ировался на огонек сигареты. Он прибавил шагу, и я испугался, что совсем отстану. - Я вам это рассказываю, потому что вы мне показались очень вежливым юношей. - Я нарочно закашлялся, не зная, что сказать в ответ. - К тому же из хорошей семьи... - Да нет... - сказал я. Он шел впереди меня, и мои глаза ни на минуту не отрывались от красного огонька. Кругом ни одной лампочки. Я вытянул руки, чтобы не налететь на стену. - Ивонна в первый раз встретила молодого человека из хорошей семьи. - Он резко засмеялся и прибавил хрипло: - Так-то вот, братец ты мой. Обернувшись ко мне, он опять схватил меня за руку. Красный огонек оказался у самого моего лица. Мы постояли молча. - Она и так уже наделала много глупостей... - тяжело вздохнул он. - А тут еще эти съемки... Я не видел его лица, но до сих пор ни в одном человеке не замечал такого смирения и усталости. - И ведь ей ничего не втолкуешь... Все равно что ее отцу, Альберу... - Он опять повел меня за руку, все сильнее ее сжимая. - Я вам это рассказываю, потому что вы славный... Вежливый... Наши шаги гулко отдавались в пустоте. Я не мог понять, как он умудряется находить дорогу в таких потемках. Если я отстану, то заблужусь здесь навеки. - Может, вернемся? - сказал я. - Дело в том, что Ивонне всегда хотелось жить не по средствам. А это так опасно... Так опасно. - Он отпустил мою руку, и, чтобы не потеряться, я ухватился за полу его пиджака. Его это не смутило. - В шестнадцать лет она ухитрялась накупать тонны косметики... - Он ускорил шаг, но я крепко держался за его пиджак и не отставал. - С соседями не зналась, а все ходила в "Спортинг". Вся в отца. Свет трех горящих лампочек ослепил меня. Он отошел куда-то влево и нащупал на стене выключатель. Щелчок - и прожекторы под потолком ярко осветили все помещение, оказавшееся при свете еще огромней. - Простите, дружочек, они включаются только здесь. Мы очутились в самом дальнем углу гаража. Несколько американских машин выстроились в ряд. Старый автобус фирмы "Шоссон" на сдутых шинах. Слева от нас была застекленная мастерская, окруженная кадками с деревцами, похожая на оранжерею в саду. Здесь пол был усыпан гравием, а по стене полз плющ, обвивавший беседку со столиком и плетеными стульями. - Ну как вам мой уголок, дружочек? Мы подвинули себе стулья и сели друг напротив друга. Облокотившись о стол, он положил подбородок на ладони. Вид у него был измученный. - Здесь я отдыхаю, когда умаюсь копаться в моторах. Это мой садик... Видите эти неприкаянные железяки? - Он указал на американские машины и автобус "шоссон" у себя за спиной. И отмахнулся, словно от надоедливой мухи. - Жуть, когда твоя работа тебе вдруг осточертеет. Я изобразил на лице недоверчивую улыбку. - Но... - А вам ваша работа не надоела? - Нет вроде, - сказал я, не совсем понимая, о какой работе он говорит. - Конечно, в юности за все берешься со страстью, с энтузиазмом. - Меня поразило, как ласково он на меня поглядел при этих словах. - С энтузиазмом... - повторил он вполголоса. Мы сидели за столиком, такие крошечные по сравнению с гигантским гаражом. Здесь, среди кадок с деревцами плюща, мы оказались в странном оазисе среди общего запустения: ожидающих починки автомобилей (у одного из них не хватало крыла) и ржавеющего автобуса. Свет прожекторов был тоже холодным, но не желтым, как в коридоре и на лестнице, по которой мы поднялись с Ивонной. Нет, скорее серебристо-голубым. Ледяной серебристо-голубой свет. - Хотите мятной настойки с водой? Больше мне вас нечем угостить. Из застекленной мастерской он принес два стакана, бутылку мятной и графин с водой. Мы чокнулись. - Иногда, старина, я думаю: и дался же мне этот гараж. - В тот вечер ему явно хотелось излить кому-нибудь душу. - Великоват он для меня, - и он развел руки в стороны. - Сначала исчез Альбер... Потом моя жена... А теперь вот Ивонна... - Но она же часто навещает вас, - возразил я. - Редко. Она, видите ли, снимается в кино. Тоже мне, Мартина Кэрол. - Но она станет второй Мартиной Кэрол, - убежденно сказал я. - Да ну... Не говорите глупостей. Она слишком ленива. Мятная с водой попала ему не в то горло, он поперхнулся. И закашлялся, да так, что побагровел. Еще, чего доброго, задохнется. Я хлопал его по спине до тех пор, пока кашель не прекратился. Он посмотрел на меня с признательностью. - Довольно скулить, правда, дружок? - прохрипел он сдавленно, так что я не столько расслышал его слова, сколько угадал их. - Вы славный мальчик... И вежливый. Кто-то хлопнул дверью. Далекий звук эхом отразился от стен. На том конце гаража, далеко-далеко от нас, захлопнулась дверь гостиной. Я увидел Ивонну, с рыжими распущенными волосами по пояс. От нас она выглядела совсем крошкой, лилипуткой. Собака доходила ей почти до плеча. Она казалась нам маленькой девочкой с огромным псом, до тех пор пока не подошла поближе, и я навсегда запомнил ее такой. - А вот и она, - заметил