бежала было за ними, потом вдруг остановилась, посмотрела, как они несутся вприпрыжку, держась за руки, и, резко повернувшись, поднялась на верхушку ската, где сели на траву Поль и Христиада. Дойдя до них, она упала на колени и, зарывшись лицом в складки платья Христианы, разрыдалась. Христиана все поняла: в последнее время чужое горе причиняло ей такую же боль, как свое собственное, -- и, обняв девушку за плечи, она тоже заплакала и тихонько шептала: -- Бедная моя девочка! Бедная моя девочка! Шарлотта все плакала, уронив голову ей на колени, а руками бессознательно вырывала из земли пучочки травы. Бретиньи отошел в сторону, делая вид, что ничего не заметил, но это детское горе, это простодушное отчаяние вдруг возбудило в нем гнев против Гонтрана. Он, кого глубокие страдания Христианы только раздражали, был искренне растроган первым разочарованием этой девочки. Он вернулся и, опустившись на колени возле Шарлотты, сказал: -- Ну, не надо, не плачьте, умоляю вас! Они сейчас вернутся. Успокойтесь, не нужно плакать при них. Она вскочила, испугавшись мысли, что сестра застанет ее в слезах. Но рыдания все подступали к горлу, и оттого, что она их сдерживала и глотала слезы, на сердце у нее было еще тяжелее. Она лепетала, всхлипывая: -- Да... да... не надо... Я больше не буду плакать. Все уже прошло... Ничего... Все прошло... Посмотрите, ничего уже не заметно... Правда? Ведь не заметно?.. Христиана вытерла ее мокрые от слез щеки, потом провела платком по своему лицу и сказала Полю: -- Пойдите посмотрите, что они там делают. Куда они девались? Их совсем не видно за этими глыбами. А я побуду с девочкой и постараюсь утешить ее. Бретиньи поднялся и дрожащим от негодования голосом ответил: -- Хорошо... Я пойду... Я их приведу. Но ваш братец будет иметь дело со мной... Сегодня же. Пусть объяснит свое поведение... Это просто гнусно, после того что он нам недавно сказал! И он стал бегом спускаться на дно кратера. Гонтран стремглав бежал по крутому скату и тянул за собой Луизу, чтобы ее подхватывать, поддерживать, ошеломить, испугать, чтобы у нее занялось дыхание. Он увлекал ее насильно, она пыталась остановиться, растерянно вскрикивала: -- Ах, тише! Тише, ради бога! Я упаду! Да вы с ума сошли! Я упаду! Наконец они добежали до темных глыб и остановились, еле переводя дыхание. Потом обошли вокруг них, заглянули в широкую расселину, похожую на сквозную пещеру. Когда вулкан, в котором уже иссякала жизнь, извергнул последнюю струю лавы, у него не хватило сил метнуть ее в небо, как прежде, он только чуть подбросил ее своим угасающим дыханием, загустевшую, почти холодную, и она окаменела на его мертвых устах. -- Посмотрим, что там делается, -- сказал Гонтран. И, подталкивая впереди себя Луизу, он вошел под темный свод. Как только они очутились в пещере, Гонтран воскликнул: -- Ну вот, мадемуазель, минута самая подходящая! Сейчас вам придется выслушать признание. Она изумилась. -- Признание?.. Мне?.. -- Именно вам. И всего в двух словах: вы очаровательны! -- Скажите это моей сестре. -- Ах, вы прекрасно знаете, что вашей сестре я этого не стал бы говорить! -- Неужели? -- Послушайте, значит, вы не настоящая женщина, если не поняли, что я ухаживал за вашей сестрой только для того, чтобы посмотреть, какое впечатление это произведет на вас, какими глазами вы будете смотреть на меня. А глазки ваши стали ужасно сердитыми! Ах, как я был доволен! Тогда я постарался дать вам понять, со всею должною почтительностью, что я на самом деле думаю о вас. С Луизой никогда еще никто так не говорил. Она была преисполнена радостного смущения, восторга и гордости. Гонтран продолжал: -- Я знаю, что очень дурно поступил с вашей сестрой. Но что поделаешь! Впрочем, она нисколько не обманывалась в моих чувствах. Право, право! Вы же видите, -- она осталась с Христианой, не захотела пойти с нами. О, она все поняла, прекрасно поняла!.. -- Он схватил руку Луизы и, тихонько, деликатно целуя ей кончики пальцев, шептал: -- Какая вы прелестная! Какая прелестная! Луиза стояла, прижавшись к каменной стене, и слушала его молча, с замиранием сердца Одна-единственная мысль выплывала в ее затуманенной голове она победила сестру, восторжествовала над ней. Вдруг у входа выросла большая тень. На них смотрел Поль Бретиньи. Гонтран непринужденно отпустил маленькую девичью ручку, которую держал у своих губ, и сказал: -- Ах, это ты! Ты один? -- Да. Дамы удивляются, что вы исчезли. -- Мы сейчас вернемся, дорогой. Мы осматривали этот грот. Довольно любопытный, не правда ли? Луиза, красная от смущения, вышла первой и стала подниматься в гору, а Поль и Гонтран шли вслед за нею, разговаривая между собою вполголоса. Христиана и Шарлотта, держась за руки, смотрели на них сверху. Потом все направились к коляске, где их поджидал маркиз, и Ноев ковчег покатил обратно, в Анваль. И