ного самодовольства, и весь он, казалось, раздулся у себя в кресле, как огромная лягушка. В его облике появилось далее что-то зловещее, Макинтош прямо вздрогнул от отвращения. А Уокер загремел: -- Что я, строю дорогу для себя? Какая, по-вашему, мне от нее польза? Она вам нужна, чтоб было легко ходить и легко носить вашу копру. Я предложил вам заплатить за работу, хотя работали бы вы на себя. Я предложил щедро вам заплатить. А теперь платить будете вы. Я отошлю людей из Мануа домой, если вы достроите дорогу и заплатите двадцать фунтов, которые я им обещал. Они возмущенно закричали. Попробовали его уговорить. Объясняли, что у них нет таких денег. Но на все их доводы он отвечал грубыми насмешками. И тут раздался бой часов. -- Пора обедать, -- сказал он. -- Гоните их всех вон. Тяжело поднявшись с кресла, он вышел из канцелярии. Когда Макинтош последовал за ним, Уокер уже сидел за столом, подвязав салфетку под подбородком и держа в руках нож с вилкой, готовый наброситься на еду, как только повар-китаец поставит перед ним тарелку. Он был в чудесном настроении. -- Здорово я их отделал,-- сказал он, когда Макинтош сел.-- Теперь у меня с дорогами никаких хлопот не будет. -- Я полагаю, вы пошутили,-- ледяным тоном заметил Макинтош. -- Это вы о чем? -- Вы же не заставите их действительно уплатить двадцать фунтов? -- Будьте уверены, еще как заставлю! -- Не знаю, есть ли у вас на это право. -- Ах, не знаете? Да у меня есть право делать на этом острове все, что я захочу. -- По моему мнению, вы и так уже достаточно над ними поиздевались. Уокер жирно захохотал. Мнение Макинтоша его совершенно не интересовало. -- Когда мне понадобится ваш совет, я у вас его спрошу. Макинтош побелел. По горькому опыту он знал, что у него лишь один выход -- промолчать; он с трудом заставил себя сдержаться, и ему стало дурно. Кусок не лез в горло, и отвратительно было смотреть, как Уокер впихивает мясо в свою широкую пасть. Старик ел очень неряшливо, и сидеть с ним за одним столом было противно. Макинтоша всего передернуло. Ему мучительно хотелось как-то унизить этого толстокожего, жестокого человека. Он отдал бы все на свете, лишь бы увидеть Уокера повергнутым во прах, страдающим так, как он заставлял страдать других. Никогда еще он не испытывал такой брезгливой ненависти к этому грубому тирану. День тянулся нескончаемо. После обеда Макинтош прилег вздремнуть, но сжигавшая сердце ярость гнала сон. Попытался читать, но буквы плавали перед глазами. Солнце палило нещадно, хотелось, чтобы хлынул дождь. Но он знал, что дождь принес бы не прохладу, а только еще более жаркую влажную духоту. Он был родом из Абердина, и сердце его вдруг защемила тоска по ледяным ветрам, свистящим в гранитных улицах этого города. Здесь на острове он был пленником, узником недвижного океана и своей лютой ненависти к этому мерзкому старику. Он сжал ладонями раскалывающуюся голову. С каким наслаждением он бы его убил. Но он все же одернул себя. Надо чем-то отвлечься, и раз уж не читается, то, пожалуй, можно привести в порядок личные бумаги. Он уже давно собирался этим заняться, но все откладывал и откладывал. Отперев ящик бюро, он достал пачку писем. И увидел там револьвер. Он чуть было не схватил его и не пустил себе пулю в лоб, чтобы вырваться из невыносимых тисков, но отбросил эту мысль, не успев додумать. Заметив, что от сырого воздуха револьвер подернулся ржавчиной, он взял масляную тряпку и начал его протирать. От этого занятия его отвлекло какое-то движение у двери. Он поднял голову и спросил: -- Кто тут? Прошло несколько секунд, и на пороге показался Манума. -- Что тебе надо? Сын вождя хмуро молчал. Потом сказал придушенным голосом: -- Мы двадцать фунтов заплатить не можем. У нас нет таких денег. -- А я здесь при чем? -- возразил Макинтош.