из "Войны и мира", об Анне Карениной и об "Отцах и детях". Эшенден незамедлительно обнаружил, что муж ее не достоин, а затем узнал, что и она того же мнения. Владимир Семенович был коротышка с большой головой, вытянутой, словно палочка лакрицы, и всклокоченной шевелюрой непокорных русских волос. Он был тихим, незаметным существом, и казалось странным, что царское правительство опасалось его революционной деятельности. Он преподавал русский язык и писал корреспонденции в московские газеты. Он был приветлив и услужлив. Эти качества очень его вручали, так как Анастасия Александровна была женщина с характером: когда у нее болел зуб, Владимир Семенович испытывал адские муки, а когда ее сердце надрывали страдания ее злополучной родины, Владимир Семенович, вероятно, жалел, что родился на свет. Эшенден не мог не признать в нем никчемности, но его безобидность невольно возбуждала симпатию, и когда в надлежащий срок он признался Анастасии Александровне в своей страсти и с восторгом убедился в ее взаимности, его вдруг кольнуло: а что им делать с Владимиром Семеновичем? И Анастасия Александровна и он не находили в себе сил расстаться хотя бы на минуту. Эшенден опасался, что ее революционные взгляды помешают ей дать согласие стать его женой, но, к некоторому его удивлению, а также большому облегчению, согласие она дала, и очень поспешно. -- А Владимир Семенович позволит вам развестись с ним? -- спросил он, откинувшись на подушку, цвет которой напомнил ему слегка протухшее мясо, и нежно сжимая ее руку. -- Владимир меня обожает, -- ответила она. -- Это разобьет ему сердце. -- Он приятный человек, и мне бы не хотелось, чтобы он был несчастен. Но будем надеяться, что у него это пройдет. -- У него это никогда не пройдет. Такова русская душа. Я знаю, когда я его оставлю, он почувствует, что потерял все, ради чего стоило жить. Я еще не видела, чтобы мужчина так всецело предавался женщине, как он мне. Но, конечно, он не захочет помешать моему счастью. Для этого он слишком благороден. Он поймет, что у меня нет права колебаться, когда речь идет о моем саморазвитии. Владимир даст мне свободу, ни о чем не спрашивая. В то время законы о разводе в Англии были даже еще более запутанными, чем теперь, и Эшенден, полагая, что Анастасия Александровна может и не знать их особенностей, объяснил ей сложность ситуации. -- Владимир ни за что не захочет обречь меня на скандальную известность, неизбежную при бракоразводных процессах. Когда я объясню ему, что решила выйти за вас, он покончит с собой. -- Это было бы ужасно, -- сказал Эшенден. Он растерялся, но и ощутил острое волнение. Так похоже на русский роман! И он словно увидел перед собой страшные и трогательные страницы, и еще страницы, и еще страницы, на которых Достоевский описал бы подобный случай. Он знал, какие терзания испытывали бы персонажи -- разбитые бутылки шампанского, поездки к цыганам, водка, обмороки, каталепсия и длинные-предлинные монологи, которые произносили бы все до единого. Положение было таким жутким, таким упоительным, таким безвыходным! -- Мы из-за этого будем ужасно несчастными, -- сказала Анастасия Александровна, -- но не вижу, что еще ему остается. Умолять его, чтобы он жил без меня, я не могу. Он будет как корабль без руля, как авто без карбюратора. Я так хорошо знаю Владимира! Он покончит с собой! -- Каким образом? -- спросил Эшенден, которого, как реалиста, страстно интересовали подробности. -- Размозжит себе пулей висок. Эшендену вспомнился "Росмерхольм". В свое время он был пылким ибсенистом и даже кокетничал с мыслью, не выучить ли норвежский, чтобы, читая мэтра в оригинале, проникнуть в тайную суть его мыслей. Однажды он видел Ибсена во плоти, тот допивал кружку мюнхенского пива. -- Но разве вы думаете, что нам выпадет хоть одна светлая минута, если на нашей совести будет смерть этого человека? -- спросил он. -- Мне кажется, он всегда будет стоять между нами. -- Я знаю, мы будем страдать. Страдать невыносимо, -- сказала Анастасия Александровна, -- но от нас ли это зависит? Такова жизнь. Мы обязаны подумать о Владимире. Позаботиться о его счастье. Он предпочтет самоубийство. Она отвернула лицо, и Эшенден увидел, что по ее щекам струятся слезы. Он был глубоко растроган. Ведь сердце у него было мягкое, и страшно было подумать о бедном Владимире, распростертом здесь на диване с пулей в виске. Ах, эти русские! Как увлекательна их жизнь! Но когда Анастасия Александровна справилась со своими чувствами, она скорбно повернулась к нему, глядя на него влажными, круглыми и чуть-чуть выпученными глазами. -- Мы должны быть совершенно уверены, что поступаем как должно, -- произнесла она. -- Никогда себе не прощу, если позволю Владимиру кончить самоубийством, а потом выяснится, что я ошиблась. Мне кажется, нам следует убедиться, что мы любим друг друга по-настоящему. -- Разве