеру". - Я очень тронут, - сказал я. Она застыла посреди комнаты. - Весь его архив здесь... Я расставила папки на этих полках... Мы снова прошли через спальню и вернулись в кабинет с ротондой. Я не выпускал папку из рук. - Де Рокруа часто говорил мне, что вам это будет интересно, вы ведь пишете детективные романы... Вы здесь обнаружите уйму всяких подробностей... - Уйму подробностей?.. - Ну да, о людях, которых вы знали... Но я не хочу предвосхищать, вам будет интереснее открыть самому... Для меня прошлое - это прошлое, я не люблю его ворошить... Она села на край дивана, налила в стакан апельсинового сока и протянула мне. - Де Рокруа хотел послать вам это досье, но не решился адресовать его на ваше лондонское издательство. Мне хотелось сразу же открыть картонную папку, но в ее присутствии это было бы неучтиво. - Он говорил мне, что из всех нас вы единственный по-настоящему выпутались из этой истории... - Очень мило с его стороны. - Вы долго пробудете в Париже? - Несколько дней. - Вы остановились в гостинице? - Да. - Завтра я на две недели уезжаю на баскское побережье к сестре. Могу оставить вам ключи от квартиры... - Зачем же... Не трудитесь... - Нет-нет... Я непременно оставлю вам ключи... Вы можете жить здесь до моего возвращения... По правде говоря, мне даже хотелось бы, чтобы кто-нибудь пожил здесь в мое отсутствие... Я почувствовал, что не следует ей противоречить. - Вы будете здесь как дома... Квартира вам хорошо известна... И потом, мне кажется, это было бы приятно де Рокруа... Она молча устремила на меня взгляд. Светлые глаза наполнились слезами - под конец одна слезинка скатилась к уголку рта. Я поднялся и пересел на диван рядом с ней. В профиль она казалась еще моложе. Быть может, в последние двадцать лет она жила как бы в замедленном темпе или словно в зимней спячке. - Я стараюсь забыть прошлое... Но сегодня из-за вас... Она вытерла глаза воротником халата - от этого движения приоткрылась ее грудь. Она повернулась ко мне - казалось, ей безразлично, что пола ее халата откинулась и она полуобнажена. - Не надо больше думать о прошлом, - сказал я. - Простите меня, Жип... Она приблизила свое лицо к моему. - Значит, вы помните, что он называл меня "Жип"? Когда я вышел на улицу, уже стемнело. Я еще раз взглянул на пагоду, охряно-красный силуэт которой выделялся на темной синеве неба. Чуть дальше, когда я переходил безлюдный бульвар Осман, меня обогнал велосипедист, который, не нажимая на педали, съезжал под уклон улицы Курсель. Было все так же жарко и душно, и я с сожалением подумал о покинутой мной квартире. Впрочем, с завтрашнего утра, если я захочу... Я нащупал в кармане ключ. Дойдя до площади Рон-Пуэн Елисейских полей, я задержался у фонтана. Вокруг него на железных скамейках сидели туристы. Как и они, я отныне чужак в этом городе. Ничто больше не связывает меня с ним. Жизнь моя не вписывается в его улицы, в фасады его домов. Воспоминания, вызванные каким-нибудь перекрестком или номером телефона, относятся к жизни другого человека. Да и сами эти места, разве они остались прежними? Вот хотя бы Рон-Пуэн, по которой однажды вечером я брел пешком вместе с Рокруа, - разве она такая же, как была? Нынче ночью она совсем другая, и, стоя перед фонтаном, я ощутил вдруг в душе чудовищную пустоту. Я вошел в сад и, проходя мимо Елисейского павильона, посмотрел вверх на его башенку с бронзовым Купидоном. Ни одного освещенного окна. Заброшенная вилла, каких немало можно видеть сквозь заржавелые решетки, и густо разросшиеся деревья парка. И в самом этом Купидоне, там, наверху, озаренном в темноте отблеском луны, было что-то тревожное и зловещее, что леденило душу и в то же время завораживало меня. Он казался мне осколком того Парижа, где я когда-то жил. Я вышел на площадь Согласия, по которой с медлительностью катафалка ползли яркие туристические автобусы. Резкий свет фонарей и расцвеченные струи фонтанов заставили меня сощуриться. Справа на балюстраду сада Тюильри наползала тень - это шел речной трамвай. Его прожекторы прорезали листву деревьев по ту сторону Елисейских полей - я один присутствовал