-- Ты слышал, что говорил мистер Уокер. Манума начал упрашивать, мешая самоанские слова с английскими, говоря нараспев дрожащим жалобным голосом, будто нищий, и Макинтош почувствовал гадливость. Его возмущало, что человек позволил так себя раздавить. Какое жалкое зрелище! --т Я ничего не могу сделать, -- раздраженно сказал он.-- Ты знаешь, что хозяин тут мистер Уокер. Манума замолчал. Но остался стоять в дверях. -- Я болен,-- проговорил он в конце концов. Дайте мне лекарства. -- Что с тобой? -- Не знаю. Болен. У меня колотье в теле. -- Не стой там, -- резко сказал Макинтош. -- Подойди, я тебя осмотрю. Манума пересек маленькую комнату и остановился у бюро. -- Колет вот тут и вот тут. -- Он прижал руку к пояснице, и лицо его страдальчески сморщилось. И вдруг Макинтош понял, что юноша смотрит на револьвер, который он отложил, услышав шум на пороге. Обоих сковало молчание, которое Макинтошу показалось бесконечным. Он словно читал мысли канака. И сердце у него при этом бешено стучало. Внезапно он почувствовал, что находится во власти какой-то посторонней силы. Не он сам, но она теперь управляла его движениями, неведомая и чужая. В горле у него пересохло, он машинально прижал ладонь к груди, словно помогая своему голосу, и почему-то, сам того не желая, отвел глаза от Манумы. -- Подожди тут, -- с трудом произнес он, будто его душили. -- Я принесу тебе чего-нибудь из аптеки. Он встал. Показалось ему или его и вправду пошатывает? Манума стоял молча, и Макинтош не глядя знал, что тот тупо смотрит в открытую дверь. Из комнаты Макинтоша увела все та же владевшая им чужая сила, но сам он, по своей воле, успел схватить какие-то бумаги и бросить на револьвер, чтобы не было видно. Он добрел до аптеки, взял одну пилюлю, отлил в пузырек синеватой микстуры и вышел наружу. Возвращаться в бунгало он не хотел и крикнул Мануме: -- Иди сюда. Он протянул ему лекарства и объяснил, как их принимать. Почему-то он не мог встретиться с юношей взглядом и, давая наставления, смотрел ему в плечо. Манума взял лекарства и выскользнул за калитку. Макинтош вошел в столовую и начал в который раз листать старые газеты. Читать он не мог. В доме не было слышно ни звука. Уокер спал в своей комнате наверху. Повар-китаец возился на кухне, оба туземных полицейских отправились ловить рыбу. Тишина, окутавшая дом, ощущалась как что-то потустороннее, а в голове у Макинтоша стучало одно: на месте револьвер или нет? Пойти посмотреть не хватало сил. Неуверенность была страшна, но уверенность могла быть еще страшнее. Он покрылся испариной. Наконец он почувствовал, что выдерживать эту тишину больше не может, и решил сходить к торговцу Джарвису, чья лавка находилась от компаунда на расстоянии всего одной мили. Джарвис был метис, но все-таки наполовину белый, так что с ним худо-бедно, но можно было разговаривать. Макинтошу надо было уйти от своего бюро, заваленного ворохом бумаг, под которыми кое-что лежит... или не лежит. И он зашагал по дороге. Из красивой хижины вождя, когда он проходил мимо, донеслось обычное приветствие. Макинтош вошел в лавку. За прилавком сидела дочь торговца, смуглая широколицая девица в розовой блузке и белой тиковой юбке. Джарвис надеялся, что он на ней женится. У торговца водились деньги, и он как-то сказал Макинтошу, что муж его дочери будет состоятельным человеком. Увидев Макинтоша, она слегка покраснела. -- Папа распаковывает ящики, которые привезли утром. Я сейчас за ним схожу. Он сел, а она вышла в заднюю дверь. Почти сразу же в лавку вплыла ее мать, грузная старуха из рода вождей, владелица многих