откуда он слышится. И лишь чуть позже сообразил: справа, из конца коридора. Ступая кроссовками как можно мягче, я быстро пошел туда. Цоканье каблучков доносилось из-за последней двери. Звук казался очень далеким -- но в том, что именно из-за последней двери, я больше не сомневался. На двери -- никакой вывески. Странно, подумал я. Когда пять минут назад я проверял все двери, здесь тоже висела табличка. Что на ней было написано -- не помню. Но она была, это факт. Попадись мне дверь без таблички, уж я бы запомнил. Или, может, я вижу сон? Но это не сон. Такое не может быть сном. События слишком логично сменяют друг друга. Все слишком упорядоченно. Я заехал в пригороды Гонолулу, погнался за Кики, пришел сюда. Это не сон. Это реальность. Что-то не так, это верно. Но реальность остается реальностью. Как бы там ни было, я решил постучать. Я постучал -- и цоканье каблучков прекратилось. Звук последнего шага замер в воздухе, и все опять погрузилось в мертвую тишину. С полминуты я ждал у двери, не шевелясь. Но ничего не происходило. И каблучки больше не цокали. Я взялся за ручку, собрался с духом -- и повернул ее. Не заперто. Ручка легко подалась, дверь с еле слышным скрипом открылась внутрь. Темно, слабо пахнет натертым паркетом. Я очутился в комнате -- огромной и совершенно пустой. Без мебели и даже без лампочек на потолке. Дневной свет еще не выветрился до конца и подкрашивал пространство тусклым синеватым сиянием. На полу валялось несколько старых газет. В комнате -- ни души. И тут я снова услышал их. Каблучки. Четыре шага, ни больше ни меньше. И -- опять тишина. Похоже, звук доносился откуда-то справа и немного сверху. Я пересек всю комнату. В правой стене у окна -- еще одна дверь. Тоже не заперта. За ней -- небольшая лестница. Стискивая холодные металлические перила, я начал медленно, осторожно подниматься вверх. Лестница оказалась очень крутой. Видимо, какой-то пожарный ход, которым обычно никто не пользуется. Шаги, однако, слышались явно отсюда. Вскоре лестница кончилась, и передо мною возникла еще одна дверь. Я пошарил по стенам вокруг, но не нашел ничего похожего на выключатель. Делать нечего: я нащупал дверную ручку, повернул ее -- и дверь открылась. Меня встретила темнота. Не то чтобы кромешная мгла, но разглядеть что-либо не удавалось. Я понял одно: помещение было огромным. Наверно, какая-то кладовая на задворках пентхауза, попытался представить я. Окон нет -- а если есть, то закрыты ставнями. Высоко в потолке я различил несколько маленьких вентиляционных окошек. Однако луна еще не взошла, и свет через них не просачивался. Лишь тусклое сияние уличных фонарей очерчивало контуры самих окошек, но ничего не освещало. Я окунул лицо в эту странную темноту и крикнул: -- Кики!.. Прождал с полминуты. Никто не ответил. Что же делать? Идти туда, в эту мглу, смысла нет. Все равно ни черта не увижу. И я решил подождать. Может, глаза постепенно привыкнут к темноте. А может, произойдет еще что-нибудь. Не знаю, сколько я простоял так, не двигаясь. Вглядываясь во мрак и вслушиваясь в тишину. Потом откуда-то вдруг пробился слабенький, едва различимый луч света. Поднялась повыше луна? Или фонари загорелись поярче? Я отнял пальцы от дверной ручки и медленно, осторожно ступая, двинулся в темноту. Резиновые подошвы кроссовок сухо шуршали при каждом шаге. И это шуршание раскатывалось в пространстве тем же странным, ирреальным эхом, которым отдавался стук ее каблучков. -- Кики! -- позвал я еще раз. Никакого ответа. Как и подсказывала интуиция, помещение оказалось огромным. Громадное пустое пространство с мертвым, застоявшимся воздухом. Я встал точно посередине и огляделся. В нескольких местах у стен чернело нечто похожее на мебель -- яснее разобрать не удалось. Но, судя по