вы этого не знаете? --тихо спросил Эшенден. -- Я знаю. -- Съездим на неделю в Париж и поглядим. Тогда мы будем знать точно. Эшенден слегка считался с условностями и растерялся. Но лишь на миг. Анастасия была изумительна! И сообразительна: она заметила его мимолетную нерешительность. --- Неужели у вас есть буржуазные предрассудки? -- спросила она. -- Конечно, нет, -- торопливо заверил он ее, так как предпочел бы, чтобы его сочли негодяем, лишь бы не носителем буржуазных предрассудков. -- По-моему, это замечательный план. -- С какой стати женщина должна ставить всю свою жизнь на одну карту? Узнать мужчину по-настоящему можно, лишь живя с ним. И только -- честно дать женщине возможность переменить решение, пока не поздно. -- Совершенно верно, -- сказал Эшенден. Анастасия Александровна не любила терять времени зря, и потому, тут же договорившись обо всем, они уже в воскресенье уехали в Париж. -- Владимиру я не скажу, что еду с вами, -- сказала она. -- Его это только расстроит понапрасну. -- Было бы очень жаль, -- сказал Эшенден. -- А если в конце недели я приду к заключению, что мы сделали ошибку, ему вообще ни к чему будет знать об этом. -- Совершенно верно, -- сказал Эшенден. Они встретились на вокзале Виктории. -- Какой класс вы взяли? -- спросила она. -- Первый. -- Я рада. Папа и Владимир из принципа ездят третьим, но меня в поезде всегда мутит, и я люблю класть голову кому-нибудь на плечо. А в купе первого класса это проще. Когда поезд тронулся, Анастасия Александровна сказала, что у нее начинается головокружение, и, сняв шляпу, положила голову на плечо Эшендена. Он обвил рукой ее талию. -- Сидите смирно, хорошо? -- сказала она. На пароходе она спустилась в дамскую каюту и в Кале смогла плотно перекусить, но в поезде вновь сняла шляпу и положила голову на плечо Эшендена. Он подумал, что скоротает время за чтением, и взял книгу. -- Вы не могли бы не читать? -- сказала она. -- Меня надо поддерживать, а когда вы переворачиваете страницу, мне становится нехорошо. В конце концов они добрались до Парижа и отправились в тихую гостиницу на левом берегу, про которую знала Анастасия Александровна. Она сказала, что там есть атмосфера, а огромные отели на том берегу она не выносит: они безнадежно вульгарны и буржуазны. -- Я поеду, куда вам угодно, -- сказал Эшенден, -- лишь бы там была ванна. -- Какой вы восхитительно английский! А неделю без ванны вы обойтись не можете? Милый, милый, вам предстоит столько узнать! До глухой ночи они говорили о Максиме Горьком и Карле Марксе, о судьбах человеческих, о любви и братстве людей и пили чашку за чашкой, русский чай, так что наутро Эшенден с радостью позавтракал бы в постели, а встал ко второму завтраку. Но Анастасия Александровна была ранней пташкой. Жизнь так коротка, сделать нужно так много и просто грех завтракать позже половины девятого. Они сидели в убогом зальце ресторана, окна которого не открывались по крайней мере месяц. Атмосферы там было хоть отбавляй. Эшенден спросил Анастасию Александровну, что она хотела бы на завтрак. -- Яйца всмятку, -- сказала она. Ела она с аппетитом. Эшенден уже успел заметить, что аппетит у нее очень хороший. Он решил, что это русское свойство: ведь невозможно себе представить, что Анна Каренина днем обходится булочкой с кофе, не правда ли? После завтрака они отправились в Лувр, а днем пошли в Люксембургский музей. Пообедали пораньше, чтобы успеть в "Комеди франсез". Оттуда они завернули в русское кабаре, где потанцевали. Когда на следующее утро они сели друг напротив друга в ресторане и Эшенден спросил Анастасию Александровну, чего бы ей хотелось, она ответила: -- Яиц всмятку. -- Но ведь мы ели яйца всмятку вчера, -- возразил он. -- Ну так возьмем их сегодня еще раз, -- улыбнулась она. -- Хорошо. Этот день они провели точно так же, как предыдущий, только вместо Лувра посетили музей Карнавале и музей Гиме вместо Люксембургского. Но когда на следующее утро в ответ на вопрос Эшендена Анастасия Александровна вновь попросила яиц всмятку, у него упало сердце. -- Но мы же ели яйца всмятку вчера и позавчера, -- сказал он. -- Не кажется ли вам, что это вполне веская причина заказать их и сегодня? -- Нет, не кажется. -- Неужели сегодня утром чувство юмора вам немножко изменило? -- спросила она. -- Я ем яйца всмятку каждый день, я признаю их только в этом виде. -- Ну, хорошо. В таком случае мы, конечно, закажем яйца всмятку. Однако на следующее утро одна мысль о них привела его в ужас. -- Вы, как всегда, возьмете яйца всмятку? -- спросил он у нее. -- Конечно! -- Она ласково улыбнулась, показав ему два ряда крупных квадратных зубов. -- Хорошо. Я их вам закажу. А себе возьму яичницу. Улыбка исчезла с ее губ. -- О? -- Она помолчала. -- А не кажется ли вам, что в этом есть некоторая бессердечность? По-вашему, честно навязывать повару лишнюю