им. Чувствовали, что она не способна на подлость. Было невозможно представить, чтобы она могла завидовать или злобствовать. Она, казалось, обладала природной щедростью души. В ее обществе вы могли промолчать добрый час и, однако, почувствовать, что прекрасно провели время. -- Редкий дар,-- заметил я. -- Она была чудесным товарищем. Стоило что-нибудь предложить, как она с радостью соглашалась. Я в жизни не встречал девушки покладистей. Вы могли подвести ее в самую последнюю минуту, и, как бы она ни огорчалась, это не имело последствий. При следующей встрече она была все та же сердечность и безмятежность. -- Почему вы на ней не женились? У Фезерстоуна потухла сигара. Он выбросил окурок и не спеша зажег новую. Он не торопился с ответом. Человеку, живущему в высокоцивилизованной стране, может показаться странным, что Фезерстоун решил поделиться сокровенным с лицом посторонним; мне это странным не показалось. Со мной такое случалось не впервой. Люди отчаянно одинокие, живущие в удаленных уголках земли, находят облегчение в том, чтобы поведать кому-нибудь, с кем скорее всего больше не встретятся, тайну, которая, возможно, долгие годы днем давила на мысли, а ночами -- на сны. Подозреваю, что уже одно то, что вы писатель, вызывает таких людей на откровенность. Они чувствуют, что их рассказ пробудит у вас бескорыстный интерес, и поэтому легче будет раскрыть перед вами душу. К тому же, как все мы знаем по личному опыту, рассказывать о своей особе всегда приятно. -- Почему вы на ней не женились? -- спросил я. --- Я об этом мечтал,-- ответил Фезерстоун после долгого молчания,-- но не решался сделать предложение. Она была со мной неизменно мила, мы легко находили общий язык, были добрыми друзьями, и все же меня никогда не оставляло чувство, что ее окружает какая-то тайна. Хотя она была такой простой, такой искренней и естественной, в ней все время ощущалось глубоко запрятанное ядрышко отчужденности, как будто в своей святая святых она хранила-- нет, не загадку, но некую неприкосновенность души, до которой никто из смертных не был допущен. Не знаю, может, я говорю непонятно. -- Мне кажется, я понимаю. -- Я объяснял это ее воспитанием. О матери они не говорили, но у меня почему-то возникло впечатление, что она была из тех невротических, легковозбудимых женщин, что разрушают собственное счастье и портят кровь своим близким. Я подозревал, что во Флоренции она жила довольно беспорядочной жизнью, и это натолкнуло меня на мысль, что в основе восхитительной безмятежности Оливии кроется огромное усилие воли и что ее отчужденность не более чем своего рода стена, которой она отгородилась от познания всего постыдного в жизни. И уж конечно, эта ее отчужденность брала в плен. Если бы она вас полюбила и вы на ней женились, вам, в конце концов, удалось бы добраться до скрытых корней ее тайны,-- от такой мысли сладко заходилось сердце, и вы понимали, что когда б вы разделили с ней эту тайну, это стало бы исполнением всех ваших самых заветных желаний. Бог с ним, с райским блаженством. Но знаете, это так же не давало мне жить, как запретная комната в замке -- жене Синей Бороды. Передо мной открывались все комнаты, но я бы ни за что не успокоился, не проникнув в ту, последнюю, что была на запоре. Я заметил на стене под потолком чик-чака, головастую домашнюю ящерку коричневого цвета. Это мирная маленькая тварь, увидеть ее в доме -- добрая примета. Она, замерев, следила за мухой. Внезапно она рванулась, но муха улетела, и ящерка, как-то судорожно дернувшись, опять застыла в странной неподвижности. -- Я не решался и еще по одной причине. Меня пугало, что, если я сделаю ей предложение, а она откажет, мне больше не позволят так запросто наведываться к ним в гости. Этого я решительно не хотел, я страшно любил там бывать. Ее общество дарило мне счастье. Но вы знаете, как оно бывает -- иной раз невозможно удержаться. Я таки сделал ей предложение, правда, это получилось почти случайно. Как-то вечером после обеда мы сидели вдвоем на веранде, и я взял ее за руку. Она тут же спрятала руку. "Зачем вы так?" -- спросил я. "Не люблю, когда ко мне прикасаются,-- ответила она, с улыбкой повернувшись ко мне вполоборота.-- Вы обиделись? Не обращайте внимания, такая уж у меня прихоть, и с этим ничего не поделать". "Неужели вам ни разу не пришло в голову, что я в вас ужасно влюблен?" -- произнес я. Боюсь, вышло жутко нескладно, но до этого мне не доводилось предлагать руку и сердце,-- заметил Фезерстоун не то со смешком, не то со вздохом.