на этом спектакле "звука и света", который дают, казалось, в мертвом городе. И впрямь, были ли пассажиры в салонах этих автобусов и на борту речного трамвая? Небо над садом Тюильри осветила молния, за ней последовал отдаленный раскат грома. Я засунул папку, которую мне дала Гита, под пиджак и, сев на скамью, стал ждать, когда упадут первые капли дождя. В холле отеля портье протянул мне голубой конверт, в нем была записка: днем мне звонила жена. Она решила уехать с детьми в Клостерс раньше намеченного времени. Она будет там уже завтра утром и просит меня приехать прямо туда. - Месье... Портье снова одарил меня улыбкой сообщника. - Если вы в Париже один... Он сунул мне в руку красную карточку, такую же, как накануне вечером. - Она открывает безграничные возможности... Любое ваше желание будет исполнено... Стоит только позвонить... Я взглянул на карточку. Да, на ней все так же черным шрифтом было набрано имя Хэйуорда. Хэйуорд. Я распахнул обе створки застекленной двери и сел у балкона. Дождь лил потоками, словно его принес муссон. Сиреневый с зеленым автобус остановился у тротуара на той стороне улицы, я узнал знакомую надпись на его боку: DE GROTE REISEN. ANTWERPEN. Через мгновение из него высыпали пассажиры - дождь, казалось, привел их в состояние какой-то экзальтации, и она все росла. Кончилось тем, что они закружились в хороводе прямо посреди улицы. И запели хором какую-то гортанную песню. Некоторые сорвали с себя цветастые рубашки и, обвязав их вокруг талии, голые по пояс, продолжали кружиться под дождем. На ступеньках автобуса с микрофоном в руке появился блондин в форме стюарда. Он что-то проржал, и они, пристыженные и мокрые, вернулись на свои места в автобус, который медленно покатил в сторону площади Оперы. Дождь перестал. В первый раз со времени приезда в Париж я почувствовал себя хорошо, благодаря прохладе, которой повеяло с улицы. В бежевой папке оказалась другая папка - голубая, а в ней страниц сто машинописного текста на папиросной бумаге, скрепленной ржавыми скрепками. Я наспех перелистал эти страницы, и мне тотчас бросились в глаза знакомые имена. "Вы обнаружите уйму всяких подробностей", - сказала Гита Ватье. На этот счет сомнений у меня не было. Я с живейшим интересом стану читать и перечитывать эти страницы. Времени у меня сколько угодно. Я положил папку на ночной столик. Под каждой аркадой горел фонарь. Я стал считать фонари, словно перебирая четки. В мокром асфальте улицы Кастильоне и в огромной луже, оставшейся после дождя возле английской аптеки напротив, отражались огни. Отблески зеленых и красных вспышек светофора, зажженных фонарей, светящейся рекламы аптеки, еще открытой в этот поздний час. А я ждал, словно на поверхности этой лужи и мокрых тротуаров должно вот-вот что-то появиться. Кувшинки. Жабы. Листки старой записной книжки. Увядшие листки. Сотня листков папиросной бумаги. Ржавые скрепки. Моя жена поймет, что я не могу сразу же приехать к ней в Клостерс. Она понимает все. В пять часов пополудни я вышел из отеля с папкой под мышкой. Жара была такой же изнурительной, как накануне, но в газете я прочел, что к вечеру снова пройдет дождь, и надежда на это меня приободрила. Проходя под аркадами, я вдруг задумался: а почему, собственно, мне пришло в голову поселиться в отеле на улице Кастильоне? Но, поразмыслив, я нашел этому простое объяснение: я так боялся встречи с Парижем, что выбрал самую нейтральную зону, этакую вольную территорию, своего рода международную концессию, где мне не угрожало услышать французскую речь и где я был просто одним из многих туристов. Зрелище всех этих автобусов успокаивало меня, равно как и объявления "Duty free shop" ["Беспошлинная торговля" (англ.)] в витринах парфюмерных магазинов, перед которыми толпились японцы в цветастых рубашках, - да, я был за границей. Но по мере того, как шаги приближали меня к квартире на улице Курсель, Париж вновь становился мало-помалу моим родным городом. Я повернул ключ в замке. Едва за мной захлопнулась дверь, как из-за полумрака и прохлады прихожей, так контрастировавших с раскаленными от жары улицами, да