работу? Вы, англичане! Вы все одинаковы, вы смотрите на слуг, как на автоматы. Вам не приходит в голову, что у них такое же сердце, как у вас, такие же чувства, такие же эмоции? Есть ли у вас право удивляться, что недовольство пролетариата закипает, когда буржуа вроде вас столь чудовищно эгоистичны? -- Вы серьезно думаете, что в Англии произойдет революция, если я в Париже закажу яичницу вместо яиц всмятку? Она негодующе вскинула красивую голову. -- Вы не понимаете. Дело в принципе. Конечно, вы считаете это шуткой, я понимаю, вы острите, и я умею смеяться шуткам не хуже других. Чехов прославился в России как юморист. Но разве вы не видите, чем это чревато? Самое ваше отношение неверно. Полная бесчувственность. Вы не говорили бы так, если бы пережили события тысяча девятьсот пятого года в Петербурге. Стоит мне вспомнить толпы, стоящие на коленях в снегу перед Зимним дворцом, когда на них набросились казаки. На женщин и детей! Нет, нет, нет! Ее глаза наполнились слезами, лицо исказилось от муки. Она взяла руку Эшендена. -- Я знаю, сердце у вас доброе. Вы просто не подумали, и больше мы о ней говорить не будем. У вас есть воображение. Вы очень чутки. Я знаю. Вы распорядитесь, чтобы яйца вам приготовили так же, как мне, правда? -- Конечно, -- сказал Эшенден. После этого он каждое утро завтракал яйцами всмятку. Официант говорил: "Monsieur aime les œufs bouills" (Мосье любит вареные яйца - фр.). По окончании недели они вернулись в Лондон. От Парижа До Кале он держал Анастасию Александровну в объятиях, а ее голова покоилась у него на плече -- что повторилось и от Дувра до Лондона. Он прикинул, что от Нью-Йорка до Сан-Франциско поезд идет пять дней. Когда они вышли на перрон вокзала Виктории и остановились в ожидании извозчика, она поглядела на него круглыми, сияющими и чуть выпученными глазами. -- Мы чудесно провели время, правда? -- сказала она. -- Чудесно. -- Я решаюсь. Эксперимент себя оправдал. Я готова выйти за вас замуж, когда вы пожелаете. Но Эшендену представилось, как он каждое утро до конца жизни ест яйца всмятку. Когда он усадил ее в кеб, то сделал знак другому извозчику, поехал в контору "Кунарда" и взял билет на первый же пароход, отплывавший в Америку. Ни один иммигрант, отправившийся на поиски воли и новой жизни, не смотрел на Статую Свободы с такой ликующей благодарностью, как Эшенден в то ясное, солнечное утро, когда его пароход вошел в порт Нью-Йорка. С тех пор миновали годы, и Эшенден больше не виделся с Анастасией Александровной. Он знал, что с началом революции в марте они с Владимиром Семеновичем уехали в Россию. Они могли оказаться полезными ему, а Владимир Семенович как-никак был обязан ему жизнью, и он решил написать Анастасии Александровне письмо с вопросом, может ли он навестить ее. Когда Эшенден сошел в ресторан ко второму завтраку, он чувствовал себя несколько отдохнувшим. Мистер Харрингтон уже ждал его. Они сели за столик и начали есть то, что ставили перед ними. -- Попросите официанта подать нам хлеба, -- сказал мистер Харрингтон. -- Хлеба? -- повторил Эшенден. -- Хлеба нет. -- Но я не могу есть без хлеба, -- сказал мистер Харрингтон. -- Боюсь, вам придется обходиться без него. Здесь нет ни хлеба, ни масла, ни сахара, ни яиц, ни картофеля. Только мясо, рыба и зеленые овощи. У мистера Харрингтона отвисла челюсть. -- Но это же как на войне! -- сказал он. -- Во всяком случае, очень похоже. На момент мистер Харрингтон онемел. Затем он сказал: -- Я сделаю вот что: выполню данное мне поручение как можно быстрее, а потом уберусь из этой страны. Миссис Харрингтон не захотела бы, чтобы я сидел без сахара и масла. У меня очень чувствительный желудок. Фирма ни за что не послала бы меня сюда, если бы не предполагала, что я буду пользоваться всем самым лучшим. Вскоре к ним подошел доктор Эргон Орт и протянул Эшендену конверт с адресом Анастасии Александровны. Эшенден познакомил его с мистером Харрингтоном. Вскоре стало, ясно, что доктор Эргон Орт мистеру Харрингтону понравился, и Эшенден без дальнейших проволочек указал, что лучше переводчика ему не найти. -- По-русски он говорит, как русские. Но он американский гражданин и не подведет вас. Я знаю его не первый год, и, уверяю вас, вы можете на него спокойно положиться. Мистеру Харрингтону этот совет пришелся по вкусу, и, кончив завтракать, Эшенден ушел, оставив их договариваться о частностях. Он написал Анастасии Александровне и быстро получил ответ, что сейчас она уходит на митинг, но заглянет к нему в отель около семи. Он ожидал ее с некоторым страхом. Разумеется, он знал теперь, что любил не ее, а Толстого и Достоевского, Римского-Корсакова, Стравинского и Бакста, но опасался, что ей это могло в голову и не прийти. Когда она явилась где-то между восемью и половиной девятого, он пригласил ее пообедать с ним и с мистером Харрингтоном. Присутствие постороннего