-- А по-честному, я и после не делал никому предложений. С минуту она помолчала, потом сказала: "Я очень рада, но хотела бы, чтобы этим вы и ограничились". "Почему?" "Я не могу бросить Тима". "А если он женится?" "Он никогда не женится". Я уже зашел достаточно далеко, поэтому решил не останавливаться. Но в горле у меня так пересохло, что говорил я с трудом. Меня била нервная дрожь. "Оливия, я вас безумно люблю. Больше всего на свете мне хочется, чтобы вы за меня вышли". Она легко коснулась моей руки -- так падает на землю цветок. "Нет, милый, я не могу",-- сказала она. Я молчал. Мне было трудно произнести то, что хотелось. Я по натуре довольно застенчив. Она была девушкой. Не мог же я объяснять ей, что жить с мужем и жить с братом -- не совсем одно и то же. Она была нормальным здоровым человеком; ей, должно быть, хотелось иметь детей; было неразумно подавлять свои естественные инстинкты. Нельзя было так расточать молодые годы. Но она первой нарушила молчание. "Давайте больше не будем об этом,-- сказала она.-- Договорились? Раз или два мне показалось, что вы, возможно, неравнодушны ко мне. Тим тоже заметил. Я огорчилась, испугавшись, что это положит конец нашей дружбе. Я этого не хочу, Марк. Мы же прекрасно ладим друг с другом, все трое, нам так весело вместе. Не представляю, как мы будем обходиться без вас". "Я тоже думал об этом",-- согласился я. "По-вашему, все должно кончиться?" -- спросила она. "Дорогая моя, я этого не хочу,-- ответил я.-- Вы, верно, знаете, до чего мне приятно к вам приходить. Я еще нигде не чувствовал себя таким счастливым". "Вы на меня не сердитесь?" "С какой стати? Это не ваша вина. Просто вы меня не любите. Любили бы -- и думать забыли про Тима". "Вы просто прелесть",-- сказала она, обвила мою шею рукой и коснулась губами щеки. Мне показалось, что для нее это внесло в наши отношения окончательную ясность. Меня приняли в дом на правах второго брата. Через несколько недель Тим отплыл в Англию. Съемщик их дома в Дорсете собирался выезжать, и хотя на его место уже имелся желающий, Тим решил, что ему лучше самому приехать и лично обо всем договориться. Заодно он собирался приобрести кое-какое оборудование для плантации. По его расчетам, он должен был задержаться в Англии месяца на три, не больше, и Оливия решила не ехать. В Англии у нее знакомых почитай что и не было, для нее это, можно сказать-, была чужая страна, она не возражала пожить одной и приглядеть за плантацией. Конечно, они могли оставить вместо себя управляющего, но это было бы уже не то. Цена на каучук падала, и кому-то из них не мешало быть на месте на всякий случай. Я обещал Тиму за ней присмотреть -- если я ей понадоблюсь, мне всегда можно позвонить. Брачное мое предложение не имело ровным счетом никаких последствий. Мы продолжали вести себя так, как будто его и не было. Я даже не знаю, сказала ли она о нем Тиму. Он не подал и вида, что знает. Я, понятно, любил ее по-прежнему, но свои чувства держал при. себе. Самообладания мне, как известно, не занимать. Я понимал, рассчитывать не на что -- и только надеялся, что со временем моя любовь претворится во что-то другое и мы станем самыми добрыми друзьями. Как ни странно, но, представьте, любовь так и осталась любовью. Видимо, она пустила слишком глубокие корни, чтобы ее можно было полностью вытравить. Она отбыла в Пенанг с Тимом проводить его на пароход; когда она вернулась, я встретил ее на вокзале и отвез домой. В отсутствие Тима я не мог позволить себе заявляться туда с ночевкой, но по воскресеньям приезжал к позднему завтраку, после которого мы отправлялись на море купаться. Знакомые, проявляя участие, приглашали ее пожить у них, но она отклоняла приглашения. Она редко покидала плантацию. Дел у нее хватало. Она много читала. Ей никогда не бывало скучно, одиночество ее вполне устраивало, а если она и принимала гостей, то лишь потому, что так было принято. Ей не хотелось прослыть неблагодарной. Но удовольствия ей это не доставляло, и она говорила мне, что облегченно вздыхает, когда уходят последние гости и она вновь остается сама с собой в блаженном одиночестве бунгало. Очень странная она была женщина. Непонятно, как можно было в ее годы пренебрегать вечеринками и прочими скромными развлечениями, какие мог предложить наш городишко. В духовном плане,--вы понимаете, что я имею в виду,-- она полагалась исключительно на саму себя. Не знаю, откуда пошло, что я в нее влюблен; по-моему, я не выдал себя ни словом, ни взглядом, однако же мне то там, то тут намекали, что это не тайна. Я заключил, что все считают, будто Оливия не уехала в Англию только из-за меня. Одна из дам, некая миссис Серджисон, жена шефа полиции, даже спросила, когда они будут иметь удовольствие меня поздравить. Я, естественно, сделал вид, будто не понимаю ее намеков, но она мне не больно поверила. Все это невольно меня забавляло. Мысль обо мне как о возможном муже была настолько чужда Оливии, что, уверен, она и думать забыла о моем предложении. Не могу утверждать, чтобы она была со мной жестока, по-моему, она вообще была неспособна на жестокость; но она обходилась со мной с той легкой небрежностью, с какой сестры подчас относятся к младшим братьям. Она была старше меня года на два или