ня где-то остались еще такие места. Особняк Макимуры был обнесен высоким забором, а ворота касались крыши -- так строили дома в старину. На воротах белела неестественно новенькая табличка с двумя отчетливыми иероглифами: "Макимура". Мы позвонили. Полминуты спустя высокий молодой человек лет двадцати пяти, коротко стриженный и приветливый на вид, отворил ворота и провел нас в дом. Радушно улыбаясь то мне, то Юки. С Юки, похоже, он встречался уже не раз. Мягкой, приветливой улыбкой он напоминал Готанду. Хотя у Готанды, что говорить, получалось бы куда лучше. Молодой человек повел нас по тропинке куда-то за дом и по дороге успел сообщить мне, что "помогает Макимуре-сэнсэю во всем". -- Вожу автомобиль, доставляю рукописи, собираю материал для работы, играю с сэнсэем в гольф и маджонг, езжу по делам за границу -- в общем, выполняю все, что потребуется! -- разъяснил он мне жизнерадостно, хотя я ни о чем не спрашивал. -- Как говорили раньше, "ученик Мастера"... -- А... -- только и сказал я. "Псих ненормальный", -- было написано на физиономии Юки, но она ничего не сказала. Хотя я уже понял: если нужно, этот ребенок за словом в карман не полезет. Макимура-сэнсэй забавлялся гольфом в саду за домом. От сосны до сосны перед ним тянулась зеленая сеть с белой мишенью посередине, куда он изо всех сил отсылал мячи. Раз за разом его клюшка взмывала вверх и падала с резким присвистом -- фью-у-у! -- будто рассекая небо напополам. Один из самых ненавистных для меня звуков на белом свете. Всякий раз, когда он раздается, мне слышатся в нем ужасные тоска и печаль. С чего бы? Наверно, все дело в предубеждении. Просто я без всякой причины терпеть не могу гольф как спорт, вот и все. Заметив гостей, Макимура-сэнсэй повернулся и опустил клюшку. Потом взял полотенце, тщательно вытер пот с лица и сказал, обращаясь к Юки: -- Приехала? Хорошо... Юки сделала вид, что ничего не услышала. Глядя куда-то в сторону, она достала из кармана жевательную резинку, развернула, сунула в рот и принялась оглушительно чавкать. Фантик от жвачки она скатала в шарик и зашвырнула в ближайшую кадку с фикусом. -- Может, хоть поздороваешься? - сказал Макимура-сэнсэй. -- Здрас-сьте... -- процедила Юки, скорчив гримасу. И, сунув кулачки в карманы жакетика, убрела неизвестно куда. -- Эй! Тащи пива! -- рявкнул Макимура-сэнсэй ученику. -- Слушаюсь! -- дрессированным голосом отозвался тот и ринулся из сада в дом. Макимура-сэнсэй громко откашлялся, смачно сплюнул на землю и снова вытер лицо полотенцем. С полминуты он стоял, игнорируя факт моего существования, и таращился на сеть с мишенью. Я же, пока суд да дело, созерцал замшелые камни. Чем дальше, тем искусственней, натянутей и нелепей казалась мне ситуация. И дело было не в том, где что не так или чья тут ошибка. Просто все это сильно смахивало на какую-то пародию. Будто все старательно разыгрывали заданные им роли. Учитель и ученик... Ей-богу, Готанда в роли помощника смотрелся бы куда элегантнее. Пусть даже и не с такими длинными ногами. -- Я слышал, ты помог Юки? - вдруг обратился ко мне сэнсэй. -- Да так, ерунда, -- пожал я плечами. -- Вместе сели в самолет, вместе вернулись домой, вот и все. Ничего особенного. А вот вам большое спасибо, что с полицией выручили. Очень вам обязан... -- А-а, это... Да, пустяки. Считай, что мы квиты. Не забивай себе голову. Дочь попросила, я сделал -- все равно что сам захотел. Так что не напрягайся. А полицию я и сам давно терпеть не могу. В свое время тоже от нее нахлебался. Я ведь был там, у Парламента в шестидесятом, когда погибла Митико Канба... Давно это было. Давным-давно... На этих словах он нагнулся, подобрал с земли клюшку и, легонько постукивая ею по ноге, принялся ощупывать меня взглядом: сначала лицо, потом ноги, потом снова лицо. Словно хотел понять, как мое лицо взаимодействует с ногами. -- Когда-то давно люди хорошо понимали, что на свете справедливо, что нет, -- произнес Хираку Макимура. Я вяло кивнул. -- В гольф играешь? - спросил он. -- Нет, -- ответил я. -- Не любишь гольф? -- Люблю, не люблю -- не знаю, не пробовал никогда. Он рассмеялся. -- Так не бывает, чтобы люди не знали, любят они гольф или нет. Большинство тех, кто в гольф не играл, его не любят. По умолчанию. Так что можешь говорить честно. Я хочу знать твое мнение. -- Если честно -- то не люблю, -- сказал я честно. -- А почему? -- Ну... Так и кажется, будто все это сделано, чтобы дурачить окружающих, -- ответил я. -- Все эти помпезные клюшки, тележки, флажки. Расфуфыренные костюмчики, обувь. Все эти приседания с прищуриваниями над травкой, уши торчком... Вот за это и не люблю. -- Уши торчком? -- переспросил он удивленно. -- Ну, это я образно выразился. Без конкретного смысла. Я только хочу сказать, что весь антураж гольфа действует мне на нервы. А "уши торчком" -- просто шутка, -- пояснил я. Хираку Макимура снова