угрюмо-пепельным силуэтам, -- диван, стулья, стол и комод. Больше всего поражало ощущение нереальности всей картины. Слишком огромная комната. И удручающе мало мебели. Жилое пространство, раскрученное на центрифуге. Я огляделся еще раз, ища глазами белую сумочку Кики. Ее голубое платье, будь она здесь, наверняка растворилось бы в темноте. Но белую сумочку, думаю, я бы различил. Может, она сидит в каком-нибудь кресле? Белой сумочки нигде не было. Только странные бесформенные пятна белели на диване и креслах. Сперва я подумал, что это мебельные чехлы с орнаментом. И подошел поближе. Но то были не чехлы. Скелеты. На диване сидели рука об руку два скелета. Полноценные человеческие скелеты -- каждая косточка на своем месте. Один большой, другой поменьше. В позах живых людей. Рука у большого скелета покоилась на спинке дивана. Тот, что поменьше, чинно сложил руки на коленях. Похоже, эти двое умерли неожиданно, даже не заметив, -- и, не меняя позы, так и превратились в скелеты. Мне показалось, что они улыбаются. И я поразился их белизне. Страха я не почувствовал. Почему -- сам не знаю, но страха не было. Все здесь остановилось, понял я. Остановилось и больше не движется. Как сказал полицейский инспектор -- "окаменевшие кости девственной чистоты". Они мертвы абсолютно. Необратимо мертвы. И бояться тут нечего. Я обошел всю комнату. В каждом кресле сидело по скелету. Итого -- шесть. Все, кроме одного, были целыми и, похоже, пребывали скелетами уже очень долго. Эти люди умерли мгновенно и неожиданно -- скелеты сохраняли непринужденные позы живых. Один застыл, уставившись в телевизор. Тот, разумеется, ничего не показывал. А скелет (судя по росту -- наверняка мужчина) все сидел и буравил пустыми глазницами экран. Несуществующий взгляд, прикованный к несуществующему изображению. Еще двое замерли за столом -- смерть настигла их в миг, когда они сели ужинать. Перед ними я различил тарелки и вилки с ножами. Не знаю, что они когда-то собирались есть. Еда в тарелках давно обратилась в белесый прах. Еще один умер в постели. Его скелет был неполным. От самого плеча у него не хватало левой руки. Я закрыл глаза. Что это значит, Кики? Что ты хочешь мне показать? И вновь послышались каблучки. Откуда-то из другой комнаты. С какой именно стороны, я не понял. Мне даже почудилось -- ниоткуда, ни с какой из сторон. Из пространства, которого нет. Но эта комната была тупиковой. Отсюда невозможно было выйти куда-то еще... Каблучки, удаляясь, поцокали еще немного и стихли. Затопившая все тишина показалась мне такой вязкой, что я долго не мог пошевелиться. Наконец с трудом поднял руку и вытер пот со лба. Кики снова исчезла. Я вышел из комнаты. Через ту же дверь, в которую зашел. И напоследок обернулся. Шесть скелетов, как призраки, тускло белели в чернильной мгле. Казалось, они вот-вот очнутся, задвигаются. А сейчас просто ждут, когда я исчезну. Стоит мне уйти отсюда, как вспыхнет экран телевизора, а над тарелками со вкусным горячим ужином поднимется пар. Тихонько, старясь не потревожить их жизнь, я прикрыл за собой дверь и спустился по лестнице в пустую контору. Там ничего не изменилось -- по-прежнему ни души. Старые газеты валялись на полу в точности там же, где и раньше. Я подошел к окну и посмотрел на улицу. Фонари, как и прежде, заливали переулок белесым сиянием, к тротуарам прижимались все те же пикапы и грузовики. Совершенно пустой переулок. Солнце совсем зашло. И тут я заметил кое-что новенькое. Поверх толстого слоя пыли на подоконнике лежал клочок бумаги. Небольшой, размером с визитку. На нем -- семь цифр. Свежая бумага, яркая паста шариковой ручки. Незнакомый номер. На обороте -- ничего. Просто белая бумага. Я сунул бумажку в карман и вышел из конторы. В коридоре я остановился -- и с минуту стоял, напряженно вслушиваясь в тишину. Но не услышал больше ни звука. Это была тишина после смерти. Абсолютная тишина -- как в трубке телефона с перерезанным проводом. Тишина тупика, из которого некуда выйти. Делать нечего -- я вздохнул и спустился по лестнице. В холле первого этажа поискал вахтера -- хотел спросить у него, что это за контора. Но его нигде не было. Я подождал немного, потом вдруг вспомнил о Юки и забеспокоился. Черт меня побери, сколько уже она сидит там, в машине? Чувство времени отказывало напрочь. Как долго я пробыл здесь? Двадцать минут? Или час? Сумерки давно превратились в ночь. А я бросил ее одну, мягко скажем, на не самой безопасной улице города... В общем, пора двигать обратно. Ничего нового я уже здесь не узнаю. Я запомнил название переулка и вернулся к машине. Юки с насупленным видом клевала носом на переднем сиденье и слушала радио. Я постучал, она подняла голову и отперла дверцу. -- Прости, -- сказал я. -- Тут приходили всякие. Орали чего-то. В окна стучали, машину раскачивали, -- сказала Юки бесцветным голосом и выключила радио. -- Было очень страшно. -- Прости... И тут она увидела мое лицо. На мгновение взгляд ее заиндевел: будто глаза потеряли цвет, и по ним пробежала легкая, еле заметная рябь -- как по тихой воде от листа, упавшего с дерева. Губы задергались, будто пытаясь произнести нечто невыразимое. -- Эй... Где ты был и что ты там делал? -- Не знаю, -- ответил я. Мой голос прозвучал непонятно откуда. Как и цоканье тех каблучков -- совершенно не ясно, на каком расстоянии и с какой стороны. Я достал из кармана платок и медленно вытер лицо. Капли холодного пота казались плотными и упругими, как масло. -- Сам не знаю. Где же я был?.. Юки прищурилась и, протянув руку, коснулась моей щеки. Мягкими, гладкими пальцами. Не отнимая их, она втянула носом воздух, словно к чему-то принюхиваясь. Ее носик чуть дернулся, ноздри раздулись и замерли. Не отрываясь, она смотрела мне прямо в глаза -- будто разглядывала меня с расстояния не менее километра. -- Но ты что-то увидел, правда? Я кивнул. -- Я знаю. Это словами не рассказать. Вообще никак не выразить. Когда пытаешься объяснить, никто не понимает. Но я -- понимаю... -- Она наклонилась и легонько прижалась щекою к моей щеке. Секунд, наверно, пятнадцать, мы просидели так, не шелохнувшись. -- Бедный, -- вздохнула она наконец. -- Почему все так? -- рассмеялся я. Мне совсем не хотелось смеяться, но по-другому было нельзя. -- С какой стороны ни посмотри, я -- обычный, абсолютно нормальный человек. И очень реалистичный. Почему меня постоянно затягивает в какую-то дикую, нелепую мистику? -- И действительно, почему? -- сказала Юки. -- Ты только у меня не спрашивай. Я -- ребенок, а ты взрослый. -- И то правда, -- признал я. -- Но твое настроение я понимаю. -- А я нет. -- Бессилие, -- сказала она. -- Когда тобой вертит какая-то огромная силища, и ты не можешь ничего изменить. -- Может, и так... -- В таких ситуациях вы, взрослые, обычно напиваетесь. -- Это уж точно, -- кивнул я. Мы отправились в бар "Халекулани". Не в открытый с бассейном, как в прошлый раз, а в самом отеле. Я заказал мартини, Юки -- содовую с лимоном. Кроме нас, в баре не было ни одного посетителя. Лысеющий пианист средних лет с сосредоточенным, как у Рахманинова, лицом исполнял на рояле джазовые стандарты. Сначала "Stardust", потом "But Not For Me", и следом -- "Moonlight in Vermont". Техника игры -- безукоризненная, но слушать его было не очень интересно. Под конец он старательно отбарабанил прелюдию Шопена -- и это, надо признать, получилось великолепно. Юки захлопала, пианист выдавил улыбку шириной ровно в два миллиметра и куда-то исчез. Я уже допивал третий мартини, когда, закрыв глаза, вдруг снова