человека, решил он, смягчит неловкость, но он мог бы не тревожиться: через пять минут после того, как они сели за суп, ему стало ясно, что чувства Анастасии Александровны к нему столь же прохладны, как его к ней. Он испытал некоторое потрясение. Мужчине, как бы скромен он ни был, трудно представить себе, что женщина, прежде его любившая, может больше не питать к нему любви, и хотя он, разумеется, не думал, будто Анастасия Александровна пять лет чахла от безнадежной страсти, он все-таки ожидал, что легким румянцем, движением ресниц, дрожанием губ она выдаст тот факт, что он еще владеет уголком ее сердца. Ничего похожего. Она говорила с ним, как со знакомым, которого рада увидеть после недельного отсутствия, но чья близость с ней чисто светская. Он осведомился о Владимире Семеновиче. -- Он меня разочаровал, -- сказала она. --Умным я его никогда не считала, но верила, что он честный человек. А он ждет ребенка. Рука мистера Харрингтона, подносившего к губам кусок рыбы, замерла в воздухе вместе с вилкой, и он в изумлении уставился на Анастасию Александровну. В оправдание ему следует сказать, что он за всю свою жизнь не прочел ни единого русского романа. Эшенден, тоже несколько сбитый с толку, посмотрел на нее вопросительно. -- Нет, мать не я, -- сказала она со смехом. -- Такого рода вещи меня не интересуют. Мать -- одна моя подруга, известная своими работами по политэкономии. Я не считаю ее взгляды здравыми, но отнюдь не отрицаю, что они заслуживают рассмотрения. Она не глупа. Очень не глупа. -- Повернувшись к мистеру Харрингтону, она спросила: --Вы интересуетесь политэкономией? Впервые в жизни мистер Харрингтон не нашел что сказать. Анастасия Александровна изложила свои взгляды на предмет, и они начали обсуждать положение в России. Она, казалось, была близка с лидерами разных политических партий, и Эшенден решил прозондировать, не станет ли она сотрудничать с ним. Телячья влюбленность не помешала ему увидеть, что она была чрезвычайно умной женщиной. После обеда он сказал Харрингтону, что должен поговорить с Анастасией Александровной о делах, и увел ее в уединенный угол вестибюля. Он сказал ей столько, сколько счел нужным, и убедился, что она очень заинтересовалась и полна желания помочь. У нее была страсть к интригам, и она жаждала власти. Когда он намекнул, что у него в распоряжении есть большие суммы, она тотчас сообразила, что через его посредство сможет влиять на ситуацию в России. Это приятно пощекотало ее тщеславие. Она была пламенной патриоткой, но, подобно многим и многим патриотам, чувствовала, что ее собственное возвеличивание служит пользе ее родины. Когда они расстались, между ними уже было заключено рабочее соглашение. -- Весьма замечательная женщина, -- сказал мистер Харрингтон на следующее утро за завтраком. -- Не вздумайте влюбиться в нее, -- улыбнулся Эшенден. Однако на эту тему мистер Харрингтон шутить не умел. -- С тех пор, как я сочетался браком с миссис Харрингтон, -- сказал он, -- я ни разу не поглядел на другую женщину. Этот ее муж, видимо, скверный человек. -- А я бы сейчас не отказался от яиц всмятку, -- вдруг без всякой связи сказал Эшенден. Их завтрак состоял из чашки чая без молока и ложечки повидла вместо сахара. Располагая помощью Анастасии Александровны и с доктором Ортом на заднем плане, Эшенден приступил к делу. Положение в России ухудшалось с каждым днем. Керенского, главу Временного правительства, снедало тщеславие и он убирал всех министров, чуть только замечал в них способности, грозящие подорвать его собственный престиж. Он произносил речи. Он произносил нескончаемые речи. Возникла угроза, что немцы внезапно нападут на Петроград. Керенский произносил речи. Нехватка продовольствия становилась все серьезнее, приближалась зима, а топлива не было. Керенский произносил речи. За кулисами активно действовали большевики, Ленин скрывался в Петрограде, и ходили слухи, что Керенский знает, где он, но не решается дать распоряжение об аресте. Он произносил речи. Эшендена забавляло безразличие, с каким мистер Харрингтон бродил среди этой сумятицы. Вокруг творилась история, а мистер Харрингтон занимался своим делом. Что было крайне трудно. Его вынуждали давать взятки секретарям и всякой мелкой сошке под предлогом, что так ему будет обеспечен доступ к власть имущим. Его часами заставляли ждать в приемных, а потом бесцеремонно отсылали до следующего дня. Когда же он все-таки добирался до власть имущих, выяснялось, что предложить они ему могут только пустые слова. Он заручался их обещаниями, а через день-два выяснялось, что обещания эти ничего не стоят. Эшенден советовал ему махнуть рукой и уехать назад в Америку, но мистер Харрингтон ничего не желал слушать: фирма возложила на него поручение, и он его выполнит или погибнет в процессе выполнения. Только так! Затем за него взялась Анастасия