дядюшка. - Не пересказывайте ей нашего разговора, ладно? Пусть это останется между нами. - Ну разумеется. Мы не отрываясь смотрели на приближавшуюся девушку. Пес бежал впереди, показывая ей дорогу. - Какая она сейчас маленькая, - заметил я. - Да, совсем маленькая, - отозвался дядя. - Ивонна - ребенок... Трудный ребенок. Увидев нас, она помахала рукой. Закричала: "Виктор, Виктор!" - и мое выдуманное имя гулко отдавалось от стен огромного гаража. Наконец она села за стол между мной и дядей. Она немного запыхалась. - Очень мило с твоей стороны, что ты решила составить нам компанию. Хочешь мятной настойки с водой? С холодной водой или со льдом? Он снова наполнил наши стаканы. Ивонна улыбалась мне, и от ее улыбки у меня, как всегда, немного закружилась голова. - О чем вы тут без меня говорили? - Так, о жизни, - ответил дядюшка. - Он закурил сигарету, и я подумал, что он опять будет держать ее во рту до тех пор, пока она не обожжет ему губы. - Твой граф очень мил... и прекрасно воспитан. - Это точно, - сказала Ивонна. - Виктор - отличный парень. - Что-что? - переспросил дядя. - Виктор - отличный парень. - Нет, правда? - поочередно спрашивал я то Ивонну, то дядюшку. Я так глупо вел себя, что Ивонна в конце концов ущипнула меня за щеку и сказала: - Ну конечно, отличный, - словно пыталась меня успокоить. А дядюшка усердствовал и того пуще: - Отличнейший, старина, отличнейший... Просто прекрасный! - Раз так... Я умолк, но до сих пор помню, что хотел сказать: "Раз так, то позвольте мне просить руки вашей племянницы". Я до сих пор считаю, что тогда для этого был самый подходящий момент, но... я так и не договорил... Вконец охрипший дядюшка повторял: - Отличнейший, отличнейший... отличный... Дог, просунув нос между стеблей плюща, смотрел на нас. В ту ночь мы могли бы начать новую жизнь. И не расставаться до самой смерти. Мне было так хорошо сидеть с ними за столом в огромном гараже, которого, скорей всего, теперь уже давно не существует. 11 Со временем картины прошлого заволоклись туманом: то зеленоватым, то сиреневатым флером. Флером? Нет, скорее я вижу Ивонну и Мейнта сквозь заглушающую звуки завесу и не могу сорвать ее, чтобы услышать их голоса. Боюсь, что скоро перестану различать даже лица и, чтобы немного оживить их в памяти, я и... Хотя Мейнт был на несколько лет старше Ивонны, они подружились давным-давно. Оба они скучали в своем захолустном городишке, оба мечтали. Это их сблизило. Они надеялись при первой же возможности уехать из этой "проклятой дыры" (по выражению Мейнта), где было весело только летом, в "сезон". И вот однажды Мейнт сошелся с бельгийским бароном-миллиардером, остановившимся в "Гранд-Отеле" в Ментоне. Барон влюбился в него без памяти, что для меня нисколько не удивительно, поскольку в юности Мейнт был недурен собой и обладал прекрасным чувством юмора. Под конец бельгиец уже не мог без него обходиться. Мейнт представил ему Ивонну как свою "сестренку". Барон-то и вытащил их из "проклятой дыры", и они всегда рассказывали мне о нем с нежностью, почти как об отце. У него была большая вилла на мысе Ферра, и он постоянно снимал роскошный номер в отеле "Пале" в Биаррице и в "Бо-Риваж" в Женеве. При нем состоял целый штат прихлебателей и прихлебательниц, сопровождавших его повсюду. Мейнт часто изображал мне его походку. Барон был под два метра ростом и ходил очень быстро, а при ходьбе сутулился. У него были некоторые причуды: летом он не выходил на солнце и целые дни просиживал в своем номере в "Пале" или в комнатах на вилле при закрытых ставнях, занавешенных окнах и вечернем освещении. При нем находилось безотлучно несколько молодых людей. От постоянного сидения взаперти с них сходил их великолепный загар. У барона бывали частые перепады настроения. Он не терпел, чтобы ему противоречили. То становился резок, то очень ласков. Мейнту он говорил со вздохом: "В душе я - бельгийская королева Елизавета... Понимаете, несчастная, несчастнейшая королева Елизавета... Мне кажется, ты чувствуешь, как тяжело мне приходится!" От барона Мейнт узнал имена всех членов бельгийской королевской семьи и мог в одну минуту начертить их генеалогическое древо на уголке бумажной скатерти. Он многократно проделывал это, чтобы меня позабавить. С того времени пошло и его увлечение королевой Астрид. Барону тогда было за пятьдесят. Он много путешествовал и был знаком со многими интересными и утонченными людьми. Он часто навещал на мысе Ферра своего соседа и близкого друга английского писателя Сомерсета Моэма. Мейнт вспоминал, что однажды ужинал за одним столом с Сомерсетом Моэмом, даже не подозревая, что это он. Другие, не столь знаменитые, но довольно-таки примечательные личности зачастили к барону, привлеченные роскошью его прихотливой жизни. Так собралась "компания", превратившая свое существование в вечный праздник. Каждый раз с виллы уезжало по пять-шесть открытых автомобилей. Ездили