увидел ту проклятую комнату. Точно сон наяву. Страшный сон, от которого сначала бросает в пот, и только потом с облегчением вздыхаешь: привидится же такое... Только это не сон. Я знаю, что это не сон, и Юки тоже знает. Она знает: я видел это. Шесть скелетов, добела отшлифованных временем. Какой во всем этом смысл? Неужели однорукий скелет -- Дик Норт? Тогда кто остальные пятеро? Что, черт возьми, хочет сказать мне Кики? Вдруг вспомнив, я порылся в кармане, извлек найденный на подоконнике клочок бумаги, прошел к телефону и набрал загадочный номер. Трубку никто не брал. Каждый гудок проваливался в немую бездну, точно грузило спиннинга в морскую пучину. Я вернулся к бару, плюхнулся на свое место за стойкой и глубоко вздохнул. -- Завтра, если будут билеты, я возвращаюсь в Японию, -- объявил я. -- Что-то я здесь подзадержался. Отпуск вышел отличный, но теперь, я чувствую, мне пора. К тому же, я дожен поскорей разобраться кое с чем в Токио. Юки кивнула. Так, словно знала заранее, что я скажу. -- Давай. За меня не беспокойся. Если хочешь вернуться -- лучше вернуться. -- А ты что будешь делать? Здесь останешься? Или со мной поедешь? Она чуть пожала плечами. -- Поживу какое-то время у мамы. Я пока не хочу в Японию. Она ведь не откажется, если я попрошу? Я кивнул и допил мартини. -- Ну, хорошо. Завтра отвезем тебя в Макаху. Да и мне напоследок не помешало бы еще раз поговорить с твоей матерью. Мы вышли из бара, забрели в рыбный ресторанчик неподалеку от "Алоха-Тауэр" и в последний раз поужинали. Пока Юки расправлялась с омаром, я выпил виски, потом принялся за жареных устриц. Мы почти не разговаривали. В голове у меня началась какая-то дикая каша. Казалось, я вот-вот навеки засну, так и не дожевав устриц, и сам превращусь в скелет... Юки то и дело поглядывала на меня. Не успели мы все доесть, как она заявила: -- По-моему, тебе пора спать. Ужасно выглядишь! Вернувшись в номер, я включил телевизор и долго пил вино в одиночестве. Передавали бейсбол. "Нью-Йорк Янкиз" против "Балтимор Ориолз". Мне вовсе не хотелось смотреть бейсбол -- мне просто хотелось, чтобы телевизор оставался включенным. Хоть какая-то связь с реальностью. Я пил вино, пока не начал совсем клевать носом. И лишь тогда, спохватившись, снова достал из кармана листок, дотянулся до телефона и набрал непонятный номер. Как я и ожидал, безрезультатно. После пятнадцатого гудка я положил телефонную трубку, снова плюхнулся на диван и уставился в катодную трубку Брауна. Я рассеянно наблюдал, как старина Уинфилд выбегает на подачу, когда вдруг осознал: в моей памяти что-то зудит, требуя внимания. Что же? Не сводя глаз с экрана, я попытался сосредоточиться. Что-то одно похоже на что-то другое. Что-то одно переплетается с чем-то другим... "Не может быть!" -- осенило меня. Это казалось невероятным -- и все же проверить стоило. Сжимая в пальцах листок с номером, я встал, вышел в прихожую и сверил номер на бумаге с номером, который Джун нацарапала карандашом на моей двери. Полное совпадение. Все связано, подумал я. Все замыкается друг на друга. И только я один не вижу ни малейшей логики в этой странной цепи. * Наутро я сходил в авиакассу и заказал билет на послеобеденный рейс. Затем выселился из гостиницы и отвез Юки к матери в Макаху. Еще до обеда я позвонил Амэ и сообщил, что на меня свалились срочные дела, и я вынужден сегодня же вернуться в Японию. Она особенно не удивилась. Сказала, что у нее для дочери место всегда найдется, и что я могу привезти Юки хоть завтра -- никаких проблем. День с самого утра выдался на редкость пасмурным. Очередной шквал дождя мог обрушиться в любую минуту -- ничего странного. На все том же "мицубиси-лансере" я мчал по привычному хайвэю вдоль берега, выжимая сто двадцать в час под