из-за запаха кожи, характерного для квартиры Рокруа, мне показалось, что я снова окунулся в прошлое. Это было все равно что провалиться вдруг в колодец или в "воздушную яму". Ощупью, вытянув руки, я продвигался вперед и наткнулся на створку двери. Лучи солнца проникали сквозь занавеси большого кабинета в форме ротонды. Я зажег лампу. В своей спальне и в комнате, где хранился архив Рокруа, Гита забыла потушить свет. С минуту я колебался. Открыть занавеси, ставни и окна? Или оставить закрытыми? В комнате с архивом я решил проверить, действует ли еще "потайной механизм", как называл его Рокруа. Я помнил, где находится кнопка. Внизу на левой стене рядом с розеткой. Я нажал кнопку. Панель с книжными полками медленно сдвинулась в сторону, открыв проем шириной не более метра, куда я вошел. В темноте я нашарил выключатель - под потолком в лампочке без абажура вспыхнул свет. Лестничная площадка, выложенная черной и белой плиткой, не изменилась - те же серые стены и перила из кованого железа, там, где начинались ступени. Лестница спускалась вниз до первого этажа, где когда-то, очевидно, был магазин, матовые стекла его окон и дверь выходили на улицу Монсо, но Рокруа распорядился забрать этот выход наружной решеткой, которая проржавела еще двадцать лет назад. Я вошел в смежную комнату. В люстре, освещавшей все вокруг зыбким светом, мигала единственная сохранившаяся лампочка. Все осталось как было: диван со спинкой, обтянутый голубым мальтоном, и белые занавески, ночной столик и лампа у изголовья. Не удержавшись от искушения, я толкнул дверь в ванную комнату. Свет там не горел. Но в полумраке я разглядел ванну, трехстворчатое зеркало и умывальник. На полочке кисточка и механическая бритва старого образца. Я пытался вспомнить, не мои ли они. Я лег на диван, как двадцать лет назад. В этой комнате я провел последние дни моей парижской жизни. Я все рассказал Рокруа, и он предложил мне это убежище... А потом однажды вечером проводил меня на вокзал Сен-Лазар. В качестве подъемных он дал мне пять тысяч франков, которые позднее, когда я начал зарабатывать деньги своими книгами, я собирался ему вернуть. Но он не принял бы их, а мне мало-помалу все это стало казаться таким далеким, словно было в какой-то другой жизни... Мысль об Англии пришла в голову именно Рокруа. Прощаясь на перроне, он пожелал мне удачи. До Гавра я доехал стоя: в этот день, первый день июльских отпусков, поезда были забиты. Я выдвинул ящичек ночного столика. Темные очки. Мои. Уезжая, я забыл их здесь. Я протер стекла, покрытые слоем пыли, надел очки и подошел к зеркалу, висящему на стене. Я хотел увидеть себя в этих темных очках - увидеть себя таким, каким я был двадцать лет назад. Когда стемнело, я распахнул окно и двери большого кабинета-ротонды. Пагода напротив мерцала фосфоресцирующим светом. Начавшийся ливень освежил воздух. Я растянулся на диване и стал листать досье. Мне хотелось добраться до сути постепенно. Ведь в этих листках папиросной бумаги сохранилась частица моей жизни, и мне надо было привыкнуть к тому бесстрастному освещению, в каком были представлены здесь люди, с которыми я встречался, события, в которые я был замешан, и подробности, до сих пор мне неизвестные... Телефонный звонок. Я встал и оглядел кабинет. Потом побежал в спальню Гиты Ватье - там, идя по следу телефонного провода, я наконец обнаружил аппарат под ночным столиком. - Алло! Это вы, Жан? Я узнал голос Гиты. - Да, я... Как у вас дела? - Я в Биаррице... у сестры... Вы перебрались ко мне? - Перебрался. Но обещаю вам не устраивать беспорядка... - Это не имеет ни малейшего значения... - Я буду приходить только днем... очень уж жарко... - Оставайтесь на ночь... Мне не хочется, чтобы без меня квартира пустовала... - В таком случае не беспокойтесь... Я останусь ночевать... - Вот и хорошо... Вы не слишком скучаете? - Ничуть... Я нашел темные очки, которые забыл здесь двадцать лет назад... в потайной комнате... Она рассмеялась: - Представляете, я никогда не захожу в ту часть квартиры. Воображаю, какая там пылища... - Так или иначе, механизм срабатывает как прежде... И снова