на три. Она всегда бурно радовалась моим приездам, но ни разу не подумала чем-нибудь ради меня поступиться; со мной она держалась поразительно задушевно, но это получалось у нее само собой, понимаете, так обычно ведешь себя с человеком, которого знаешь всю жизнь и с которым в голову не придет манерничать. Для нее я был отнюдь не мужчиной, а чем-то вроде старого жакета, который носишь не снимая, потому что в нем легко и удобно и можно делать любую работу. Я был бы последним кретином, когда б не видел, что любовью тут и не пахнет. В один прекрасный день, недели за три-четыре до возвращения Тима, я приехал к ней и заметил, что она плакала. Меня это ошеломило -- она всегда держала себя в руках, я ни разу не видел ее расстроенной. "Вот те на, что случилось?" -- спросил я. "Ничего". "Не запирайтесь, милая,-- сказал я.-- Почему вы плакали?" Она попыталась улыбнуться и ответила: "И зачем только вы такой наблюдательный! По-моему, я веду себя глупо, но только что пришла телеграмма от Тима. Он сообщает, что задерживается". "Господи, какая жалость,-- сказал я.-- Вы, верно, жутко огорчились". "Я каждый денечек считала. Мне так его не хватает". "Он объяснил, почему задерживается?" "Нет, сообщил, что напишет в письме. Я покажу телеграмму". Я видел, что она очень переживает. Ее обычно спокойный медлительный взгляд был исполнен страха, между бровями обозначилась тревожная складка. Она вышла в спальню и вернулась с телеграммой. Читая, я чувствовал на себе ее беспокойный взгляд. Насколько я помню, текст был такой: "Дорогая отплыть седьмого не получается тчк Пожалуйста прости тчк Подробности письмом тчк Нежно люблю Тим". "Что ж, возможно, оборудование, за которым он отправился, еще не готово, а без него он не решился отплыть",-- предположил я. "Разве его нельзя было отправить другим рейсом, попозже? Оно все равно еще проваляется в Пенанге". "Может, задержка связана с домом". "Тогда почему было так и не сказать? Ведь знает же, что я себе места не нахожу". "Да он просто не подумал,-- заметил я.-- В конце концов, до уехавшего не всегда доходит, что оставшиеся могут не знать того, что для него само собой разумеется". Она снова улыбнулась, уже веселее. "Пожалуй, вы правы. Вообще-то это похоже на Тима, он всегда отличался легкомыслием и небрежностью. Пожалуй, я и вправду делаю из мухи слона. Наберусь терпения и стану ждать письма". Самообладания Оливии было не занимать; у меня на глазах она усилием воли взяла себя в руки. Складочка между бровями разгладилась, она вновь стала сама собой -- безмятежной, улыбающейся, сердечной. Ей вообще была свойственна мягкость, но в тот день ее небесная кротость просто ошеломляла. Однако же после я не мог не заметить, что она обуздывает беспокойство только тем, что постоянно взывает к своему здравому смыслу. Ее, видимо, одолевали дурные предчувствия. Они не покинули ее и накануне того дня, как должна была прийти почта из Англии. Тревога ее тем более вызывала сострадание, что она изо всех сил пыталась ее скрыть. Я бывал занят по "почтовым" дням, но обещал заехать на плантацию ближе к вечеру узнать новости. Я уже собрался отправиться, когда саис (саис (инд.) --конюх, грум; здесь -- шофер - прим.автора) Харди прибыл в автомобиле с настоятельной просьбой от амы (ама (инд.)--кормилица, няня; горничная, камеристка - прим.автора) немедленно ехать к хозяйке. Ама была достойная пожилая женщина; я еще раньше вручил ей пару долларов, сказав, чтобы она сразу же мне сообщила, если на плантации что случится. Я бросился к своей машине. Ама поджидала меня на ступеньках. "Утром пришло письмо",-- сказала она. Я не стал дальше слушать и взбежал по ступенькам. В гостиной никого не было. "Оливия",-- позвал я. Выйдя в коридор, я услышал звуки, от которых сердце у меня екнуло. Ама -- она шла за мной по пятам -- открыла дверь в спальню Оливии. То, что я слышал, были ее рыдания. Я вошел. Она лежала на постели лицом вниз, все ее тело сотрясалось от рыданий. Я положил руку ей на плечо. "Что случилось, Оливия?" "Кто тут?" -- вскрикнула она, вскочив на ноги, словно до смерти перепугалась. И затем: "А, это вы". Она стояла передо мной, закинув голову и закрыв глаза, и слезы бежали у нее по щекам. Жуткое зрелище. "Тим женился",-- всхлипнула она, и лицо у нее исказилось от боли. Должен признаться, меня на мгновенье охватило ликование, словно в сердце ударило током; меня осенило, что теперь появился шанс и она вдруг да захочет за меня выйти. Знаю, с моей стороны это был чудовищный эгоизм, но вы должны понять, что новость застала меня врасплох. Впрочем, это длилось всего мгновенье; меня растрогало ее страшное горе, и осталась только глубокая жалость к несчастной женщине. Я обнял ее за талию. "Господи, вот напасть-то,-- сказал я.