на танцы или на корриду. Ивонна с Мейнтом были самыми молодыми из них. Ей едва исполнилось шестнадцать, ему - двадцать. Все их обожали. Но когда я просил показать мне фотографии тех лет, оба уверяли, что не сохранили их. И вообще рассказывали обо всем этом неохотно. Барон умер при каких-то таинственных обстоятельствах. Либо покончил с собой. Либо погиб в автомобильной катастрофе. Мейнт снял квартиру с Женеве. Ивонна поселилась вместе с ним. Позднее она стала манекенщицей в миланском доме моделей, никаких других подробностей мне выяснить не удалось. Может быть, Мейнт между делом окончил медицинский? Он часто говорил, что у него в Женеве "медицинская практика", и я каждый раз хотел спросить: "В какой области?" Ивонна жила то в Риме, то в Милане, то в Швейцарии. Работала, что называется, "манекенщицей по контракту". Вот, кажется, последняя подробность. Но если я спрашивал, где именно она познакомилась с Мадейей: в Риме, в Милане или в "компании" барона - и каким образом он выбрал ее на роль в "Liebesbriefe auf dem Berg", она уклонялась от ответа. Они с Мейнтом никогда не рассказывали ничего конкретного, лишь неопределенно намекали на что-то и противоречили друг другу. Бельгийского барона, который вывез их из захолустья на Лазурный берег, я в конце концов вычислил. (Сами они упорно отказывались назвать его по имени. Стыдились? Или хотели замести следы?) Когда-нибудь я разыщу всех, кто составлял "компанию", и, может быть, кто-нибудь из них вспомнит Ивонну... Я съезжу в Женеву, в Милан. Может быть, я разыщу потерянные кусочки завещанной ими головоломки. Я познакомился с ними тогда, когда они впервые за долгие годы приехали на лето в родной город и после длительного отсутствия - до сих пор они заезжали сюда редко и ненадолго - чувствовали себя здесь чужими. Ивонна призналась, что, скажи ей кто-нибудь в шестнадцать лет, что когда-нибудь она остановится в "Эрмитаже", словно в незнакомой гостинице неизвестного курортного города, - она бы не поверила. Я же всегда мечтал родиться в провинциальном городке и не понимал, как можно отречься от места, где прошло твое детство, от родных тебе улиц, площадей и домов, с которыми столько связано. От своей родины. Вернуться на родину и не испытать восторга! Я очень серьезно объяснял Ивонне, как тяжело мне самому дается жизнь изгнанника. Она меня не слушала, валялась себе на кровати в драном шелковом халате и курила сигареты "Мюратти": ей очень понравилось их название, необычное и таинственное. Мне же оно казалось скучнейшим, поскольку в нем слышалось что-то итальянское или египетское, как в моей выдуманной фамилии. Я напоминал ей о 201 шоссе, о церкви Святого Христофора, о дядином гараже. А как же кинотеатр "Блеск"? А как же улица Руаяль, на которой она в шестнадцать лет останавливалась у каждой витрины? А как же множество других мест, которых я не знаю, но зато знает и помнит она? Вокзал, например, или парк около казино. Она пожимала плечами. Нет. Никаких воспоминаний об этом городе у нее не сохранилось. Тем не менее, она часто водила меня в какую-то чайную, или что-то вроде того. Мы приходили туда днем, часа в два, когда отдыхающие сидели на пляже или спали после обеда. Нужно было пройти под аркадами до "Таверны", пересечь улицу и опять нырнуть под аркады. Они окружали два больших квартала, застроенных зданиями вроде казино в стиле тридцатых годов, такие встречаются в Париже на окраине семнадцатого округа и на бульваре Гувьон-Сен-Сир, ну и, конечно, в Диксмюде, Изере и на Сомме. Называлась чайная - "Регана", и аркады защищали ее от солнца. Чувствовалось, что раньше здесь было посетителей в избытке, но "Таверна" вскоре затмила чайную. Мы садились за столик в самой глубине зала. Кассирша, коротко стриженная брюнетка по имени Клод, дружила с Ивонной. Она подсаживалась к нам. Ивонна расспрашивала ее о людях, имена которых я уже знал из их разговоров с Мейнтом. Да, Рози получила от отца в наследство гостиницу в Ла-Глюза, а Паоло Эрвье работает в магазине антиквариата. Пемпин Лаворель по-прежнему гоняет на машине как бешеный. Он недавно купил "ягуар". Клод Брюн уехал в Алжир, "Йе-йе" неизвестно куда подевалась... - Ну, а как идут твои дела в Женеве? - спрашивала Клод. - Да ты знаешь, неплохо... неплохо... - рассеянно отвечала Ивонна. - Ты остановилась у дяди? - Нет, в "Эрмитаже". - В "Эрмитаже"? - спросила Клод с иронической улыбкой. - Приходи посмотреть наш номер, - приглашала Ивонна, - забавное зрелище. - Да, я с удовольствием зайду к вам... Как-нибудь. Она выпивала с нами бокал вина. Огромный зал "Реганы" был пуст. На стене рядом с нами квадратами ложился солнечный свет. А на стене за темной деревянной стойкой были нарисованы озеро и горы. - Сюда теперь почти никто не заходит, - замечала Ивонна. - Одни старики, - отвечала Клод с неловким смешком. - Не то что раньше, да? Ивонна тоже пыталась рассмеяться. Потом обе долго