воззрился на меня пустыми глазами. -- Ты немного странный, да? -- спросил он меня. -- Да нет, не странный, -- ответил я. - Самый обычный человек. Только шучу неудачно. Наконец ученик притащил на подносе две бутылки пива и пару стаканов. Примостил поднос на ступеньку веранды, откупорил бутылки, разлил по стаканам пиво. И убежал -- так же быстро, как и в прошлый раз. -- Ладно. Пей давай, -- сказал Хираку Макимура, присаживаясь на ступеньку. -- Ваше здоровье, -- сказал я и отхлебнул пива. В горле у меня пересохло, и пиво казалось на удивление вкусным. Но я был за рулем, и про себя решил много не пить. Одного стакана достаточно. Точного возраста Хираку Макимуры я не знал, но выглядел он лет на сорок пять, не меньше. Роста невысокого, но из-за крепкого телосложения смотрелся крупнее, чем на самом деле. Широкие плечи, толстые руки и шея. Шея, пожалуй, даже слишком толста. Будь эта шея чуть тоньше, он мог бы сойти за мужчину спортивного типа; однако двойной подбородок и роковые складки на шее ясно говорили о нездоровом образе жизни, который долгие годы вел этот человек. И сколько тут ни размахивай клюшкой для гольфа -- от этого уже не избавиться. Годы берут свое. На фотографиях, что я видел когда-то давно, Хираку Макимура был стройным молодым человеком с проницательными глазами. Не красавцем, но что-то в нем притягивало взгляды. Нечто сулящее миру прогрессивного автора, которым он станет когда-нибудь очень скоро. Сколько лет назад это было? Пятнадцать, шестнадцать? В его глазах еще угадывалась былая проницательность. Иногда эти глаза даже казались красивыми -- в зависимости от того, как на них падает свет, и под каким углом в них смотришь. Волосы короткие, с проседью. Темный загар -- надо думать, от частой игры в гольф -- приятно сочетался с тенниской "Lacoste" цвета красного вина. Обе пуговицы под горлом, понятно, расстегнуты. Слишком уж толстая шея. Красные тенниски "Lacoste" вообще очень редко бывают кому-нибудь впору. Люди с тонкой шеей смотрятся в них ощипанными цыплятами. А толстые шеи они перетягивают так, точно хотят задушить. Мало кому удается совпасть с идеалом. Хотя дружище Готанда, конечно, и тут бы совпал на все сто... Эй. Прекрати. Больше ни мысли о Готанде! -- Я слышал, ты что-то пишешь? - спросил меня Хираку Макимура. -- Ну... Писательством я бы это не называл, -- ответил я. -- Сочиняю тексты, заполняю рекламные паузы. О чем угодно. Был бы текст как таковой -- а смысл не важен. Кому-то ведь надо и такое писать. Вот я и пишу. Все равно что разгребаю сугробы в пургу. Культурологические сугробы... -- Разгребаешь сугробы? -- повторил Хираку Макимура. И покосился на клюшку для гольфа у себя под ногами. -- Забавное выражение... -- Спасибо, -- сказал я. -- Любишь писать тексты? -- То, что я пишу сейчас, невозможно любить или не любить. Не того масштаба работа. Но у меня, конечно, есть свои способы эффективного разгребания сугробов. Свои маленькие хитрости, ноу-хау, стиль. Своя манера напрягаться, если угодно. К подобным вещам, скажем так, неприязни я не испытываю. -- Что ж, очень точный ответ! - похвалил он с каким-то даже интересом. -- На таком примитивном уровне это не сложно. -- Хм-м... -- протянул он. И замолчал секунд на пятнадцать. - А это выражение -- "разгребать сугробы" -- ты сам придумал? -- Да... По-моему, сам, -- пожал я плечами. -- Не возражаешь, если я это где-нибудь употреблю? "Разгребаю сугробы", хм... Забавное выражение. "Разгребаю культурологические сугробы"... -- Да ради бога. Я не буду драться за копирайт. -- Я ведь понимаю, о чем ты, -- сказал Хираку Макимура, пощипывая мочку уха. -- Я и сам порой это чувствую. Как мало смысла в том, что я иногда пишу. Иногда... Раньше было не так. Раньше мир был гораздо меньше. Все можно было удержать в руках. Четко понимать, чем конкретно занимаешься. И что нужно людям вокруг. Масс-медиа не были такой гигантской клоакой. Все были одной маленькой деревней. И знали друг друга в лицо... Осушив свой бокал, он подлил пива и мне, и себе. Я начал было отнекиваться, но он даже не обратил внимания. -- А теперь все иначе! Нет больше понятий добра и зла. Никто и представления не имеет, что хорошо, а что плохо. Вообще никто! Все только ковыряются в том, что видят у себя перед носом. Разгребают сугробы в пургу... Вот именно. Точнее не скажешь. Он снова уперся взглядом в зеленую сеть между сосен. В траве белели разбросанные мячи, штук тридцать, по крайней мере. Я отхлебнул еще пива. Хираку Макимура молчал, обдумывая, что бы еще сказать. Я все ждал, а время текло. Но его это никак не смущало. Он привык к тому, чтобы все заглядывали ему в рот и ловили каждое слово. Делать нечего -- я тоже решил подождать, пока он скажет еще что-нибудь. А он все пощипывал мочку уха -- так, словно перебирал новенькую колоду карт. -- К тебе очень привязалась моя дочь, -- сказал наконец Хираку