, что та готова прийти, но исповедник запретил ей рассказывать о встрече со святой девой. Донья Беатрис не привыкла к отказам и нахмурилась. А когда она хмурилась, весь монастырь дрожал от страха. -- Но ее мать здесь, ваше преподобие, -- пробормотала монахиня. -- А зачем она мне? -- Девушка рассказала ей о встрече с нашей госпожой. Исповедник не подумал о том, чтобы заткнуть ей рот. Мрачная улыбка скользнула по бледным губам аббатисы. -- Достойный, но недалекий человек. Хорошо, дочь моя. Я ее приму. Марию Перес ввели в молельню. Она часто видела аббатису, но никогда не говорила с ней и от волнения едва держалась на ногах. Донья Беатрис сидела в кресле с высокой спинкой. В глазах Марии она выглядела королевой, гордой и недоступной. Упав на колени, она поцеловала протянутую руку. А потом слово в слово повторила рассказ Каталины. Когда она замолчала, аббатиса легким кивком отпустила ее. -- Вы можете идти. После ухода Марии донья Беатрис долго сидела в глубоком раздумье, а потом подошла к столу и написала письмо епископу Сеговии с просьбой оказать ей честь, посетив ее по важному делу. Меньше чем через час она получила ответ. Епископ вежливо сообщал, что с радостью подчиняется ее желанию и придет в монастырь на следующий день. Узнав о приходе столь знаменитого и святого человека, монахини сразу же догадались, что его визит имеет отношение к чудесному появлению пресвятой девы на ступеньках их церкви. Он пришел во второй половине дня, после сиесты, в сопровождении двух монахов-секретарей. К неудовольствию монахинь, им запретили покидать кельи. Епископа провели к аббатисе, а секретарей попросили подождать в монастырской приемной, так как преподобная мать пожелала поговорить с ним наедине. Когда он вошел, донья Беатрис, подойдя, преклонила колени и поцеловала его епископский перстень, затем встала и, указав ему на стул, села сама. -- Я надеялась, что ваша светлость найдет удобным посетить наш монастырь, но, раз уж вы не пришли, я решилась пригласить вас. -- Мой учитель теологии предостерегал от частого общения с женщинами, советовал быть с ними вежливым, но держаться от них подальше. Она сдержала едкий ответ, готовый сорваться с губ, и вместо этого пристально посмотрела на епископа. Тот ждал, потупив взор. А донья Беатрис не спешила перейти к делу. Прошло почти тридцать лет с тех пор, как они виделись в последний раз, и впервые они говорили друг с другом. На нем была старая, много раз штопанная ряса. На выбритой голове осталось лишь кольцо черных, чуть тронутых сединой волос, символизирующее терновый венец. Лицо, с впалыми щеками и изборожденное глубокими морщинами, несло печать страданий. И только глаза, по-прежнему излучающие яростный огонь, напоминали о молодом семинаристе, которого она когда-то знала и так страстно любила. Все началось с детской шалости. Беатрис заметила семинариста, когда тот служил мессу в церкви, где она молилась с дуэньей. Худой, с тонзурой среди густых черных волос, резкими чертами лица, какой-то особой, величественной осанкой, он напоминал одного из тех святых, что в молодые годы услышали глас божий и умерли юными и прекрасными. Когда он не служил мессу, то преклонял колени вместе с теми немногими, кто приходил в церковь в столь ранний час, и его взгляд никогда не покидал алтаря. Беатрис тех дней не думала ни о чем кроме новых развлечений. Она уже знала о всесокрушающей силе своих сияющих глаз. И захотела, из чистого каприза, привлечь к себе внимание молоденького, но очень серьезного семинариста. Изо дня в день во время службы она пристально смотрела ему в затылок, ожидая ответного взгляда, пока, наконец, интуиция не подсказала ей, что юноше не по себе. Она не могла сказать, чем вызвано это ощущение, но, будучи уверенней, что вот-вот наступит желанный момент, ждала, затаив дыхание. И он резко обернулся, будто услышал неожиданный звук, поймал ее взгляд и вновь повернулся к алтарю. С тех пор Беатрис уже не смотрела на него, но через пару дней почувствовала его изучающий взгляд. Она стояла на коленях, наклонив голову, а он, потерявший голову, смотрел на нее так, как не смотрел ни на кого в жизни. Внутренне ликуя, Беатрис, медленно подняв голову, встретила его взгляд. Семинарист тут же отвернулся, но она заметила краску стыда, залившую его лицо. Бывало, проходя по улице вместе с дуэньей, Беатрис встречала семинариста, и всякий раз он отводил взгляд в сторону. Однажды, заметив их, он круто развернулся и пошел обратно. Беатрис громко хихикнула, вызвав неудовольствие дуэньи. Как-то раз они вошли в церковь, когда семинарист опускал пальцы в чашу со святой водой перед тем, как перекреститься. Беатрис протянула руку, чтобы коснуться его пальцев и окропить свои. Он побледнел, как полотно, и их взгляды вновь встретились. Лишь мгновение стояли они рядом , но и его хватило Беатрис, чтобы ощутить любовь, горячую человеческую любовь юноши