вдруг, когда въехали в сосновый лесок, лошади остановились, а кучер принялся ругаться: дорогу перегородил труп старого осла. Все вышли из коляски, чтобы посмотреть Осел лежал в темной, почти черной пыли, сам такой же темный и такой худой, что, казалось, его кости, обтянутые истертой шкурой, прорвали бы ее, если бы он не успел издохнуть; все ребра четко вырисовывались под облезлой шерстью, а голова казалась огромной, но у этой жалкой головы с закрытыми глазами было какое-то умиротворенное, довольное выражение, -- она тихо, спокойно лежала на ложе из острого битого щебня и как будто удивлялась новому для нее, блаженному отдыху. Длинные, вялые теперь уши повисли, как тряпки. На коленках алели две свежие раны, говорившие о том, что он не однажды падал в этот день, пока не рухнул в последний раз. Еще одна рана была в боку -- в том месте, куда хозяин долгие годы колол его железным острием, насаженным на палку, подгоняя его отяжелевший шаг. Ухватив мертвое животное за задние ноги, кучер потащил его в придорожную канаву; длинная шея осла вытянулась, словно он хотел в последний раз испустить свой жалобный крик. Сбросив его в высокую траву, кучер сердито заворчал: -- Вот скоты! Оставили падаль посреди дороги! Никто не отозвался на эти слова; все сели снова в коляску. Христиана, удрученная, расстроенная, представила себе всю жалкую жизнь несчастного осла, закончившуюся на краю дороги. Веселый, большеголовый и глазастый ослик, смешной и славный ослик с жесткой шерсткой и торчащими ушами, прыгал на воле, бежал около матери, путаясь у нее под ногами; потом первая упряжка, первая телега, первый подъем в гору, первые побои, а потом... потом... непрестанные мучительные переходы по бесконечным дорогам. И побои!.. побои!.. Непосильный груз, палящее солнце, вся пища -- клочок соломы или сена, иногда несколько веточек, сорванных с куста, а кругом, по обеим сторонам каменистой дороги, манящие зеленые луга. А потом пришла старость; гибкий прут заменили палкой с острым железным наконечником, началась жестокая пытка изнуренного животного; надрываясь, осел тащил в гору тяжелую поклажу, чувствуя мучительную боль в каждой косточке, во всем своем старом теле, изношенном, как рубище нищего. А потом смерть, благодетельная смерть в трех шагах от зеленой, сочной травы, в которую, ругаясь, сбросил его проезжий человек, чтобы освободить дорогу. И в первый раз Христиана поняла страдания живых существ, обреченных рабству, поняла, что смерть порой бывает блаженным избавлением. Но вот они проехала мимо тележки, которую, выбиваясь из сил, тащили полуголый мужчина, женщина в отрепьях и тощая собака. Видно было, что люди эти обливаются потом, что им трудно дышать. Облезлая, шелудивая собака была привязана между оглоблями и плелась, высунув язык. В тележке навалены были дрова, подобранные повсюду, вероятно, и краденые, -- пеньки, сучья, хворост, сломанные ветки, -- и казалось, что под ними что-то спрятано; на ветках было разостлано какое-то тряпье, а на нем сидел малыш -- виднелась только его головенка, выступавшая из бурых лохмотьев: маленький шарик с глазами, носом и ртом. Это была семья, человеческая семья! Замученный осел пал на дороге, и человек без жалости к своему мертвому слуге оставил его там, не потрудившись хотя бы сбросить в канаву, чтобы он не мешал проезжающим экипажам. А сам он и жена его впряглись в оглобли и потащили телегу, как тащил ее прежде осел. Куда они шли? Куда? Зачем? Было ли у них хоть несколько медяков? А эта тяжелая тележка? Неужели они всегда будут ее тащить, потому что им не на что купить другого осла? Чем они будут жить? Где остановятся? Умрут, верно, на краю дороги, как умер их осел. Кто они, эти нищие, -- муж и жена или только "сожители"? И ребенок их, этот бесформенный зверек, закутанный в грязные тряпки, верно, будет жить такой же жизнью, как они. Христиана с грустью думала обо всем этом, и потрясенная душа подсказывала ей совсем новые мысли. Она смутно угадывала теперь страшную участь бедняков. Гонтран вдруг сказал: -- Не знаю почему, мне вспомнилось сейчас Английское кафе. Хорошо было бы пообедать там сегодня всем вместе! С удовольствием бы взглянул на Бульвар! Маркиз ответил: -- Ну, и здесь очень недурно. Новый отель гораздо лучше старого. Проехали мимо Турноэля. Христиана узнала свой каштан, и сердце у нее забилось от воспоминаний. Она поглядела на Поля, но он сидел с закрытыми глазами и не увидел ее смиренного призыва. Вскоре впереди коляски показались два крестьянина, возвращавшиеся с виноградников; наработавшись за день, они шли усталым шагом, держа на плече мотыгу. Сестры Ориоль покраснели до корней волос, узнав отца и брата; оба они, как и прежде, работали на виноградниках, поливая своим потом обогатившую их землю, с утра до вечера перекапывали ее, подставляя спины жгучим лучам солнца, меж