нацию, лифчик. Мы с Ивонной от нечего делать присоединяемся к смотрящим. Ролан Витт фон Нидда с искаженным лицом пожирает ее глазами: теперь она танцует в одних чулках. Став на колени, он пытается перекусить подвязки, но она все время уворачивается. Наконец она сбрасывает и эту часть туалета и кружится около Витта фон Нидда, совсем голая, касается его, а он - нос кверху, грудь колесом, лицо бесстрастно - замер карикатурой на тореадора. Силуэт его нелепой фигуры виден на стене, а гигантская тень женщины пляшет на потолке. И весь дом превратился в театр теней, они нагоняют друг друга, снуют вверх и вниз по лестницам, слышны смех и приглушенные стоны. К гостиной примыкала угловая комната, где стояли только большой письменный стол со множеством ящиков - полагаю, именно такие столы были в управлении колониями - да огромное темно-зеленое кожаное кресло. Сюда мы и спрятались. Последним что я видел в гостиной, была запрокинутая голова мадам Мадейя на валике дивана. У меня и сейчас стоит перед глазами эта словно отсеченная голова с ниспадающей до земли волной светлых волос. Она застонала. Я с трудом различал над ее лицом другое лицо. Она вскрикивала все громче и бессвязно лепетала: "Убейте меня... убейте меня... убейте..." Да, я все это отлично помню. Пол кабинета устилал плотный шерстяной ковер, на него мы и опустились. Рядом с нами луч света серо-голубой полосой ложился поперек комнаты. Одно из окон было приоткрыто, и слышался шелест прильнувшей к стеклу листвы. Тени листьев пробегали по книжным полкам, словно ночь набросила на них лунную сеть. Здесь были собраны все издания серии "Маски". Пес спал у двери. Из гостиной не доносилось ни звука, голоса смолкли, может они все уехали, а мы остались одни? В кабинете пахло старой кожей, и я подумал: кто поставил в шкаф эти книги? Чьи они? Кто курит здесь по вечерам трубку, работает, читает или просто слушает шелест листьев? Ее кожа казалась опаловой. Тень листвы пятном ложилась ей на плечо. Иногда полумаской укрывала лицо, скользила дальше и платком завязывала рот. Мне хотелось, чтобы ночь длилась вечно, а я так и лежал бы с ней рядом, свернувшись в глубокой тишине и словно бы подводном освещении. Перед рассветом я услышал стук дверей, торопливые шаги, что-то с грохотом опрокинулось, кто-то засмеялся. Ивонна спала. Дог тоже дремал, время от времени глухо ворча во сне. Я приоткрыл дверь. В гостиной пусто. Свет непогашенного ночника померк и из розового стал бледно-зеленым. Я вышел на веранду подышать свежим воздухом. Там тоже было пусто и по-прежнему горел китайский фонарик. Ветер раскачивал его, и бледные тени жалкими уродцами пробегали по стенам. Внизу шумел сад. Я все никак не мог понять, что за аромат исходит от этой зелени, наполняя веранду. Да-да, не знаю даже, как сказать, ведь дело-то было в Верхней Савойе, но, поверьте, пахло жасмином. Я вернулся в гостиную. От ночника тихо струился зеленоватый свет. Я вспомнил море и ледяной напиток, который пью в жару, - напиток "мятный дьявол". Я снова услышал смех, такой звонкий, ясный, он то приближался, то удалялся. Пораженный, я не мог понять, откуда он доносится. Летучий хрустальный смех. Ивонна спала вытянувшись, подложив правую руку под голову. Голубоватый лунный луч, пересекающий пол, играл в уголке губ, освещал плечо, левую ягодицу, легким шарфом соскальзывал на спину. У меня перехватило дыхание. Вновь я вижу колыхание ветвей за окном и ее тело, рассеченное лунным лучом. Почему-то на савойские пейзажи, окружавшие нас в то время, в моем воображении накладывается другое воспоминание - довоенный Берлин. Может быть, потому, что она снималась в фильме Рольфа Мадейи? Позднее я наводил о нем справки. Я узнал, что начинал он совсем молодым на студии UFA. В феврале 1945 года, в промежутках между бомбардировками, стал снимать свой первый фильм: "Confettis fur zwei" ["Конфетти на двоих" (нем.)], веселенькую, слащавую оперетку из венской жизни. Фильм так и остался незаконченным. И вот теперь, в воспоминаниях о той ночи, я иду мимо громоздких домов старого Берлина, по уже несуществующим набережным и бульварам. От Александер-плац напрямик через Люстгартен и Шпрее. Сумерки опускаются на посаженные в четыре ряда липы и каштаны, проезжают пустые трамваи. Вздрагивают огни фонарей. А ты ждешь меня в полной зелени клетке, светящейся в конце проспекта, - в зимнем саду гостиницы "Адлон". 