к прекрасной девушке. И в ту же секунду она почувствовала острый укол в сердце, укол той же страстной любви девушки к мужественному юноше. Ее переполняла радость. Никогда еще она не знала такого блаженства. В тот день он служил мессу. Беатрис не спускала с него глаз. Сердце защемило так, что она едва не умерла, но боль, если это была боль, показалась ей сладостней любого наслаждения. Еще раньше она обнаружила, что семинарист по какому-то делу каждый день проходит мимо дворца герцога. Хитростью ей частенько удавалось в этот момент оказаться у окна. Она видела, как он подходил ко дворцу, как замедлялись его шаги, словно он не хотел пройти мимо, а затем убыстрялись, будто он бежал от искушения. Напрасно надеялась она, что семинарист хоть поднимет голову, и однажды, чтобы подразнить его, бросила перед ним белую гвоздику. Инстинктивно он посмотрел вверх, но девушка отступила на шаг, чтобы он не увидел ее. Потом семинарист наклонился и взял цветок. Он держал его обеими руками, как держат драгоценный камень, и, как зачарованный, не сводил с него глаз, а затем неистово швырнул гвоздику на землю, втоптал в пыль и бросился бежать. Беатрис рассмеялась, но неожиданно смех тут же перешел в слезы. Когда несколько дней подряд он не являлся к утренней мессе, Беатрис охватило волнение. -- А где семинарист, что служил мессу? -- как бы невзначай спросила она дуэнью. -- Откуда мне знать? -- буркнула та. -- Наверное вернулся в семинарию. Больше Беатрис его не видела. Комедия переросла в трагедию, и она горько раскаивалась в совершенной глупости. Она привыкла к тому, что любое ее желание выполнялось в мгновение ока, и Беатрис бесило, что ее мечта никогда не станет реальностью. Раньше она принимала уготованного ей жениха как неизбежное зло высокого положения. Свой долг она видела в том, чтобы рожать мужу детей, в остальном же надеялась не иметь с ним ничего общего, но теперь мысль о том, что ей придется связать судьбу с этим тупоумным коротышкой, вызывала у Беатрис отвращение. Она понимала, что любовь к молодому дону Бласко де Валеро ни к чему не приведет. Да, он принял лишь низший духовный сан и мог отказаться от него, но Беатрис не могла не помнить о том, что отец никогда не даст согласия на этот брак. Да и собственная гордость никогда не позволила бы ей выйти замуж за такого безродного дворянина. А Бласко? Он любил ее, в этом Беатрис не сомневалась, но еще сильнее он любил бога. И, топча брошенный ею цветок, он топтал захватившую его презренную страсть. Беатрис мучали странные, пугающие сны. Она видела себя в объятьях Бласко, их губы сливались, грудь прижималась к груди, и она просыпалась от стыда, душевной муки и отчаяния. И Беатрис слегла от болезни, против которой не помогали никакие лекарства, но она знала, что умирает от разбитого любовью сердца. И лишь услышав о том, что Бласко стал монахом, Беатрис внезапно прозрела. Он показал ей, что, уходя из мира, нашел способ убежать от нее, и сознание исходящей от нее силы почему-то обрадовало Беатрис. И она решила последовать его примеру, уйти в монастырь, тем самым избежав ненавистной ей свадьбы, и в любви к богу обрести покой. А где-то в глубине души она чувствовала, что, разделенные в этом мире, они смогут соединиться, служа создателю. То, что столь долго описывалось словами, в один миг пронеслось перед мысленным взором суровой, неумолимой аббатисы, словно она взглянула на огромную фреску, нарисованную на длинной стене галереи. Безрассудная девичья страсть давно угасла. Время, благочестивая монотонность монастырской жизни, молитвы и посты, многообразные обязанности аббатисы превратили ее лишь в горькое воспоминание. И сейчас, глядя на сидящего перед ней мужчину, такого худого, изнуренного, с выражением страдания на лице, она думала, помнит ли тот, что однажды он, против своей воли, но всем сердцем влюбился в юную красавицу, с которой не перемолвился ни словом, но каждую ночь видел в волнующих снах. Епископ прервал затянувшееся молчание: -- Ваше преподобие хотели поговорить со мной о важном деле. -- Да, но сначала позвольте мне поздравить вас с честью, оказанной вам его величеством. -- Я только могу надеяться, что моих скромных сил хватит, чтобы оправдать его доверие. -- Те, кто знает, с каким усердием и требовательностью к себе вы служили богу в Валенсии, в этом не сомневаются. Хотя наш городок и затерян в горах, мы стараемся быть в курсе того, что происходит в большом мире, и слава о вашем аскетизме, добродетели и неослабленной заботе о чистоте нашей веры не обошла и нас. Епископ, насупив брови, пристально посмотрел на нее. -- Мадам, я благодарен вам за столь вежливую встречу, но молю не утруждать себя, рассыпая мне комплименты. Я никогда не любил людей, расписывающих мне мои достоинства. Я буду вам очень признателен, если, без дальнейшей задержки, вы соблаговолите сказать, зачем позвали меня сюда. Подобный