тем как их прекрасные сюртуки, тщательно сложенные, покоились в комоде, а высокие цилиндры спрятаны были в шкафу. Оба они поклонились, с дружелюбной улыбкой сняли шляпы, а из коляски все в ответ замахали им руками. Когда подъехали к отелю, Гонтран выскочил из Ноева ковчега и отправился в казино; Бретиньи пошел вместе с ним и, едва они сделали несколько шагов, остановил приятеля. -- Послушай, милый мой. Ты поступаешь нехорошо, и я обещал твоей сестре поговорить с тобой. -- О чем поговорить? -- О том, как ты ведешь себя последние дни. Гонтран спросил высокомерно: -- Как я себя веду? В отношении кого? -- В отношении этой девочки, которую ты бросил. Это подло. -- Ты так думаешь? -- Да, думаю... и имею для этого основания. -- Скажите пожалуйста. Давно ли ты стал жалеть брошенных женщин? -- Ну, знаешь!.. Ты ведь имеешь дело не с кокоткой, а с молоденькой девушкой. -- Я это прекрасно понимаю. Я и не соблазнил ее. Разница большая. Они зашагали дальше. Тон Гонтрана возмущал Поля, и он сказал: -- Если б ты не был мне другом, я бы сказал тебе пару теплых слов. -- А я не позволил бы тебе их сказать. -- Ах, оставь! Слушай. Мне жаль эту девочку. Она плакала сегодня. -- Вот как! Плакала? Очень лестно для меня. -- Перестань шутить. Скажи, что ты намерен сделать? -- Я? Ничего. -- Как это "ничего"? Ты зашел так далеко, что скомпрометировал ее. А ведь ты же сам на днях говорил своей сестре и мне, что думаешь жениться на ней... Гонтран остановился и насмешливым тоном, в котором сквозила угроза, сказал: -- Лучше бы вам с моей сестрой не вмешиваться в чужие любовные дела. Я сказал тогда, что эта девочка мне нравится, и если б я женился на ней, то впервые в жизни поступил бы разумно и рассудительно. Вот и все. А теперь вот мне больше нравится старшая сестра. Чувство мое изменилось. Это со всяким случается. -- И, глядя Полю прямо в глаза, добавил: -- Скажи, а ты что делаешь, когда женщина перестает тебе нравиться? Ты щадишь ее? Поль растерянно смотрел на него, стараясь проникнуть в затаенный смысл его слов. Кровь бросилась ему в голову, и он резко сказал: -- Я тебе еще раз повторяю: ты имеешь дело не с какой-нибудь продажной тварью и не с замужнею женщиной, а с невинной девушкой, и ты обманул ее если не обещаниями, то, по крайней мере, всем своим поведением Это низко! Слышишь? Порядочный человек, честный человек так не поступает!.. Гонтран побледнел и срывающимся голосом ответил: -- Замолчи!.. Ты и так уж слишком много наговорил... Довольно! Я тебе тоже скажу: не будь ты мне другом, я бы тебе показал, как меня оскорблять! Еще одно слово, и между нами все будет кончено. Навсегда! -- И затем, отчеканивая каждое слово, он бросил Полю в лицо: -- Не тебе требовать от меня объяснений... Скорее я имею право потребовать их от тебя... Есть такого рода неделикатность, которая действительно недостойна порядочного человека... честного человека... Она проявляется в разных... в разных формах... Дружба должна бы предостеречь от нее, и любовь не может служить ей оправданием... -- Но вдруг, переменив тон, весело, почти проказливо добавил: -- А если эта девчурка так уж тебя растрогала и нравится тебе, возьми ее себе, женись на ней. Женитьба иной раз бывает лучшим способом распутать узел. Это одновременно удобный выход и крепость, в которой можно забаррикадироваться от слишком упорной нежности. Девочка очень мила и богата!.. Ведь все равно придется тебе когда-нибудь проститься со своей свободой. Забавно было бы, если б мы оба с тобой повенчались здесь в один и тот же день, -- я ведь женюсь на старшей... Только никому не говори, это пока секрет. И смотри не забывай, что ты меньше, чем кто-либо, имеешь право говорить о честности и щепетильности в любовных историях. А теперь довольно. Ступай по своим делам, а я пойду по своим. И, круто повернувшись, он стал спускаться на дорогу, ведущую в деревню. Поль Бретиньи, в полном смятении ума и сердца, медленным шагом направился к отелю Монт-Ориоль. Он старался припомнить каждое слово, сказанное Гонтраном, чтобы понять хорошенько его намеки, разгадать их смысл, и удивлялся, как ловко некоторые люди прячут от всех постыдную изнанку своей души. Христиана спросила его: -- Что вам ответил Гонтран? Поль, запинаясь, сказал: -- Бог мой!.. Ему... ему теперь больше нравится старшая сестра... Думаю даже, что он собирается жениться на ней... Я несколько резко упрекнул его... но он заткнул мне рот... он позволил себе намеки, неприятные для нас с вами. Христиана тяжело опустилась на стул и прошептала: -- Боже мой!.. Боже мой!.. Но в эту минуту вошел Гонтран, возвратившийся к обеду, поцеловал сестру в лоб и весело спросил: -- Ну как, сестренка? Как ты себя чувствуешь? Не очень устала? Затем он пожал руку Полю и, повернувшись к Андермату, который вошел в комнату вслед за ним, воскликнул: -- О зять мой! Лучший