4 Мейнт пристально вглядывался в человека в плаще, убиравшего стаканы. Пока тот, понурившись, снова не углубился в работу. Мейнт еще постоял перед ним, нелепо вытянувшись как по команде "смирно". Затем обернулся к тем двум, что рассматривали его с недоброй усмешкой, опершись подбородком о ручку щетки. Их внешнее сходство было просто пугающим: одинаковые светлые волосы ежиком, одинаковые усики и голубые глаза навыкате. Один отклонился вправо, другой - влево, так симметрично, что можно было подумать, будто один из них отражение другого. Наверняка Мейнту так и показалось, когда он медленно приблизился к ним, хмуря бровь. Подойдя совсем близко, он обошел их кругом, оглядев обоих спереди, сзади и с боков. Они не шевелились, но чувствовалось, что вот-вот набросятся на него, сомнут и будут месить кулаками. Мейнт отпрянул и попятился к дверям, не сводя с них глаз. Они застыли в тех же позах при тусклом желтоватом свете бра. Вот он минует привокзальную площадь, подняв воротник, стягивая левой рукой на шее шарф, будто повязку на ране. Тихо падают снежные хлопья. Даже не падают, а парят в воздухе, настолько они невесомы. Он сворачивает на улицу Сомейе и останавливается у входа в "Регент". Здесь идет очень старый фильм под названием "Сладкая жизнь". Мейнт прячется под навесом кинотеатра и не спеша рассматривает рекламу. Вытаскивает из кармана мундштук, закусывает его, шарит дальше, само собой в поисках "Кэмела". Но "Кэмела" нет. Тогда по его лицу пробегает все та же судорога, сводит левую скулу, вздергивает подбородок, но происходит это дольше и болезненнее, чем двенадцать лет назад. Он, похоже, не знает, куда теперь идти: либо опять через площадь, а потом по улице Вожла, к Руаяль, либо дальше по улице Сомейе. Поодаль справа красно-зеленая вывеска "Синтра". Мейнт уставился на нее, мигая: надо же - "СИНТРА!" Снежинки кружатся около этих букв и тоже становятся красными и зелеными. Зелеными, как абсент. Красными, как кампари... Он устремляется к этому оазису, сгорбившись, на негнущихся ногах, и, если б не напряженное усилие, он бы, наверное, упал на тротуар, как отцепленная марионетка. Посетитель в клетчатом пиджаке все еще там, но к барменше он больше не пристает, а сидит в углу за столиком и тихонько напевает старушечьим голоском: "И зим... бум-бум... и зим... бум-бум..." Барменша читает журнал. Мейнт взбирается на табурет, берет ее за локоть и шепчет: - Стакан белого портвейна, малыш... 5 Я оставил "Липы" и перебрался к ней в "Эрмитаж". Как-то вечером они с Мейнтом заехали за мной. Я только что отужинал и ждал их в гостиной, подсев к тому господину с собачьими глазами. Мужчины увлеклись игрой в канасту. Женщины - болтовней с мадам Бюффа. Мейнт остановился на пороге. Из кармашка его бледно-розового костюма выглядывал темно-зеленый платок. Все обернулись к нему. - Милые дамы... господа... - бормотал Мейнт, раскланиваясь. Затем направился ко мне и отчеканил. - Мы ждем вас. Прикажите вынести ваши вещи. Мадам Бюффа резко спросила: - Вы что, уезжаете? Я потупился. - Мадам, - безапелляционно заявил Мейнт, - это должно было когда-нибудь случиться. - Но он хотя бы мог предупредить заранее. Я понял, что эта женщина внезапно возненавидела меня, готова из-за такой малости тащить меня в полицию. Это меня огорчило. - Мадам, - услышал я голос Мейнта, - но молодой человек здесь ни при чем. Он отбывает по высочайшему повелению бельгийской королевы. Они уставились на нас в оцепенении, не выпуская карт из рук. Мои всегдашние соседи по столу смотрели на меня с крайним удивлением и отвращением, будто внезапно узнали, что я не принадлежу к человеческому роду. Упоминание о "бельгийской королеве" вызвало всеобщий ропот и возмущение, и когда Мейнт, решивший не уступать грозно наступавшей на него мадам Бюффа, отчетливо выговорил: - Вы слышите, мадам? Бельгийской королевы! - возмущение возросло до такой степени, что мне стало не по себе. Тогда Мейнт, топнув ногой и вздернув подбородок, прибавил неразборчиво, скороговоркой: - Мадам, я не успел вам объяснить... Бельгийская королева - это я. В негодовании все закричали, замахали руками, большинство повскакало с мест и угрожающе двинулось на нас. Мадам Бюффа шагнула вперед, и я испугался, как бы она не дала пощечину Мейнту или мне. Последнее показалось мне вполне возможным и естественным, я чувствовал, что один виноват во всем. Мне бы так хотелось попросить у них всех прощения или взмахом волшебной палочки вычеркнуть случившееся из их памяти. Все мои усилия казаться незаметным, освоиться с их основательным укладом в одно мгновение рассыпались прахом. Я даже не решился в последний раз окинуть взглядом гостиную, где провел столько вечерних часов, где так успокаивался мой смятенный дух. Некоторое время я даже злился на Мейнта. Зачем вносить переполох в собрание мелких рантье, игроков в канасту? От них на меня веяло таким покоем. С ними я ничего не боялся. Мадам Бюффа с удовольствием обрушила бы на нас весь поток своей злобы. Она все сильней поджимала губы. Я ее понимал. Ведь я в каком-то смысле совершил предательство. Нарушил издавна заведенный в "Липах" порядок. Если она сейчас читает эти строки (в чем я, правда, сомневаюсь; ведь и пансиона давно не существует), то я очень прошу ее поверить, что я не был таким уж негодяем. Предстояло "вынести мои вещи", которые я собрал еще днем. Три большущих чемодана и огромный сундук, вмещавший кое-что из одежды, старые