выговор не смутил аббатису. Что еще можно ждать от безродного дворянина, как говорила ее дуэнья, мир ее праху, будь он и епископом. А она -- дочь герцога Кастель Родригеса, испанского гранда и кавалера ордена Золотого Руна. Одно слово ее брату, доверенному лицу нынешнего фаворита короля Филиппа Третьего, и этого священника отправят на Канарские острова. -- Я сожалею, что оскорбила скромность вашей светлости, -- холодно ответила донья Беатрис, -- но именно ваша добродетель и святость, если можно так выразиться, побудили меня пригласить вас к себе. Вам известно о странном видении местной девушки, Каталины Перес? -- Да. Ее исповедник, несомненно, достойный человек, но необразованный и не слишком умный, сообщил мне об этом. Я отослал его и запретил монахам обсуждать это событие и упоминать о нем в моем присутствии. Девушка или жаждет известности, или просто заблуждается. -- Я не знакома с ней лично, сеньор, но, по мнению всех, кто ее знает, Каталина -- милая и благочестивая девушка. Она правдива и не способна выдумать такую историю. -- Если все, что она говорила, действительно имело место, это дело рук сатаны. Дьяволы могут превращаться в небожителей, чтобы, искушая ничего не подозревающую жертву, обречь ее на вечные страдания в чистилище. -- С девушкой произошел несчастный случай. Не пристало нам приписывать дьяволу больше ума, чем у него есть на самом деле. Неужели он мог подумать, что ее душа подвергнется опасности, если святой человек возложит на нее руки во имя отца и сына и святого духа? Все это время епископ смотрел на пол, но тут перевел взгляд, полный душевной боли, на аббатису. -- Мадам, Люцифер, сын зари, пал из-за гордыни. Что, кроме нее, может заставить меня, злого и очень грешного, поверить в то, что я могу творить чудеса? -- Возможно, из скромности вы называете себя злым и грешным, но остальные уверены в вашей добродетели. Послушайте, сеньор, об этой истории говорит весь город. Людей волнует ожидание чуда. Нельзя их разочаровывать. Епископ вздохнул: -- Я знаю, что люди взбудоражены. Вокруг монастыря собралась толпа. Когда я вышел из ворот, чтобы идти к вам, они опустились на колени и просили моего благословения. Что-то надо сделать, чтобы привести их в чувство. -- Ваша светлость, позвольте дать вам совет. Я не видела девушку, потому что исповедник запретил ей рассказывать о встрече со святой девой, но вы имеете право отменить его решение. Почему бы вам не встретиться с ней? С вашей беспристрастностью, знанием человеческого характера и опытом, приобретенным за годы служения богу в Святой палате, вы без труда сможете определить, обманута ли она дьяволом, или ей действительно явилась дева Мария. Епископ грустно посмотрел на спасителя, поникшего на кресте, перед которым часто молилась аббатиса. Его душу раздирали сомнения. -- Нет нужды напоминать вам, сеньор, что монастыри кармелиток находятся под особым покровительством пресвятой богородицы. Мы, бедные монахини, разумеется, недостойны такой чести, но, возможно, она испытывает глубокую привязанность к церкви, воздвигнутой в ее честь моим отцом, герцогом Кастель Родригесом. Излечение вашей светлостью бедного дитя именем нашей небесной покровительницы послужит славе монастыря. Епископ надолго задумался и снова вздохнул: -- Где я могу увидеть девушку? -- Трудно найти лучшее место, чем часовня нашей церкви, воздвигнутая в честь святой девы. -- Чем быстрее мы с этим покончим, тем лучше. Пусть она придет завтра, мадам, и я буду ждать ее там. -- Он встал и поклонился аббатисе. На губах его появилась тень печальной улыбки. -- Печальная ночь ожидает меня, ваше преподобие. Она опустилась на колени и поцеловала его перстень. 12 На следующий день, в назначенный час, епископ, в сопровождении монахов-секретарей, вошел в богато украшенную церковь. Каталина, с одной из монахинь, ждала его в часовне пресвятой девы, опираясь на костыль. Увидев епископа, она хотела стать на колени, но тот удержал девушку. -- Вы можете оставить нас, -- сказал он монахине и после ее ухода повернулся к секретарям: -- Отойдите подальше, но останьтесь в церкви. Я хочу поговорить с ней наедине. Подождав, пока монахи выполнят его приказание, епископ пристально взглянул на девушку-калеку. Его нежное сердце всегда отзывалось на человеческую боль. Каталина, бледная, как полотно, дрожала от страха. -- Не бойся, дитя, -- мягко сказал епископ. -- Если ты скажешь правду, все будет в порядке. Очень скромная, простодушная девушка, удивительно красивое лицо, бесстрастно отметил он, словно оценивая масть встреченной на дороге лошади. Он начал расспрашивать Каталину о ее жизни. Сначала девушка стеснялась, но по мере того, как один вопрос сменялся другим, отвечала со все большей уверенностью. Голос ее был нежен и мелодичен, речь -- правильной. Каталина рассказала простую историю ее короткой жизни, неотличимую от жизни других бедняков. Тяжелая