молчали, Клод рассматривала свои коротко обрезанные ногти с оранжевым лаком. Больше им не о чем было говорить. Мне очень хотелось расспросить: "Кто такая Рози? Кто такой Паоло Эрвье? Давно ли Ивонна знакома с Клод? Какой была Ивонна в шестнадцать лет? Какой раньше была чайная "Регана"?" Но их обеих эта тема больше не занимала. По-настоящему один я интересовался драгоценным прошлым двух француженок. Клод провожала нас до дверей, и Ивонна целовала ее на прощание. Она еще раз приглашала: - Приходи в "Эрмитаж", когда захочешь. Посмотришь наш номер... - Хорошо, как-нибудь вечерком. Но так и не пришла. Кроме Клод и дяди, у Ивонны, кажется, никого в городе не осталось, и я удивлялся, как быстро человек отрывается от корней даже тогда, когда они у него, к счастью, есть. Номера в роскошном отеле производят впечатление в первые дни, но вскоре их стены и темная мебель наводят ту же тоску, что и в обычной гостинице. Надоевший комфорт, сладковатый запах в коридорах - я до сих пор не знаю, чем там пахнет, но, по0моему, это запах тревоги, неприкаянности, искусственности, чужого жилья. Он сопутствует мне всю жизнь. Вестибюли гостиниц, где мой отец назначал мне свидания, с их зеркалами и мрамором, были всегда для меня залами ожидания. В самом деле, чего же я там ждал? Запах затрепанных паспортов. Но мы не всегда ночевали в гостинице. Раза два в неделю Мейнт просил нас переночевать у него. Иногда он отлучался куда-то на ночь и просил меня подходить к телефону и записывать, кто звонил и что передать. Он сразу же предупредил, что позвонить ему могут в любое время, но не объяснил, что это за таинственные звонки. Он жил в доме, доставшемся ему от родителей, в богатом квартале неподалеку от бульвара Карабасель. В конце проспекта д'Альбиньи первый поворот налево за префектурой. Тихий район, улицы, обсаженные деревьями, кроны которых образуют свод. Виллы местных богачей, чьи размеры и стиль свидетельствуют о достатке владельцев. Вилла Мейнтов стояла на перекрестке улиц Жана Шарко и Марлио и выглядела довольно скромной по сравнению с другими. Она была серо-голубая с небольшой верандой со стороны улицы Жана Шарко. Окно фонаря выходило на улицу Марлио. Второй этаж со скошенным потолком - как мансарда. Перед ней - палисадник с нестриженой живой изгородью и дорожкой, посыпанной гравием. Над облезлой дверью светлого дерева Мейнт (он сам мне в этом признался) криво вывел черной краской: "ВИЛЛА "ГРУСТЬ". И правда, эта вилла не радовала глаз. Не радовала. Но все же сначала мне показалось, что название "Грусть" к ней не подходит. Потом я понял, что Мейнт прав, если подразумевал тихую, легкую грусть. Стоило переступить порог виллы, как вами овладевала тонкая меланхолия. Кругом тишина и покой. Воздух так прозрачен, что хочется взлететь. Почти вся мебель была распродана. Остались только огромный кожаный диван, на валиках которого я заметил следы когтей, да слева от него остекленный книжный шкаф. Напротив дивана была дверь, ведущая на веранду. Светлый паркет затерт. Фарфоровая лампа с желтым абажуром, освещавшая большую комнату, стояла прямо на полу. Телефон находился в соседней комнате, на том конце коридора. Там тоже почти не было мебели. Окно занавешено красной шторой. Стены, как и в гостиной, цвета охры. Справа у стены походная кровать. Напротив нее на уровне глаз приколоты карта безводных земель во французской Западной Африке и большой снимок Дакара с птичьего полета в тонкой рамке, словно из "Турсервиса". Рядом пожелтевшая фотография, наверное, двадцатилетней давности. Мейнт объяснил, что его отец когда-то работал в колониях. Телефон стоял в изножий кровати. Под потолком - маленькая люстра в виде подсвечника со свечами и стеклянными подвесками. Видимо, здесь спал Мейнт. Мы открывали стеклянную дверь веранды и ложились на диван. От него специфически пахло кожей - именно так пахли два кресла в кабинете моего отца на улице Лорда Байрона. Это было во времена его поездок в Браззавиль, во времена таинственного и призрачного Африканского Общества Предпринимателей, основанного им самим, о котором мне почти ничего не известно. Запах кожи, карта Французской Африки и Дакар с птичьего полета - слишком уж много совпадений. В моем сознании дом Мейнта неразрывно связан с Африканским Обществом Предпринимателей, памятным мне с детства. Я словно снова очутился на улице Лорда Байрона, в полумраке кабинета, пахнущего кожей, где отец без конца тихо совещается с благообразными седоватыми неграми... Может быть, поэтому, когда мы с Ивонной укладывались в гостиной, я был уверен, что время навсегда остановилось. Мы словно парили в воздухе... Двигались медленно-медленно, ходили потихоньку: шажок, еще полшажка. Ползком. Любое резкое движение могло нарушить очарование. Переговаривались шепотом. С веранды в комнату проникали сумерки, и я видел, как на лету застывают пылинки. Проезжал велосипедист - и я долго слышал, как он