телефонные справочники, кучу книг и подшивки газет и журналов: "Матч", "Мир кино", "Мюзик-холл", "Детектив", "Черное и белое" - за последние несколько лет. Они были просто неподъемными. Мейнт, взваливший было на себя сундук, едва не умер. Ценой нечеловеческих усилий нам в конце концов удалось его перевернуть. Потом мы с полчаса, задыхаясь, волокли его по коридору к лестнице. Мейнт тянул спереди, я подталкивал сзади. После этого Мейнт растянулся на полу, сложил руки на груди и закрыл глаза. Я же вернулся к себе в номер и с грехом пополам, пошатываясь, дотащил до лестничной площадки еще три чемодана. Вдруг отключилось электричество. Я нашарил в темноте выключатель, но сколько ни щелкал, это ничуть не помогало. Сквозь приоткрытую дверь гостиной лился слабый полусвет. Кто-то выглянул оттуда, мне показалось, что я различил лицо мадам Бюффа. Тут я догадался, что это она вывернула пробки, чтобы мы выносили вещи в темноте. Я рассмеялся как сумасшедший - со мной случилась истерика. Мы сдвигали сундук до тех пор, пока он не завис над лестницей, раскачиваясь на верхней ступеньке. Мейнт вцепился в перила и злобно пихнул его ногой: сундук поехал вниз, подпрыгивая на каждой ступеньке с оглушительным грохотом. Из-за двери гостиной снова высунулась мадам Бюффа, а с ней еще два или три жильца. Женский взвизг: "Ах вы мерзавцы!" Зловещее шипение: "Полиция!" Я взял два чемодана и стал спускаться, не видя ничего вокруг. Даже закрыв глаза и считая про себя для храбрости: "Раз-два-три. Раз-два-три..." Стоит мне споткнуться, чемоданы утащат меня вниз, и я разобьюсь. Главное - не останавливаться. Боюсь, что вывихну ключицы. Меня опять одолевал истерический смех. Вспыхнувший свет ослепил меня. Я стоял на первом этаже, тупо уставившись на сундук и два чемодана. Мейнт спускался по лестнице с третьим, самым легким, куда я сложил необходимые мелочи. Хотел бы я знать, какой ангел-хранитель помог мне выжить после такого спуска. Мадам Бюффа подала мне счет, и я расплатился, не решаясь посмотреть ей в глаза. Она удалилась в гостиную, хлопнув дверью. Мейнт, облокотившись на сундук, быстро промокал лицо комочком платка - словно пудрился. - Несем дальше, старина, - сказал он, кивнув на чемоданы. - Несем дальше... Мы выволокли сундук на крыльцо. Машина ждала нас у ворот пансиона, на переднем сиденье я различал силуэт Ивонны. Покуривая сигарету, она махнула нам рукой. Невероятно, но нам как-то удалось взгромоздить сундук на заднее сиденье. Мейнт уселся за руль, а я побрел обратно за чемоданами. Какой-то человек неподвижно стоял в холле напротив портье - человек с собачьими глазами. Он было направился ко мне, но вдруг остановился. Я понимал, что он хочет мне что-то сказать, но не может. Я думал, что он опять сейчас вздохнет, едва слышно, жалобно, по-собачьи; без сомнения, я один слышал его вздохи и отрывистое тявканье - прочие обитатели "Лип" были слишком увлечены игрой в канасту и болтовней. Он все стоял, сдвинув брови, приоткрыв рот, делая над собой невероятное усилие, чтобы заговорить. А может, просто его тошнило и должно было вырвать? Он наклонил голову, он почти задыхался. Через некоторое время он все-таки овладел собой, успокоился и глухо проговорил: - Вы уезжаете как раз вовремя. До свидания. И протянул мне руку. На нем был плотный твидовый пиджак и бежевые брюки с отворотами. Мне очень нравились его сероватые замшевые ботинки на толстых темных подошвах. Я был уверен, что когда-то, лет десять назад, уже встречал его, еще задолго до моего пребывания в "Липах". И внезапно... Ну да, конечно, это же те самые ботинки, и я жму руку тому самому человеку, который так волновал мое воображение в детстве. Он всегда приходил в Тюильри по четвергам и воскресеньям с игрушечным плотиком (точной копией "Кон-Тики") и спускал его на воду, а потом смотрел, как он плывет, переходя с места на место, отталкивая его тросточкой от береговых камней, поправляя парус или мачту. Иногда его обступали дети и даже взрослые, а он недоверчиво косился на них, боясь насмешек. И на все вопросы бормотал себе под нос, ласково поглаживая игрушку: "Да-да, сделать "Кон-Тики" из бальсовых бревен нелегко, на это нужно много времени..." Ровно в семь часов вечера он вылавливал плот и, сидя на скамейке, вытирал махровым полотенцем. Я видел, как он направляется к улице Риволи с плотиком под мышкой. Позднее я часто вспоминал его растворяющийся в сумерках силуэт. Может, напомнить ему об этом? А вдруг "Кон-Тики" сломался? И я ответил просто: "До свидания!" Взял два чемодана и медленно пошел по саду. Он молча следовал за мной. Ивонна сидела на крыле автомобиля, Мейнт у руля, закрыв глаза, откинулся на спинку сиденья. Я поставил чемоданы в багажник. Человек с собачьими глазами жадно следил за каждым моим движением. На обратном пути он обогнал меня и все время оглядывался, проверяя, здесь ли я. Сказав: "Позвольте-ка!", он резко поднял мой