работа, невинные развлечения, молитвы, первая любовь. Но она говорила так естественно, с такой искренностью, что тронула сердце епископа. Эта девушка не стала бы что-либо выдумывать ради того, чтобы возвыситься в глазах остальных. В каждом ее слове слышались скромность и смирение. Потом она рассказала о несчастном случае, в результате которого ей парализовало ногу, а Диего, сын портного, ее жених и возлюбленный, ушел к другой. -- Я не виню его, -- вздохнула Каталина. -- Возможно, ваша светлость не знает, как трудна жизнь бедняков. Мужчина не может позволить себе иметь жену, которая не будет работать для него. Епископ ласково улыбнулся. -- Где ты научилась так ясно излагать свои мысли, дитя мое? -- спросил он. -- Мой дядя, Доминго Перес, научил меня читать и писать. Он много занимался со мной. Можно сказать, он заменил мне отца. -- Когда-то я знал его. Каталина не без оснований опасалась, что упоминание дяди, дурная репутация которого ни для кого не была тайной, не украсит ее в глазах этого святого человека. Епископ молчал, и она решила, что разговор окончен. -- А теперь расскажи мне ту историю, что рассказывала матери, -- его изучающий взгляд остановился на лице девушки. Каталина колебалась, и он вспомнил о запрещении исповедника и добавил, что в его власти отменить приказ отца Вергары. Тогда она повторила все то, что говорила матери. Как она плакала на каменных ступенях, потому что не могла веселиться со всеми, когда из церкви вышла незнакомая ей женщина, поговорила с ней, сказала, что его светлость может излечить ее, а потом исчезла, растворившись в воздухе. И как ее осенило, что ей явилась сама святая дева. Она замолчала, и наступило долгое молчание. Епископ по-прежнему терзался сомнениями. Девушка не обманывала. Он не мог ошибиться в ее искренности и невинности. Это был не сон, потому что и он слышал колокольный звон, трубы и барабанный бой, которыми ознаменовался их с братом въезд в город. И разве мог сатана сохранить облик богородицы, когда бедная девушка изливала ей свое сердце и молила о помощи. Она, несомненно, благочестива. Не ей первой является дева Мария, не ей одной обещала она и излечивала от болезней. Если же он испугается и откажет бедняжке в ее смиренной просьбе, не совершит ли он тем самым смертный грех? -- Знак, -- пробормотал епископ, -- знак. Он подошел к алтарю, над которым в роскошном одеянии, из синего, сплошь расшитого золотом бархата, со сверкающей короной на голове возвышалась статуя пресвятой девы. Преклонив колени, он молил указать ему путь. Но, несмотря на страстную молитву, в сердце его царила пустота, а душа окуталась черным покровом ночи. Наконец, тяжело вздохнув, он поднялся на ноги и, раскинув руки, пристально всмотрелся в полузакрытые глаза богоматери. И тут же Каталина испуганно вскрикнула. Монахи, услышав ее, бросились в придел, но, не добежав, остановились, как вкопанные. С отвисшими челюстями они стояли, как жена Лота, будто превратившись в соляные колонны. Дон Бласко де Валеро, епископ Сеговии, медленно поднимался в воздух, пока не застыл, оказавшись лицом к лицу со статуей, как орел, парящий на распростертых крыльях. Один из монахов, опасаясь, что он упадет, бросился было к нему, но второй, отец Антонио, удержал его. А епископ так же медленно опустился на мраморный пол у алтаря. Его руки упали, как плети, и он обернулся. Оба монаха, подбежав, повалились ему в ноги, целуя подол рясы. Епископ, казалось, не замечал их присутствия и, как лунатик, двинулся к выходу. Монахи следовали за ним по пятам. О Каталине все забыли. Выйдя из церкви, епископ остановился на каменных ступенях, где дева Мария говорила с несчастной калекой, и обвел взглядом маленькую площадь, купающуюся в ярком августовском солнце. Несмотря на жару, он весь дрожал. -- Передайте девушке, что я сообщу ей о своем решении. -- Со склоненной головой он сошел со ступенек и направился к доминиканскому монастырю. Секретари почтительно следовала сзади, не решаясь вопросами нарушить мысли святого. У ворот епископ остановился и повернулся к ним: -- Под страхом отлучения от церкви я запрещаю упоминать о том, что вы сегодня видели. -- Но это же чудо, сеньор, -- возразил отец Антонио. -- Разве справедливо скрыть знак божественного расположения от наших братьев? -- Становясь монахом, сын мой, вы приняли обет повиновения, -- отрезал епископ. Отец Антонио был учеником фра Бласко, когда тот преподавал теологию в Алькале, и под его влиянием вступил в орден доминиканцев. Когда фра Бласко стал инквизитором Валенсии, он назначил умного и сообразительного монаха своим секретарем. Отец Антонио, безупречный в жизни и усердный в служении церкви, страдал от болезни, которую Ювенал называл cacoethes scribendi. Не довольствуясь бесконечными протоколами допросов, донесениями, решениями и прочими документами, необходимыми для нормального функционирования сложного