крутит педали. Он тоже продвигался потихоньку. Тоже парил. И все вокруг парило. Когда совсем темнело, мы все равно не зажигали света. От ближайшего фонаря на улице Жана Шарко по комнате пробегали блики, похожие на снежные хлопья. Хотелось навсегда остаться на вилле, именно в этой комнате. Вечно лежать на диване или даже на полу, куда мы ложились все чаще. Меня поражала способность Ивонны полностью расслабляться. Я сам расслаблялся, потому что любое действие внушало мне отвращение; все, что движется, проходит, меняется вызывало тревогу. Мне надоело идти по зыбучим пескам, я хотел остановиться, застыть. А она? Я думаю, она просто была ленива. Невероятно ленива. Иногда мы растягивались на полу в коридоре и не вставали до утра. Как-то вечером мы забились в самую глубину чулана под лестницей, ведущей на второй этаж, за ворох каких-то непонятных предметов, как мне показалось, плетеных корзин. Да нет, я не шучу: мы в самом деле передвигались ползком. С разных концов дома мы ползли друг к другу в темноте. Нужно было двигаться как можно тише и медленней, чтобы застать другого врасплох. Один раз Мейнт вернулся лишь на следующий день под вечер. Мы не стронулись с места до самого его прихода. Все лежали на полу у порога веранды. Пес растянулся на диване. Был тихий безоблачный вечер. Листья слегка колебались от ветра. Где-то вдали звучал военный марш. Время от времени велосипедист стремительно пролетал по улице. И вот опять полная тишина. Словно нам заложили уши мягчайшей ватой. Я думаю, если б Мейнт не вернулся, мы бы пролежали неподвижно целую вечность и скорее бы умерли с голоду и от жажды, чем пошевелились. Никогда после я не чувствовал такой полноты и такой расслабленности. Говорят, опиум вызывает подобные состояния. Но вряд ли. Телефон звонил всегда после полуночи. Вернее, тоненько, едва слышно дребезжал, как в незапамятные времена. Но все равно в воздухе сгущалась тревога, а завеса между нами и внешним миром прорывалась. Ивонне не хотелось, чтобы я брал трубку. "Не подходи", - шептала она. Я ощупью пробирался по коридору, не мог найти дверь, налетал на стену. Даже переступив порог, я должен был еще вслепую нашарить аппарат. На мгновение мной овладевал дикий страх. Суровый голос на том конце провода - всегда один и тот же - пугал меня. Он звучал несколько приглушенно. Что его заглушало? Расстояние? Время? Иногда он был похож на старую магнитофонную запись. Начинал всегда с одной и той же фразы. - Алло... вас беспокоит Анри Кюстикер. Вы меня слышите? Я отвечал: "Да". Пауза. - Передайте доктору, что мы ждем его завтра ровно в двадцать один час в "Бельвю" в Женеве. Запомнили? Я еще тише бормотал: "Да". Он вешал трубку. Иногда он не назначал встреч, а передавал через меня информацию. - Алло, это Анри Кюстикер... (пауза)... Скажите доктору, что прибыли майор Макс и майор Герен. Мы придем к нему завтра вечером... завтра вечером... Я не мог собраться с духом и ответить: "Да". Не дождавшись, он бросил трубку. Каждый раз, когда мы спрашивали Мейнта, кто такой "Анри Кюстикер", он отмалчивался. И этот Анри представлялся нам страшилищем, бродившим по ночам вокруг виллы. Мы ни разу его не видели, поэтому он все чаще преследовал нас в кошмарах. Мне нравилось пугать им Ивонну: притаившись в темноте, я говорил замогильным голосом: - Вас беспокоит Анри Кюстикер... Анри Кюстикер... Она вопила от ужаса. Ее страх передавался и мне. Забившись под кровать Мейнта, мы, замерев от испуга, ждали звонка. Однажды он позвонил, а я долго не мог снять трубку, все мое тело вдруг налилось свинцом, как в кошмарном сне. - Алло, это Анри Кюстикер... Я словно онемел. - Алло... Вы меня слышите?.. Вы меня слышите? Мы затаили дыхание. - Это Анри Кюстикер, вы меня слышите? Голос звучал все глуше: - ...Кюстикер... Анри Кюстикер... вы меня слышите? Кто он такой? Откуда звонит? Отдаленный шепот: - ...тикер... слышите... Он умолк. Последняя наша связь с внешним миром оборвалась. Мы снова ушли на дно, где, как я надеялся, никто уже нас не мог потревожить. 12 Он в третий раз заказал "светлейшего" портвейна. Его взгляд прикован к большой фотографии Хендрикса над рядами бутылок. Хендрикс снят во времена своих блестящих побед, лет за двадцать до того лета, когда меня так взбесил его танец с Ивонной. Здесь он молоденький, худенький, наивный, этакий Мермоз [французский авиатор (1901-1936)] или герцог Рейхштадтский [титул сына Наполеона I и императрицы Марии-Луизы]. Эту давнюю фотографию мне когда-то показала молоденькая буфетчица в "Стортинге", когда я ее стал расспрашивать о моем сопернике. С тех пор он здорово раздобрел. Наверное, Мейнт, рассматривая эту историческую достопримечательность, вдруг улыбнулся - он всегда улыбался вдруг, и его улыбка никогда не была веселой, словно по губам пробегала нервная дрожь. Вспомнил ли он тот вечер, когда мы втроем сидели в "Святой Розе" на банкете в честь обладательницы