земель на острове. Она протянула ему руку. Женщина эта была, конечно, толста до безобразия, однако преисполнена величия, приветлива без угодливости и при всем благодушии ни на миг не роняла своего монаршего достоинства. -- Вас совсем не видно, мистер Макинтош. Тереза только нынче утром говорила: "Мистер Макинтош что-то совсем перестал к нам заглядывать". Он содрогнулся, вообразив себя зятем этой старой туземки. Весь остров знал, что она властно правит мужем, несмотря на его белую кровь. Она была главой и семьи и дела. Пусть белые видели в ней всего лишь миссис Джарвис, но ее отец был вождем из королевского рода, а его отец и отец его отца королями. Вошел торговец -- смуглый маленький брюнет с седеющей черной бородой, красивыми глазами и сверкающими зубами. Он носил парусиновые брюки, держался истым англичанином и уснащал речь жаргонизмами. Тем не менее чувствовалось, что по-английски он говорит как иностранец; в семье он пользовался языком своей матери-туземки. Это был услужливый, подобострастный человечек. -- А, мистер Макинтош! Какой чудесный сюрприз. Подай виски, Тереза. Пропустим с мистером Макинтошем по рюмочке. Он стал рассказывать последние городские новости, все время заглядывая гостю в глаза, чтобы не промахнуться и не сказать неприятного. -- А как Уокер? Что-то он в последнее время совсем не показывается. Миссис Джарвис собирается на этой неделе послать ему молочного поросенка. -- Я утром видела, как он на лошади ехал домой,-- вставила Тереза. -- Ну, промочим глотку,-- произнес Джарвис, поднимая рюмку. Макинтош выпил. Жена и дочь торговца не спускали с него глаз,-- миссис Джарвис в черном широком балахоне, безмятежная и надменная, и Тереза, спешившая улыбнуться всякий раз, как ей удавалось перехватить его взгляд. А торговец беззастенчиво пересказывал сплетни: -- В Апии говорят, что Уокеру пора на покой. Возраст. С тех пор как он приехал на острова, времена изменились, а он не изменился с ними. -- Он не знает меры,-- сказала старая дочь королей.-- Туземцы недовольны. -- А отличную, однако, штуку отколол он с дорогой.-- Торговец засмеялся.-- Я когда в Апии рассказал, все прямо животы надорвали. Нет, все же молодчина Уокер. Макинтош смерил его свирепым взглядом. Да как он смеет так говорить? Для торговца-полукровки существует не Уокер, а мистер Уокер. Надо осадить наглеца. Но что-то, он сам не знал что, удержало его от этого. -- Когда он уйдет, надеюсь, его место займете вы, мистер Макинтош,-- продолжал Джарвис.-- У нас на острове вы всем по душе. Вы понимаете туземцев. Они теперь просвещенные стали, с ними надо обходиться по иному, чем в старину. Теперь в администраторы нужен человек образованный. А Уокер, он торговец, вроде меня. У Терезы заблестели глаза. -- Когда настанет время, что потребуется с нашей стороны, считайте, все будет сделано. Можете на меня положиться. Я сам соберу всех вождей и отправлю с петицией в Апию. Макинтошу стало почти дурно. Ему не приходило в голову, что преемником Уокера, в случае чего, может оказаться он. Правда, никто из чиновников не знал острова лучше него. Он внезапно встал и, коротко попрощавшись, пошел обратно. Теперь он, не мешкая, направился к себе. Окинул быстрым взглядом бюро. Пошарил под бумагами. Револьвера там не было. Сердце у него отчаянно застучало в ребра. Он стал искать револьвер. Смотрел на креслах, в ящиках. Искал неистово, все время зная, что ничего не найдет. Внезапно раздался хриплый добродушный голос Уокера: -- Чего это вы, Мак? Он, вздрогнув, обернулся. Уокер стоял в дверях. Макинтош безотчетно шагнул и заслонил бюро. -- Прибираетесь? -- насмешливо спросил Уокер.