Макимура. -- А она к кому попало не привязывается. Точнее, вообще ни к кому не привязывается. Когда она со мной, из нее слова не вытянешь. С матерью тоже молчит, как рыба, -- но мать она хоть уважает. А меня не уважает. Совсем. Ни во что не ставит. Друзей у нее нет. В школу уже несколько месяцев не ходит. Целыми днями сидит дома и слушает музыку, от которой стены трясутся. Трудный подросток, можно сказать... Да, в общем, ее домашний учитель так и говорит. Ни с кем из окружающих она не ладит. А к тебе привязалась. Почему? -- И действительно, почему? - повторил я. -- Сошлись характерами? -- Может, и так... -- Что ты думаешь о моей дочери? Перед тем как ответить, я ненадолго задумался. Было странное чувство, будто меня проверяют на вшивость. Пожалуй, здесь лучше говорить откровенно. -- Трудный возраст. То есть, он сам по себе трудный, а тут еще и обстановка в семье ужасная. В итоге все трудно настолько, что исправить почти невозможно. Тем более, что об этом никто не заботится. Никто не хочет брать ответственность на себя. Поговорить ей не с кем. Некому высказать все, что в душе накопилось. Ей очень обидно и больно. Но нет никого, кто бы эту боль развеял. Слишком знаменитые родители. Слишком красивая внешность. Слишком много проблем на такие хрупкие плечи. Плюс некоторые особенности ее психики... Сверхчувствительность, скажем так. В общем, она отличается от других кое в чем. Но ребенок очень искренний. Я думаю, если бы кому-то было до нее дело, она бы выросла очень неплохим человеком. -- Но никому до нее дела нет... -- Выходит, что так. Он глубоко вздохнул. Потом оторвал руку от мочки уха и принялся разглядывать кончики пальцев. -- Да, все так. Все ты верно говоришь... Я и сам это вижу -- но поделать ничего не могу. У меня связаны руки. Во-первых, когда мы с женой разводились, она условие выставила. Чтобы отец не вмешивался в жизнь дочери. И в разводных документах теперь так написано. Я и пикнуть не мог. Я в то время по девкам бегал. Когда у самого рыльце в пушку -- как тут возразишь? Представь себе, даже для того, чтобы Юки сегодня приехала, Амэ должна была дать разрешение... Черт-те что за имена -- Амэ, Юки... Ну, в общем, вот так получилось. Во-вторых, я уже говорил: Юки ко мне совсем не привязана. Что бы я ей ни сказал -- даже ухом не поведет. И в целом как отец я оказался не у дел. Хотя дочь свою я люблю. Единственный ребенок, что говорить. Только помочь ей ничем не могу. Руки связаны. Не дотянуться... И он снова уставился на зеленую сетку меж сосен. Совсем смеркалось. Лишь мячи для гольфа все белели в траве, словно кто-то рассыпал по лужайке корзину берцовых костей. -- Но вы же понимаете, что дальше так продолжаться не может! -- сказал я. -- Мать ее по уши в работе, носится по всему свету, о ребенке подумать некогда. Да и самого ребенка забывает где ни попадя. Бросает без денег в отеле на Хоккайдо -- и вспоминает об этом только через три дня. Три дня! Ребенок кое-как возвращается в Токио, сидит один в квартире безвылазно, с утра до вечера слушает рок и питается пирожными да всяким мусором из "Макдональдса". В школу не ходит. Друзей нет. Такую ситуацию, как ни крути, нормальной назвать нельзя. Не знаю... Вы, конечно, вправе сказать: мол, не лезь в чужую семью, без твоих советов обойдемся. Только ей от этого легче не станет. Может, я рассуждаю слишком прагматично, или слишком рационально, или с позиции упертого среднего класса? -- Да нет, ты прав на все сто, -- произнес Хираку Макимура. И медленно кивнул. -- Все так. Мне тебе нечего возразить. Ты прав даже на двести процентов. Именно потому я хотел с тобой посоветоваться. И потому же тебя сюда пригласил. Нехорошее предчувствие охватило меня. Лошадь пала. Индейцы больше не бьют в свои тамтамы. Слишком тихо... Я потер пальцами виски. -- Я вот о чем. Ты бы, парень, присмотрел за Юки в ближайшее время, -- сказал он. -- Да, в общем, и присматривать особо не требуется. Просто встречайся с ней понемногу -- и все. Каждый день по два-три часа. Ходите куда-нибудь, ешьте вместе что-нибудь нормальное. И этого достаточно. А я тебе за это буду платить. Как домашнему репетитору -- с той лишь разницей, что учить никого не нужно. Я не знаю, сколько ты зарабатываешь -- но, думаю, примерно столько же платить смогу. Все остальное время делай что хочешь. Только два часа в сутки общайся с ней. Ну, как -- интересное предложение? Я и с Амэ по телефону уже все обсудил. Она сейчас на Гавайях. Фотографирует. Я ей только идею подкинул -- она сразу согласилась: мол, и правда, нужно тебя попросить... Она ведь, по-своему, тоже за Юки всерьез беспокоится. Просто человек не в себе немного. С нервами не все в порядке. Но талантлива страшно! И потому у нее мозги иногда срывает. Как крышку у парового котла. И тогда она забывает про все на свете. Ни одной реальной проблемы решить не способна. С банальной таблицей