-- Пойдемте-ка отсюда в гостиную, вы сядете, и мы обо всем поговорим. А я вам чего-нибудь налью". Она позволила отвести себя в соседнюю комнату, и мы уселись на диван. Я велел аме принести виски и сифон, смешал порцию покрепче и заставил Оливию пригубить. Я обнял ее и положил ее голову себе на плечо. Все это она покорно сносила. По ее сведенному горем лицу струились крупные слезы. "Как он мог? -- стонала она.-- Как он мог?" "Дорогая моя,-- произнес я,-- рано или поздно это должно было случиться. Он человек молодой. Не могли же вы рассчитывать, что он так и будет ходить холостым. Что он женился -- это только естественно". "Нет, нет, нет",-- всхлипывала она. В кулаке у нее я заметил скомканное письмо и понял, что оно от Тима. "Что он пишет?" -- спросил я. Она испуганно дернулась и прижала письмо к груди, словно решила, что я хочу его отнять. "Пишет, что ничего не мог поделать. Пишет, что выхода у него не было. Что это значит?" "Ну, понимаете, он по-своему такой же привлекательный, как вы сами. В нем много очарования. Вероятно, он безумно влюбился в какую-то девушку, а она в него". "Он такой слабовольный",-- простонала она. "Они приезжают?" -- спросил я. "Вчера отплыли. Он пишет, что это ничего не изменит. Он с ума сошел. Разве я смогу здесь остаться?" Она истерически расплакалась. Было мучительно видеть, как ее, обычно такую сдержанную, раздирают чувства. Я всегда подозревал, что за ее восхитительной безмятежностью скрывается способность к сильным переживаниям. Однако меня просто убило самозабвение, с каким она предавалась своему горю. Держа ее в объятиях, я покрывал поцелуями ее глаза, ее мокрые щеки, ее волосы. По-моему, она не понимала, что я делаю. Да и сам я вряд ли понимал, до того глубоко я был тронут. "Что мне делать?" -- запричитала она. "Выйти за меня замуж". Она попыталась высвободиться из моих объятий, но я не позволил. "В конце концов, это решит все проблемы",-- сказал я. "Как я могу выйти за вас? -- простонала она.-- Я на несколько лет вас старше". "Ну, это сущие пустяки -- какие-нибудь два-три года. Что мне за дело до такой чепухи?" "Нет, нет". "Но почему?" -- настаивал я. "Я вас не люблю",-- ответила она. "Ну и что? Зато я вас люблю". Не помню, что я ей пел. Я заявил, что постараюсь сделать ее счастливой. Я сказал, что никогда не попрошу у нее того, чего она не в состоянии дать. Я говорил и говорил. Я попытался воззвать к ее здравому смыслу. Я видел, что ей не хочется там оставаться, жить рядом с Тимом и заверил ее, что скоро получу перевод в другой округ. Я подумал, может, хоть это ее соблазнит. Она не может не согласиться, что мы с ней всегда отлично ладили. Она, похоже, немного утихла. Я почувствовал, что она прислушивается к моим словам. Больше того, мне показалось -- она понимает, что я ее обнимаю, и это ее утешает. Я заставил ее отхлебнуть еще капельку виски. Дал ей сигарету. Наконец я решил, что можно позволить себе чуть-чуть пошутить. "Честное слово, не так уж я плох,-- заявил я.-- Могли бы нарваться на кого и похуже". "Вы меня не знаете,-- сказала она.-- Вы обо мне ничегошеньки не знаете". "Я схватываю на лету",-- возразил я. Она слабо улыбнулась. "Вы ужасно добрый, Марк". "Оливия, скажите -- да",-- умолял я. Она глубоко вздохнула и долго не поднимала глаз. Но и не шевелилась, я ощущал ее мягкое тело в своих объятиях. Я ждал. Нервы у меня были напряжены до предела, время, казалось, застыло на месте. "Хорошо",-- молвила она наконец, словно и не заметила, что между моей мольбой и ее ответом прошло столько времени. Я был так взволнован, что не нашел нужных слов. Но когда я попытался поцеловать ее в губы, она отвернулась и не позволила. Я предложил сразу и пожениться, но тут она решительно воспротивилась и настояла, чтобы мы подождали до возвращения Тима. Вы знаете -- порой читаешь чужие мысли яснее, чем если бы их произнесли вслух; я видел -- она не может до конца поверить в то, что Тим написал ей правду, и все еще цепляется за жалкую надежду, что тут какая-то ошибка и вдруг да он по-прежнему неженат. Это меня уязвило, но я так ее любил, что смирился. Я был готов снести от нее что угодно. Я ее обожал. Она не позволила даже рассказать кому-нибудь о нашей помолвке, взяла с меня клятву, что я ни словом о ней не обмолвлюсь, пока Тим не вернется. Она заявила, что не вынесет даже мысли о поздравлениях и всем остальном. Объявить о женитьбе Тима -- она и этого мне не дала. Уперлась -- и все. У меня сложилось впечатление, что она решила: если о его женитьбе станет известно, та превратится в свершившийся факт, а этого ей как раз и не хотелось. Но тут уж от нее ничего не зависело. На Востоке новости распространяются неисповедимыми путями. Не знаю, какие слова вырвались у Оливии, когда она прочитала письмо, но ама, видимо, их услышала; во всяком случае, саис Харди рассказал саису Серджисонов, и стоило мне после этого появиться в клубе, как на меня набросилась миссис Серджисон. "Я слышала, Тим Харди женился",-- заявила она. "Вот как?" -- ответил я с непроницаемым видом, не желая ввязываться в обсуждение. Она улыбнулась и сообщила, что, как только узнала от своей амы об этом слухе, сразу позвонила Оливии спросить, правда ли это. Оливия ответила довольно невразумительно. Подтвердить не подтвердила, но сказала, что Тим прислал ей письмо с известием о женитьбе. "Странная она девушка,-- заметила миссис Серджисон.