-- Я велел заложить серую в двуколку. Поеду в Тафони купаться. Давайте со мной. -- Хорошо, -- ответил Макинтош. Пока он с Уокером, ничего произойти не может. Им предстояло проехать три мили до пресного озерка, вырытого в скалистом грунте с помощью динамита и отделенного от океана узкой перемычкой. Такие места для купания администратор распорядился устроить туземцам на острове повсюду, где только ни бил источник,-- пресная вода была прохладной и бодрящей по сравнению с морской, слишком теплой и словно бы липкой. Они бесшумно катили по травянистой дороге, с плеском переезжали мелкие заливчики, где океан вторгался на сушу, миновали две деревни, просторные хороводы островерхих хижин вокруг белой часовни, а за третьей вылезли из двуколки, спутали лошадь и спустились к озерку. За ними увязались несколько девушек и стайка ребятишек. И вскоре все уже с криком и смехом плескались в воде, а Уокер в лава-лава плавал, точно неповоротливый старый дельфин. Он обменивался с девушками сальными шуточками, а они для развлечения подныривали под него и ловко ускользали, когда он пытался их схватить. Утомившись, он растянулся на камне, а девушки и ребятишки окружили его, словно одна счастливая семья. Жирный старик, сиявший лысиной в оторочке седых волос, был похож на состарившееся морское божество. В его глазах Макинтош вдруг увидел непривычное мягкое выражение. -- Такие они все хорошие детишки, -- сказал Уокер. -- На меня смотрят как на отца. И тут же, не переводя дух, обратился к одной из девушек с непристойностью, от которой они все так и прыснули со смеху. Макинтош стал одеваться. Сухопарый и тощий, с длинными руками и ногами, он был смешон и похож на злого Дон Кихота, и Уокер принялся грубо прохаживаться на его счет. Каждая шутка встречалась приглушенным хихиканьем. Макинтош никак не мог справиться с рубашкой. Он сознавал, что выглядит нелепо, но служить посмешищем не желал. Он не отвечал и хмурился, сдерживая бешенство. -- Если не хотите опоздать к обеду, то пора ехать. -- Вы неплохой парень, Мак. Но глупый. Делаете одно, а помышляете в это время о другом. Разве так можно жить? Тем не менее он грузно поднялся на ноги и начал одеваться. Они, не торопясь, пошли в деревню, выпили чашу кавы с вождем, а затем под радостные прощальные возгласы всех прохлаждающихся жителей деревни поехали домой. После обеда Уокер закурил сигару и собрался, как всегда, на вечернюю прогулку. Макинтошу вдруг стало страшно. -- Не кажется ли вам, что выходить одному в темноте сейчас не очень благоразумно? Уокер уставился на него круглыми голубыми глазами. -- О чем это вы? -- А нож в ту ночь вы помните? Они ведь на вас злы. -- Чушь! Не посмеют. -- Кто-то посмел же. -- Это только так, попугать. Они на меня руки не подымут. Я же им как отец. Они знают: что я ни делаю -- все для их же пользы. Макинтош смотрел на него с тайным презрением. Это чудовищное самодовольство возмущало его, и все же что-то -- он сам не понимал что -- побуждало его настаивать: -- Вспомните сегодняшний разговор. Не прогуляетесь один вечер, вас не убудет. Давайте партию в пикет. -- Сыграем в пикет, когда я вернусь. Не родился еще тот канак, из-за которого я стану менять свои привычки. -- Ну, так давайте я пойду с вами. -- Никуда вы не пойдете. Макинтош пожал плечами. Что же, он предостерег его как мог. Если Уокер не желает слушать, дело хозяйское. Уокер надел шляпу и вышел. А Макинтош взялся за книгу. Но тут же ему пришла в голову одна мысль: пожалуй, лучше, чтобы его местонахождение сейчас было кому-нибудь известно. Под каким-то благовидным предлогом он зашел на кухню и несколько минут поговорил с поваром. Потом вернулся, вытащил патефон и поставил пластинку; но все время, пока из-под иглы лился чувствительный