умножения -- и то не справляется... -- Я не понимаю, -- сказал я, вяло улыбаясь. - Вы что, ничего не видите? Девочке нужна родительская любовь. Уверенность в том, что кто-то любит ее от всего сердца, совершенно бескорыстно. Этого я ей дать не смогу никогда. Такое могут только родители. Вот что нужно осознать очень четко и вам, и вашей супруге. Это во-первых. Во-вторых, девочкам ее возраста во что бы то ни стало нужны друзья одного с ними возраста и пола. Будь у нее именно такая подруга, ей уже было бы гораздо легче. А я -- мужчина, и гораздо старше ее. Кроме того, ни вы, ни ваша супруга меня совершенно не знаете. Тринадцатилетняя девочка -- уже в каком-то смысле женщина. Очень красивая, да еще и психика нестабильна. Как можно доверить такого ребенка абсолютно незнакомому мужчине? Что вы знаете обо мне, скажите честно? Да меня только что полиция задерживала по подозрению в убийстве! А если я человека убил, что тогда? -- Так это ты убил? -- Конечно, нет! -- возмутился я. Черт знает что: и папаша, и дочь задают один и тот же вопрос... -- Никого я не убивал. -- Ну, вот и хорошо. Я тебе верю. Раз ты говоришь, что не убивал - значит, не убивал. -- А с чего это вы мне верите? -- У тебя не тот тип. Ты не способен убить человека. И ребенка изнасиловать не способен. Сразу видно, -- сказал Хираку Макимура. -- К тому же, я доверяю чутью своей дочери. У Юки, видишь ли, с раннего детства обостренная интуиция. Не такая, как у всех. Как бы лучше сказать... Иногда даже страшно становится. Такая способность, вроде медиума. Иногда кажется, будто она видит то, что другим не видно. Знакомо тебе такое? -- В каком-то смысле, -- ответил я. -- Думаю, это у нее от матери. Эксцентричность. Только мать эту энергию направила в искусство. И получилось то, что называют талантом. А у Юки это направить пока еще некуда. Вот оно и копится без всякой цели, и переливается через край. Как вода из бочки... В общем, она вроде медиума. Материнская кровь, я же вижу. Во мне, например, ничего подобного нет. Совершенно. Всей этой эксцентричности. И потому ни жена, ни дочь не принимают меня за своего. Да я и сам от жизни с ними вымотался -- хуже некуда. На женщин до сих пор смотреть не могу. Ты не представляешь, чего мне стоило жить с этой парочкой под одной крышей! Амэ и Юки, будь все проклято. То дождь, то снег. Как прогноз паршивой погоды на завтра... Я, конечно, их обеих люблю. И сейчас еще звоню Амэ, болтаем с ней то и дело. Но жить с ними двумя больше никогда не хочу. Настоящий ад. Если у меня и был писательский талант когда-то -- а он был! -- эта жизнь сожрала его подчистую. Честное слово. Хотя, должен сказать, какую-то часть времени я держался неплохо. Разгребая сугробы. Качественно разгребая сугробы, как ты верно заметил. Отличное выражение... Да, так о чем это я? -- О том, почему вы решили, что мне можно верить. -- Да... Я верю интуиции Юки. Юки верит тебе. Поэтому я верю тебе. И ты можешь верить мне. Я не мерзавец. Иногда, бывает, пишу всякую ахинею, но мерзавцем никогда не был... -- Он снова откашлялся и сплюнул на землю. -- Ну, как -- ты согласен? Присмотреть за Юки, я имею в виду. Все, что ты говоришь, я понимаю прекрасно. Конечно, в обычной ситуации это должны делать сами родители. Только эта ситуация -- необычная. Как я уже сказал, у меня связаны руки. И, кроме тебя, мне совершенно некого попросить. Я долго сидел и смотрел, как тает пена в моем стакане. Совершенно не представляя, что делать. Ну и семейка... Три шизофреника и их помощник Пятница. Тоже мне, Космические Робинзоны... -- Я вовсе не против того, чтобы с нею встречаться, -- сказал я. -- Но только не каждый день. Во-первых, у меня своих дел хватает, а кроме того, я ненавижу встречаться с людьми по обязанности. Когда захотим, тогда и увидимся. Денег мне ваших не нужно. Я сейчас не бедствую, да и с Юки мы встречаемся, потому что друзья. А своих друзей я всегда угощаю сам. Вот только на таких условиях мы с вами и договоримся. Мне тоже нравится Юки. Иногда мы с ней очень весело проводим время. Но полностью отвечать за нее я не могу. Надеюсь, это вы понимаете. Что бы с нею ни произошло -- в конечном итоге отвечать за это будете вы. Еще и поэтому я не хочу от вас никаких денег. Хираку Макимура слушал меня и кивал головой. С каждым кивком складки у него под ушами слегка дрожали. Сколько ни играй в гольф -- от этих складок уже не избавиться. Здесь помогла бы лишь кардинальная смена образа жизни. Но это ему уже не под силу. Если когда-то и было под силу, то очень давно. -- Я понимаю тебя. И уважаю твои принципы, -- сказал он. -- Но я вовсе не собираюсь взваливать на тебя никакую ответственность. Не думай об ответственности. Считай, что мы пришли к тебе на поклон и просим это сделать, потому что иного выбора у нас нет. Заметь, я с самого начала ни слова не сказал об ответственности. А вопрос денег