-- Когда я спросила о подробностях, она сказала, что таковыми не располагает, а когда спросила: "У тебя дух не захватывает?" -- то вообще не ответила". "Оливия предана Тиму, миссис Серджисон,-- возразил я.-- Понятно, что его женитьба выбила ее из колеи. Она ничего не знает о жене Тима, поэтому и переживает". "А когда вы двое намерены пожениться?" -- выпалила она. "Что за нескромный вопрос!" -- попробовал я отшутиться. Она проницательно на меня посмотрела: "Даете честное слово, что вы с ней не помолвлены?" Мне не хотелось ни говорить ей заведомую ложь, ни грубо ее осаживать, но я искренне обещал Оливии хранить молчание до возвращения Тима. Я уклонился от прямого ответа: "Миссис Серджисон, когда мне будет что сообщить, обещаю, что вы первая об этом узнаете. Сейчас же могу сказать лишь одно: больше всего на свете я хотел бы жениться на Оливии". "Я рада, что Тим женился,-- ответила она на это.-- Надеюсь, что и она не преминет выйти за вас. Эта парочка вела там, у себя на плантации, патологически нездоровый образ жизни. Слишком много времени они проводили друг с другом и слишком были друг другом поглощены". Я виделся с Оливией почти каждый день. Чувствуя, что ей не хочется со мной физической близости, я ограничивался поцелуями при встрече и на прощанье. Она была со мной очень милой, заботливой и доброй; я знал, что она радовалась, когда я приходил, и с сожалением меня отпускала. Обычно она любила помолчать, но в те дни на нее напала разговорчивость, которой я раньше за ней не замечал. Но она ни разу не заговаривала о будущем или о Тиме и его жене. Она много рассказывала о том, как жила с матерью во Флоренции. Вела она там удивительно одинокую жизнь, общаясь в основном со слугами и гувернантками, тогда как матушка, насколько я понял, постоянно меняла любовников, вступая в связь с сомнительными итальянскими графьями и русскими князьями. Я подозревал, что к четырнадцати годам она мало чего не знала о жизни. Для нее было естественным совсем не считаться с условностями: в том мире, который она только и знала до восемнадцати лет, об условностях не говорили, потому что их не было. Постепенно к Оливии, видимо, вернулась ее безмятежность; я бы даже подумал, что она начала привыкать к мысли о женитьбе Тима, когда б ее бледность и усталый вид не бросались в глаза. Я твердо решил настоять на немедленной свадьбе сразу же после его возвращения. Короткий отпуск я мог получить в любую минуту, а к концу отпуска рассчитывал добиться перевода на новую должность. В чем она нуждалась, так это в смене обстановки. День прибытия корабля в Пенанг был, конечно, известен, а вот час -- нет, и непонятно было, успеет ли Тим на поезд; я отправил письмо агенту "Полуостровного и Восточного пароходства" с просьбой уведомить меня телеграфом, как только он будет знать точное время. Получив телеграмму, я отправился к Оливии; оказалось, ей только что пришла телеграмма от Тима. Корабль пришвартовался утром, Тим должен был приехать на другой день. По расписанию поезд прибывал в восемь утра, но обычно опаздывал, когда на час, а когда и на шесть часов. Я привез Оливии приглашение от миссис Серджисон приехать (я бы ее подвез) и заночевать у нее, с тем чтобы уже быть на месте и отправиться на вокзал, лишь когда станет известно, что поезд на подходе. У меня с души будто камень свалился. Я думал, что когда удар наконец обрушится, Оливия перенесет его не столь болезненно. Она успела взвинтить себя до такой степени; что, по моим расчетам, пришла пора разрядиться. Может быть, невестка ей даже полюбится. Всем трем ничто не мешало наладить прекрасные отношения. К моему великому удивлению, Оливия заявила, что не поедет встречать их на станцию. "Они страшно огорчатся",-- сказал я. "Лучше я подожду их здесь,-- произнесла она со слабой улыбкой.