никогда не меняющийся рок-н-ролл. -- Ты прямо как Пэкмэн, -- сказала вдруг Юки. -- Как кто? -- переспросил я. -- Будто в тебе сидит Пэкмэн, -- пояснила она. -- И пожирает тебя изнутри. Твою душу, черточку за черточкой -- пиип, пиип, пиип... -- Я плохо понимаю метафоры. -- Ну, что-то тебя грызет. С минуту я молча вел машину, думая над ее словами. -- Иногда рядом с собой я ощущаю тень смерти, -- сказал я. -- Очень явственную, плотную тень. Так и кажется: смерть подобралась совсем близко. Еще немного -- протянет костлявую руку и вцепится в горло. Но это не очень страшно. Потому что это всегда чья-то смерть, не моя. И рука ее вечно тянется к чужому горлу. Только с каждой чужой смертью душа внутри все больше стирается, во мне остается все меньше меня... Почему? Юки молча пожала плечами. -- Я сам не знаю, почему, -- продолжал я. -- Но смерть постоянно меня преследует. И при любой возможности показывается из какой-нибудь щели. -- Может, это и есть твой ключ? Может, как раз через смерть ты и связан с миром? С минуту я размышлял над ее словами. -- М-да, -- вздохнул я наконец. -- Умеешь ты нагнать депрессию... Дик Норт, похоже, всерьез огорчился, узнав, что я уезжаю. Пусть нас ничего и не связывало -- между нами установились достаточно добрые отношения, чтобы он испытывал такие чувства. Да и я вполне искренне уважал его "лирический прагматизм". Прощаясь, мы пожали друг другу руки -- и тут я снова вспомнил о комнате со скелетами. Неужели там действительно был Дик Норт? -- Слушай, а ты никогда не думал, какой смертью умрешь? -- спросил я. Он усмехнулся и задумался. -- На войне часто думал. Там ведь много способов умереть. Но в последнее время -- почти не думаю. Некогда мне размышлять о таких премудростях. Все-таки на войне человек не так сильно занят, как в мирное время! -- засмеялся он. -- А почему ты спрашиваешь? -- Нипочему, -- ответил я. -- Так, интересно стало. -- Я подумаю, -- пообещал он. -- Снова увидимся -- расскажу. После этого Амэ выманила меня на прогулку. Неторопливо, плечом к плечу мы побрели с ней маршрутом, каким обычно бегают по утрам. -- Спасибо за все, -- сказала она. -- Я действительно вам благодарна. Просто я не умею это выразить как полагается. Но на самом деле... М-м... Я говорю серьезно. Мне кажется, с вашим появлением многое начало выправляться. От того, что вы с нами, почему-то все происходит как нужно. Мы с Юки отлично поговорили, стали лучше понимать друг друга. А теперь она даже приехала сюда пожить... -- Замечательно, -- сказал я. Слово "замечательно" я употребляю лишь в особо тяжелых случаях, когда слов одобрения в голову не приходит, а промолчать неудобно. Но Амэ, конечно, этого не заметила. -- С тех пор, как вы с ней, девочка действительно успокоилась. Большинство ее психозов будто рукой сняло. Определенно, вы с ней совпадаете характерами. Уж не знаю, в чем именно... По-моему, в вас есть что-то общее. Как вы думаете? -- Не знаю, -- пожал я плечами. -- А со школой как быть? -- спросила она. -- Не хочет ходить -- зачем заставлять? Ребенок ранимый, с очень сложным характером, из-под палки все равно ничего делать не станет. Лучше нанять ей репетитора, чтобы усвоила хотя бы самые необходимые вещи. Как ни верти, а стрессы экзаменов, бестолковые состязания, идиотские клубы по интересам, подчинение себя коллективу, лицемерные правила поведения -- все это не для нее. Школа -- не то место, куда человек обязан ходить против собственной воли. Некоторые могут прекрасно учиться и в одиночку. Куда важнее было бы раскрыть ее индивидуальные способности. И как можно гармоничнее развивать то, что есть только у нее. А там, глядишь, она и сама захочет опять ходить в школу. В любом случае, нужно дать человеку самому за себя решить, вы