Александровна. Между ними возникла своеобразная дружба. Мистер Харрингтон считал ее весьма замечательной и глубоко оскорбленной женщиной. Он рассказал ей все о своей жене и двух сыновьях, он рассказал ей все о конституции Соединенных Штатов; она со своей стороны рассказала ему все о Владимире Семеновиче и рассказывала ему про Толстого, Тургенева и Достоевского. Они чудесно проводили время друг с другом. Он сказал, что называть ее Анастасией Александровной не станет: так сразу и не выговоришь! -- и окрестил ее Далилой. Теперь она отдала в его распоряжение всю свою неистощимую энергию, и они вместе посещали тех, кто мог быть ему полезен. Но дело приближалось к кульминации. Вспыхивали беспорядки, ходить по улицам становилось небезопасно. Иногда по Невскому проспекту на бешеном ходу проносились броневики с недовольными резервистами, которые, протестуя против своих бед, палили наугад по прохожим. Один раз, когда мистер Харрингтон и Анастасия Александровна ехали в трамвае, окна разлетелись от пуль, и им пришлось лечь на пол. Мистер Харрингтон был возмущен до глубины души. -- На мне растянулась толстая старуха, а когда я начал выбираться из-под нее, Далила хлопнула меня по щеке и сказала: "Не егози, дурак!" Мне ваши русские замашки не нравятся, Далила! -- Но егозить вы перестали! -- засмеялась она. -- Вашей стране требуется чуть поменьше искусства и чуть побольше цивилизованности. -- Вы буржуй, мистер Харрингтон, вы не член интеллигенции. -- Вы первая, от кого я это слышу! Если уж я не член интеллигенции, то кто же тогда? -- с достоинством возразил мистер Харрингтон. Затем в один прекрасный день, когда Эшенден сидел у себя в номере и работал, раздался стук в дверь, и вошла Анастасия Александровна, за которой в некотором смущении плелся мистер Харрингтон. Она была явно взволнованна. -- Что случилось? -- спросил Эшенден. -- Если этот человек не уедет в Америку, его убьют. Да втолкуйте же ему это! Не будь с ним меня, все могло кончиться очень скверно. -- Ничего подобного, Далила! -- раздраженно сказал мистер Харрингтон. -- Я прекрасно могу сам о себе позаботиться. И ни малейшей опасности мне не грозило. -- Но что все-таки произошло? -- спросил Эшенден. -- Я повезла мистера Харрингтона в Александро-Невскую лавру на могилу Достоевского, -- сказала Анастасия Александровна, -- и на обратном пути мы увидели, как солдат вел себя довольно грубо со старухой. -- Довольно грубо! -- воскликнул мистер Харрингтон. -- Старушка шла по тротуару и несла в руке корзинку с провизией. Сзади к ней подскочили два солдата, один вырвал у нее корзинку и пошел дальше. Она начала кричать и плакать. Я не понимал, что она говорит, но мог догадаться, а второй солдат схватил свою винтовку и ударил ее по голове прикладом. Ведь так, Далила? -- Да, -- ответила она, не сдержав улыбки. -- И не успела я помешать, как мистер Харрингтон выскочил из пролетки, подбежал к солдату с корзинкой, вырвал ее и принялся ругать обоих, называя их ворами. Сначала они совсем растерялись, но потом пришли в ярость. Я бросилась туда и объяснила им, что он иностранец и пьян. -- Пьян? -- вскричал мистер Харрингтон. -- Да, пьян. Конечно, собралась толпа. И ничего хорошего это не сулило. Мистер Харрингтон улыбнулся своими большими белесо-голубыми глазами. -- А мне показалось, что вы высказали им свое мнение, Далила. Смотреть на вас было лучше всякого театра. -- Не говорите глупостей, мистер Харрингтон! -- воскликнула Анастасия Александровна, вдруг вспылив, и топнула ногой. -- Неужто вы не понимаете, что эти солдаты вполне могли убить вас, а заодно и меня, и никто из зевак пальцем не пошевелил бы, чтобы нам помочь? -- Меня? Я американский гражданин, Далила. Они и волоска на моей голове не посмели бы тронуть. -- А где бы они его взяли? -- сказала Анастасия Александровна, которая в гневе забывала про благовоспитанность. -- Но если вы полагаете, будто русские солдаты вас не убьют, потому что вы американский гражданин, то вас ждет большой сюрприз, и в самые ближайшие дни. -- Но как же старуха? -- спросил Эшенден. -- Через какое-то время солдаты ушли, и мы вернулись к ней. -- И с корзиной? -- Да. Мистер Харрингтон вцепился в нее мертвой хваткой. Старуха лежала на тротуаре, из головы у нее хлестала кровь. Мы усадили ее в пролетку и, когда она сумела сказать, где живет, отвезли ее домой. Кровь текла совершенно жутко, и мы остановили ее с большим трудом. Анастасия Александровна как-то странно поглядела на мистера Харрингтона, и Эшенден с удивлением увидел, что тот краснеет. -- В чем дело? -- Видите ли, нам нечем было перебинтовать ей голову. Носовой платок мистера Харрингтона вымок насквозь. А с себя я снять быстро могла только... Но мистер Харрингтон не дал ей докончить. -- Вам незачем объяснять мистеру Эшендену, что именно вы сняли. Я женатый человек и знаю, что дамы их носят, но