-- И не спорьте, Марк, я твердо решила". "А я-то велел моему повару приготовить завтрак на всех",-- сказал я. "Вот и хорошо. Вы их встретите, повезете к себе, угостите завтраком, а уж после этого пусть едут сюда. Я, понятно, отправлю за ними машину". "Не думаю, чтоб они без вас сели завтракать",-- возразил я. "Сядут, будьте уверены. Если поезд не опоздает, им и в голову не придет позавтракать до прибытия, так что они приедут голодные. Им не захочется пускаться в долгую поездку на пустой желудок". Я ничего не понимал. Она с таким нетерпением ждала возвращения Тима, а вот теперь пожелала дожидаться в одиночестве, пока мы будем ублажать себя завтраком. Странно. Я предположил, что она очень переживает и хочет до самой последней минуты оттянуть встречу с женщиной, которая приехала занять ее место. Это казалось бессмысленным. На мой взгляд, часом раньше или часом позже -- погоды не делало, но я знал о женских причудах, да и в любом случае, как я чувствовал, Оливия не в том настроении, чтобы ее уговаривать. "Позвоните перед выездом, чтобы я знала, когда вас ждать",-- попросила она. "Позвоню,-- сказал я,-- только вы не забыли, что я не смогу с ними приехать? Сегодня у меня "лахадский" день". Лахад -- это город, куда мне полагалось отправляться раз в неделю слушать дела. Путь туда был неблизкий, к тому же приходилось перебираться паромом через реку, что тоже отнимало время, поэтому возвращался я поздно вечером. Там жили несколько европейцев и был клуб, куда мне тоже, как правило, приходилось заглядывать -- пообщаться и посмотреть, все ли в порядке. "Кроме того,-- добавил я,-- Тим впервые вводит жену в свой дом, так что мое присутствие едва ли желательно. Вот если вам захочется пригласить меня к обеду, я с удовольствием приеду". Оливия улыбнулась. "Боюсь, впредь не мне уже рассылать приглашения, а? Придется вам попросить новобрачную". Она обронила это так беззаботно, что я возликовал. Наконец-то, подумал я, она решила примириться с изменившимися обстоятельствами, больше того, делала это охотно. Она пригласила меня остаться пообедать. Обычно я уезжал от нее около восьми и обедал дома. В тот вечер она была со мной очень милой, чуть ли не нежной. Таким счастливым я не бывал уже много недель, и никогда еще я не любил ее так безнадежно. За обедом я пропустил пару стаканчиков джина с горькой настойкой и, как мне кажется, был в ударе. Знаю, мне удалось ее рассмешить. Я почувствовал, что она наконец освобождается от бремени тяжкого горя. Поэтому я и позволил себе не очень серьезно отнестись к тому, что произошло в конце. "Вам не кажется, что пришло время попрощаться с задержавшейся, как считают, в девичестве дамой?" -- спросила она, и спросила так легко и беспечно, что я, не задумываясь, ответил: "Ох, любимая, вы глубоко заблуждаетесь, полагая, что от вашего доброго имени хоть что-то осталось. Не может быть, чтобы вы и вправду считали, будто дамы Сибуку не знают о моих ежедневных визитах к вам на протяжении целого месяца. Общее мнение таково, что если мы еще не поженились, то давно пора это сделать. Не кажется ли вам, что неплохо бы объявить им о нашей помолвке?" "Ну, Марк, не нужно так уж серьезно относиться к нашей помолвке",-- возразила она. Я рассмеялся. "Как же прикажете мне к ней относиться? Это вполне серьезно". Она чуть покачала головой: "Нет. В тот день я была расстроена и не в себе. А вы были со мной очень нежны. Я согласилась, потому что не было сил сказать "нет". Но с тех пор у меня было время прийти в себя. Не считайте меня жестокой. Я ошиблась и очень перед вами виновата. Вы должны меня простить". "Дорогая, все это вздор. Вам не в чем себя упрекать". Она пристально на меня посмотрела. Она была совершенно спокойна, в глубине ее глаз даже таилась тень улыбки. "Я не смогу за вас выйти. Я ни за кого не смогу выйти. С моей стороны глупо было даже подумать об этом" Я не стал торопиться с ответом. Она была какая-то странная, и я почел за благо не спорить. "Что ж, не могу же я тащить вас силком к алтарю" -- сказал я. Я протянул ей руку, она вложила в нее свою. Я обнял ее за плечи -- она не отстранилась и позволила, как было заведено, поцеловать себя в щеку. Утром я встречал поезд. В кои веки раз он пришел вовремя. Тим помахал мне из окна, когда его вагон проплыл мимо. Поезд остановился, я подошел; он уже слез и помогал спуститься жене. Он тепло потряс мне руку. "Где Оливия? -- спросил он, скользнув взглядом по перрону. -- Познакомьтесь, это Салли". Я пожал ей руку, одновременно объясняя, почему не приехала Оливия "Ей пришлось бы вставать в такую рань, правда?" -- сказала миссис Харди. Я сообщил, что порядок действий таков: они едут ко мне перекусить, а потом отправляются домой. "Мечтаю о ванне",-- сказала миссис Харди. "Будет вам ванна",-- пообещал я. Она и в самом деле была весьма хорошенькая малышка, очень светлая, с огромными голубыми глазами и прямым очаровательным носиком. У нее была удивительно нежная кожа -- розы с молоком. Она, конечно, чуть смахивала по типу на хористку, и ее красота могла бы кое-кому показаться довольно слащавой, но в своем стиле она была обаятельна. Мы поехали ко мне; и он и она приняли ванну, а Тим еще и побрился. Я побыл с ним наедине всего несколько минут. Он спросил, как Оливия отнеслась к его женитьбе. Я ответил, что очень расстроилась. "Этого я и боялся,-- заметил он, нахмурившись, и вздохнул:-- Я не мог поступить по-другому". Я не понял, что он хотел сказать. В эту минуту появилась миссис Харди и взяла мужа под руку. Он взял ее руку в свою, нежно пожал и посмотрел на нее довольным и каким-то насмешливо-любящим