ее смех. - Досье прочитали? - Еще нет. Мне немного страшно. - Прочтите. Потом скажете мне свое мнение. Я позвоню вам завтра в это же время. До свиданья, милый Жан. - До свиданья, Жип. Я прошел по коридору в кухню. Со времен Рокруа ее побелили заново. Окно было приоткрыто - оно выходило во двор. Внизу у Рокруа был гараж, я подумал, не стоит ли там все еще его "санбим". Я открыл холодильник, там хранились бутылки апельсинового сока. Взял одну. Вернувшись в кабинет-ротонду, я заметил на одной из книжных полок три моих романа - три первых "Джарвиса". Меня это слегка приободрило, потому что я перестал понимать, кто же я такой. Чтобы приободриться окончательно, я решил было позвонить жене, но от этой квартиры Клостерс был так отдален в пространстве и во времени... Ливень перестал, пагода отражалась в мокром асфальте улицы Курсель. Я снова улегся на диван и стал листать досье, читая наугад страницы папиросной бумаги. На одной из голубых папок досье Рокруа крупными буквами написал имя "Бернард Фармер". В папке лежал листок с машинописным текстом от 24 мая 1945 года. "24 мая 1945 года. Я, Марсель Гали, главный комиссар полиции, продолжая дознание по делу Фармера, Бернарда Ролфа по прозвищу Мишель, проживающего в Париже по улице Ла-Помп, 189 (XVI округ) и находившегося в бегах, констатирую, что для дачи свидетельских показаний вызвана мадемуазель Шовьер, Кармен-Иветта, артистка, родившаяся в Париже 4 августа 1925 года (X округ), ныне проживающая по улице Ларошфуко, 40 (IX округ), которой зачитан переданный нам запрос и которая присягнула говорить всю правду и ничего, кроме правды. Она показывает: "Я познакомилась с месье Бернардом Фармером в сентябре 1943 года в кабаре "Этенсель" по улице Мансар, 9, в Париже (IX округ). Я выступала танцовщицей в ревю, которое показывали в этом заведении. Позднее я вступила с Бернардом Фармером в связь, которая оборвалась в августе 1944 года, когда он уехал из Парижа. Никакие дела месье Фармера мне не известны. Я знала, что он располагает очень большими деньгами, но никогда не спрашивала, откуда они у него. Месье Люсьен Блен, один из друзей, с которыми он меня познакомил, однажды объяснил мне, что месье Бернард Фармер перепробовал множество профессий во Франции и в Англии. Сам месье Фармер говорил мне, что у него в Париже картинная галерея и он торгует картинами и антикварной мебелью. Я знала, что на Елисейских полях в доме 76 у него контора под аркадами "Лидо", потому что он несколько раз назначал мне там свидания. Мне не было известно, что это контора черного рынка. Он всегда бывал там один, и контора казалась заброшенной. Словом, я могу сказать, что мои отношения с месье Фармером были чисто личными, и мне трудно сообщить вам что-нибудь о его делах". На другой голубой папке все тем же торопливым почерком Рокруа было написано мое имя - Жан Деккер. В папке было несколько машинописных листков. "ВЫПИСКА 5 июля 1965 года Уголовная полиция Бригада полиции нравов Жан Деккер Родился 25 июля 1945 года в Булонь-Бийанкуре, департамент Сена. Домашний адрес - с 11 апреля 1965 года Париж (XVII округ), улица Труайон, 1-бис, отель "Триумф". В гостиницах были обнаружены две регистрационные карточки на имя Жана Деккера, заполненные им в июне сего года: 7 июня 1965 года в отеле-ресторане "Пти-Риц", авеню Одиннадцатого Ноября, 68, в Ла-Варен-Сент-Илере (департамент Сена и Марна); 28 июня 1965 года в отеле "Малакоф", авеню Раймона Пуанкаре, 3, в Париже (XVI округ), где он указал свой домашний адрес - авеню Родена, 2 (XVI округ). В отеле "Пти-Риц" и в отеле "Малакоф" с ним была девушка лет двадцати, среднего роста, брюнетка, глаза светлые, приметы которой совпадают с теми, которые в своих показаниях назвал месье Деньо, консьерж дома 2 по авеню Родена, Париж (XVI округ). До настоящего времени личность девушки не установлена". На другом листке: "Лист дела N 29: Расположение гильз. Были обнаружены три гильзы, соответствующие трем пулям от трех произведенных выстрелов. Одна обнаружена на полу между пепельницей, упавшей рядом с правой рукой Людовико Фуке, и креслом. Две другие обнаружены на