не вижу нужды называть их вслух. Анастасия Александровна хихикнула. -- В таком случае поцелуйте меня, мистер Харрингтон. Или я назову! Мистер Харрингтон заколебался, видимо, взвешивая все "за" и "против", но он понял, что Анастасия Александровна твердо намерена привести свою угрозу в исполнение. -- Ну, хорошо, в таком случае целуйте меня, Далила, хотя, должен сказать, не понимаю, какое удовольствие это может вам доставить. Она обняла его за шею, расцеловала в обе щеки и вдруг без малейшего предостережения разразилась слезами. -- Вы храбрый человечек, мистер Харрингтон. Вы нелепы, но великолепны, -- рыдала она. Мистер Харрингтон удивился меньше, чем ждал Эшенден. Он поглядел на Анастасию с узкогубой, чуть насмешливой улыбкой и потрепал ее по плечу. -- Ну, ну, Далила, возьмите себя в руки. Это вас очень напугало, ведь так? Вы совсем расклеились. У меня будет прострел в плече, если вы и дальше будете орошать его слезами. Сцена была забавной и трогательной. Эшенден засмеялся, чувствуя, как в горле у него поднимается комок. Когда Анастасия Александровна ушла и они остались одни, мистер Харрингтон погрузился в глубокую задумчивость. -- Странные они какие-то, эти русские. Вы знаете, что сделала Далила? -- сказал он внезапно. -- Встала в экипаже посреди улицы и на глазах у всех прохожих сняла с себя панталоны. Разорвала их пополам и одну половину отдала мне, а вторую использовала как бинт. В жизни я не чувствовал себя так нелепо. -- Скажите, почему вы решили называть ее Далилой? -- спросил Эшенден с улыбкой. Мистер Харрингтон чуть-чуть покраснел. -- Она чарующая женщина, мистер Эшенден. Муж поступил с ней глубоко непорядочно, и, естественно, я проникся к ней сочувствием. Эти русские очень эмоциональны, и я не хотел, чтобы мою симпатию она сочла чем-то иным. Я объяснил ей, что глубоко привязан к миссис Харрингтон. -- Не спутали ли вы Далилу с женой Пентефрия? -- спросил Эшенден. -- Не понимаю, что вы подразумеваете, мистер Эшенден, -- ответил мистер Харрингтон. -- Миссис Харрингтон всегда давала мне понять, что для женщин я почти неотразим, а потому я подумал, что, называя нашу милую приятельницу Далилой, я точно покажу свою позицию. -- Мне кажется, мистер Харрингтон, Россия страна не для вас, -- сказал Эшенден, улыбнувшись. -- На вашем месте я бы выбрался отсюда как можно скорее. -- Я не могу уехать сейчас. Наконец-то мне удалось вырвать у них согласие на наши условия, и на той неделе мы подписываем контракт. Тогда я упакую свой чемодан и уеду. -- Но будут ли эти подписи хоть чего-нибудь стоить? -- сказал Эшенден. Сам он наконец разработал план кампании. Сутки тяжелой работы ушли на то, чтобы составить шифрованную телеграмму, в которой он изложил свои намерения тем, кто послал его в Петроград. Они были одобрены, все необходимые деньги ему обещали. Эшенден понимал, что осуществить что-то он сможет, только если Временное правительство продержится еще три месяца, -- но на носу была зима, а продовольствия с каждым днем становилось все меньше. Армия бунтовала. Народ требовал мира. Каждый вечер Эшенден выпивал в "Европе" чашку шоколада с профессором 3. и обсуждал с ним, как лучше всего использовать преданных ему чехов. Анастасия Александровна нашла Эшендену укромную квартиру, где он встречался с самыми разными людьми. Составлялись планы. Принимались меры. Эшенден доказывал, убеждал, обещал. Ему приходилось преодолевать колебания одного и бороться с фатализмом другого. Ему приходилось решать, кто полон решимости, а кто самодоволен, кто честен, а кто слабоволен. Ему приходилось проглатывать раздражение на русское многословие. Ему приходилось сохранять терпение с людьми, которые готовы были говорить о чем угодно, лишь бы не о деле. Ему приходилось сочувственно выслушивать бешеные тирады и бахвальство. Ему приходилось остерегаться предательства. Ему приходилось льстить самолюбию дураков и обороняться от алчности честолюбцев. А время не ждало. Слухи о деятельности большевиков становились все грознее, все многочисленнее. Керенский панически метался, как перепуганная курица. Затем грянул гром. В ночь на 7 ноября 1917 года большевики подняли восстание, министров Керенского арестовали, и Зимний дворец разгромила толпа. Бразды правления были подхвачены Лениным и Троцким. Анастасия Александровна пришла в номер к Эшендену рано утром. Эшенден зашифровывал телеграмму. Ночь он провел на ногах -- сначала в Смольном, потом в Зимнем дворце. И падал от усталости. Лицо у нее было бледным, блестящие карие глаза -- полны трагизма. -- Вы слышали? -- спросила она у Эшендена. Он кивнул. -- Для них все кончено. Говорят, Керенский бежал. Они даже не пытались сопротивляться. -- Ее охватила ярость. -- Шут! -- взвизгнула она. В дверь постучали, и Анастасия Александровна оглянулась на нее с испугом. -- Вы знаете, большевики составили список тех, кого