последний чемодан. Самый тяжелый. С телефонными справочниками. Он то и дело опускал чемодан на землю и отдыхал. Но стоило мне самому взяться за ручку, он говорил: "Умоляю, позвольте мне..." И уложить чемодан на заднее сиденье ему хотелось самому. Ему это удалось с трудом. Он стоял с дрожащими руками и побагровевшим лицом, в эту минуту очень похожий на спаниеля, совсем не обращая внимания на Ивонну с Мейнтом. - Я вот что хотел сказать, - пробормотал он. - Удачи вам! Машина тихонько тронулась. Вот-вот мы исчезнем за поворотом. Я оглянулся. Он стоял посреди дороги, под фонарем, освещавшим его плотный твидовый пиджак, замшевые ботинки и бежевые брюки с отворотами. Не было только плотика под мышкой. У каждого в жизни есть такой неизменный таинственный часовой, отмечающий поворотные моменты судьбы. 6 В "Эрмитаже" у нее, кроме спальни, была еще и гостиная. Там стояло три кресла с набивными узорами, круглый стол красного дерева и диван. Стены обеих комнат были оклеены обоями с репродукциями картин Жуй. Я попросил поставить сундук в угол на попа, чтобы иметь возможность доставать из его ящиков свитера и старые журналы. А чемоданы сам задвинул в глубину ванной и не стал распаковывать, потому что надо быть готовым в любую минуту сняться с места и, где бы ты ни очутился, знать, что здесь лишь твое временное пристанище. Да и куда мне было девать свою одежду, журналы и справочники, когда ее собственные туфельки и платьица были расставлены и развешены во всех шкафах, разложены на всех полках, а некоторые даже разложены в гостиной на креслах и на диване. Стол красного дерева был заставлен косметикой. "Гостиничный номер киноактрисы", - подумал я. Такой беспорядок всегда описывают журналисты в "Мире кино" или "Кинозвездах", и эти описания меня всегда завораживали. Я был как во сне. И старался не делать резких движений и не задавать нескромных вопросов, чтобы не проснуться. Кажется, в первый же вечер она дала мне прочесть сценарий фильма Рольфа Мадейи, в котором снималась. Я был очень тронут. Фильм назывался "Liebesbriefe auf dem Berg" ["Любовное письмо с гор" (нем.)]. Главный герой - тренер по лыжному спорту Курт Вайс. Зимой он занимается с богатыми иностранками, приехавшими отдыхать на престижный высокогорный курорт Форарльберг. Он очень красивый, загорелый, стройный, и все женщины влюблены в него. В конце концов и сам он безумно влюбляется в одну из них, жену венгра-фабриканта. Та отвечает ему взаимностью. Курт с Леной танцуют до двух часов ночи в курортном баре, остальные женщины с ревностью наблюдают за ними. Потом влюбленные проводят ночь в отеле "Баухауз". Клянутся друг другу в любви до гроба, мечтают, как будут жить вместе в уединенном шале. Она должна съездить в Будапешт, но обещает вернуться как можно скорее. На экране падает снег, затем журчат ручьи, деревья одеваются молодой листвой. Наступает весна, а за ней и лето. На самом деле Курт Вайс - каменщик, и летом он совсем не похож на загорелого красавца тренера по лыжному спорту. Каждый день он пишет Лене письма и напрасно ожидает ответа. Иногда к нему заходит соседская девушка, и они подолгу гуляют вдвоем. Она его любит, но он думает только о Лене. Я не помню всех перипетий, но мало-помалу образ Лены бледнеет, девушка (Ивонна) затмевает ее, и добрейший Курт понимает, что не стоит пренебрегать таким трогательным участием. В конце фильма они целуются на фоне гор, освещенных заходящим солнцем. Мне показалось, что зимний курорт и нравы его завсегдатаев "отлично схвачены". А Ивоннина девушка - "неплохая роль для дебютантки". Так я ей и сказал. Она выслушала меня очень внимательно. Я был этим польщен. И спросил, когда мы сможем посмотреть фильм. Не раньше сентября, но Мадейя скорей всего устроит недели через две в Риме так называемый "прогон", и тогда она обязательно возьмет меня с собой, потому что ей очень важно знать, как я оценю "ее исполнение"... Да, когда я пытаюсь вспомнить первые дни нашей "совместной жизни", то слышу, как на заезженной магнитной пленке, наши бесконечные разговоры о ее "будущности". Я стараюсь произвести впечатление. Я ей льщу... "Конечно, фильм Мадейи - важный этап для вас, но теперь должен найтись человек, который поможет в полной мере раскрыться вашему таланту... К примеру, какой-нибудь гениальный еврейский мальчик..." Она слушает все внимательнее. "Вы так думаете?" - "Да-да, я просто уверен!" Наивность ее лица казалась удивительной даже мне, восемнадцатилетнему. "Ты на самом деле так считаешь?" - спрашивала она. Беспорядок в нашей комнате становился немыслимым. Кажется, мы дня два из нее не выходили. Откуда Ивонна родом? Я сразу понял, что она не парижанка. Она совсем не знала Парижа. Раза два приезжала ненадолго, останавливалась в отеле "Виндзор-Рейнольд" на улице Божон, я хорошо ее помню: отец перед своим таинственным исчезновением встречался там со мной (только вот начисто забыл: там ли мы с