не пошевелилась, не  сказала  ни
слова,  ждала,  пока  он подойдет. Правая ее рука вытянулась на
платье, а левой она опиралась  на  край  колыбели  с  опущенным
пологом.
   Он  остановился  в  трех  шагах от нее, не зная, что делать.
Горничная затворила дверь. Они остались одни.
   Ему хотелось упасть перед ней на колени, просить прощения.
   Но она медленно подняла и протянула ему правую РУКУ.
   -- Добрый день, -- сдержанно сказала она.
   Он не осмелился пожать ей руку и, низко склонив голову, чуть
коснулся губами ее пальцев.
   Она промолвила:
   -- Садитесь.
   Он сел на низенький стул у ее ног.
   Надо было что-то сказать, но он не  находил  слов,  растерял
все  мысли,  не  решался  даже  посмотреть  на  нее. Наконец он
выговорил, запинаясь:
   -- Ваш муж забыл мне передать, что вы ожидаете меня, а то бы
я пришел раньше.
   Она ответила:
   -- Это не  имеет  значения.  Раньше  или  позже,  все  равно
пришлось бы встретиться...
   И она умолкла. Он торопливо спросил:
   -- Надеюсь, вы теперь хорошо себя чувствуете?
   -- Благодарю вас, хорошо, насколько это возможно после таких
потрясений.
   Она  была  очень  бледна,  худа,  но красивее, чем до родов.
Особенно  изменились  глаза;  такого  глубокого  выражения   он
никогда  раньше  не  видел  в  них,  и  они  теперь  как  будто
потемнели. Их голубизна сменилась густой синевой. А  руки  были
восковые, как у покойницы.
   Она заговорила снова:
   --  Да,  пришлось  пережить  тяжелые  часы. Но когда столько
выстрадаешь, чувствуешь, что силы в тебе хватит до конца жизни.
   Он был глубоко взволнован и тихо сказал:
   -- Да, это тяжелые испытания, ужасные!
   Она, словно эхо, повторила:
   -- Ужасные!
   Уже несколько секунд полог колыбельки колыхался,  и  за  ним
слышался  шорох,  говоривший  о пробуждении спящего младенца. И
Бретиньи  теперь  не  сводил  глаз  с  колыбели,   томясь   все
возраставшим  беспокойством: ему мучительно хотелось увидеть то
живое существо, которое дышало там.
   И вдруг он заметил, что края полога  сколоты  сверху  донизу
золотыми  булавками,  которые  Христиана обычно носила на своем
корсаже. Он не раз  когда-то  забавлялся,  вытаскивая  и  снова
вкалывая  в сборки платья у плеч своей возлюбленной эти изящные
булавочки с головками в виде полумесяца. Он понял ее  мысль,  и
сердце  его  больно  сжалось  при виде этой преграды из золотых
точек, которая навсегда отлучала его от ребенка.
   Из этой белой темницы послышался  тоненький  голосок,  тихая
жалоба.  Христиана  качнула  легкий  челнок  колыбели и сказала
немного резко:
   -- Прошу вас извинить меня, но я больше не могу уделить  вам
времени: моя дочь проснулась.
   Он  поднялся, снова поцеловал ей руку и направился к выходу.
Когда он был уже у дверей, она сказала:
   -- Желаю вам счастья.

   Антиб, вилла Мютерс.
   1886