намерены расстрелять. Моя фамилия включена в него. А может быть, и ваша. -- Если это они и если они хотят войти, им достаточно повернуть ручку, -- сказал Эшенден с улыбкой, но у него неприятно засосало под ложечкой. -- Войдите! Дверь отворилась, и вошел мистер Харрингтон. В коротком черном сюртуке и полосатых брюках, начищенных ботинках и котелке на лысой голове, он, как всегда, выглядел очень щеголевато. Котелок он снял, едва увидел Анастасию Александровну. -- Не думал застать вас здесь так рано! Я заглянул к вам по дороге, хотел сообщить вам мои новости. Я хотел рассказать вам вчера вечером и не смог. Вы не пришли к обеду. -- Да, я был на митинге, -- сказал Эшенден. -- Вы оба должны меня поздравить: вчера я получил все подписи и мое дело завершено. Мистер Харрингтон сиял на них улыбкой, полной тихого довольства, и выпятил грудь, как бантамский петух, разогнавший всех соперников. Анастасия Александровна разразилась истерическим смехом, и он посмотрел на нее с недоумением. -- Далила, что с вами? -- спросил он. Анастасия Александровна хохотала, пока у нее из глаз не потекли слезы, а тогда она зарыдала. Эшенден объяснил: -- Большевики свергли правительство. Министры Керенского в тюрьме. Большевики собираются пролить кровь. Далила говорит, что ее фамилия значится в списке. Ваш министр подписал вчера ваш контракт, так как понимал, что это ни малейшего значения не имеет. Ваши контракты не стоят ничего. Большевики намерены заключить мир с Германией как можно скорее. Анастасия Александровна овладела собой с той же внезапностью, с какой дала волю слезам. -- Вам лучше уехать из России немедленно, мистер Харрингтон. Теперь это не место для иностранцев, и вполне вероятно, что через несколько дней вам это уже не удастся. Мистер Харрингтон переводил взгляд с нее на Эшендена и обратно. -- О-о! -- сказал он.-- О-о! -- Восклицание это было явно неадекватным. -- Вы говорите мне, что русский министр просто меня дурачил? Эшенден пожал плечами. -- Кто может знать, о чем он думал? Возможно, у него сильно развито чувство юмора и ему показалось забавным подписать контракт на пятьдесят миллионов долларов вчера вечером, зная, что сегодня утром его вполне могут поставить к стенке и расстрелять. Анастасия Александровна права, мистер Харрингтон. Садитесь на первый же поезд, который доставит вас в Швецию. -- Ну а вы? -- Мне здесь больше делать нечего. Я запрашиваю инструкций и уеду, как только получу указания. Большевики нас опередили, и людям, с которыми я работал, теперь остается думать только о том, как спасти свою жизнь. -- Утром расстреляли Бориса Петровича, -- хмуро сказала Анастасия Александровна. Они поглядели на мистера Харрингтона, но он уставился в пол. Он так гордился своим успехом! И теперь весь обмяк, как пробитый воздушный шар. Но через минуту поднял голову и чуть-чуть улыбнулся Анастасии Александровне. Эшенден впервые заметил, какой привлекательной и доброй была его улыбка. В ней было что-то обезоруживающее. -- Если большевики гонятся за вами, Далила, так не лучше ли вам будет уехать со мной? Я о вас позабочусь, а если вы решите поехать в Америку, я убежден, что миссис Харрингтон сделает для вас все, что в ее силах. -- Представляю лицо миссис Харрингтон, если вы явитесь в Филадельфии под руку с русской беженкой, -- засмеялась Анастасия Александровна. -- Боюсь, это потребует больше объяснений, чем вам под силу. Нет, я останусь здесь. -- Но если вам угрожает опасность? -- Я русская. Мое место здесь. Я не покину родину, когда родина особенно нуждается во мне. -- Далила, это чушь, -- очень тихо сказал мистер Харрингтон. Анастасия Александровна говорила с глубоким чувством, но теперь вздрогнула и бросила на него насмешливый взгляд. -- Знаю, Самсон, -- ответила она. -- Откровенно говоря, я думаю, нас всех ждет черт знает что. Одному Богу известно, во что это все выльется, но я хочу присутствовать. И за миллион ни от единой секунды не откажусь. Мистер Харрингтон покачал головой. -- Любопытство -- проклятие вашего пола, Далила, -- сказал он. -- Идите, соберите ваши вещи, мистер Харрингтон, -- сказал Эшенден улыбаясь, -- и мы отвезем вас на вокзал. Поезд будут брать штурмом. -- Ну, хорошо, я уеду. И с удовольствием. Я здесь за все это время ни разу прилично не поел, и я пошел на то, о чем даже помыслить не мог -- пил кофе без сахара, а когда мне выпадала удача и я получал ломтик ржаного хлеба, то был вынужден есть его без масла. Миссис Харрингтон просто не поверит, что мне пришлось перенести. Этой стране требуется организованность. Когда он оставил их вдвоем, Эшенден и Анастасия Александровна начали обсуждать положение. Эшенден был расстроен, потому что все его тщательно разработанные планы оказались лишними, но Анастасия Александровна горела возбуждением и гадала вслух, чем кончится эта новая революция. Она напускала на себя очень серьезный вид, но в глубине души видела во всем этом увлекательную игру. Она жаждала все новых и новых событий. Тут в дверь снова постучали, но Эшенден не успел открыть рот, как в номер ворвался мистер Харрингтон. -- Нет, обслуживание в этом отеле из рук вон! -- возмущенно вскричал он. -- Я звоню пятнадцать минут, и никакого внимания! -- Обслуживание? -- воскликнула Анастасия Александровна.