можно обсудить и потом. Я всегда возвращаю свои долги. Запомни это на будущее. А в данный момент -- может быть, ты и прав. Я доверяю тебе. Делай как хочешь. И если вдруг деньги понадобятся -- сразу свяжись или со мной, или с Амэ. Неважно. Ни я, ни она в средствах не ограничены. Так что не стесняйся. Я не ответил на это ни слова. -- Я сразу понял, что ты человек упрямый, -- добавил он тогда. -- Да нет, не упрямый. Просто я действую в рамках своей системы, и все. -- Своя система... -- повторил он. И снова ущипнул себя за ухо. -- Сегодня это уже не имеет смысла! Все равно что ламповый усилитель собственной сборки. Чем тратить силы и время на то, чтобы это собрать, проще пойти в аудиомагазин и купить себе новенький на транзисторах. И дешевле, и звучит получше. И если сломается, сразу домой придут и починят. А будешь новый покупать -- и старый заберут по дешевке... В наше время нет места индивидуальным системам. Согласен, было время, когда это представляло некую ценность. Но сейчас -- не так. Сейчас все можно купить за деньги. В том числе и человеческое мышление. Сходил купил, что нужно -- и подключаешь к своей жизни. Очень просто. И сразу используешь в свое удовольствие. Компонент "А" подключаешь к компоненту "Б". Щелк -- и готово. Устарело что-нибудь -- сходил да заменил. Так удобнее. А будешь цепляться за "свою систему" -- жизнь тебя выкинет на обочину. По принципу: кто любит срезать углы, тот мешает уличному движению... -- Общество развитого капитализма? -- уточнил я. -- Вот именно, -- кивнул Хираку Макимура. И вновь погрузился в молчание. Стало совсем темно. Где-то по соседству нервно выла собака. Кто-то, безбожно запинаясь, наигрывал на пианино сонату Моцарта. Хираку Макимура сидел на ступеньках веранды, глубоко о чем-то задумавшись, и потягивал пиво. Я же думал о том, что со дня моего возвращения в Токио встречаю исключительно странных людей. Готанда, две первоклассные шлюхи (одна из них умерла), два крутых полицейских инспектора, Хираку Макимура с его помощником Пятницей... Чем дольше я всматривался в темноту сада под трели пианино и собачьий вой, тем сильней мне казалось, что реальность вокруг тает и растворяется в кромешной тьме. Вещи и предметы плавились, перемешивались друг с другом и, утратив всякий смысл, сливались в один общий Хаос. Элегантные пальцы Готанды на спине Кики; нескончаемый снег на улицах Саппоро; Козочка Мэй, говорящая мне "ку-ку"; пластмассовая линейка, шлепающая по раскрытой ладони полицейского инспектора; Человек-Овца, поджидающий меня во мраке гостиничных коридоров -- все теперь сливалось в единое целое... Может, я просто устал? -- подумал я. Но я не устал. Просто реальность вокруг меня вдруг растаяла. Растаяла и собралась в один хаотический шар. Нечто вроде космической сферы. При этом пианино все тренькало, а собака все выла. И кто-то пытался мне что-то сказать. Кто-то пытался мне что-то... -- Эй, -- позвал меня Хираку Макимура. Я поднял голову и посмотрел на него. -- А ведь ты знал эту женщину, верно? -- сказал он. - Ту, которую задушили... Я в газете прочел. Это же в отеле случилось? Ну вот. Писали, что ее личность не установлена. Что в ее сумочке нашли только чужую визитку, и что с хозяином визитки проводится дознание. Фамилии твоей не указано. Как мне сказал адвокат, полиции ты заявил, что ничего не знаешь... Но ведь ты что-то знаешь, правда? -- Почему вы так думаете? -- Да так... -- Он подобрал с земли клюшку для гольфа, выставил ее перед собой, словно меч, и продолжал говорить, пристально глядя на острие воображаемого клинка. -- Показалось. Будто ты кого-то покрываешь, чего-то недоговариваешь. Интуиция, если хочешь. И чем дольше я с тобой говорю, тем больше мне так кажется. Ты весьма привередлив по мелочам -- но небрежен в обобщениях. Есть у тебя такая манера, словно мыслишь по заданному образцу. Любопытный характер. Чем-то на Юки похож. По жизни с трудом пробираешься. Окружающим понять тебя трудно. Оступился, упал -- вся жизнь под откос, и никто тебе не поможет. В этом вы с Юки два сапога пара. Вот и на этот раз -- считай, тебе крупно повезло. Гиблое это дело -- полицию за нос водить. Сегодня ты выкрутился, но нет никаких гарантий, что выкрутишься и завтра. "Своя система мышления" -- вещь неплохая, но если за нее все время цепляться, можно и лоб расшибить. Не те сейчас времена... -- Я-то как раз не цепляюсь, -- сказал я. - Скорее, это как движения в танце. Рефлекторные. Голова не думает, а тело помнит. И когда звучит музыка, тело само начинает двигаться, очень естественно. И даже когда вокруг все меняется -- не важно. Танец очень сложный. Нельзя отвлекаться на то, что вокруг происходит. Начнешь отвлекаться -- собьешься с ритма. И будешь просто бездарностью. "Не в струю"... Хираку Макимура помолчал, глядя на кончик клюшки в вытянутой руке. -- Странный ты, -- сказал он наконец. -- Что-то