мотивчик лондонской эстрадной песенки, чутко прислушивался, не раздастся ли из темноты внезапный звук. Патефон сипел и надрывался у самого его локтя, можно даже было разобрать дурацкие слова, но несмотря на это у него было ощущение, будто его окружает глухая, зловещая тишина. Издалека доносился глухой рев прибоя, в верхушках кокосовых пальм вздыхал ветер. Долго ли еще это будет тянуться? Невыносимо! Тут он услышал хриплый смешок. -- Ну и чудеса! Не так-то часто вы себя ублажаете песенками, Мак. За окном стоял Уокер, краснолицый, грубый, благодушный. -- Как видите, я жив-здоров. Чего это вы развели музыку? Он вошел в комнату. -- Нервишки расшалились, а? Поставили песенку, чтобы подбодриться? -- Я поставил ваш реквием. -- Чего-чего? -- "Кружка портера, пинта пива". -- И отличная песня, вот что я вам скажу. Могу слушать хоть сто раз подряд. А теперь давайте-ка я обыграю вас в пикет. Сели играть. Уокер добивался победы всеми правдами и неправдами: блефовал и бахвалился, подымал противника на смех, дразнил его, стращал, вышучивал и бессовестно злорадствовал при каждом его промахе. И скоро к Макинтошу вернулось прежнее спокойствие, глядя словно со стороны, он только радовался безобразиям этого старого нахала и собственной холодной сдержанности. А где-то затаился Манума и ждал своего часа. Уокер выигрывал партию за партией и по окончании игры, торжествуя, сгреб выигрыш. -- Вам, Мак, еще расти и расти, прежде чем со мной тягаться. У меня к картам природный талант. -- Не вижу, при чем тут талант, если я сдал вам четырнадцать тузов. -- Хорошая карта идет хорошим игрокам,-- возразил Уокер.-- Я и с вашими все равно бы выиграл. И он пустился в длинные рассуждения о том, как ему случалось играть с заведомыми шулерами, и все равно он им карманы обчистил -- они только рты разевали. Он хвастал, он пел себе хвалы. А Макинтош слушал и упивался. Ему нужно было теперь поддерживать в себе ненависть. Каждое слово Уокера, каждый жест делали его только еще отвратительнее. Наконец Уокер встал. -- Пора и на боковую,-- сказал он, зевая во весь рот.-- У меня завтра много дел. -- Каких? -- Поеду на ту сторону острова. Тронусь в пять, но к обеду, наверно, не обернусь, припоздаю. Обедали обычно в семь. -- Так, может быть, подождать с обедом до половины восьмого? -- Пожалуй, что и так. Макинтош смотрел, как он выбивает трубку. Примитивное жизнелюбие так и бурлило в нем. Было странно думать, что над ним нависла смерть. В холодных угрюмых глазах Макинтоша забрезжила легкая улыбка. -- Не хотите ли, чтобы я поехал с вами? -- За каким дьяволом? Я же поеду на кобыле, а с нее и меня хватит. Зачем ей еще и вас тащить тридцать миль? -- Но вы, возможно, не вполне отдаете себе отчет в том, какое настроение царит сейчас в Матауту. Мне кажется, будет спокойнее, если я поеду с вами. Уокер разразился насмешливым хохотом. -- Много толку от вас будет в случае чего! Ну, да я не трусливого десятка. Теперь улыбка появилась и на губах Макинтоша, они болезненно покривились. -- Quem dues vult perdere prius dementat (кого Бог хочет погубить, того лишает разума - лат.). -- А это еще что за тарабарщина? -- спросил Уокер. -- Латынь,-- отозвался ему вслед Макинтош. И усмехнулся. Настроение у него изменилось. Он сделал все, что мог, дальнейшее в руках судьбы. Уснул он сладко, как не спал уже много недель. Утром проснулся и вышел за порог. Он хорошо выспался и радовался бодрящей утренней свежести. Океан синел ярче обычного, ослепительнее блистали небеса, пассат крепчал, и по лагуне бежала рябь, словно ветер гладил аквамариновый бархат против ворса. Макинтош чувствовал прилив молодых сил и за дневные дела взялся с удовольствием. После второго