механизма Святой палаты, составление которых входило в обязанности секретаря, он в свободное время постоянно что-то писал. И как скоро выяснил инквизитор, а он, рано или поздно, узнавал обо всем, что делается вокруг, отец Антонио, из благоговения перед учителем, вел поминутный учет его действий, записывал каждое сказанное им слово и давал подробное описание любого, пусть самого незначительного события, имевшего отношение к фра Бласко. Тот, разумеется, понимал, зачем пишется этот труд, и не раз спрашивал себя, не положить ли этому конец. Отец Антонио крепко вбил себе в голову, что именно такие, как фра Бласко де Валеро, становятся святыми, и составленный им документ, несомненно, понадобится Курии, когда, после смерти фра Бласко, начнется процедура его приобщения к лику блаженных. Инквизитор, хоть и сознавая свою никчемность, все-таки оставался человеком и с трепетом думал о том, что в один день он сможет оказаться среди святых. Он нещадно бичевал себя за столь высокомерные мысли, но не мог заставить себя поговорить с отцом Антонио. И теперь, глядя на монаха, епископ не сомневался, что тот непременно запишет все в свою книгу. В который раз он тяжело вздохнул и молча вошел в монастырь. 13 Но епископ не догадался связать Каталину обетом молчания. Как только монахи покинули церковь, она поспешила домой, хотя из-за увечья добралась туда не так быстро, как хотела. Доминго уехал по делам в близлежащую деревню, и ее встретила только мать. С восторгом Каталина рассказала ей о чуде, свидетелем которого она только что стала, а затем, по просьбе Марии, повторила все сначала. Мария Перес, сдерживая нетерпение, едва дождалась часа отдыха, когда в монастырской приемной собирались монахини и многочисленные гости и ее рассказ произвел бы наибольшее впечатление. И действительно, ее надежды полностью оправдались. Помощница аббатисы поспешила к донье Беатрис, и очень скоро Марию провели в ее молельню. Там она вновь рассказала о чудесной левитации епископа. Аббатиса внимательно выслушала ее, не скрывая своего удовлетворения. -- Теперь он решится, -- сказала она. -- Чудо прославит не только наш скромный монастырь, но и весь орден кармелиток. Она отпустила женщин и написала епископу письмо, в котором упомянула о том, что ей стало известно о божественном благоволении, дарованном ему сегодняшним утром. Происшедшее означало, что Каталина Перес сказала правду и ей действительно явилась святая дева. Аббатиса заклинала его отбросить сомнения, ибо долг христианина требовал принять это тяжкое бремя. Вежливо, но достаточно твердо она убеждала епископа, что тот просто обязан совершить чудо в церкви, где небо выказало ему свое расположение. Письмо она послала со специальным посыльным. Два дворянина из тех, что слышали рассказ Марии Перес, сразу же пошли в доминиканский монастырь. Монахи, естественно, ничего не знали, но не слишком удивились, узнав о случившемся. Святость епископа не вызывала у них никаких сомнений, и его левитация послужила лишь подтверждением того, что их мнение не расходится с мнением всевышнего. В то же время одна из благородных дам, живших у кармелиток, навещала друзей и также рассказала им о чуде в приделе святой девы. Пару часов спустя об этом говорил весь город. Еще несколько дворян пришли в доминиканский монастырь, чтобы узнать правду из первых рук. В результате отцу Антонио пришлось пойти к епископу и сказать, что, хотя ни он, ни второй секретарь не открывали рта, все узнали о его чудесной левитации. Епископ указал на распечатанное письмо аббатисы, лежащее на столе. -- Эти жалкие женщины не могут держать язык за зубами. -- Наши братья по монастырю надеются, что теперь вы согласитесь излечить бедную девушку. В келью постучали. Отец Антонио открыл дверь, и вошедший монах сообщил епископу, что его хотел бы видеть приор. -- Пусть приходит, -- ответил епископ. Отец Антонио присутствовал при этом нелегком разговоре и изложил его содержание в своей книге. В конце концов епископ позволил убедить себя, что господь бог желает от него выполнения поручения святой девы. Однако он поставил условия, с которыми приору, скрепя сердце, пришлось согласиться. Он-то хотел, чтобы церемония излечения происходила в присутствии всех монахов, дворянства и священнослужителей других церквей. Но епископ настоял на полной секретности. Он согласился утром следующего дня прийти в церковь кармелитского монастыря и отслужить мессу. С собой он решил взять лишь двух секретарей. Недовольный приор ушел к себе, а епископ послал отца Антонио к донье Беатрис, чтобы сообщить ей о своем решении. Он разрешил ей привести в церковь монахинь и потребовал, чтобы они молились за него всю ночь. Спустя час возбужденная монахиня пришла к Марии Перес и попросила позвать Каталину. -- Это великий секрет, -- сказала она вошедшей девушке. -- Об этом никто не должен знать. Его светлость завтра утром излечит