согласны? -- Да, пожалуй, -- кивнула Амэ, выдержав долгую паузу. -- Наверно, вы правы. Я и сама никогда не любила всю эту "коллективную жизнь", школу то и дело прогуливала... Так что я хорошо понимаю, о чем вы. -- Ну, а если хорошо понимаете -- что вас тогда терзает? В чем проблема? Она помотала головой -- так энергично, что хрустнули позвонки. -- Да нет никакой проблемы! Просто... с Юки я никогда не была уверена в себе как мать. И никак не могла от этого отключиться. Думала: как же так, что она такое говорит -- "в школу можно не ходить"? Когда в себе не уверен, становишься таким слабым, правда? Ведь обычно считается, что бросать школу -- антиобщественно... Я подумал, что ослышался. Антиобщественно? -- Я, конечно, не утверждаю, что прав на все сто... Кто знает, как все сложится. Может быть, ничего хорошего и не выйдет. Но мне кажется, если вы -- как мать или как друг, все равно -- постараетесь в реальной жизни показать своей дочери то, что вы хоть как-то связаны с ней; если сможете на практике убедить ее, что хоть как-то ее уважаете, -- то она, ребенок с отличным чутьем, обопрется на вас -- и запросто сделает все, что нужно, сама. С минуту она молча брела, не вынимая рук из карманов. Потом повернулась ко мне: -- Я вижу, вы очень здорово понимаете, что она чувствует. Как это вам удается? "Если стараешься что-то понять -- что-нибудь поймешь обязательно", -- хотел я ответить, но, понятное дело, смолчал. Она сказала, что хочет отблагодарить меня за заботу и время, которое я уделил ее дочери. -- За это меня уже с лихвой отблагодарил господин Макимура. До сих пор ломаю голову, куда мне столько... -- Но я сама хочу! Он -- это он, а я -- это я. Я-то хочу отблагодарить вас со своей стороны! Если этого не сделать прямо сейчас -- я забуду. -- Вот и забудьте, велика беда, -- рассмеялся я. Она свернула к скамейке, присела, достала из кармана рубашки сигареты и закурила. Зеленая пачка "сэлема" размякла от пота и потеряла форму. Неизменные птицы все насвистывали неизменные гаммы. Довольно долго Амэ сидела и курила, не говоря ни слова. Точнее, затянулась она всего пару раз -- а потом сигарета в застывших пальцах просто превратилась в пепел, который упал на траву к ее ногам. Вот так, наверное, выглядит умершее Время, вдруг подумал я. Время скончалось в ее руке, сгорело и белым пеплом опало на землю. Я слушал птиц и смотрел, как по дорожкам внизу разъезжают тележки садовников. С тех пор, как мы прибыли в Макаху, погода стремительно улучшалась. Только раз откуда-то с горизонта донеслись слабые раскаты грома, но тут же стихли. Словно какой-то неведомой силой растащило на клочья свинцовые тучи -- и привычное солнце вновь залило лучами землю. На Амэ была грубая хлопчатая рубашка с короткими рукавами (для работы она надевала именно эту рубашку, всегда одну и ту же, рассовывала по нагрудным карманам ручки, фломастеры, зажигалку и сигареты), темных очков она в этот раз не надела -- и при этом сидела на самом солнцепеке. Однако ни слепящее солнце, ни жара ее, похоже, совершенно не волновали. Хотя в том, что ей жарко, я не сомневался: на шее поблескивали капельки пота, а на синей рубашке кое-где проступили пятнышки влаги. Но она как будто ничего не чувствовала. То ли из-за духовной сосредоточенности, то ли от душевной разбросанности -- не мне судить. В общем, так прошло минут десять. Десять минут ухода из времени и пространства в абсолютную ирреальность. Но сколько бы времени ни прошло -- ей было все равно. Очевидно, категория времени не входила в список факторов, что обусловливают ее жизнь. А если и входила, то занимала там самое последнее место. Что выгодно отличало ее ситуацию от моей. Я опаздывал на самолет -- и хоть ты тресни. -- Мне пора, -- сказал я, взглянув на часы. -- Перед вылетом