ним в последний раз виделись или в вестибюле "Лютеции"?). Кроме "Виндзор-Рейнольда", ей в Париже запомнились только улица Колонель-Моль и бульвар Босежур, где жили какие-то ее друзья, я не решился спросить какие. Женеву и Милан она упоминала гораздо чаще. И в Женеве, и в Милане она работала. Но кем? Я украдкой заглянул в ее паспорт. По национальности француженка. Проживает в Женеве, на площади Дорсьер в доме 6-бис. Почему именно там? К моему величайшему изумлению, родилась в Верхней Савойе в этом самом городке. Совпадение? Или она в самом деле местная? Может быть, у нее есть тут родственники? Я задал ей наводящий вопрос, но она явно что-то от меня скрывала. И очень уклончиво ответила, что воспитывалась за границей. Я не настаивал. Со временем, думал я, все равно обо всем узнаю. Она тоже меня расспрашивала. "Ты приехал сюда отдыхать? Надолго?", "А я сразу догадалась, что ты из Парижа". Я сообщил, что "моя семья" - слово "семья" я произнес с особенным удовольствием - решила, что мне, при "моем слабом здоровье", необходим длительный отдых. Придумывая все это, я представлял себе гостиную с деревянными панелями: за столом важно восседают человек десять - "семейный совет" - и решают мою судьбу. Окна гостиной выходят, скажем, на площадь Малерб, а сам я из добропорядочной еврейской семьи, поселившейся в Монсо в конце прошлого века. Ни с того ни с сего она вдруг спросила: "Хмара - это ведь русская фамилия? Вы - русский?" Тогда я изобретаю новую версию: мы с бабушкой живем на первом этаже неподалеку от площади Этуаль, а точнее, на улице Лорда Байрона, нет, лучше - на улице Бассано (важно назвать как можно больше деталей). Мы продаем "фамильные драгоценности" или закладываем их в ломбард на улице Пьера Шаррона. На это и живем. Да, я русский, граф Хмара. Кажется, мой рассказ произвел впечатление. Несколько дней я никого и ничего не боялся. Но потом опять началось. Застарелая мучительная болезнь. Впервые мы вышли из гостиницы после обеда и сейчас же сели на плававший по озеру пароходик "Адмирал Гизан". Она нацепила солнечные очки в массивной оправе с дымчатыми зеркальными стеклами. Все в них и отражалось, как в зеркале. Пароходик двигался не спеша и доплыл до Сен-Жорно на той стороне озера минут за двадцать, не меньше. Зажмурившись от солнца, я вслушивался в отдаленное жужжание моторных лодок, выкрики и смех купальщиков. Высоко в небе пролетел спортивный самолет с огромным плакатом. "Кубок "Дендиот" - прочел я странную надпись... "Адмирал Гизан" долго примеривался и наконец причалил, вернее, ткнулся носом в берег. На борт поднялось несколько человек, в том числе священник в ярко-красной сутане, и пароход с трудом потащился дальше. Следующая после Сен-Жорио остановка - поселок Вуарен. Затем Пор-Лузац, а чуть дальше - Швейцария. Но пароходик вовремя повернет и поплывет обратно. Ветер теребил прядь волос у нее на лбу. Она спросила, станет ли она графиней, если мы поженимся. Спросила как бы в шутку, но я почувствовал, что это в самом деле ее волнует. И ответил, что после свадьбы ее будут звать: "Ваша светлость Ивонна Хмара". - Хмара в самом деле русская фамилия? - Грузинская, - отвечал я, - грузинская. Когда мы останавливались в Верье-дю-Лак, я различил вдалеке бело-розовую виллу Мадейи. Ивонна тоже посмотрела в ту сторону. Компания молодежи расположилась на палубе рядом с нами. Почти все они были в теннисных костюмах, из-под плиссированных юбок девушек выглядывали толстые икры. Все они как-то по-особенному выговаривали слова, так говорят на проспекте Божо. Я все думал, почему у нашей золотой молодежи угри на лицах и излишний вес? Видимо, все дело в питании. Двое из них рассуждали о сравнительных достоинствах ракеток "Панчо Гонзалес" и "Спалдинг". У наиболее говорливого молодого человека с окладистой бородкой, на рубашке красовался крошечный зеленый крокодильчик. Разговор специалистов. Всякие непонятные слова. Негромкое, усыпляющее бормотание на солнцепеке. Одна из блондинок вполне благосклонно слушала брюнета в блейзере с нашивкой и мокасинах, а тот из кожи вон лез, чтобы ей понравиться. Другая сообщила всем, что "танцы" будут послезавтра вечером и что "родители оставляют нам виллу". Плеск воды за кормой. Над нами снова пролетел самолет, и я еще раз прочел загадочную надпись: "Кубок "Дендиот". Насколько я понял, все они плыли в теннисный клуб в Ментон-Сен-Бернар. Должно быть, их родители живут в виллах на берегу озера. А куда плыли мы? Где жили наши родители? Была ли Ивонна "девочкой из хорошей семьи", как наши попутчицы? А я? И все-таки графский титул - не то что какой-нибудь крокодильчик, едва заметный на белой рубашке. "Господина графа просят к телефону!" Да-да, неплохо звучит. Мы сошли на берег все вместе в Ментоне. Теннисисты с ракетками нас обогнали. Мы проходили мимо вилл, фасадом напоминающих горные шале, куда приезжают отдыхать из года в год многие поколения мечтательных