ты мне напоминаешь... Но что? -- И действительно -- что? - пожал я плечами. Ну, в самом деле, что я мог ему напоминать? Картину Пикассо "Голландская ваза и три бородатых всадника"? -- Но в целом, не скрою: ты мне понравился, и я тебе доверяю. Так что уж сделай милость, присмотри за Юки. А придет время -- я тебя отблагодарю. Свои долги я возвращаю всегда. Это я, по-моему, уже сказал? -- Да, я слышал... -- Ну, вот и хорошо, -- подытожил Хираку Макимура. И небрежным жестом прислонил клюшку к перилам веранды. -- Вот и поговорили. -- А что еще написали в газете? -- спросил я. -- Да больше почти ничего. Что задушили чулком. Что отели высшей категории в городе -- самое сложное место для расследования. Ни имен, ни свидетелей не найти. Что личность убитой устанавливается. И все... Такие происшествия часто случаются. Очень скоро об этом забудут. -- Наверное, -- сказал я. Хотя кое-кто, я думаю, не забудет, -- добавил он. Похоже на то, -- согласился я. "Имперские", "Высочайшие", "Фламинго", "Соколы", "Впечатления", "Двери", "Времена Года", "Пляжные Мальчики" (англ., здесь и далее -- прим. переводчика). "Бурый сахар" (англ.) -- хит с пластинки "Роллинг Стоунз" 1971 года "Липкие пальцы" ("Sticky Fingers"). В предыдущем романе "Охота на овец" у героини нет имени. "Кики" -- одна из форм японского глагола "слышать". Кит Харинг (Keith Haring, 1958-1990) - американский художник направления "нью-арт", один из корифеев жанра граффити. Скончался от СПИДа за год до выхода в свет этой книги. Дарт Вэйдер -- предводитель темных сил и воплощение Зла в киносериале "Звездные войны". Genesis (производное от греч.) -- истоки, начало; в Библии -- "Книга Бытия". Около 10 долларов США - соответствует примерно десяти минутам езды на такси. Adam Ant (англ.) -- "Муравей Адам" -- псевдоним Стюарта Годдарда, звезды английского панк-рока конца 70-х годов. "J&B" -- марка шотландского виски. Акасака -- престижный деловой район в центре Токио. Гиндза -- один из самых дорогих и престижных районов Токио. Речь идет о сумме не менее 500-600 долларов США. Одна из популярных компьютерных игр о Пэкмэне - персонаже, который движется в пространстве по некой пунктирной линии, заглатывая черточку за черточкой. В ходе игры он должен убить побольше космических тварей, встречающихся на пути, дабы не быть убитым самому. В июне 1945 года на угольной шахте Ханаока (префектура Акита) взбунтовались китайские пленные, которых пригнали во время войны в Японию и использовали на особо тяжелых работах. Владельцы шахты -- концерн "Касима" -- "успокоили" ситуацию, расстреляв 419 рабочих из 996-ти. Кэндо -- традиционное фехтование на мечах. Готанда Реити -- имя редкое и старомодное, звучит фонетически сухо, а иероглифами изображается тяжело. В сознании обычного японца ассоциируется скорее с немолодым серьезным интеллигентом, возможно -- писателем, нежели с обаятельной звездой экрана. Один из токийских аэропортов. Джек Керуак (Jack Kerouac, род. 12 марта 1922 г.) -- американский писатель, один из основных авторов "бит-поколения", умер 21 октября 1969 г. Дядюшка Скрудж -- отрицательный персонаж "Рождественских историй" Чарлза Диккенса. Юки (яп.) -- снег. "И фарфоровая куколка в старом Гонконге ждет, когда я вернусь". "А времена -- они меняются..." -- строка из одноименной песни Боба Дилана (1964). Сила позитивного мышления (англ.) Здесь и ниже -- строки из песни "Битлз" "Вечер трудного дня" (A Hard Day's Night, 1964). Амэ (яп.) -- дождь. "Кинокуния" -- крупнейшая и старейшая сеть букинистических магазинов Японии. На волне экономического бума 80-х годов в Токио появились еще и супермаркеты "Кинокуния" -- с особо изощренным сервисом и продуктами высшего качества. Однако словосочетание "продукты из Кинокуния" до сих пор режет ухо обычным японцам, т.к. по всей стране это название ассоциируется прежде всего с книгами. "Шафт" (букв. -- "стержень") -- коммерческий боевик режиссера Гордона Паркса (1971), главным героем которого был черный частный детектив в исполнении Ричарда Раундтри. Породил целую волну "блэксплуатационных" поделок. Популярную в начале 70-х годов музыку к первому фильму писал Айзек Хэйз. Пачинко (букв. -- "рогатка") -- самый популярный в Японии игральный автомат, позволяющий при везении и сноровке выиграть довольно крупные суммы денег. Хотя игорный бизнес в стране запрещен, воротилы пачинко легко обходят закон: выигрыш выдается призовыми шариками, а те уже обмениваются на деньги в окошке "за углом", которое якобы никак не связано с самим заведением. Дабы удачливые игроки не слишком засиживались, в залах включают резкую механическую музыку. Описанный маршрут составляет около семи километров. Реко Накано -- популярная актриса театра, кино и телевидения 70-80-х годов. Диапазон ролей -- от героинь Достоевского до персонажей "мыльных" телесериалов. NHK -- "Корпорация всеяпонского телерадиовещания". Заправляет двумя некоммерческими каналами японского телевидения, ведет целый ряд довольно назидательных общеобразовательных программ. Район в центре Токио. "Kasa Brutus" -- еженедельный таблоид, пропагандирующий самые модные рестораны, одежду и прочую "культовую" атрибутику жизни в Токио. "Цепные курильщики" (англ.) -- курящие одну сигарету за другой, практически беспрерывно. Конняку (яп.) -- популярное японское кушанье: серо-бурая паста или желе из морского растения аморфофаллюс (Amorphophallus conjac, K. Koch). По виду и вкусу напоминает студень из морепродуктов. Жарится с трудом. Бэнто (яп.) -- холодный завтрак (обед и т.