тебя, и ты будешь бегать на двух ногах, как и остальные христиане. Каталина ахнула, и ее сердце от радости чуть не выскочило из груди. -- Завтра? -- Ты должна принять святое причастие, поэтому ничего не ешь после полуночи. Ты, конечно, об этом знаешь. -- Да, знаю, -- ответила Каталина. -- Но я никогда не ем после полуночи. Можно мне позвать маму и дядю Доминго? -- Об этом мне ничего не известно. Наверное, они могут прийти. Возможно, после этого твой дядя образумится и ступит на путь истинный. Доминго вернулся лишь поздним вечером и не успел переступить порог дома, как Каталина ошеломила его радостным известием. Тот буквально оцепенел от страха. -- Разве ты не рад? -- удивленно воскликнула Каталина. Доминго молча ходил из угла в угол. Каталина никак не могла понять, что происходит. -- В чем дело, дядя? Почему ты молчишь? Я думала, ты обрадуешься. Разве ты не хочешь, чтобы я выздоровела? Он раздраженно пожал плечами и продолжал мерить шагами комнату, думая о том, что произойдет, если епископу не удастся совершить чудо. Как бы этим делом не заинтересовалась Святая палата. Это означало катастрофу. Неожиданно он остановился и пристально взглянул на Каталину. -- Повтори мне слово в слово, что сказала тебе святая дева. -- Сын дона Хуана Суареса де Валеро, который лучше всех служил богу, излечит тебя. Доминго даже вздрогнул. -- Но ведь матери ты говорила совсем другое. Что тебя излечит дон Бласко де Валеро. -- Это одно и то же. Епископ -- святой человек. Это всем известно. Кто из сыновей дона Хуана служил богу лучше, чем он? -- Ты -- дура! -- вскричал Доминго. -- Маленькая дура! -- Сам дурак! -- огрызнулась Каталина. -- Ты никогда не верил в то, что дева Мария явилась мне, говорила со мной, а потом растворилась в воздухе. Ты думал, что мне все приснилось. А теперь послушай, что я тебе расскажу. И она рассказала, как епископ поднялся в воздух, завис перед статуей пресвятой девы и опустился на мраморные плиты. -- Это тоже не сон. Рядом со мной стояли два монаха и своими глазами видели это чудо. -- На свете случаются странные вещи, -- пробормотал Доминго. -- И все же ты отказываешься поверить в то, что мне явилась святая дева? Глаза Доминго хитро блеснули: -- Теперь я тебе верю. Меня убедило не то, что ты видела утром, а истинное значение слов девы Марии. Каталина в недоумении посмотрела на него. Она не могла понять, почему незначительное изменение в ее рассказе оказало столь сильное влияние на взгляды Доминго. Тот нежно погладил ее по щеке. -- Я -- большой грешник, дитя мое, и, что еще хуже, никак не могу раскаяться в своих грехах. Жизнь моя прошла довольно безалаберно, но я прочел много книг, древних и современных, и узнал многое из того, что, возможно, не стоило знать совсем. Успокойся, милая, все будет в порядке. Он взял шляпу. -- Ты уходишь, дядя? -- У меня был тяжелый день, и я хочу отдохнуть. Пойду в таверну. Однако вместо таверны он направился к доминиканскому монастырю. Учитывая поздний час, привратник отказался пропустить его. Доминго настаивал, что должен видеть епископа по делу чрезвычайной важности, но тот, глядя через глазок, даже не открыл дверь. Как последнее средство Доминго упомянул, что он -- дядя Каталины Перес и попросил позвать хотя бы секретаря дона Бласко. На этот раз привратник согласился, и через пару минут отец Антонио подошел к двери. Но и он, зная о дурной репутации Доминго, отказался провести его к епископу, сказав, что тот проводит всю ночь в молитвах и велел его не беспокоить. -- Если вы не позволите мне увидеться с ним, то вся ответственность падет на вас! -- воскликнул Доминго. -- Пьяница, -- презрительно ответил ему отец Антонио. -- Да, я -- пьяница, но сейчас-то я трезв. Вы будете горько сожалеть о том, что не пустили меня. -- Ты что хотел ему передать? -- Скажите ему следующее: "Камень, который строители отбросили в сторону, стал краеугольным". -- Hijo de puta [Сукин сын! (исп.) -- Примеч. перев.], -- взревел отец Антонио, возмущенный тем, что этот беспутник посмел цитировать священное писание, и захлопнул глазок. Доминго пожал плечами, повернулся и пошел прочь. Ноги сами привели его в таверну. Он напился, а вино всегда развязывало ему язык. Он всегда любил себя слушать, а на этот раз ему было что сказать и другим. 