горожан. Некоторые виллы едва виднелись за разросшимися кустами боярышника и елками. Вилла "Примавера"... Вилла "Эдельвейс"... Вилла "Серна"... Шале "Мари-Роз"... Теннисисты свернули налево к сетке корта. Их болтовня и смех затихли вдали. Мы же пошли направо к табличке с надписью: "Гранд-Отель Ментона". Поднялись по очень крутой тропинке в чьем-то саду и очутились на посыпанной гравием эспланаде. Отсюда открывался вид на всю окрестность, он был мрачнее, чем с балкона "Эрмитажа". Этот берег озера казался диким, пустынным. Отель был старым. В вестибюле стояли вечнозеленые растения в кадках, кожаные кресла и огромные диваны с клетчатыми покрывалами. Целые семьи съезжались сюда в июле и августе. Записывали в книгу одни и те же двойные, типично французские фамилии: Сержан-Вельваль, Атье-Морель, Пакье-Папар... И когда, получив ключ, мы тоже расписались, мне показалось, что "граф Виктор Хмара", как жирное пятно, испортил всю картину. Мимо нас шествовали на пляж дети, их мамы, бабушки и дедушки, все очень чинные, с сумками, махровыми полотенцами и подушками. Несколько молодых людей обступили и принялись расспрашивать высокого человека с короткими темными волосами, в расстегнутой на груди армейской рубашке цвета хаки. Он опирался на костыли. Угловая комнатка. Одно окно выходит на эспланаду и озеро, другое заколочено. Высокое зеркало на ножках и столик, покрытый кружевной салфеткой. Кровать с медными решетчатыми спинками. Мы встали с нее лишь с наступлением темноты. Когда мы спустились в вестибюль, я увидел, как вернувшиеся с пляжа ужинают в столовой. Все они были одеты по-городскому. Даже дети: мальчики в галстучках, девочки в нарядных платьицах. Зато мы оказались единственными пассажирами на палубе "Адмирала Гизана". Обратно он плыл еще медленнее. Останавливался у пустых причалов и опять пускался в путь, старая, измятая посудина. Сквозь листву светились окна вилл. Вдали виднелось казино, освещенное прожекторами. Наверное, там сегодня какой-нибудь праздник. Мне хотелось, чтобы пароход помедлил на середине озера и остановился у полузатонувшего понтона. Ивонна спала. Мы часто ужинали вместе с Мейнтом в "Стортинге". Садились за столик под открытым небом, покрытый белой скатертью. На каждом таком столике лампа с двойным абажуром. Похоже на фотографию торжественного ужина на благотворительном вечере в пользу детей-сирот в Каннах 22 августа 1939 года, или ту, которую я всегда ношу с собой: там заснят мой отец со своими ныне уже умершими знакомыми 11 июля 1948 года в каирском казино в ночь избрания юной англичанки Кэй Оуэн мисс "Bathing Beauty" ["Краса курорта" (англ.)]. Точно так же выглядел "Спортинг" в то лето, когда мы там ужинали. Та же обстановка. Те же "светлые" ночи. Те же лица. Да-да, некоторые из них я узнал. Мейнт появлялся то в одном, то в другом своем ярком смокинге, Ивонна надевала платья из муслина или крепа. Она любила и шарфы болеро. Я же был обречен вечно ходить в одном и том же фланелевом костюме и галстуке "Интернэшнл Бар Флай". Вначале Мейнт часто возил нас в "Святую Розу", кабаре на берегу озера недалеко от Ментон-Сен-Бернара, а точнее, в Вуарене. Он был знаком с его хозяином, неким Пулли. Мейнт сказал, что Пулли не имеет вида на жительство. Толстяк с мягким взглядом был сама деликатность. И со всеми сюсюкал. "Святая Роза" считалась шикарным заведением. Там собиралась та же роскошная публика, что и в "Спортинге". На террасе с перголой танцевали. Помню, я прижал к себе Ивонну и подумал, что просто жить не смогу без запаха ее волос и кожи, а музыканты играли блюз. В общем, нам на роду было написано встретиться и соединиться. Возвращались мы очень поздно, так что пес уже спал в гостиной. С тех пор, как мы с Ивонной стали жить вместе в "Эрмитаже", его меланхолия возросла. Каждые три часа он с обязательностью маятника обходил нашу комнату и опять ложился. Прежде чем удалиться в гостиную, он на какое-то мгновение застывал у окна, садился, навострив уши, и не то следил за перемещениями "Адмирала Гизана", не то обозревал окрестности. Меня потрясла деликатность печального зверя, я был очень тронут, когда понял, что он нас охраняет. Ивонна надевала пляжный халат в широкую зеленую и оранжевую полоску и ложилась поперек кровати с сигаретой. На ее тумбочке между губной помадой и дезодорантом вечно валялись пачки денег. Откуда они взялись? Сколько времени она живет в "Эрмитаже"? Ее "поселили" сюда на время съемок. Но ведь съемки закончены? "Мне так хотелось, - призналась она, - прожить весь "сезон" на курорте! Этот "сезон" будет просто блеск!" "Курорт", "сезон", "просто блеск", "граф Хмара"... Кто кого обманывал, повторяя чужие заученные слова? Может быть, ей нужен был друг? Я же относился к ней со всем вниманием, предупредительностью, деликатностью и влюбленностью восемнадцатилетнего мальчика. Первое время перед сном мы либо говорили о ее "будущности", либо