завтрака он вздремнул немножко, а под вечер приказал оседлать гнедого и неторопливо проехался по лесу. Все вокруг он словно видел новыми глазами. И чувствовал себя почти нормально. Поразительным было то, что об Уокере ему удавалось совсем не думать. Точно его и на свете никогда не было. Вернулся он поздно, разгоряченный верховой прогулкой, и еще раз выкупался. Потом сел на веранде и, покуривая трубку, смотрел, как угасает день над лагуной. На закате лагуна, вся в розовых, лиловых и зеленоватых отблесках, была удивительно красива. Ему было хорошо и спокойно. Когда на веранду вышел повар и сказал, что обед готов, так подавать или подождать еще? -- Макинтош ласково ему улыбнулся и посмотрел на часы. -- Половина восьмого. Больше ждать, пожалуй, не стоит. Кто знает, когда хозяин может вернуться. Повар кивнул, и минуту спустя Макинтош увидел, что он идет по двору с дымящейся супницей. Он лениво поднялся, прошел в столовую, пообедал. Свершилось или нет? Неопределенность забавляла, и Макинтош засмеялся в тишине столовой. Еда казалась ему не такой уж безвкусной, и даже вечный рубленый бифштекс, которым неизменно потчевал их китаец всякий раз, как исчерпывалась его скудная кулинарная изобретательность, каким-то чудом получился сочный и пряный. После обеда Макинтош неторопливо побрел к себе взять книгу. Кругом стояло удивительное безмолвие, в черном небе уже полыхали яркие звезды. Он крикнул, чтобы принесли лампу, и несколько секунд спустя китаец, пронзая мрак лучом света, прошлепал босыми ногами к бюро, поставил на него лампу и бесшумно выскользнул из комнаты. Макинтош прирос с полу: из-под вороха бумаг на бюро выглядывал револьвер. Макинтош почувствовал мучительное сердцебиение, весь облился потом. Значит, свершилось? Трясущейся рукой он взял револьвер. Четыре камеры в барабане были пусты. Он настороженно выглянул во тьму ночи -- никого. Он быстро вложил четыре патрона в пустые камеры и запер револьвер в ящик. Потом сел и начал ждать. Прошел час, второй. Ничего не происходило. Он сидел за бюро и как будто писал. На самом же деле он не писал и не читал. А только слушал. Напрягая слух, он пытался уловить первые, отдаленные звуки. Наконец послышались робкие шаги -- это был повар. -- А-Сун! -- позвал он. Китаец подошел к двери. -- Хозяина очена поздна, -- сказал он. -- Обеда исполтиласа. Макинтош смотрел на него и гадал: известно ли китайцу, что произошло? И сможет ли он, когда все станет известно, сопоставить происшедшее с отношениями, которые существовали между Уокером и им, Макинтошем? Китаец был тихий, подобострастный, улыбчивый, занимался своим делом, но поди угадай, что у него в голове. -- Наверное, он пообедал где-нибудь. Но на всякий случай суп держи горячим. Он не успел договорить, как тишина вдруг взорвалась шумом, криками и быстрым топотом босых ног. В компаунд вбежала толпа туземцев -- мужчин, женщин и детей. Они окружили Макинтоша, наперебой что-то объясняя. Понять их было невозможно. Лица у всех были взволнованные, испуганные, многие плакали. Макинтош протолкался к воротам. Хотя из их слов он почти ничего не понял, ему было совершенно ясно, что именно произошло. У ворот он встретил двуколку. Старую кобылу вел под уздцы долговязый канак, а на сиденье скорчились еще двое, поддерживая лежащего Уокера. Двуколку сопровождало десятка два туземцев. Кобылу ввели во двор, туземцы повалили следом. Макинтош крикнул, чтобы они отошли, и двое полицейских, явившиеся бог знает откуда, принялись их яростно отталкивать. К этому времени он уже составил себе понятие о случившемся. Мальчишки, ходившие на рыбалку, возвращались домой и увидели по сю сторону брода двуколку, кобыла пощипывала траву, а