из всех зятьев, мужей и друзей, можете ли вы сказать мне точную цену старого осла, издохшего на дороге? IV Андермат и доктор Латон прогуливались перед казино по террасе, украшенной большими вазами поддельного мрамора. -- Он мне уж и не кланяется теперь, -- жаловался доктор на своего собрата Бонфиля. -- Засел в своем логове, как дикий кабан! Если б он мог, то, наверное, отравил бы наши источники. Андермат шагал, заложив руки за спину и сдвинув на затылок серый котелок, обнаживший его лоб с залысинами. Он молчал, сосредоточенно размышляя о чем-то, и наконец сказал: -- Пустяки! Через три месяца старое общество запросит пощады. Они торгуются из-за десяти тысяч. Дурак Бонфиль их подзуживает, уверяет, что я соглашусь. Ошибается. Очень ошибается! Главный врач подхватил: -- Вы знаете, они вчера закрыли свое казино. Никто туда не ходил. -- Знаю. Да и у нас народу не густо. Все сидят по своим гостиницам. А в гостиницах скучно, дорогой мой. Надо забавлять, развлекать больных, устроить им такую приятную жизнь, чтобы сезон показался им слишком коротким. А вы посмотрите, кто тут бывает по вечерам, -- только те, кто живет в отеле Монт-Ориоль, потому что он рядом. Остальным не хочется выползать из гостиниц. А какая тому причина? Дороги. Весь вопрос в дорогах. Вообще успех всегда зависит от незаметных, как будто ничтожных причин. Только надо найти их. Дороги! Это очень важно. Дороги к месту приятного времяпрепровождения сами должны быть приятными, быть, так сказать, вступлением к ожидающим тебя удовольствиям. А что за дороги ведут к нашему казино? Отвратительные дороги! Камни, бугры, ямы! Это недопустимо. Ведь если у человека мелькнет мысль: "Пойду туда-то", -- и дорога к этому месту ровная, широкая, днем тенистая, вечером не беспокоит крутизной, -- на нее невольно потянет и в другой раз. Если б вы знали, как крепко хранит тело воспоминания о множестве ощущений, которые ум не считает нужным запечатлеть! Мне думается, именно так создается память у животных. Идете вы, например, в знойный день по дороге, не укрытой деревьями, натрудили себе ноги, шагая по плохо утрамбованному щебню, поднимаясь по крутому откосу, -- и у вас возникает непреодолимое, чисто физическое отвращение к такому пути, хотя вы шли по нему, думая совсем о другом. Вы весело болтали с приятелем, не огорчались мелкими неудобствами дороги, ни на что не смотрели, ничего не отмечали в памяти, но ваши ноги, мышцы, легкие, все ваше тело не забыло этих тягостных ощущений, и когда ум пожелает направить вас по той же дорожке, тело сразу скажет ему: "Нет, не пойду, мне там было очень неприятно". И голова без рассуждений подчинится протесту своих сотоварищей, которые несут ее. Итак, нам нужны хорошие дороги, и, стало быть, нам нужны участки этого упрямого осла, дядюшки Ориоля. Но погодите, мы его скоро взнуздаем... Да, кстати, МаРуссель купил дачу на тех же условиях, что и Ремюзо. Пришлось пойти на эту маленькую жертву, зато она окупится сторицей. Постарайтесь узнать намерения Клоша. -- Клош от своих коллег не отстанет, -- заметил Латон. -- А вот меня другое беспокоит. Я уже несколько дней об этом думаю. Мы забыли о важнейшем деле -- о метеорологическом бюллетене! -- Что, что? О каком бюллетене? -- О бюллетене в парижских газетах. Необходимейшая вещь! Надо показать, что Монт-Ориоль превосходит все соседние курорты, что температура в нем ровная, жара умеренная, нет резких перемен погоды. Абонируйте для метеорологического бюллетеня местечко в самых ходовых органах прессы, руководительницы общественного мнения, и я каждый вечер буду посылать по телеграфу соответствующие данные об атмосферном давлении и прочем. Я их так препарирую, эти данные, что в конце года, когда печатают средние цифры, МонтОриоль забьет своими "средними" все окрестные курорты. Температура! О-о! Что бросается в глаза, когда разворачиваешь большие газеты? Температура в Виши, температура в Руайя, в Мон-Доре, в Шатель-Гюйоне, и так далее, и так далее. Это в летний сезон, а в зимний -- температура в Каннах, в Ментоне, в Ницце, в Сен-Рафаэле. На знаменитых курортах, дорогой директор, всегда должно быть тепло, всегда должна быть великолепная погода, -- пусть парижане читают и завидуют: "Черт побери! Какие счастливцы те, кто ездит туда!" Андермат воскликнул: -- Так, так, так! Вы правы! Как же я-то до сих пор об этом не подумал! Сегодня же займусь этим. Да, кстати, вы писали профессорам Ларенару и Паскалису? Как мне хочется залучить их обоих сюда! -- Неприступны, дорогой председатель, неприступны!.. Если только... если только сами на многочисленных опытах не убедятся, что наши воды действительно хороши... Но средствами... предварительного убеждения их не возьмешь... Нечего и думать. Они поравнялись со столиком, за которым Поль и Гонтран пили после завтрака кофе; на террасе собрались уже и другие