взглядом, словно не принимал ее совсем уж всерьез, но получал удовольствие от сознания, что она ему принадлежит, и гордился ее красотой. Она и вправду была миловидной. К тому же отнюдь не робкого десятка и быстро соображала; мы не были знакомы и десяти минут, как она предложила мне звать ее просто Салли. Понятно, они только что приехали, и в ней еще не улеглось возбуждение. Ей не доводилось бывать на Востоке, тут у нее от всего дух захватывало. Было ясно как день, что она по уши влюблена в Тима. Она с него глаз не сводила, ловила каждое его слово. Мы весело позавтракали и распрощались. Они сели в свою машину, чтобы ехать домой, я -- в свою, чтобы ехать в Лахад. Оттуда я обещал отправиться прямиком на плантацию, да мне и в самом деле пришлось бы дать большого крюка, чтобы заглянуть к себе. Смену белья я прихватил в машину. Я не видел, почему бы Салли не прийтись Оливии по душе: искренняя, веселая, остроумная, совсем молоденькая -- ей было никак не больше девятнадцати,-- а ее чудесная миловидность не могла не тронуть Оливию. Я был рад, что подвернулась уважительная причина на целый день предоставить эту троицу самим себе, однако из Лахада я выехал с мыслью о том, что они обрадуются моему приезду. Я подкатил к бунгало и посигналил, ожидая, что кто-нибудь выйдет навстречу. Ни души. Дом был погружен во мрак. Я удивился. Стояла мертвая тишина. Я ничего не понимал. Они же должны быть у себя. Очень странно, подумал я. Я еще чуточку подождал, вылез из машины и поднялся по ступенькам. На верхней я обо что-то споткнулся, похоже, о тело. Выругавшись, я наклонился и пригляделся. Человек вскрикнул. Я увидел, что это ама. Когда я к ней прикоснулся, она отпрянула, скорчившись от ужаса, и разразилась стенаниями. "Что случилось, черт побери?" -- заорал я. Тут я почувствовал, что кто-то трогает меня за плечо, и услышал: "Туан, туан" (господин - малайск.). Я обернулся и различил в темноте старшего слугу Тима. Он заговорил придушенным голосом. Я слушал с нарастающим ужасом. То, что он рассказал, было чудовищно. Я оттолкнул его и бросился в дом. В гостиной царил мрак. Я включил свет. Первое, что я увидел,-- это съежившуюся в кресле Салли. Мое внезапное появление испугало ее, она вскрикнула. Я едва мог вымолвить пару слов. Я спросил ее, правда ли это. Она сказала, что да, и комната поплыла у меня перед глазами. Мне пришлось сесть. Когда машина с Тимом и Салли свернула на подъездную дорожку и Тим просигналил, объявляя об их прибытии, а слуги и ама выбежали их встретить, раздался выстрел. Они кинулись в спальню Оливии и увидели ее лежащей перед зеркалом в луже крови. Она застрелилась из револьвера Тима. "Она умерла?" -- спросил я. "Нет, послали за врачом, он отвез ее в больницу". Я не соображал, что делаю. Даже не удосужился сообщить Салли, куда еду. Я поднялся и вышел, шатаясь. Усевшись в машину, я велел саису что есть мочи гнать в больницу. Я ворвался в приемный покой и спросил, где она. Меня пытались не пустить, но я всех растолкал. Я знал, где палаты для частных пациентов. Кто-то вцепился мне в руку, я вырвался. До меня смутно дошло, что врач приказал никого к ней не пускать. Мне было не до запретов. У двери дежурил санитар; он загородил вход рукой. Я выругался и велел ему убираться. Вероятно, я устроил скандал, но я уже сам себя не помнил. Дверь отворилась, и появился врач. "Это кто тут шумит? -- спросил он.-- А, это вы. Что вы хотели?" "Она умерла?" "Нет. Но без сознания. Она так и не приходила в себя. Через час-два все будет кончено". "Я хочу ее видеть". "Это невозможно". "Мы с ней помолвлены". "Помолвлены?! -- воскликнул он и так странно на меня посмотрел, что я заметил это даже в тогдашнем моем состоянии.-- Тогда тем более". Я не понял, что он имел в виду, я отупел от этих страшных событий. "Вы ведь можете как-то ее спасти",-- сказал я умоляюще. Он покачал головой. "Видели бы вы ее, так не стали бы об этом просить",-- произнес он. Я в ужасе на него уставился. В наступившей тишине я услышал судорожные всхлипывания какого-то мужчины. "Кто это?" -- спросил я. "Ее брат". Тут меня тронули за руку. Я обернулся. Это была миссис Серджисон. "Бедный вы мой,-- сказала она,-- как я вам сочувствую". "Почему, почему она это сделала?" -- простонал я. "Уйдемте, голубчик,-- сказала миссис Серджисон.