между сиденьем и передком смутно белело в темноте грузное тело старика. Сначала они подумали, что он мертвецки пьян, и, посмеиваясь, подошли поближе, но услышали стоны и, сообразив, что дело неладно, кинулись в деревню за помощью. Вернулись в сопровождении полусотни человек и тогда только обнаружили, что Уокера подстрелили. Макинтош, содрогнувшись, подумал, что, может быть, старик уже умер. Но так или иначе, его необходимо снять с двуколки, а это из-за его толщины оказалось делом нелегким. Потребовались усилия четырех мужчин. Они неловко подхватили его, и он глухо застонал. Значит, пока жив. Его внесли в дом, подняли по лестнице и уложили на кровать. Тут только Макинтош его разглядел, потому что во дворе, при тусклом свете переносных фонарей, ничего не было видно. Белые парусиновые брюки Уокера запятнала кровь, и люди, которые внесли его в спальню, тоже вытирали о свои набедренные повязки липкие окровавленные ладони. Макинтош поднял лампу. Он никак не ждал, что старик мог так побледнеть. Глаза его были закрыты. Он еще дышал, и слабый пульс прощупывался, но он, несомненно, умирал. Неожиданно для себя Макинтош ощутил, как судорога ужаса передернула его с ног до головы. Он заметил в углу туземца-клерка и хриплым от страха голосом приказал ему бежать в аптеку и принести все необходимое для инъекции. Один полицейский принес виски, и Макинтошу удалось влить несколько капель в рот старика. В спальню набились туземцы. Они сидели на полу, храня испуга молчание, и лишь изредка прерывали его причитаниями. Было нестерпимо жарко, но Макинтоша пробирал холодный озноб, руки и ноги у него оледенели, и он с большим трудом сдерживал дрожь во всем теле. Он не знал делать. Он не знал, продолжается ли кровотечение, и да, то как его остановить. Вернулся клерк со шприцем. -- Сделайте вы, -- сказал Макинтош.-- Вам это привычнее, чем мне. Голова у него разламывалась от боли. В мозгу словно бились какие-то злобные существа и старались вырваться наружу. Теперь надо было ждать, подействует ли инъекция. Вскоре Уокер медленно открыл глаза. Возможно, с понимал, где находится. -- Вам не следует шевелиться,-- сказал Макинтлш. -- Вы дома. В полной безопасности. Губы Уокера дрогнули в легком подобии улыбки. -- Они таки меня прикончили,-- прошептал он. -- Я распоряжусь, чтобы Джарвис немедленно послал свой катер в Апию, и завтра после обеда врач будет здесь. Старик долго молчал, а потом произнес: -- Я к тому времени уже умру. Бледное лицо Макинтоша мучительно исказилось. Он заставил себя рассмеяться. -- Ерунда! Только лежите смирно, и все будет рядке. -- Дайте мне выпить, -- сказал Уокер. -- Покрепче. Трясущейся рукой Макинтош налил виски, разбавил наполовину водой и придерживал стакан, пока Уокер жадно пил. Ему словно сразу полегчало. Из груди вырвался глубокий вздох, крупное мясистое лицо немного порозовело. Макинтоша давило ощущение полной беспомощности. Он стоял и смотрел на старика. -- Скажите, что надо сделать, и я сделаю,-- пробормотал он. -- Делать-то нечего. Оставьте меня лежать, и все. Со мной кончено. Этот толстый, оплывший старик на огромной кровати выглядел необыкновенно жалким. Он был так слаб, так беззащитен, что прямо сердце сжималось. После передышки сознание у него немного прояснилось. -- Вы были правы, Мак, -- проговорил он, помолчав. - Вы ведь меня предупреждали. -- Надо было мне с вами поехать! -- Хороший вы парень, Мак. Только вот не пьете. Снова оба помолчали, было очевидно, что Уокер быстро слабеет. Внутреннее кровотечение продолжалось, и даже Макинтош, при всем своем невежестве, понимал, что его начальнику остается жить какой-то час или два. Он неподвижно стоял у кровати. Уокер около получаса