обитатели курорта, главным образом мужчины, так как женщины, выйдя из-за стола, обычно проводят час-другой в своих комнатах. Петрюс Мартель надзирал за лакеями и командовал: "Кюммелю! Рюмку коньяку! Графинчик анисовой!" -- на тех же басистых, раскатистых нотах, которые каждодневно звучали в его голосе часом позднее, когда он выкрикивал указания на репетиции и давал тон примадонне. Андермат остановился на минутку около столика молодых людей, перекинулся с ними несколькими словами и пошел дальше рядом с главным врачом. Гонтран развалился на стуле, запрокинул голову на спинку, вытянул ноги, скрестил на груди руки и, погрузившись в полное блаженство, смотрел в небо, держа в зубах дымившуюся сигару. Вдруг он спросил: -- Хочешь, пойдем сейчас прогуляться в долину СанСуси? Сестрички тоже пойдут. Поль замялся было, но, подумав, согласился: -- С удовольствием. -- Затем добавил: -- А как твои дела?.. Успешны? -- Еще как! Поймал, держу крепко! Теперь уж не сорвется. Гонтран взял своего приятеля в наперсники и день за днем рассказывал ему о своих успехах и завоеваниях. Он даже обратил его в пособника и брал с собой на свидания с Луизой, которые устраивал очень ловко. После поездки к кратеру Нюжера Христиана прекратила всякие прогулки, почти не выходила из комнаты, и Гонтрану было трудно видеться с Луизой. Сначала затворничество сестры привело его в замешательство, но он нашел выход из положения. Воспитанный в нравах Парижа, где мужчины его типа обычно смотрят на женщин, как охотники на дичь, и знают, что такая охота бывает сопряжена с трудностями, он был искушен в хитроумных способах сближаться с приглянувшимися ему дамами. Он мог бы научить любого, как пользоваться для этой цели простодушным посредничеством или же корыстными услугами, и с одного взгляда угадывал, кто из мужчин и женщин пригодится ему для его замыслов. Лишившись бессознательной помощи Христианы, он для замены ее принялся искать среди окружающих необходимую ему союзницу -- "сердобольную натуру", как он выражался, -- и очень скоро остановил свой выбор на супруге доктора Онора. Для этого было много оснований. Во-первых, ее муж дружил с Ориолями, так как лечил все семейство лет двадцать; младшие дети родились и выросли на его глазах; каждое воскресенье он обедал у них в доме и сам приглашал их к себе по вторникам. Толстую докторшу, полуобразованную, вульгарную особу с большими претензиями, легко было приманить, пользуясь ее тщеславием, -- она, конечно, из кожи будет лезть, чтобы всячески угодить графу де Равенелю, шурину самого владельца Монт-Ориоля. Вдобавок Гонтран, не раз имевший дело с парижскими своднями, сразу распознал в ней женщину, весьма пригодную для этой роли; как-то раз, встретив ее на улице, он решил: "По виду она настоящая сводня, а значит, и душа у нее такая же". И вот однажды он проводил доктора до дома и заглянул к ним. Он уселся, принялся болтать, наговорил толстухе всяких любезностей, а когда в отеле зазвонили к обеду, сказал, вставая: -- Как у вас вкусно пахнет! В вашем доме готовят, несомненно, куда лучше, чем в гостинице. Госпожа Онора, раздувшись от гордости, залепетала: -- Ах, боже мой! Если бы я посмела... если бы посмела, граф... -- Что посмели, сударыня? -- Пригласить вас к нашему скромному столу. -- А что ж... я бы не отказался. Доктор встревоженно бормотал: -- Да у нас ничего нет, совершенно ничего. Суп, говядина, курица -- вот и все. Гонтран хохотал: -- Ну и вполне достаточно! Принимаю приглашение! И он остался обедать у супругов Онора. Толстая хозяйка, вскакивая со стула, выхватывала блюдо из рук горничной, чтоб та не пролила соус на скатерть, и, к явной досаде мужа, сама прислуживала за столом. Граф расхвалил ее стряпню, ее уютный домик, ее радушие, и она преисполнилась пылким восхищением. Он повторил свой гастрономический визит, опять напросился на обед и стал после этого постоянным гостем в доме г-жи Онора, куда то и дело забегали сестры Ориоль по долголетней привычке, по соседству и давней дружбе. Гонтран проводил в обществе трех дам целые часы, был очень любезен с обеими сестрами, но с каждым днем оказывал все больше предпочтения Луизе. Ревность, разъединившая сестер, когда Гонтран начал было ухаживать за Шарлоттой, приняла у старшей сестры характер воинственной ненависти, а у младшей -- спокойного презрения. В скромных манерах Луизы, в ее недомолвках, в сдержанном обращении с Гонтраном сквозило больше умелого кокетства и заигрывания, чем в беспечной и шаловливой непосредственности младшей сестры. Шарлотта, скрывая из гордости свою сердечную рану, казалось, ничего не замечала и с удивительной выдержкой, с полным, казалось бы, равнодушием присутствовала при частых встречах у г-жи Онора. Она не хотела оставаться дома, чтобы не подумали, что она страдает и плачет, что она покорно уступила место старшей