-- Так ведь вся прислуга разбежалась. -- Но мне нужно белье, которое я отдал в стирку. Его обещали доставить еще вчера. -- Боюсь, теперь у вас нет никаких шансов его получить, -- сказал Эшенден. -- Я не поеду без своего белья. Четыре рубашки, два комплекта нижнего белья, пижама и четыре воротничка. Носовые платки и носки я стираю в номере сам. Мне нужно мое белье, и без него я из отеля не уйду. -- Не валяйте дурака! -- воскликнул Эшенден. -- Вы должны выбраться отсюда, пока это еще возможно. Раз за вашим бельем некого послать, вам придется уехать без него. -- Прошу прощения, сэр, ничего подобного я не сделаю. Я схожу за ним сам. Я натерпелся достаточно в этой стране и не намерен бросать здесь четыре отличные рубашки, чтобы их носили орды чумазых большевиков. Нет, сэр, пока я не получу моего белья, из России я не уеду! Анастасия Александровна на мгновение уставилась в пол, а потом с легкой улыбкой подняла глаза. Эшендену показалось, что бессмысленное упрямство мистера Харрингтона нашло в ней какой-то отклик. На свой русский лад она поняла, что мистер Харрингтон никак не может уехать из Петрограда без своего белья. Его настойчивость возвела это белье в символ. -- Я спущусь вниз и постараюсь найти кого-нибудь, кто знает адрес прачечной, и если это мне удастся, схожу туда с вами, и вы сможете забрать свое белье. Мистер Харрингтон оттаял. Он ответил со своей ласковой, обезоруживающей улыбкой: -- Вы очень любезны, Далила. И не имеет значения, готово оно или нет. Я возьму его в любом виде. Анастасия Александровна вышла из номера. -- Ну, так что же вы думаете о России и о русских теперь? -- осведомился мистер Харрингтон у Эшендена. -- Я сыт ими по горло. Я сыт по горло Толстым, сыт по горло Тургеневым и Достоевским, сыт по горло Чеховым. Я сыт по горло интеллигенцией. Я стосковался по людям, которые не меняют своих намерений каждые две минуты, которые, обещая, не забывают о своем обещании час спустя, на чье слово можно положиться; меня тошнит от красивых фраз, от краснобайства и позерства... Эшенден, заразившись местной болезнью, собирался произнести речь, но его перебил дробный звук, словно на барабан бросили горсть горошин. В городе, окутанном непривычной тишиной, он прозвучал резко и странно. -- Что это? -- спросил мистер Харрингтон. -- Винтовочная стрельба. По-моему, на том берегу реки. Мистер Харрингтон забавно скосил глаза. Он засмеялся, но лицо у него побледнело, и Эшенден его не винил. -- Да, мне пора выбираться отсюда. Я не о себе беспокоюсь, но мне надо думать о жене и детях. Я так давно не получал писем от миссис Харрингтон, что немного тревожусь. -- Он помолчал. -- Я хотел бы познакомить вас с миссис Харрингтон. Она удивительная женщина. Лучшей жены быть не может. До этой поездки я со дня нашего брака не расставался с ней больше чем на трое суток. Вернулась Анастасия Александровна и сказала, что узнала адрес. -- Идти туда минут сорок, и если вы пойдете сейчас, я вас провожу, -- добавила она. -- Я готов. -- Поберегитесь, -- сказал Эшенден. -- По-моему, улицы сегодня небезопасны. Анастасия Александровна посмотрела на мистера Харрингтона. -- Я должен забрать свое белье, Далила, -- сказал он. -- Я никогда себе не прощу, если брошу его здесь, и миссис Харингтон не даст мне об этом забыть до конца наших дней. -- Ну, так идемте. Они вышли, а Эшенден вернулся к тягостной задаче облекать в очень сложный шифр сокрушающие новости, которые был обязан сообщить. Телеграмма получилась длинной, а ему еще предстояло запросить дальнейшие инструкции для себя. Работа была чисто механической, но тем не менее требовала полного внимания. Ошибка в одной цифре могла обессмыслить всю фразу. Внезапно дверь распахнулась, и в номер вбежала Анастасия Александровна. Она потеряла шляпу, волосы у нее растрепались. Она задыхалась, глаза у нее вылезли на лоб, и видно было, что она вне себя от волнения. -- Где мистер Харрингтон? -- крикнула она.-- Он здесь? -- Нет. -- У себя в номере? -- Не знаю. А что такое? Если хотите, пойдемте посмотрим. Почему вы не привели его с собой? Они прошли по коридору и постучали в дверь мистера Харрингтона. Ответа не было. Они подергали ручку. Дверь оказалась запертой. -- Его там нет. Они вернулись в номер Эшендена. Анастасия Александровна упала в кресло. -- Дайте мне, пожалуйста, воды. Я совсем задыхаюсь. Я бежала бегом. Она выпила весь стакан, который ей налил Эшенден. И вдруг всхлипнула.. -- Только чтобы с ним ничего