п.) в коробке, который берут с собой в дорогу или покупают в пути. Соба (яп.) -- лапша из гречневой муки. Студентка Токийского университета Митико Канба погибла от рук полиции 15 июля 1960 года во время демонстрации протеста против заключения нового Соглашения о безопасности между Японией и США. "Семья космических робинзонов" -- американский комикс, по мотивам которого в 1960-х годах был снят фантастический телесериал "Затерянные в космосе" (Lost in Space). В основе сюжета -- мытарства семьи Робинсон, скитающейся от планеты к планете в поисках обратной дороги на Землю. 25 Юки вернулась в семь. Сказала, что гуляла у моря. Может, хоть поужинаете на дорогу, предложил Хираку Макимура, но Юки только головой покачала. Есть не хочу, заявила она, поеду домой. -- Ну, появится настроение -- заезжайте. До конца месяца я, скорее всего, буду в Японии, -- сказал отец. И поблагодарил меня за то, что я приехал. Извини, сказал он, что не смог принять получше. Ну что вы, ответил я. Помощник-Пятница проводил нас до машины. Проходя мимо стоянки за домом, я заметил припаркованные там джип "чероки", мотоцикл -- здоровенную "хонду" на 750 кубов -- и тяжелый мотороллер для езды по бездорожью. -- Работа у вас нелегкая, как я погляжу, -- сказал я Пятнице. -- Да уж... Забот хватает, -- ответил он, чуть подумав. -- Сэнсэй ведь не ищет покоя, как обычные писатели. Вся его жизнь -- это нескончаемое движение... -- Псих ненормальный, -- буркнула Юки себе под нос. Мы с Пятницей сделали вид, что не услышали. * Не успели мы сесть в "субару", как Юки тут же объявила, что хочет есть. Я подрулил к ресторанчику "Хангри Тайгер" тут же, на взморье, и мы съели по стэйку. Я выпил безалкогольного пива. -- Ну, и о чем вы разговаривали? -- спросила Юки, переходя к десерту. Скрывать что-либо смысла не было, и я вкратце рассказал ей, что мне предлагал ее отец. -- Я так и думала, -- сказала она мрачно. -- Очень на него похоже. Ну, а ты что ответил? -- Отказался, само собой. Такие игры не для меня. Детский сад какой-то, ей-богу... Но тем не менее, я думаю, нам с тобой стоило бы встречаться время от времени. Не ради твоего отца. Просто так, друг для друга. Конечно, между нами дикая пропасть -- и в возрасте, и в образе жизни, и думаем мы по-разному, и чувствуем непохоже, -- но все-таки, по-моему, мы могли бы неплохо общаться. Как ты считаешь? Она пожала плечами. -- В общем, захочешь меня увидеть -- звони. Никаких встреч по обязанности. Захотим -- встречаемся. Все-таки мы с тобой рассказали друг другу то, что никогда никому не рассказывали, и нас теперь связывает общая тайна. Ведь так? Или нет? Она чуть помялась, потом пробурчала: -- Угу... -- Ведь такие штуки, если долго держать их в себе, разбухают внутри. Так, что и сдержать порой невозможно. И если иногда не выпускать их наружу -- взорвешься к чертям. Бабах! Понимаешь? И если такое, не дай бог, случится, жизнь превратится в кошмар... В одиночку сдерживать свои тайны очень нелегко. И тебе нелегко, и мне трудно бывает. Никому не рассказываешь -- и никто не понимает, что у тебя внутри... Но мы-то друг друга понимаем. И можем спокойно рассказывать все как есть. Она молча кивнула. -- Я от тебя ничего не требую. Захочешь рассказать что-нибудь -- звонишь мне по телефону. Неважно, чего там хотел от меня твой отец. Играть с тобой роль добренького всепонимающего старшего братца я не собираюсь. Мы с тобой равны. В каком-то смысле. И можем помогать друг другу. Вот почему нам стоило бы иногда встречаться. Она ничего не ответила -- просто прикончила свой десерт. Шумно глотая, запила водой из стакана. И, чуть скосив глаза, принялась изучать семейку толстяков, жизнерадостно набивавших рты за соседним столиком. Папа, мама, дочка, сын. Все так замечательно толсты, что просто глаз радуется. Я положил локти на стол и, потягивая кофе, разглядывал ее лицо. Обалденно красивый ребенок, думал я. Если долго смотреть на такое лицо, приходит странное чувство, будто кто-то без особой цели бросил маленький камушек и угодил тебе прямо в душу. Такая вот красота. Хотя лабиринт твоей души настолько запутан, что обычно все застревает где-нибудь на полпути, этот кто-то умудряется попадать своими камушками в самую