сестре. Гонтран так гордился своей хитростью, что не мог удержаться и все рассказал Полю А Поль нашел этот маневр забавным и весело расхохотался. К тому же он дал себе слово больше не вмешиваться в интриги своего приятеля, помня его двусмысленные намеки, и не раз думал с тревогой: "Известно ему что-нибудь обо мне и Христиане?" Прекрасно зная Гонтрана, он считал его вполне способным закрыть глаза на любовную связь сестры. Но почему же он раньше ничем решительно не показывал, что догадывается или знает об этой связи? А все дело было в том, что Гонтран принадлежал к числу тех шалопаев, по мнению которых светской женщине даже полагается иметь одного или нескольких любовников, так как семья, по их глубокому убеждению, -- не что иное, как общество взаимопомощи в житейских делах, нравственность -- покров, накинутый на тайные влечения, вложенные в человека природой, а светские приличия -- фасад, за которым следует скрывать приятные пороки. Он толкнул Христиану на брак с Андерматом если не с определенными намерениями, то, во всяком случае, со смутной мыслью, что этот еврей будет поживой для всего семейства, и, пожалуй, презирал бы сестру, если бы она хранила верность мужу, как презирал бы самого себя, если бы не черпал денег из кошелька своего зятя. Поль думал обо всем этом, и все это смущало его душу, душу современного Дон-Кихота, склонного, однако, к сделкам с совестью Теперь он стал очень осторожным в отношениях со своим загадочным приятелем. Итак, когда Гонтран рассказал ему, для каких целей он пользуется знакомством с г-жой Онора, Поль расхохотался, а немного погодя согласился сопровождать его и очень охотно болтал с Шарлоттой. Докторша с величайшей готовностью выполняла роль, для которой ее избрали, принимала гостей весьма радушно и в пять часов, в подражание парижским дамам, угощала их чаем и сдобными булочками собственного своего приготовления. В первый же раз, как Поль появился в ее доме, она встретила его, словно старого друга, усадила, чуть не силой отобрала у него шляпу и положила ее на полку камина, рядом с часами. Потом засуетилась, захлопотала, перебегала от одного к другому, огромная, с выпяченным животом, и все спрашивала: -- Не угодно ли закусить? Гонтран говорил всякие забавные глупости, шутил, смеялся, держал себя весьма непринужденно. Потом он уединился с Луизой в глубокую нишу окна, а Шарлотта с волнением смотрела на них. Госпожа Онора, развлекавшая разговором Поля, сказала ему материнским тоном: -- Милые детки, они приходят ко мне побеседовать несколько минут Ведь это вполне невинно, не правда ли, господин Бретиньи? -- О, вполне невинно, сударыня! Во второе посещение Бретиньи она уже запросто называла его "господин Поль" и держалась с ним запанибрата. С тех пор Гонтран с обычным своим веселым ехидством сообщал приятелю о всех услугах, которые угодливо оказывала ему эта дама. Накануне он сказал ей: -- Отчего вы никогда не ходите с барышнями Ориоль на прогулку по дороге в Сан-Суси? -- Мы пойдем, граф, непременно пойдем! -- Вот пошли бы, например, завтра в три часа. -- Пойдем завтра в три часа. Обязательно! -- Как вы любезны, многоуважаемая госпожа Онора! -- Всегда рада услужить вам, граф! И Гонтран объяснил Полю: -- Ты же понимаешь, у нее в гостиной мне неудобно приударить за Луизой как следует на глазах младшей сестры А в лесу мы можем уйти с ней вперед или отстать немножко Ну как, пойдешь? -- С удовольствием. -- Пойдем. Они поднялись и не спеша пошли по большой дороге, потом за деревней Ла-Рош-Прадьер свернули влево и, продираясь сквозь густые заросли кустов, спустились В лесистую долину. Перебравшись через узенькую речку, они сели на краю тропинки и стали ждать. Вскоре показались все три дамы, они шли гуськом: Луиза впереди, г-жа Онора замыкала шествие. Обе стороны выразили удивление: какая неожиданная встреча! Гонтран воскликнул: -- Какая хорошая мысль пришла вам прогуляться В эту долину! Докторша ответила: -- Это я придумала! Дальше отправились уже вместе. Луиза и Гонтран, постепенно ускоряя шаг, ушли далеко вперед и порой исчезали из виду за поворотами узкой дорожки. Докторша шумно отдувалась и бормотала, провожая их снисходительным взором: -- Ах, молодость, молодость! Вот быстроногие! Где уж мне за ними угнаться! Шарлотта воскликнула: -- Погодите, я сейчас их позову! И она бросилась бежать по дорожке. Докторша окликнула ее: -- Не мешай им, детка! Пусть поболтают на свободе, если им хочется. Зачем расстраивать разговор? Они и сами вернутся. Обмахиваясь платком, она села на траву в тени большой сосны. Шарлотта бросила на Поля жалобный взгляд, полный мольбы и отчаяния. Он понял и сказал: -- Ну что ж, мадемуазель Шарлотта, пусть госпожа Онора посидит, отдохнет, а мы с вами догоним вашу сестру. Она радостно воскликнула: -- Да, да, сударь, пойдемте! Госпожа Онора ничего не имела против