кресле между головой убитого и левым подлокотником. С точки зрения возможных гипотез относительно того, как именно произошло убийство Людовико Фуке, интерес представляют показания месье Розана, проживающего на 4-м этаже дома 2 по авеню Родена. Судя по чередованию звуков, им услышанных, можно заключить, что сначала был произведен первый выстрел, которым месье Людовико Фуке был убит; потом, через короткий промежуток времени, произведены еще два выстрела. В самом деле, в показаниях этого свидетеля читаем: "Около двадцати трех часов я услышал довольно сильный шум, как если бы на пол опрокинули мебель, а спустя секунд тридцать-сорок два более коротких и глухих удара. Два этих удара последовали без перерыва один за другим, и я тотчас определил, что они доносятся из квартиры Хэйуордов. Я не придал никакого значения этим звукам. А потом, уже утром, узнал, что произошло у Хэйуордов, и сразу подумал..." Около десяти часов вечера я вышел из дома Рокруа на поиски какого-нибудь ресторана или кафе и, проходя мимо пагоды, понял, почему она так выделялась в темноте, что мне даже показалась фосфоресцирующей. На нее был направлен свет юпитеров, установленных на улице Рембрандта. По улице Монсо я дошел до угла авеню Мессины, где еще было открыто кафе. До меня донесся гул голосов. На террасе за столиками, заполонившими тротуар, сидело множество людей. Я устроился внутри, у огромного зеркального окна. Подошел официант принять заказ. - Два сандвича и кофе. У вас нынче вечером много народу... - Киногруппа... У них съемка в нашем квартале... И он восторженным тоном назвал мне имя режиссера. - Это известное имя? Он вытаращил на меня глаза и улыбнулся с легким презрением: - Еще бы, конечно, известное... - Извините, я давно не был во Франции... Я тут же пожалел, что разоткровенничался. Через стекло я разглядывал сгрудившихся за столиками людей. Вот этот брюнет, на вид еще совсем не старый, с бородой, которая скрывает пол-лица, и с черными мрачноватыми глазами, должно быть, и есть режиссер. Он грыз ноготь большого пальца. Окружало его человек шесть, которые, судя по всему, относились к нему с величайшим почтением и прямо-таки впитывали слова, которые он изредка ронял, продолжая грызть свой ноготь. Рядом с ним блондинка, ее тонкие черты и упрямый лоб что-то мне смутно напоминали... Ну конечно же, она играла девочку в нашумевшем фильме, когда я сам был мальчишкой ее возраста. И теперь без всякого перехода я встречаю ее в облике сорокалетней женщины, словно бремя лет вдруг в несколько секунд сокрушило разом нас обоих. Им всем подали сырые овощи, фрукты и минеральную воду. Режиссер пил одну чашку кофе за другой. Чуть поодаль, за столиками у края террасы, расположилась другая группа - наверняка технический персонал. Под усыпляющее бормотанье голосов я задержался взглядом на лице, показавшемся мне чем-то знакомым: за столиком в одиночестве курил cigarillo [маленькая сигара (исп.)] блондин со вздернутым носом и тяжелым оплывшим подбородком. Где я его встречал? Мы сидели в нескольких сантиметрах друг от друга, разделенные стеклом. Он слегка повернул голову и, в свою очередь, заметил меня. Мгновение спустя он смущенно улыбнулся, встал, вошел в кафе и направился к моему столику. - Простите... Робер Карпантьери... Говорил он сипловатым голосом курильщика. А может, просто охрип. Вблизи ему на вид можно было дать лет сорок пять, несмотря на яркие голубые глаза, белокурый хохолок и вздернутый нос. Он слегка наклонился, опершись ладонями на спинку свободного стула против меня. Я молчал, не имея желания называть ему свое имя. - Мне кажется, мы знакомы... Он пододвинул к себе стул и сел. - Тогда мы встречались лет двадцать назад, - сказал я. - Я с тех пор не бывал в Париже... - Двадцать лет? - Почти. Взгляд его устремился вдаль. Он пытался что-то вспомнить. Пытался изо всех сил. - Может, мы встречались в компании Жоржа Майо? Вы знали... Жоржа Майо? Он прошептал это имя словно пароль. - Да, - ответил я. - Я был знаком с Жоржем Майо... В моей памяти всплыл профиль, фотография с игрой светотени, вроде снимка Рокруа на стене в спальне