сердцевину. Будь мне пятнадцать -- точно влюбился бы, подумал я раз в двадцатый. Впрочем, в пятнадцать лет я бы вряд ли понял, что она чувствует. Теперь -- понимаю, в какой-то степени. И сумел бы по-своему о ней позаботиться. Но теперь мне тридцать четыре, и я не занимаюсь любовью с тринадцатилетними девочками. Ничего хорошего из этого не получится никогда. Я догадывался, почему одноклассники изводят ее. Видимо, она слишком красива для их повседневной обыденности. Слишком умна. И со своей стороны никак не пытается с ними сблизиться. В итоге они боятся ее, как боятся всего непонятного, -- и в истерике принимаются ее дразнить. Чувствуя, что она своим взглядом свысока словно издевается над всей их дружной компанией. Вот в чем Юки принципиально отличается от Готанды. Готанда всегда хорошо понимал, как сильно его внешность действует на людей, и контролировал свои проявления. И чувства страха у окружающих не вызывал. А если неожиданно его становилось слишком много -- всегда умел вовремя улыбнуться и пошутить. Здесь ведь даже особого юмора не требуется. Просто улыбнись как можно дружелюбнее -- и скажи обычную шутку. И все вокруг тоже заулыбаются, почувствуют себя весело и хорошо. И обязательно подумают: "Отличный парень!" Вот как он получается -- а скорее всего, такой и есть: отличный парень Готанда. Юки -- другое дело. Она все силы тратит на то, чтобы просто себя сдерживать. А на то, чтобы предугадывать поступки людей и принимать какие-то меры, ее уже не хватает. В результате она обижает людей, а уже через них -- себя. Вот в чем ее радикальное отличие от Готанды. Трудный способ жизни. Для тринадцатилетней девчонки -- слишком трудный. Даже для взрослого -- ужас как нелегко. Что с ней будет дальше, я не представлял. Если все будет хорошо -- найдет, как ее мать, верный способ самовыражения, и будет нормально жить, занимаясь каким-нибудь искусством. Даже не важно, каким -- просто эта работа совпадет с направленностью ее энергии, и люди будут ценить ее по достоинству... Наверное. Оснований для уверенности у меня не было, но все-таки мне так казалось. Как и говорил Хираку Макимура, в ней действительно ощущались внутренняя сила, аура и одаренность. То, что удерживало ее в стороне от любой толпы. И от разгребания сугробов... А может, ей исполнится восемнадцать -- и она станет самой обычной девушкой. Такое я тоже встречал не раз. У девчонки, которая была пронзительно красива и умна в тринадцать-четырнадцать, заканчивается период полового созревания -- и все ее неземное сияние пропадает неизвестно куда. Та пронзительность, которую и тронуть страшно -- порежешься, чем дальше, тем больше притупляется. И она становится одной из тех, о ком говорят: "красива, но не цепляет". Хотя сама по себе она вовсе не сделалась от этого как-то несчастнее. По какому из этих путей пойдет Юки -- я и представить не мог. Как ни крути, у каждого человека есть в жизни своя вершина. И после того, как он на нее взобрался, остается только спускаться вниз. Ужасно, но с этим ничего не поделаешь. Никто ведь не знает заранее, где будет его вершина. "Еще покарабкаемся, -- думает человек, -- пока есть куда". А гора вдруг кончается, и не за что больше цепляться. Когда такое случится -- неизвестно. Кто-то достигает своей вершины в двенадцать лет. И всю дорогу потом живет непримечательной, серой жизнью. Кто-то карабкается все выше и выше до самой смерти. Кто-то умирает на вершине. Многие поэты и композиторы жили свои жизни яростно, как ураган, подбирались к вершине слишком стремительно -- и умирали, не достигнув и тридцати. А Пабло Пикассо даже после восьмидесяти продолжал писать шедевры -- и умер в своей постели. Как насчет меня самого?.. Вершина, задумался я. Ничего подобного в моей жизни до сих пор не случалось, это уж точно. Оглядываясь назад, я даже не стал бы называть это так громко -- "жизнь". Какие-то подъемы, какие-то спуски. Взбирался, спускался, опять и опять. И все! Почти ничего не сделал. Ничего нового не произвел. Кого-то любил, кем-то был любим. Только не осталось ничего. Горизонтальное движение. Плоский пейзаж. Компьютерная игра... Несусь куда-то, точно Пэкмэн в своей виртуальной Галактике: сжираю черточку за черточкой проклятого пунктира -- и потому выживаю. Зачем-то. И однажды непременно умру. -- Может быть, ты уже никогда не станешь счастливым, -- сказал Человек-Овца. -- И поэтому тебе остается лишь танцевать. Но танцевать так здорово, чтобы все на тебя смотрели... Я отогнал мысли прочь и ненадолго закрыл глаза. Когда я открыл глаза, Юки сидела напротив и разглядывала меня в упор. -- Ты в порядке? -- спросила она. -- Прямо лица на тебе нет. Может, я сказала что-то ужасное? Я улыбнулся и покачал головой. -- Да нет. Ты ничего плохого не говорила. -- Значит, ты подумал что-то ужасное, да? -- Может быть. -- И часто ты думаешь такие штуки? -- Иногда думаю. Юки вздо