-- Здесь вы уже ничем не поможете". "Нет, я должен остаться",-- возразил я. "Что ж, ступайте посидите у меня",-- предложил врач. Я был совсем оглушен и позволил миссис Серджисон отвести меня за руку в личный кабинет врача. Она заставила меня сесть. Я все никак не мог поверить, что это правда. Я внушал себе, что это какой-то чудовищный кошмар, от которого я должен очнуться. Не знаю, сколько мы там просидели. Три часа. Может быть, четыре. Наконец пришел врач. "Все кончено",-- сообщил он. Тут я не выдержал и разревелся. Меня мало заботило, что они обо мне подумают. Я был в таком горе. Мы похоронили ее на другой день. Миссис Серджисон проводила меня до дома и посидела со мной какое-то время. Она хотела, чтобы я пошел с нею в клуб. У меня не хватило духа. Она была само участие, но я вздохнул с облегчением, когда она ушла. Я попробовал читать, однако не понимал ни слова. Внутри у меня все умерло. Вошел слуга, включил свет. Голова у меня раскалывалась от боли. Снова появился слуга и сказал, что меня хочет видеть дама. Я спросил, кто это. Он ответил, что не уверен, но думает, что это новая жена туана с плантации в Путатане. Я не представлял себе, что ей могло от меня понадобиться. Я встал и вышел. Слуга не ошибся. Это была Салли. Я пригласил ее в дом. Я заметил, что она смертельно бледна. Мне ее было жалко. Для девушки ее лет это было скверное испытание, а для новобрачной -- жуткий приезд в дом мужа. Она присела. Она была вся на нервах. Чтобы ее успокоить, я принялся говорить банальности. Я чувствовал себя очень неловко, потому что она уставилась на меня своими огромными голубыми глазами, которые просто омертвели от ужаса. Вдруг она меня перебила. "Кроме вас, я никого тут не знаю,-- заявила она.-- Больше мне не к кому было идти. Я хочу, чтобы вы меня увезли отсюда". Я опешил. "В каком это смысле -- увез?" -- спросил я. "Я не хочу, чтобы вы меня расспрашивали. Я хочу одного -- чтобы вы меня увезли. Немедленно. Я хочу вернуться в Англию!" "Но вы не можете сейчас так вот взять да и бросить Тима,-- возразил я.-- Милая моя, нельзя давать волю нервам. Понимаю, каково вам, но подумайте и о Тиме. То есть для него ваш отъезд будет такое несчастье. Если вы его любите, самое меньшее, что вы можете сделать,-- это постараться хоть чуточку облегчить его горе". "Ох, ничего вы не понимаете,-- воскликнула она,-- а я не могу объяснить. Это так мерзко. Умоляю -- помогите мне. Если есть ночной поезд, посадите меня на поезд. Мне бы только до Пенанга добраться, а там уж я сяду на корабль. Мне не хватит сил провести здесь еще одну ночь. Я сойду с ума". Я был в полном недоумении. "Тим знает?" -- спросил я. "Я не видела Тима со вчерашнего вечера. И больше никогда не увижу. Лучше смерть". Я попытался выиграть время. "Как вы поедете без вещей? Вы собрали багаж?" "Какое это имеет значение?! -- нетерпеливо возразила на.---Все, что понадобится в дороге, у меня с собой". "А деньги у вас имеются?" "Мне хватит. Так есть ночной поезд?" "Есть,-- сказал я.-- Приходит в самом начале первого". "Слава Богу. Вы все уладите? Можно я пока побуду у вас?" "Вы ставите меня в ужасное положение,-- сказал я.-- Я не представляю, как тут лучше всего поступить. Вы, знаете ли, делаете крайне серьезный шаг". "Если б вы все узнали, то сами поняли, что по-другому нельзя". "Ваш отъезд вызовет здесь грандиозный скандал. Трудно представить, какие пойдут разговоры. Вы подумали о том, каково будет Тиму? -- спросил я; мне было тревожно и грустно.-- Видит Бог, я не рвусь вмешиваться в то, что меня не касается, но раз вы желаете, чтобы я вам помог, я должен понимать, что к чему, чтобы себя не винить. Вы обязаны мне рассказать, что случилось". "Не могу. Скажу только, что мне все известно". Она закрыла лицо руками и вздрогнула. Затем встряхнулась, словно отгоняя от себя нечто непередаваемо мерзкое. "Не было у него права на мне жениться. Это было чудовищно". Голос у нее сделался пронзительный и визгливый. Я испугался, что у нее вот-вот начнется истерика. Ее хорошенькое кукольное личико было искажено от ужаса, глаза не мигая уставились в одну точку. "Вы его больше не любите?" -- спросил я. "После такого?" "Что вы будете делать, если я не стану вам помогать?" "Надеюсь, тут есть священник или врач. Уж проводить-то вы меня проводите, не откажетесь". "Как вы сюда добрались?" "Привез старший слуга. Он откуда-то раздобыл машину". "Тим знает, что вы уехали?" "Я оставила ему записку". "Он узнает, что вы у меня". "Он не будет пытаться мне помешать. Это я вам обещаю. Он не посмеет. Ради всего святого, не пытайтесь и вы. Говорю вам, еще одна ночь здесь -- и я сойду с ума". Я вздохнул. В конце концов, она была достаточно взрослая, чтобы распоряжаться собой. Я, записавший все это, долго молчал. -- Вы поняли, что она имела в виду? -- наконец спросил я Фезерстоуна. Он посмотрел на меня долгим измученным взглядом. -- Она могла иметь в виду только одно, то, о чем нельзя сказать вслух. Да, я понял, можете не сомневаться. Это все объясняло. Бедная Оливия. Бедная моя любимая. Вероятно, я забыл тогда о логике и здравом смысле, но эта хорошенькая белокурая малышка с затравленными глазами в ту минуту вызывала у меня одно отвращение. Я ее ненавидел. Я помолчал, потом сказал, что сделаю все, как она хочет. Она даже не сказала "спасибо". По-моему, она догадалась о моих чувствах. Когда пришло время обедать, я заставил ее поесть. Она спросила, не найдется ли комнаты, где она смогла бы прилечь