14 Следующим утром, когда, как написал бы Доминго, Аврора протерла глазки розовыми пальчиками, а Феб вскочил в золотую колесницу, или, проще говоря, на рассвете, три доминиканских монаха с надвинутыми на глаза клобуками выскользнули из монастыря. Но, несмотря на ранний час, у ворот стояли люди. Горожане ждали чуда. В высоком монахе они без труда узнали святого епископа и на почтительном расстоянии последовали за ними к кармелитской церкви, около которой также толпился народ. Один из монахов постучал, дверь приоткрылась и, пропустив пришедших, захлопнулась вновь. Каталина ждала у статуи святой девы. Мария Перес и Доминго пришли вместе с ней, но в церковь их не пустили. Донья Беатрис встретила епископа со всеми двадцатью монахинями. Он прошел в ризницу, облачился в одеяния священнослужителя, а затем медленно направился к приделу святой девы. Монахини и Каталина стояли на коленях. Епископ отслужил мессу, и девушка приняла святое причастие. Благословив всех и прочтя последний отрывок из Евангелия, он преклонил колени у алтаря и погрузился в молитву. Потом поднялся, подошел к Каталине и возложил худую загорелую руку на ее голову: -- Я, ничтожное орудие нашего создателя, во имя отца и сына и святого духа, приказываю тебе бросить костыль и идти. Каталина, побледнев от волнения, с сияющими глазами, поднялась на ноги, отбросила костыль, шагнула вперед и с горестным криком рухнула на пол. Чуда не произошло. Монахини закричали, две упали без чувств. Аббатиса выступила вперед. Мельком посмотрев на Каталину, она перевела взгляд на епископа. Несколько секунд они смотрели друг другу в глаза. Монахини рыдали. Епископ прошел в ризницу, переоделся и вернулся в церковь. Привратница открыла дверь, и вместе с секретарями он вышел в солнечный свет летнего утра. Весть о готовящемся совершении чуда облетела город, и маленькую площадь запрудила возбужденная толпа. Едва епископ появился на ступенях, как над площадью пронесся вздох разочарования. Каким-то образом все сразу поняли, что чуда не свершилось. Горожане расступились, и епископ с монахами в гробовом молчании проследовали в монастырь. 15 Узнав, что епископ будет жить у них в монастыре, доминиканцы обставили келью с роскошью, подобающей, по их мнению, его высокому званию. Но тот велел все убрать. Вместо мягкого матраца на кушетку положили соломенный, в палец толщиной, два удобных кресла заменили табуретками, резной стол из дорогого тикового дерева -- простым, некрашеным. Картины, украшающие келью, он приказал снять и оставить лишь черный крест, даже без изображения Иисуса, чтобы он мог представить себя распятым на этом мученическом ложе и испытать боль спасителя, страдающего за все человечество. Войдя в келью, епископ тяжело опустился на стул и уставился в пол. По его щекам медленно катились слезы. Сердце отца Антонио переполняло сострадание. Он что-то прошептал второму секретарю, тот вышел из кельи и спустя несколько минут вернулся с миской супа. Отец Антонию протянул ее епископу: -- Сеньор, пожалуйста, поешьте. Епископ отвернул голову: -- Я не могу есть. -- Но со вчерашнего утра вы не брали в рот и макового зернышка. Я умоляю вас съесть хотя бы пару ложек. Отец Антонио встал на колени, зачерпнул ложку дымящегося супа и поднес ее к губам епископа. -- Ты очень добр, -- сказал тот. -- Я не достоин такой заботы. Чтобы не казаться неблагодарным, он проглотил содержимое ложки, и монах стал кормить его, как больного ребенка. Когда епископ поел, отец Антонио отставил миску и, оставаясь на коленях, осмелился коснуться его руки. -- Не огорчайтесь, сеньор, девушка обманута дьяволом. -- Нет, это моя вина. Я просил божественного знака, и небеса мне его даровали. В моем тщеславии я возомнил себя достойным совершить то, что удается лишь святым, избранным господом богом. А я -- грешник и справедливо наказан за свое высокомерие. -- Все мы грешники, сеньор, но я удостоен чести много лет жить рядом с вами, и мне лучше других известна ваша безграничная любовь к ближним и неустанная забота о страждущих. -- Это говорит твоя собственная доброта, сын мой. Твоя привязанность ко мне, против которой я часто предостерегал тебя и которую ничем не заслужил. Отец Антонио с болью в сердце всматривался в изможденное лицо епископа, все еще сжимая его худую руку. -- Позвольте мне почитать вам, сеньор. Я бы хотел узнать ваше мнение о том, что записал несколько дней назад. Епископ почувствовал, как опечалился бедный монах из-за того, что он не смог совершить чуда. Его глубоко тронуло, что отец Антонио, забыв про собственные горести, делал все, чтобы отвлечь и успокоить его самого. Раньше он никогда не соглашался слушать записки трудолюбивого секретаря, но сейчас не нашел в себе сил отказать. -- Почитай, сын мой. Я с удовольствием послушаю. Отец Антонио, с пылающими от радости щеками, поднялся на ноги, взял со стола стопку густо исписанных листов и сел на стул. Второй секретарь опустился на пол рядом с ним, и отец Антонио начал читать. Он выбрал отрывок, описывающий торжественное объявление эдикта веры, auto da fe, которое увенчало карьеру фра Бласко в Святой палате, как упоминалось ранее, доставило безмерное удовольствие принцу, теперь королю Филиппу Третьему, и во многом послужило причиной назначения инквизитора епископом Сеговии. Торжественная церемония состоялась в воскресенье, чтобы никто не мог найти предлог и уклониться от присутствия при совершении столь важного события. Участвовать в аутодафе считалось делом богоугодным. Для привлечения