Гиты. Фотографию мне подарил Жорж Майо. На ней, в отличие от снимка Рокруа, было видно только лицо. В ту пору уже вышло из моды дарить друзьям свои фотокарточки, но, впрочем, возможно, я попросил у них фотографии сам. - Вы часто бывали у Жоржа Майо? - спросил он меня. - Нередко. А вы? - Я встречался с ним ежедневно. - Вы... вы, кажется, были в ту пору его секретарем? Я не решался сказать "шофером". И однако чем больше я вглядывался в него, тем отчетливей вставала передо мной картина: этот самый толстяк блондин за рулем машины Майо. - Пожалуй, да, секретарем... А также шофером. Так и есть. Он улыбнулся. - И другом... Вот уж не думал, что нынче вечером мне придется говорить о Жорже. - Он разглядывал меня с каким-то почтительным удивлением. - Стало быть, вы... вы уезжали на двадцать лет? Может, он принимал меня за призрак? Или за человека, отбывшего длительный срок в тюрьме? Мне хотелось помочь ему преодолеть неловкость - я широким жестом обвел людей, сидевших за столиками на террасе. - Среди них, наверно, есть люди, знавшие Жоржа Майо, не так ли? Он передернул плечами. - Что вы! Когда Жорж снимался в кино, они были еще сосунками... Я самый старый в здешней группе... - Вы с ними... работаете? - Да... я стал помрежем... Видно было, что ему не хочется говорить на эту тему. Стоило произнести имя Жоржа Майо, и настоящее перестало для него существовать. Он ловил каждое мое слово. - А вы? Как вы познакомились с Жоржем? Но у меня не было охоты ни с того ни с сего исповедоваться перед первым встречным. - Как я познакомился с Жоржем? Я подыскивал ответ, который был бы полуправдой. И решил прощупать почву, чтобы увидеть, на какую приманку он клюнет. - Меня познакомил с ним человек, который одним из первых пригласил его сниматься... Альбер Валантен... - Тот, что жил в отеле на улице Труайон, где Жорж останавливался, когда приезжал в Париж? Стало быть, Валантена он знает... Но он не знает, что я тоже жил в этом отеле... Быть может, он просто раза два-три видел меня с Майо, а у него хорошая зрительная память. Но, если он почти ничего обо мне не знает, не мне сообщать ему подробности. "Никогда не раскрывай своих карт", - говаривал Альбер Валантен. - Если я правильно вас понял, - спросил я, - вы по-прежнему работаете в кино? Он пожал плечами. - Зарабатывать как-то надо... Я показал рукой на столик, за которым восседал режиссер. Каждую минуту кто-нибудь из членов съемочной группы почтительно к нему наклонялся, а он с высокомерным видом продолжал грызть свой ноготь. - Хороший он постановщик? - Хороший, плохой - по мне, один черт... Я свое дело делаю, и ладно... - А вы сами, - как вы познакомились с Майо? Лицо его просияло. - На съемочной площадке... В тысяча девятьсот пятьдесят пятом. Он снимался в своем последнем фильме... Мне было восемнадцать лет, я был реквизитором... - Когда с ним познакомился я, он уже много лет не снимался... - Он никогда не любил сниматься. Он стал актером случайно, но сниматься никогда не любил... - Усталым взглядом Карпантьери обвел столики на террасе. - Что у него могло быть общего с этими поденщиками... Я пристально вглядывался в Карпантьери, рылся в памяти, но тщетно: сомнений нет, он запомнился мне только в одной-единственной роли за рулем машины Майо. И еще смутно брезжило: Майо, кажется, дал ему какое-то прозвище. - Он вас как-то называл... - осторожно начал я. - Тентен [герой популярных комиксов]. В ту пору я был куда стройнее... И похож на Тентена... Правильно, совершенно точно. Вот Майо высунулся из окна отеля на улице Труайон и зовет Тентена своим глубоким голосом. Тентен... Мне было так же тягостно видеть его, как только что опознанную мной на террасе маленькую девочку, которую взмах волшебной палочки преобразил в сорокалетнюю женщину. Постаревший Тентен удвоил свой вес. - Он заставлял меня носить гольфы... А на день рождения подарил фокстерьера... С тех пор все киношники звали меня Тентен Карпантьери... Словно от знакомого аромата духов, пробудились во мне вдруг воспоминания о проделках Майо. Взять в секретари Тентена было вполне в его духе. - Мне пора за работу, - вздохнул