кубка? Он, должно быть, высчитывал, сколько с тех пор прошло лет: пять, десять, двенадцать... У него была мания считать дни и годы: "Через год и тридцать три дня мне исполниться двадцать семь лет... Мы знакомы с Ивонной уже семь лет и пять дней". Клетчатый, пошатываясь, двинулся к выходу. Он честно расплатился за выпивку, но наотрез отказался платить за телефон, утверждая, что никогда не заказывал номера двести тридцать три в Шамбери. Поскольку они с барменшей готовы были спорить до рассвета, Мейнт втолковал ему, что сам заплатит за телефон. И вообще это он, Мейнт, набирал номер двести тридцать три в Шамбери. Он, и никто другой. Около полуночи Мейнт, взглянув последний раз на фотографию Хендрикса, тоже решил уйти. В дверях с ним столкнулись двое мужчин, они отпихнули его, даже не извинившись. Потом вошли еще трое. Потом пятеро. Их становилось все больше, прибывали еще новые. У каждого на отвороте пальто - маленький прямоугольник с надписью: "Интертуринг". Они громко разговаривают, хохочут во весь голос и с размаху хлопают друг друга по спине. Это "участники конгресса", о которых говорила барменша. Почти все они толпятся вокруг человека с трубкой. Так и вьются. Только и слышно: "Президент... президент... президент..." Мейнт тщетно пытается выйти. Поток людей отнес его чуть ли не к самой стойке. Они стоят почти вплотную друг к другу. Мейнт старается их обойти, выискивает, где бы ему пробраться, но они опять напирают, и он сдается, взмокший и запыхавшийся. Один из них кладет ему руку на плечо, видимо, приняв за своего "собрата", и Мейнт таким образом примыкает к одному из кружков, а именно - к президентскому. Около президента собралась такая толпа, как на станции метро "Шоссе д'Антен" в час пик. Коротышка-президент заслоняет трубочку ладонью. Наконец Мейнту удается выбраться из этой толчеи, и он, работая локтями, проталкивается к выходу. Приоткрыв дверь, он выскальзывает на улицу. - Куда вы? Вы из "Интертуринга"? Мейнт не отвечает. - Вы должны остаться. Сам президент устраивает банкет. Эй, останьтесь! Мейнт ускоряет шаг. Но его продолжают упрашивать: - Эй, останьтесь... Мейнт почти бежит. Ему кричат вдогонку: - Президент заметит, что одного парня из "Интертуринга" нет! Вернитесь! Вернитесь!.. Голос кричащего гулко отдается на пустынной улице. Теперь Мейнт стоит у фонтана перед казино. Зимой нет подсветки и напор воды гораздо слабее, чем в "сезон". С минуту он смотрит на фонтан, затем переходит на левую сторону проспекта д'Альбиньи. Идет медленно, слегка покачиваясь. Как будто бродит без всякой цели. Время от времени он легонько похлопывает по коре платана. Вот он миновал префектуру. Сейчас, конечно, свернет налево, если память мне не изменяет, на улицу Мак-Кроски. Двенадцать лет тому назад этих новых домов здесь не было. Тут был запущенный парк, а в нем большой заброшенный дом в англо-нормандском стиле. Мейнт подошел к перекрестку улицы Пеллио. Мы с Ивонной часто сидели там на скамейке. Сворачивает направо, на улицу Пьера Форсана. По этой дороге я мог бы пройти с закрытыми глазами. Квартал почти не изменился. Из каких-то непонятных соображений его не стали перестраивать. Прежние виллы, садики с живой изгородью. Улица по-прежнему обсажена деревьями. Только сейчас они стоят голые. Зимой все выглядит таким жалким! Наконец мы вышли на улицу Марлио. Вилла стоит на углу, с левой стороны. Я вижу ее отсюда. И вижу, как ты замедляешь шаг и толкаешь плечом деревянную дверь. Ты вошел, сел на диван в гостиной, не включив света. Фонарь с улицы бледно освещает комнату. "8 декабря... Врач из А., г-н Рене Мейнт, тридцати семи лет, покончил с собой в ночь с пятницы на субботу в своем доме. Несчастный отравил себя газом". Я прочел эти строки в вечерней газете, когда шел без всякой цели по Парижу, под аркадами улицы Кастильоне. "Дофине", местная ежедневная газета, сообщала больше подробностей. Мейнту воздали почести, объявив на первой странице, что на шестой, в рубрике "Местные происшествия", опубликовано сообщение под заголовком "Самоубийство врача". "8 декабря доктор Рене Мейнт покончил с собой ночью на собственной вилле, ул. Жана Шарко, 5. Мадемуазель Б., его прислуга, придя, как всегда, утром, почувствовала запах газа. Но было уже поздно. Доктор Мейнт оставил предсмертную записку. Накануне вечером его видели на вокзале, когда туда прибыл парижский экспресс. Один из свидетелей показал, что он также ненадолго заходил в кафе "Синтра", ул. Сомейе, 23. Доктор Рене Мейнт, прежде имевший медицинскую практику в Женеве, пять лет назад возвратился к нам в А., в свои родные места. Он занимался остеопатией. Быть может, его отчаянный поступок объясняется некоторыми затруднениями профессионального свойства. Он умер в тридцать семь лет. Он был сыном доктора Анри Мейнта, одного из героев и мучеников Сопротивления, имя которого носит улица нашего города". Я пошел куда глаза глядят и случайно