еще большего числа зрителей каждому полагалась индульгенция сроком на сорок дней. На центральной площади Валенсии воздвигли три огромных трибуны: одну -- для инквизиторов, чиновников Святой палаты и священнослужителей, вторую -- для городских властей и дворянства и третью -- для грешников и их духовных пастырей. Празднество началось прошлым вечером пышной процессией водружения хоругви инквизиции. Первыми под алым полотнищем с королевскими гербами прошли представители знатнейших родов города, за ними -- монахи с белым крестом. Замыкал шествие приор доминиканского монастыря с хоругвью зеленого креста, окруженный монахами своего ордена с факелами в руках. Зеленый крест водружался над алтарем на трибуне инквизиторов, и доминиканцы охраняли его всю ночь. Белый крест отнесли на quemadero, кемадеро, площадь, где сжигали осужденных, которая охранялась солдатами, в чьи обязанности входила и подготовка костров. В ночь перед аутодафе инквизиторы посещали приговоренных к сожжению, сообщали им об их участи и приставляли к каждому двух монахов, чтобы облегчить несчастному встречу с господом богом. Но в ту ночь отец Балтазар, младший инквизитор, остался в постели, мучаясь от колик, упросив дона Бласко освободить его от этого неприятного дела. На заре у зеленого креста отслужили мессу и перенесли хоругвь к тюрьме инквизиции. Заключенных и монахов покормили завтраком и вывели из камер. Первых одели в sambenito, желтые туники, на одной стороне которых были написаны имена, место жительства и совершенные преступления, а на другой -- нарисованы языки пламени, у тех, кого ждал костер. В одной руке каждый нес зеленый крест, в другой -- зажженную свечу. Во главе процессии шел священник с крестом, обернутым в черное, и псаломщик, за ними -- раскаявшиеся грешники, далее несли изображения или скелеты тех, кто, покинув Испанию или умерев естественной смертью, избежал справедливой кары. И наконец -- приговоренные к сожжению, в сопровождении монахов, проведших с ними ночь. Дворянин высокого происхождения нес ларец красного бархата, инкрустированный золотом, в котором лежали приговоры. Замыкали шествие приор доминиканского монастыря с хоругвью Святой палаты и инквизиторы. Стоял прекрасный солнечный день, когда у молодых и старых играет кровь и особенно остро чувствуется радость жизни. Процессия медленно продвигалась по кривым улочкам, пока не достигла площади. Не только с полей и оливковых рощ, разбросанных вокруг Валенсии, но и с виноградников Аликанте и плантаций финиковых пальм Элче стекались в город толпы людей. Окна окружавших площадь домов сверкали богатыми нарядами аристократии. Принц и его свита наблюдали за церемонией с балкона ратуши. Осужденных рассаживали на отведенной им трибуне в соответствии с тяжестью совершенных ими преступлений. Нижние скамьи занимали совершившие мелкие прегрешения, верхние -- более серьезные. На двух кафедрах восседали судьи. Секретарь зачитал текст клятвы, согласно которой все присутствующие обязывались повиноваться Святой палате и способствовать ей в полном искоренении ереси и еретиков. Затем оба инквизитора поднялись на балкон к принцу, и тот на Евангелии поклялся защищать католическую веру и Святую палату, наказывать еретиков и вероотступников и всячески поддерживать инквизицию в ее борьбе за чистоту истинной веры. Между кафедрами установили скамью, на которую поодиночке выводили преступников, и с одной из кафедр оглашали приговор. За исключением тех, кого ждал костер, они впервые узнавали о своей участи, и, так как многие от волнения теряли сознание, Святая палата из милосердия снабжала скамью перилами, дабы, упав, они не могли сильно расшибиться. В тот день один раскаявшийся грешник, измученный пытками, умер прямо на скамье. После вынесения последнего приговора осужденных передавали светской власти. Святая палата не только не убивала еретиков, но и советовала светской власти не пользоваться мечом правосудия, а действовать согласно писанию: "Кто не пребудет во мне, извергнется вон, как ветвь, и засохнет, а такие ветви собирают и бросают их в огонь, и они сгорают". Еретиков сжигали, а благочестивые католики, поставившие дрова для костров, получали индульгенции. На этом работа инквизиторов заканчивалась, и они удалялись. На площадь входили солдаты, вооруженные заряженными мушкетами. Они окружали осужденных и вели на место казни, защищая от ярости толпы, которая в богоугодной ненависти к еретикам могла разорвать их на куски, что иногда и случалось. Монахи сопровождали грешников, до самого конца борясь за их души и пытаясь привести их к покаянию и возвращению в лоно церкви. Среди них шли четыре крещеные мавританки, чья красота вызывала всеобщее восхищение, голландский купец, пойманный с книгой Нового завета на испанском языке, мавр, уличенный в том, что убил цыпленка, отрубив ему голову, двоеженец, капитан торгового судна, котор