она просила меня прочесть ей несколько страничек из "Истории Англии" Андре Моруа. И каждый раз, как я принимался за чтение, немецкий дог садился в дверях гостиной и с важностью смотрел на меня. Ивонна, в полосатом халате, растянувшись, слушала, слегка сдвинув брови. Я так и не понял, с чего вдруг ей, за всю свою жизнь не прочитавшей ни одной книги, полюбился этот исторический труд. Сама она не могла дать ясного ответа: "Понимаешь, это так здорово написано... Андре Моруа великий писатель". Полагаю, она случайно нашла "Историю Англии" в холле "Эрмитажа", и книга стала для нее чем-то вроде талисмана или доброй приметы. Она часто просила: "Читай помедленней!" - или спрашивала, что значит то или иное выражение. Она хотела выучить "Историю Англии" наизусть. Я сказал, что Андре Моруа - еврей, автор изящных новелл и знаток женской психологии. Однажды вечером она с моей помощью написала ему письмо: "Господин Андре Моруа, я восхищаюсь вами. Часто перечитываю вашу "Историю Англии" и хотела бы получить ваш автограф. С уважением. Ивонна Х." Он почему-то не ответил. Давно ли она знакома с Мейнтом? Целую вечность. У него тоже, кажется, есть квартира в Женеве, и они почти всегда и повсюду вместе. Мейнт "по мере сил" практиковал. Книга Моруа была заложена визитной карточкой с четкой надписью "Доктор Рене Мейнт", а в ванной, на краю одной из раковин, среди флакончиков я обнаружил рецепт снотворного с печатью "Доктор Р.С.Мейнт". Каждое утро, проснувшись, мы находили под дверью записки от Мейнта. У меня сохранилось несколько штук; столько времени прошло, а от них все еще пахнет пачулями. Исходит ли этот запах от конверта, от бумаги или же - как знать? - от чернил, которыми писал Мейнт? Перечитываю первую попавшуюся: "Смогу ли я увидеться с вами сегодня вечером? Во второй половине дня мне нужно будет съездить в Женеву. Позвоню вам часов в девять в гостиницу. Целую. Ваш Рене М." Или вот еще: "Простите, что я вдруг исчез! Дело в том, что я двое суток не выходил из номера. Меня поразило, что через три недели мне исполнится двадцать семь лет. И я стану очень, очень немолодым человеком. До скорой встречи. Целую. Ваша боевая крестная мать - Рене". Или эта, адресованная Ивонне, написанная странным неровным почерком: "Представляешь, кого я только что встретил в холле? Франсуа Молаза - грязную шлюху! И он подумал, что я пожму ему руку. Нет уж, дудки! Дудки! Да чтоб ей сдохнуть!" (Последняя фраза четырежды подчеркнута.) И множество других, тому подобных. Они часто говорили между собой о незнакомых мне людях. Я запомнил некоторые имена: Клод Брэн, Паоло Эрвье, некая Рози, Жан-Пьер Пессо, Франсуа Молаз, Карлтон и какой-то Дуду Хендрикс, которого Мейнт величал свиньей... Почти сразу я догадался, что это местные жители; ведь если летом здесь курорт, то начиная с октября - обычный провинциальный городок. Мейнт рассказывал, что Брэн и Эрвье "преуспели" в Париже, Рози "получила от отца в наследство гостиницу в Ла-Глюза", а "эта шлюха" Молаз, сын владельца книжного магазина, задирает нос, каждое лето появляясь в "Спортинге" с социетарием театра "Комеди Франсез". Все они, без сомнения, друзья их детства и юности. Стоило мне о чем-нибудь спросить, Ивонна и Мейнт сейчас Же смолкали и отвечали уклончиво. Тогда я вспоминал паспорт Ивонны и представлял себе, как они лет в пятнадцать - шестнадцать выходят вместе зимним вечером из кинотеатра "Регент". 7 Хорошо бы отыскать программу "Турсервиса". На ее белой обложке зеленым пятном обозначено казино и намечен легкий силуэт женщины в стиле Жана-Габриэля Домерга. Проглядев перечень увеселений с точными датами, я бы лучше ориентировался во времени. Как-то вечером мы решили воздать должное таланту Жоржа Ульмера, выступавшего в "Стортинге". Это было, кажется, в начале июля, стало быть, я уже прожил с Ивонной дней пять или шесть. Мейнт пошел с нами. На Ульмере был костюм очень насыщенного ярко-голубого цвета, я не мог на него наглядеться. Должно быть, в этой приятной голубизне было что-то магическое, поскольку, глядя на нее, я уснул. Мейнт предложил чего-нибудь выпить. Тогда-то, в полумраке, среди танцующих, они впервые заговорили при мне о кубке "Дендиот". Я сразу вспомнил спортивный самолет с загадочным плакатом. Соревнования за кубок "Дендиот" чрезвычайно заинтересовали Ивонну. Это было что-то вроде конкурса на самый безупречный вкус. По словам Мейнта, для участия в нем необходимо иметь роскошный автомобиль. "Как во-вашему, "додж" годится или лучше взять машину напрокат в Женеве?" (Мейнт именно так поставил вопрос.) Ивонне хотелось попытать счастья. Жюри состояло из различных высокопоставленных лиц: президента Общества игроков в гольф с супругой, президента "Турсервиса", супрефекта Верхней Савойи, Андре де Фукьера (услышав это имя, я буквально подскочил от удивления и попросил Мейнта повторить сказанное, ну да, я не ослышался, самого Андре де Фукьера, издавна