этого. -- Идите, детки, идите. Я вас здесь подожду. Только не очень долго гуляйте. И они отправились. Сначала шли очень быстро, надеясь догнать Луизу и Гонтрана, но через несколько минут, не видя их на дорожке, решили, что они свернули в лес, направо или налево, и Шарлотта негромко позвала их дрожащим голосом. Никто не откликнулся. Она сказала тихо: -- Господи! Где же они? Поля снова охватило то чувство глубокой жалости к ней и грустного умиления, которое он уже испытал у кратера Нюжера. Он не знал, что сказать этой огорченной девочке. Хотелось отечески обнять ее, поцеловать, найти какиенибудь ласковые, утешительные для нее слова. Но какие? А она тревожно озиралась, вглядывалась в зеленую чащу безумными глазами и, прислушиваясь к малейшему шороху, говорила: -- Наверно, они вон туда пошли... Нет, наверно, сюда. Вы ничего не слышите? -- Нет, ничего не слышу. Лучше всего нам здесь подождать их. -- Ах, боже мой!.. Нет... Надо их найти. Он помолчал немного, потом нерешительно спросил: -- Так вам это очень больно? Она подняла голову, взглянула на него с отчаянием, а глаза ее уже подернулись прозрачной влагой, и на темных длинных ресницах задрожали слезинки. Она хотела что-то сказать и не могла, не решалась, а между тем стесненному сердцу, переполненному горем, долго таившему его, так нужно было открыться. Поль сказал: -- Значит, вы очень любите его?.. Не стоит он вашей любви, право! Она больше не в силах была сдерживаться и, закрыв лицо руками, чтобы не видны были слезы, заговорила: -- Нет нет... Я не люблю его... он так гадко поступил со мной Он играл мною... это очень гадко... это низко, и все-таки мне тяжело... очень тяжело... потому что обидно... очень обидно... А больше всего тяжело из-за сестры... сестра тоже меня не любит теперь. Она еще хуже со мной поступает... Я чувствую, что она теперь не любит меня... совсем не любит... ненавидит... а у меня только она одна и была... теперь у меня никого нет... За что? Что я ей сделала?.. Ему видны были только маленькое ее ухо и полоска гибкой шеи, уходившая под воротник платья из легкой ткани, к более округлым линиям девичьего стана. Он был глубоко взволнован жалостью, нежностью, охвачен бурным желанием взять ее под свою защиту, как это всегда с ним бывало, когда женщина затрагивала его душу. И его быстро загоревшаяся душа прониклась восторженным умилением перед этой детской скорбью, такой наивной и полной такого мучительного очарования. Он протянул руку и безотчетно, не размышляя, как успокаивают плачущего ребенка, обнял ее за плечи. И вдруг рука его ощутила, что ее сердце бьется быстробыстро, словно у пойманной птички. Непрестанные торопливые толчки передавались по руке его собственному сердцу, и оно тоже забилось быстрее. Он чувствовал, как стучит ее сердце, и этот быстрый стук отзывался во всем его -- теле, в мышцах, в нервах, как будто два сердца слились воедино, страдали одним и тем же страданием, трепетали в едином биении и жили одной жизнью, словно часы, соединенные стальною нитью, так что их ход совпадает секунда за секундой. Вдруг она отвела руки от покрасневшего, но по-прежнему милого личика и, быстро отирая слезы, сказала: -- Ах, зачем это я?! Вот глупая! Не надо было говорить об этом. Пойдемте скорее обратно, к госпоже Онора. А про это забудьте, пожалуйста... Обещаете? -- Обещаю. Она протянула ему руку. -- Вам-то я верю. Мне кажется, вы честный человек. Они пошли обратно. Он подхватил ее на руки и перенес через ручей, как нес когда-то Христиану, год тому назад. Сколько раз он приходил сюда с Христианой этой же самой тропинкой в прежние дни, когда боготворил ее! И он подумал, удивляясь перемене в себе: "Как коротка была эта страстная любовь!" Шарлотта потянула его за рукав и прошептала: -- Госпожа Онора уснула, сядем возле нее тихонько. Толстуха действительно спала, прислонившись к стволу сосны, прикрыв лицо носовым платком, и мирно похрапывала, сложив руки на животе. Они опустились на траву в нескольких шагах от нее и сидели молча, чтоб не разбудить ее. И тогда глубокая лесная тишина, царившая вокруг, стала для них тягостной, томительной. Слышалось только, как быстро журчит по камешкам вода, чуть-чуть шуршат в траве насекомые, гудит в воздухе рой мошкары и большие черные жуки шелестят сухими листьями. Где же Луиза и Гонтран? Что они делают? Вдруг вдалеке зазвучали их голоса: они возвращались. Г-жа Онора проснулась и удивленно посмотрела вокруг. -- Ах, вы уже вернулись? А я и не слышала, как вы подошли! А где же остальные? Нашли вы их? Поль ответил: -- Вот они. Идут. Донесся смех Гонтрана. И от этого веселого смеха с души Шарлотты как будто свалился камень. Она не могла бы сказать, почему ей стало легче. Вскоре они показались на дорожке. Гонтран шел быстро, почти бежал и тянул за руку Луизу, красную, как пион. Ему не терпелось рассказать