оказался на площади Карузель. Пересек ее и остановился в маленьком скверике во внутреннем дворике Лувра. Зимнее солнце слегка пригревало, дети играли около памятника генерала Лафайета. Мейнт унес в могилу многие тайны. Я так и не узнаю, кто такой Анри Кюстикер. Я повторял вслух: "Кюс-ти-кер, Кюс-ти-кер" - имя, никому, кроме меня, не известное. Кроме меня и Ивонны. Но где она теперь? Мы особенно остро ощущаем чье-то отсутствие, произнося слова, значение которых без этого человека некому понять и оценить. Кюстикер... Тогда я делал тысячи самых невероятных предположений, но подозреваю, что действительность была не менее невероятной. И страшной. Мейнт иногда приглашал нас к себе на чай. Однажды вечером мы сидели у него в гостиной и слушали его любимую мелодию "Cafe "Mozart Waltz" ["Вальс кафе "Моцарт" (нем.)], которую он заводил снова и снова. Вдруг звонок в дверь. Он едва справился с судорогой. Я увидел - Ивонна видела тоже, - как на пороге возникло два человека. Они вели третьего, с залитым кровью лицом. Быстро пройдя через прихожую, они скрылись в комнате Мейнта. Я услышал фразу одного из них: - Вколи ему камфару, а то эта сволочь подохнет у нас на руках. Вот так. Ивонна это тоже слышала. Рене вышел к нам и попросил немедленно уйти. Сухо сказал: "Я потом все объясню". Он так ничего и не объяснил, но достаточно было мельком взглянуть на этих людей, чтобы понять, что они имели какое-то отношение к полицейским делам. Сопоставление некоторых фактов с поручениями Кюстикера укрепили во мне эту уверенность. В то время шла война в Алжире, и Женева, где Мейнту назначались встречи, была перекрестком всех путей. Полиция. Контрразведка. Подпольные организации. Я никогда ни в чем таком не разбирался. Чем именно занимался Мейнт? Несколько раз мне казалось, что он мог бы довериться мне, если бы не счел, что я слишком молод. А может быть, от откровенности его удерживала накопившаяся усталость, и он предпочитал сохранять все в тайне. Тем не менее однажды вечером, когда я развлекался тем, что без конца его спрашивал: "Кто такой Анри Кюстикер?", а Ивонна дразнила его, повторяя ритуальную фразу: "Алло, вас беспокоит Анри Кюстикер", он был в каком-то особенном возбуждении и вдруг сказал глухо: "Если б вы знали, чем я занимаюсь по милости этих подлецов!" И прибавил отрывисто: "Я уже сыт по горло их Алжиром!.." Но через минуту он снова был беззаботен и весел и предложил: "А не съездить ли нам в "Святую Розу"?" Прошло двенадцать лет, и я понял, что ничего не знаю о Рене Мейнте, и горько пожалел о том, что так мало им интересовался в то лето, когда мы с ним виделись каждый день. С тех пор его лицо - и лицо Ивонны - видятся мне не так четко, я словно гляжу на них сквозь матовое стекло. Здесь, в сквере, сидя на скамейке и положив рядом газету с извещением о его смерти, я снова увидел, хотя и, как всегда, смутно, несколько эпизодов того лета. Например, однажды в субботу вечером мы втроем ужинали в паршивеньком ресторанчике на берегу озера. Около полуночи какие-то хулиганы подошли к нашему столику, намереваясь нас побить. Мейнт с величайшим хладнокровием схватил бутылку, разбил ее о край стола и, наставив на них "розочку", проговорил: - Каждый, кто подойдет, получит этим в морду. Он произнес это с такой веселой яростью, что я вздрогнул. И не я один. Они обратились в бегство. Когда мы возвращались, Рене прошептал: - Подумать только, они испугались королевы Астрид... Он испытывал особенное почтение к этой королеве и всегда носил с собой ее фотографию. Он дошел до того, что внушил себе, будто в предыдущей жизни он сам был юной, красивой и несчастной королевой Астрид. Вместе с фотографией Астрид он носил снимок, на котором нас троих запечатлели в день вручения кубка. У меня сохранился и еще один. На нем мы с Ивонной стоим под ручку на проспекте д'Альбиньи. Пес с очень важным видом сидит рядом. Можно подумать, что мы жених и невеста. К тому же у меня сохранилась давняя фотография - ее мне подарила Ивонна. Тогда барон еще был жив. На ней они с Мейнтом сидят на залитой солнцем террасе "Басконского бара" в Сен-Жан-де-Люце. Это единственные их четкие изображения. Все остальное растворилось в тумане. Вестибюль "Эрмитажа", наш номер... Сады около "Виндзора" и отеля "Альгамбра". Вилла "Грусть". "Святая Роза". "Спортинг". Казино. Призрачный Кюстикер (кто же он все-таки такой?) Ивонна Жаке и некий граф Хмара. 