пролежал с закрытыми глазами, потом поднял веки. -- На мое место они вас назначат, -- медленно проговорил он. -- Когда я последний раз был в Апии, я там сказал, что вы годитесь. Достройте мою дорогу. Мне хочется знать, что она будет доделана. Вокруг всего острова. -- Мне ваше место не нужно. И вы обязательно поправитесь. Уокер слабо покачал головой. -- Я свое отжил. Обходитесь с ними по-честному, это главное. Они же как дети. Всегда про это помните. С ними надо быть твердым, но и добрым тоже. И обязательно справедливым. Я на них ни единого шиллинга не нажил. За двадцать лет не скопил и ста фунтов. Дорога -- вот что важно. Достройте дорогу. У Макинтоша вырвалось что-то вроде рыдания. -- Хороший вы человек, Мак. Вы мне всегда нравились. Он закрыл глаза, и Макинтош подумал, что больше он их уже, наверно, не откроет. Ужасно хотелось пить, во рту пересохло. Повар-китаец безмолвно подставил ему стул. Он сел рядом с кроватью. Сколько времени так прошло, он не знал. Ночь тянулась нескончаемо. Кто-то из сидевших на полу вдруг по-детски, в голос заплакал, и Макинтош, оглянувшись, увидел, что спальня полна туземцев. Они сидели на корточках, бок о бок, мужчины и женщины, не сводя глаз с кровати. -- Зачем они здесь? -- проговорил Макинтош.-- У них нет никакого права тут быть. Выгоните их, выгоните их всех до единого. Его распоряжение, как видно, разбудило Уокера -- он снова открыл глаза, теперь совсем мутные, и попытался заговорить. Но сил у него уже почти не было, Макинтош с трудом разбирал слова. -- Пусть останутся. Они мои дети. Их место тут. Макинтош обернулся к туземцам. -- Останьтесь. Он хочет, чтобы вы были тут. Но молчите. Бескровное лицо старика тронула легкая улыбка. -- Поближе,-- позвал он. Макинтош нагнулся к нему. Его глаза были закрыты, слова прошелестели, как ветер в листьях кокосовой пальмы. -- Дайте мне еще выпить. Мне надо сказать. На этот раз Макинтош не стал разбавлять виски водой. Уокер последним напряжением воли собрался с силами. -- Не устраивайте шума. В девяносто пятом во время волнений убили белых, и военные корабли обстреляли деревни. Погибло много ни в чем не повинных людей. В Апии они все дураки. Если поднять шум, наказание понесут не те. Я хочу, чтобы никого не наказывали. Он умолк, переводя дух. -- Вы скажете, что это был несчастный случай. И никто не виноват. Обещайте. -- Я сделаю все, как вы хотите, -- прошептал Макинтош. -- Молодчина. Такого второго поискать. Они же дети. Я их отец. А отец никогда не даст своих детей в обиду. Он издал что-то вроде слабого призрачного смешка. -- Вы ведь верующий, Мак. Как там сказано насчет прощения? Ну, вы знаете. Макинтош ответил не сразу. У него дрожали губы. -- "Прости им, ибо не ведают, что творят"? -- Вот-вот. Прости им. Я же их любил, вы знаете. Всегда любил. Он вздохнул. Его губы еле шевелились, и Макинтошу пришлось почти прижаться к ним ухом, чтобы расслышать. -- Возьмите меня за руку,-- попросил Уокер. Макинтош охнул. Сердце у него невыносимо сжалось. Он взял руку старика, такую холодную и слабую -- грубую, мозолистую руку, и так сидел и держал ее, покуда вдруг тишину не нарушил протяжный клокочущий хрип. Жуткий, пугающий. Уокер умер. Туземцы разразились причитаниями. По щекам у них бежали слезы, они рыдали и били себя в грудь. Макинтош высвободил руку из пальцев мертвеца и пошатываясь вышел, как человек, одурманенный сном. Он добрел до своего бюро, достал из ящика револьвер, спустился к лагуне и вошел в воду. Он брел осторожно, чтобы не споткнуться о коралловый выступ, пока не погрузился по плечи. Тогда он выстрелил себе в висок. Час спустя на том месте, где он упал, плескались и пенили воду гибкие коричневые акулы.