забавное приключение, и он еще издали закричал: -- Послушайте-ка! На кого мы сейчас наткнулись!.. Ни за что не угадаете! Застали на месте преступления обольстителя Мадзелли и рыжеволосую красотку-вдовушку, дочку профессора Клоша, знаменитого профессора Клоша, как сказал бы Виль. О, ужас! Мадзелли, мошенник этакий, целовал ее, да еще как!.. Как целовал!.. Госпожа Онора с видом оскорбленной добродетели прервала его игривый рассказ: -- Ах, граф!.. Подумайте, что вы говорите... При девушках! Гонтран склонился в глубоком поклоне. -- Вы совершенно правы, многоуважаемая госпожа Онора. Благодарю вас, что вы напомнили мне о приличиях. Все ваши побуждения всегда возвышенны. Затем все двинулись в обратный путь, но, чтоб не возвращаться вместе, молодые люди простились с дамами и пошли лесом. -- Ну как? -- спросил Поль. -- Объяснился. Сказал, что обожаю и буду счастлив назвать ее своей супругой. -- А что она сказала? -- Сказала очень мило и пристойно: "Поговорите с папенькой. Я отвечу через него". -- И что же теперь? -- спросил Поль. -- Немедленно уполномочу Андермата передать официальное предложение. А если старый мужлан Ориоль заартачится, скомпрометирую его дочку какой-нибудь выходкой. Андермат все еще разговаривал с доктором Латоном на террасе казино. Гонтран отвел зятя в сторону и изложил ему положение дел. Поль пошел по риомской дороге. Ему хотелось побыть одному, разобраться в хаосе взволнованных мыслей и чувств, в том смятении, которое охватывает нас на пороге любви. Уже давно он бессознательно поддавался пленительному и чистому очарованию этой покинутой девочки. Он угадывал в ней милое, доброе существо, простое, искреннее, прямодушное, и сначала чувствовал к ней жалость, ту теплую, ласковую жалость, которую вызывает в нас женское горе. Но участились встречи, и как-то незаметно в сердце дало ростки зернышко нежности, ведь женщина может заронить его в нас так легко, а ростки его поднимаются так буйно. И теперь, особенно за последний час, он чувствовал, что его заполонило и преследует ощущение ее близости, хотя ее нет с ним, -- первый признак любви. Он шел по дороге, переполненный неотступными воспоминаниями о ее взгляде, о звуке ее голоса, о складочке в уголках губ, расцветающих улыбкой или скорбно опущенных в слезах, о ее походке, даже о цвете и шелесте ее платья. И он думал: "Кажется, попался! Я знаю себя. Вот досада! Лучше бы мне вернуться в Париж. Ах, черт! Ведь это молоденькая девушка. Не могу же я сделать ее своей любовницей!" Потом он стал мечтать о ней, как мечтал в прошлом году о Христиане. Да, эта девушка тоже совсем не похожа на всех женщин, какие встречались на его пути, женщин, родившихся и выросших в городах; не похожа она и на девушек, с детства впитавших в себя кокетство, перенявших его уловки и от матерей, и от всех своих знакомых. В ней не было ничего деланного, никаких ужимок, предназначенных для обольщения, ничего заученного в словах, ничего искусственного в движениях, ничего лживого во взгляде. И она была не только нетронутым и чистым существом, но происходила из среды почти первобытной, была истой дочерью земли и только еще вступила в период превращения в городскую даму. Он взвинчивал себя, стараясь подавить смутное сопротивление, минутами поднимавшееся в нем. В памяти его возникали поэтические образы, созданные Вальтером Скоттом, Диккенсом и Жорж Санд, и они еще более воспламеняли его воображение, вечно подстегиваемое женщиной. Гонтран говорил о нем: "Поль? О, это норовистый конь, который мчит на своем хребте любовь; лишь только сбросит одну, на него вскочит другая". Бретиньи шел долго; наконец, заметив, что уже темнеет, он повернул обратно. Проходя мимо нового ванного заведения, он увидел, что неподалеку бродят по виноградникам и обмеряют землю Андермат и оба Ориоля. По их жестам он понял, что у них идет горячий спор. Час спустя Вильям Андермат вошел в гостиную, где собралась вся семья, и сказал маркизу: -- Дорогой тесть, извещаю вас, что ваш сын Гонтран через полтора -- два месяца женится на девице Луизе Ориоль. Маркиз де Равенель был ошеломлен. -- Гонтран?! Что вы говорите!! -- Говорю, что, с вашего согласия, Гонтран через полтора -- два месяца женится на девице Ориоль. Она будет очень богата. Тогда маркиз сказал самым естественным тоном: -- Ах, боже мой, пусть женится, если ему так уж хочется!.. Я не возражаю... И банкир рассказал, как он сосватал Гонтрану дочку старика крестьянина. Узнав от графа, что девушка готова дать согласие, он решил, не теряя ни минуты, вырвать согласие и у ее отца, чтобы хитрый винодел не успел придумать еще какую-нибудь ловушку. Банкир побежал к Ориолям и застал старика за подведением счетов: с большим трудом он выводил цифры на засаленном клочке бумаги и складывал их с помощью Великана, который считал по пальцам. Андермат присел к столу и сказал: --