признанного "эталоном безупречного вкуса", чьи интереснейшие воспоминания я читал), господина и госпожи Сандоз, владельцев гостиницы "Виндзор", бывшего чемпиона по лыжному спорту Даниэля Хендрикса, ныне владельца самых роскошных спортивных магазинов в Межеве и в Альп д'Юезе (его-то как раз Мейнт и называл свиньей), какого-то кинорежиссера, его фамилию я никак не могу вспомнить (то ли Гамонж, то ли Гамас), и, наконец, танцовщика Хосе Торреса. Мейнта тоже очень волновало его предстоящее участие в конкурсе как верного рыцаря Ивонны. В качестве такового он должен был провезти ее на машине по широкой посыпанной гравием аллее "Спортинга" и остановиться напротив жюри. Затем ему следовало выйти и открыть перед дамой дверцу. Третьим претендентом на кубок, разумеется, будет немецкий дог. Подмигнув с самым таинственным видом, Мейнт протянул мне конверт со списком участников конкурса. Они с Ивонной значились в нем последними, под номером 32. Доктор Р.С.Мейнт и мадемуазель Ивонна Жаке (я все-таки вспомнил ее фамилию). Кубок "Дендиот" присуждался ежегодно такого-то числа "самым красивым и изящным". Организаторам удалось так разрекламировать конкурс, что, по словам Мейнта, о нем иногда даже писали в парижских газетах. Мейнт считал, что Ивонна непременно должна в нем участвовать. Когда мы встали из-за стола и пошли танцевать, она наконец не выдержала и спросила у меня: стоит ей пойти на конкурс или нет? Очень сложный вопрос. Она задумалась. Я отыскал глазами Мейнта, сидевшего в одиночестве со стаканом белого портвейна. Он заслонился от света левой рукой. Может быть, плакал? Иногда они с Ивонной казались такими беззащитными и потерянными (потерянными в полном смысле этого слова). Ну конечно же, она должна участвовать в конкурсе. Обязательно должна. Это так поможет ей в будущем. Счастье ей улыбнется, и вот она уже - "Мисс Дендиот". Конечно. Все актрисы с этого начинают. Мейнт все-таки решил ехать на "додже". Машина, особенно если ее как следует отмыть накануне конкурса, выглядит вполне сносно. А бежевый капот вообще будет как новенький. Время шло, приближалось воскресенье 9 июля, Ивонна становилась все более раздражительной. Не могла усидеть на месте, все опрокидывала, кричала на собаку, дог глядел на нее с нежным состраданием. Мы с Мейнтом старались ее ободрить. Подумаешь, какой-то конкурс. Вот съемки - это да! А тут всех дел на пять минут. Перед жюри пройтись - и все! Даже если не победишь - не огорчайся, все равно из них всех одна ты снималась в кино. Можно сказать, единственная профессиональная актриса. Нам следовало все продумать заранее, и в пятницу после обеда Мейнт предложил устроить генеральную репетицию в тенистой аллее за гостиницей "Альгамбра". Сидя на скамейке, я изображал жюри. Машина медленно подъезжала. Оттуда выглядывала Ивонна с натянутой улыбкой. Мейнт правой рукой крутил руль. Пес повернулся к ним задом, неподвижный, как украшение на корме корабля. Мейнт остановил машину прямо передо мной и, опершись левой рукой о дверцу, напрягся и одним махом перепрыгнул через нее. Он приземлился очень изящно, ноги вместе, руки врозь. Слегка кивнув, Мейнт быстренько обежал "додж" и резко отворил дверцу. Ивонна вышла, ведя собаку за ошейник, и робко прошлась по аллее. Немецкий дог шел понурившись. Они снова сели в машину, и Мейнт, опять перемахнув через дверцу, очутился за рулем. Я был восхищен его гибкостью. Решено! Этот трюк он повторит перед жюри. "Дуду Хендрикс просто обалдеет - вот увидите!" Накануне конкурса Ивонна потребовала шампанского. Она готова была плакать, как маленькая девочка перед выступлением на школьном празднике. Мы должны были встретиться с Мейнтом в холле ровно в десять часов утра. Соревнования начинались в полдень, но он решил выйти заранее, чтоб еще кое-что уладить: в последний раз проверить, в порядке ли машина, дать необходимые наставления Ивонне и на всякий случай слегка размяться. Он непременно желал присутствовать при сборах Ивонны: она не знала, что ей надеть: розовый, цвета фуксии, тюрбан или большую соломенную шляпу. "Тюрбан, дорогая, тюрбан", - раздраженно торопил ее Мейнт. Она была в белом широком платье. Он - в чесучовом костюме песочного цвета. Я всегда запоминаю, кто во что одет. Все мы: Ивонна, Мейнт, я и пес - вышли на улицу. Такого солнечного июльского утра мне потом не случалось видеть. Легкий ветерок раскачивал большой сине-золотой флаг на столбе перед гостиницей. Чей это флаг? Мы отъехали вниз по бульвару Карабасель, не нажимая на тормоза. Машины прочих участников конкурса уже стояли по обе стороны широчайшей аллеи, ведущей к "Спортингу". Когда громкоговоритель объявит ваш номер и фамилию, вы должны немедленно предстать перед жюри, восседавшим на террасе ресторана. Аллея шла под уклон, к круглой площадке, так что судьи видели каждое выступление от начала и до конца. Мейнт велел мне пробраться к ним как можно ближе и запомнить все п