13 Почти в то самое время ушла от нас Мэрилин Монро. Я много читал о ней и ставил ее в пример Ивонне. Она тоже, если захочет, может стать настоящей кинозвездой. По правде сказать, она не менее обаятельна, чем Мэрилин. Не хватает только ее упорства. Ивонна молча слушала меня, лежа на кровати. Я рассказывал ей, как трудно было Мэрилин преодолеть начальные этапы - позировать для календаря, добиваться первых небольших ролей. Ты, Ивонна Жаке, не должна останавливаться на достигнутом. Манекенщица. Потом главная героиня в фильме Рольфа Мадейи. Теперь - обладательница кубка "Дендиот". Конечно, каждый этап значим. Нужно только поставить перед собой цель. Потом еще одну. Она никогда не перебивала меня, когда я рассуждал о ее "призвании". Но прислушивалась ли она к моему мнению? Вначале, конечно, ее удивил мой неподдельный интерес к ее особе и польстила моя горячая уверенность в ее великом будущем. Может быть, я вдохновлял ее своим энтузиазмом, и она тоже принималась мечтать. Но, подозреваю, не слишком доверяла своим мечтам. Она была старше меня. Чем больше я о ней думаю, тем больше убеждаюсь: для нее наступила тогда та пора, когда молодость вот-вот пройдет и кажется, что многого ты уже не наверстаешь. Поезд еще не ушел, до его отхода осталось всего несколько минут. Надо спешить, но на тебя вдруг нападает какой-то столбняк. Иногда мои рассуждения ее смешили. Когда я однажды сказал, что продюсеры непременно отметят ее дебют, она лишь недоверчиво покачала головой. Она не верила в себя. Но ведь и Мэрилин Монро поначалу - тоже. Уверенность приходит потом. Я часто раздумываю, что ее сломило. Теперь она, наверное, сильно изменилась, а мне не остается ничего другого, как только вспоминать ее прежнюю. Я уже многие годы пытаюсь разыскивать "Liebesbriefe auf dem Berg". Но все, кого ни спрошу, в один голос утверждают, что такого фильма не существует вовсе. Само имя Рольфа Мадейи почти ничего им не говорит. А жаль. В кино я бы снова услышал ее голос, увидел, как она ходит, глядит. Такая близкая. Такая любимая. Но где бы она ни была - а она, верно, сейчас далеко, - быть может, ей вспоминается хоть изредка, какие я строил планы, о чем мечтал, пока мы с ней в гостинице готовили собаке еду. Вспоминает ли она об Америке? Да, хотя мы проводили дни и ночи в полной беззаботности, я все-таки думал о нашем будущем и представлял его себе все более отчетливо. Мне запала в голову мысль о браке Мэрилин Монро с Артуром Миллером, браке американки из провинции с евреем. Что, если наши судьбы схожи? Ивонна - французская провинциалочка - вскоре станет кинозвездой. А я - еврейским писателем в огромных очках с роговой оправой. Но мне вдруг показалось, что во Франции нам негде будет развернуться. Чего можно достичь в такой маленькой стране? Открыть антикварный магазинчик? Стать посредником по продаже книг? Заделаться жалким болтливым журналистом? Ни одна из этих возможностей меня не прельщала. Нам с Ивонной надо уехать. Мне здесь не о чем сожалеть, поскольку у меня нет корней. Ивонна давно оторвалась от своих. Мы начнем новую жизнь. Может быть, на эту мысль меня навели Артур Миллер и Мэрилин Монро? Во всяком случае, я решил ехать в Америку. Там Ивонна станет великой актрисой. А я - писателем. Нас сочетают браком в большой синагоге в Бруклине. На нашем пути будет множество препятствий, и, если мы их одолеем и не погибнем окончательно, наши мечты осуществятся. Артур и Мэрилин. Ивонна и Виктор. Я рассчитывал много лет спустя вернуться в Европу. И поселиться где-нибудь в швейцарских горах - в Тичино или в Энгадине. Мы будем жить в огромном шале, окруженном парком. На полках будут красоваться "Оскары" Ивонны и мои дипломы почетного члена Мехикского и Йельского университетов. Мы заведем множество немецких догов, которые разорвут на части любого непрошенного гостя. Мы никого не станем принимать и будем целыми днями лежать на полу, как сейчас в "Эрмитаже" или на вилле "Грусть". Я выдумал это, взяв за образец жизнь Полетты Годар и Эриха-Марии Ремарка. Или останемся в Америке. Купим большой дом в деревне. Мне очень понравилось название одной книги, валявшейся на столе в гостиной Мейнта, - "Зеленая трава Вайоминга". Я ее так и не прочел, но стоит мне произнести: "Зеленая трава Вайоминга", как мое сердце сжимается от умиления. На самом деле мне бы хотелось жить с Ивонной в этой сказочной стране среди высокой нежно-зеленой травы. Идею об отъезде в Америку я долго вынашивал, прежде чем рассказал о ней Ивонне. Она привыкла считать меня фантазером. Так что прежде всего надо было подумать о практической стороне предприятия. Никаких фантазий! Я раздобуду денег на дорогу. От восьмисот тысяч франков, результата моей махинации с женевским букинистом, осталось меньше половины, но я рассчитывал получить деньги другим способом: я уже долгое время таскал в чемодане маленькую стеклянную коробочку с необычайно редкой бабочкой на булавке. Один специалист сказал мне, что бабочка стоит "по меньшей мере четыреста тысяч франков". А значит, вдвое или даже втрое больше, если удастся ее продать коллекционеру. И вот я на свои деньги покупаю билеты на пароход Трансатлантической компании, и мы останавливаемся в отеле "Алгонкин" в Нью-Йорке. Затем я рассчитывал, что моя двоюродная сестра Белла Дарви, преуспевшая в Америке, введет нас в круг кинодеятелей. Таков был в общих чертах мой план. Я сосчитал до трех и вдруг уселся прямо