он. Там, на террасе, режиссер встал и, грызя ноготь указательного пальца, заглянул в какую-то толстую папку. Бывшая маленькая девочка покорно стояла с ним рядом. Тентен наклонился ко мне. - Мне хотелось бы непременно увидеться с вами еще раз... Вы ведь любили Майо? - Конечно, любил. - Мне надо доверить вам кое-что очень важное... Сейчас нет времени... Он сжал губы, словно сдерживая порыв откровенности. Потом, резко вздернув подбородок, решился: - Понимаете... Майо не умер... Он жив... Вы думаете, я сошел с ума, да? А я вам повторяю: он не умер. Сейчас мне некогда, но давайте встретимся... - Хорошо. - Завтра... в половине первого ночи... здесь... в этом кафе... Если я задержусь... подождите меня... Мы свернем на улицу, тут рядом... - Хорошо. - И тогда я вам все объясню. Он встал, пожал мне руку и вышел из кафе. Поспешным шагом. Присоединился к группе, окружавшей режиссера, но держался чуть поодаль. Я остался в зале один. И тут мне почудилось, будто над своей головой я слышу приглушенный, как жужжание неоновых ламп, смех Жоржа Майо. И я невольно представил себе другого - того, за стеклом, - моложе на двадцать лет, со светлым хохолком, в брюках гольф и с фокстерьером на поводке. Вернувшись в квартиру Рокруа, я стал перелистывать досье, чтобы проверить, упоминается ли в нем Тентен. На 12-м листе дела оказались показания - очень краткие, - которые он дал 11 июля 1965 года. "...Робер Карпантьери, родился 7 июня 1938 года в Париже (X округ), киномеханик, проживает в Париже, на улице Брюнель, 5-бис (XVII округ)... Он показывает: "Я познакомился с месье Жоржем Майо в апреле 1955 года во время съемок его последнего фильма. С этих пор я поддерживаю с ним дружеские отношения. По временам я исполнял при нем обязанности шофера и секретаря и в 1960 году ездил с ним в Рим по случаю его бракосочетания с мадемуазель Пьестри. Вместе с месье Майо я встречался с некоторыми его друзьями, но в обществе мадам Кармен Блен мне приходилось бывать очень редко. Я знал, что они давно знакомы с месье Майо. Два или три раза мне пришлось сопровождать месье Майо к мадам Кармен Блен в ее дом на аллее Альберта I. Я никогда не встречался ни с мадам и месье Хэйуорд, ни с месье Людовико Фуке. Я не знал, что месье Майо с ними знаком. Он никогда о них не упоминал. Единственный из знакомых месье Майо, кто проживал в отеле "Триумф" по улице Труайон, 1-бис (XVII округ), был месье Альбер Валантен, кинематографист. Имя Жана Деккера мне ничего не говорит. Не помню, чтобы месье Майо когда-нибудь называл при мне это имя". Подпись..." Стало быть, мое имя ничего ему не говорило... Конечно, не исключено, что Тентен знал больше, чем хотел признать, но так или иначе, он был всего лишь статист, один из силуэтов, смутно различимых на заднем плане изображенного на картине пейзажа. Я захлопнул папку. Ветерок, проникавший в приоткрытую балконную дверь, колыхал занавеси. Я вдруг почувствовал, что не в силах провести ночь за чтением этого досье в квартире Рокруа. Я решил вернуться в отель, но у меня не хватало мужества, как накануне вечером, тащиться пешком по мертвому городу. И я вызвал такси. Как всякий турист, приехавший в Париж, я вздохнул с облегчением, вернувшись в свой номер в отеле. Во внутреннем кармане пиджака я нащупал английский паспорт. Мне просто привиделся дурной сон. Разве наяву существует Тентен? Правда, вот досье и ключи от квартиры на улице Курсель, но я могу навсегда избавиться от них. И не останется никаких следов. Никаких. А завтра же утром я с легким сердцем улечу в Клостерс. Я хотел позвонить жене, но час был слишком поздний. К тому же я боялся, что в моем голосе прозвучат необычные нотки и это ее встревожит. Найду ли я английские слова, чтобы описать ей кабинет-ротонду, пагоду и мою встречу с Тентеном? Лучше, пожалуй, кое о чем промолчать. Я положил на секретер свои старые темные очки. И вдруг мне стало жутко на них смотреть, словно очки были вещественным доказательством какого-то моего преступления. Как был в одежде, я лег на кровать и включил радио. Медленно стал крутить ручку приемника, чтобы поймать Би-би-си. Мне необходимо было услышать английскую речь, чтобы убедить самого себя, что я не кто иной, как Эмброуз Гайэ, английский писатель, возвратившийся в сумерки после мирного и скучного воскресного дня с безмятежной прогулки в Хэмпстид-Хит. Я глядел на них из окна. Девушка в третий раз медленно поднималась по ступенькам. Под навесом крыши она стучала кулаком в дверь. Дверь отворялась, и мужчина в белом смокинге, с ежиком седых волос, застывал в дверном проеме. - Могу я его видеть? - нервно спрашивала девушка. - Он вас ждет. И широким жестом левой руки мужчина в белом смокинге приглашал ее войти. Она отшатывалась. - Вы уверены, что он меня ждет? И в это самое мгновение режиссер кричал: "Отставить!" - и все начиналось сызнова. В вечерних сумерках голоса их звучали так гулко, словно их усиливал репродуктор. Подножье пагоды было освещено резким светом. Вокруг режиссера толпилась кучка теней, среди которых я тщетно пытался разглядеть Тентена Карпантьери. Я погасил свет в кабинете-ротонде, боясь, что Тентен снизу заметит мой силуэт. А вдруг ему была когда-то знакома квартира Рокруа, и вид моей фигуры в окне всколыхнет в его памяти кое-какие подробности, в частности существование некоего Жана Деккера. Впрочем, накануне вечером он не задал мне никаких конкретных вопросов. С него было довольно, что он смутно припомнил мое лицо. По сути дела, для него было важно одно - иметь возможность поговорить с кем-нибудь о Жорже Майо. Майо умер за несколько месяцев до Рокруа, и о его смерти я также узнал в Лондоне, в магазинчике возле Монпелье-сквер, где я часто просматривал французские газеты. Заметка строчек в пятнадцать. Редакция не сочла даже нужным поместить его фотографию. Да и с какой стати? Майо уже давно расстался с кинематографом. В три часа ночи он рухнул на тротуар на авеню Монтеня, "выйдя из бара", если верить газетной заметке. Какой-то прохожий пытался помочь ему встать, а потом вызвал "скорую". В ту пору эти две смерти, случившиеся почти одновременно, не заставили меня ни о чем задуматься. Как и слова извинения, которые Майо нашел в себе силы пробормотать, обращаясь к прохожему, который пришел ему на помощь: "Мой бедный друг, я старею". Половина первого ночи. Те, внизу, погасили юпитеры и теперь складывали свой реквизит в грузовик, стоявший чуть поодаль на улице Курсель. Я выждал минут десять и спустился по лестнице вниз. Я не хотел, чтобы Тентен Карпантьери видел, что я выхожу из этого дома. Приоткрыв дверь, я выскользнул на улицу. Теперь участники съемочной группы толпились у входа в пагоду, но они стояли ко мне спиной. Я торопливо пересек улицу и с безмятежным видом зашагал по тротуару. Карпантьери сидел за тем же столиком, за каким мы сидели с ним накануне вечером. На нем была голубая рубашка с закатанными рукавами. Лицо лоснилось от пота. Он мне улыбнулся. Я сел против него. - Ну и жара... А я болван... Выдул две бутылки пива. Вытащив носовой платок, он обтер им лоб. - Я боялся, что вы не явитесь... Вы далеко живете? - В отеле на улице Кастильоне. - Я так рад, что вы пришли... Выпьете чего-нибудь? Он обернулся, ища глазами официанта. Но тщетно. Стойка пустовала. Кроме нас, в кафе не было ни души. - По-моему, о нас забыли, но это не имеет значения... Жара, тишина, безлюдное кафе, бледный свет неоновых ламп... Уж не сон ли все это? - Может быть, допьете мое пиво? Он указал на опорожненную до половины кружку, и на лице у него была тревога, словно он боялся, что я от него удеру, а он хотел удержать меня любой ценой. - Спасибо, нет. - Сигарету? - Спасибо, нет. Отблески неонового света играли на его розовом лице, белокуром хохолке и голубой рубахе. Слишком много ярких красок. Я следил за капельками пота, которые на мгновение застывали на краю его подбородка, а потом стекали на стол. Он закурил сигарету. - Как называется фильм, который вы снимаете? Он поколебался. - Как называется? Ах да... "Свидание в июле"... - Но ведь был уже фильм с таким названием... - Был, но они ничегошеньки не знают... Надо их проучить. Постановщик даже не слыхал имени Жоржа Майо... - Он глубоко втянул в себя дым и подался ко мне. - Так вот, вчера