еще за машину расплачиваться, поэтому лучше приехать пораньше. Она поглядела куда-то сквозь меня, пытаясь сфокусировать взгляд хоть на чем-нибудь. Именно это выражение я не раз замечал на мордашке Юки. Из серии "Как бы ужиться с этой реальностью?" Что ни говори, а общих привычек и склонностей у мамы с дочкой хватало. -- Ах, да. Вы же торопитесь. Я забыла, -- сказала она. И медленно покачала головой: раз влево, раз вправо. -- Простите, задумалась о своем... Я встал со скамейки и тем же маршрутом пошел обратно к коттеджу. Они вышли проводить меня -- все трое. Я наказал Юки поменьше объедаться мусором из всяких "макдональдсов". Та в ответ только губы поджала. Ладно, подумал я. Если рядом Дик Норт -- надеюсь, хоть за это можно не беспокоиться. Я развернул машину, глянул в зеркало заднего вида. Странная троица. Дик Норт, задрав руку повыше, энергично размахивал ею из стороны в сторону. Амэ вяло покачивала ладошкой, уставившись в пространство перед собой. Юки, отвернувшись вбок, ковыряла носком сандалии какой-то булыжник. И в самом деле -- команда случайно встретившихся бродяг, затерянная на задворках нелепого Космоса. Просто не верилось, что я сам до последней минуты числился в составе их экипажа. Но дорога вскоре вильнула влево, и их отражения исчезли. Впервые за долгое время я был совершенно один. * Я наслаждался одиночеством. Это вовсе не значит, что меня, к примеру, напрягало общество Юки. Просто -- очень неплохо бывает иногда остаться одному. Ни с кем не советуешься, прежде чем что-нибудь сделать. Ни перед кем не оправдываешься, если что-то не получилось. Глупость сморозил -- сам пошутишь над собой, сам же и посмеешься. Никто не упрекнет -- мол, ну и дурацкие у тебя шуточки. А скучно станет -- упрешься взглядом в пепельницу, и дело с концом. И никто не скажет: "Эй, ты чего на пепельницу уставился?" В общем, не знаю, хорошо это или плохо -- к одинокой жизни я уже слишком привык. Как только я остался один, цвета и запахи вокруг совсем немного, но изменились. Я вздохнул поглубже -- и почувствовал, что в груди стало просторнее. Наконец, нашарив по радио джазовую волну, я ощутил себя совсем свободно -- и под Ли Моргана с Коулменом Хоукинсом погнал машину к аэропорту. Тучи, еще недавно застившие все небо, теперь расползались, как крысы по углам, прижимаясь рваными клочьями к горизонту. Неутомимый пассат, поигрывая листьями пальм у дороги, уносил эти тучи все дальше и дальше на запад. "747-й" набирал высоту под крутым углом -- точно огромный серебряный гвоздь, зачем-то заброшенный в небо. Я остался один -- и все мысли повылетали из головы. Я чувствовал, что в голове вдруг резко полегчало. И мое бедное сознание не в состоянии справиться с такой разительной переменой. Но все-таки -- не думать ни о чем было очень приятно. Вот и не думай, сказал я себе. Ты на Гавайях, черт тебя побери -- зачем здесь вообще о чем-то думать? Я выкинул из головы все, что в ней еще оставалось, и сосредоточенно погнал машину вперед, насвистывая "Stuffy" -- а потом и "Side-Winder" -- свистом, напоминающим средней силы сквозняк. Ветер на спуске при ста шестидесяти в час завывал, как безумный. После съезда с холма дорогу вывернуло под резким углом -- и передо мною во весь горизонт разлилась свежая синева Тихого океана. Итак, подумал я. Вот и закончился отпуск. Плохое ли, хорошее -- все когда-нибудь да заканчивается. Добравшись до аэропорта, я вернул машину, зарегистрировался у стойки "Всеяпонских Авиалиний" и напоследок, отыскав телефон-автомат, еще раз набрал загадочный номер. Как я и предполагал -- никакого ответа. Лишь тоскливые гудки, готовые впиваться мне в ухо до бесконечности. Я повесил трубку и какое-то время простоял, уставившись на автомат. Насмотрелся, плюнул и, перейдя в зал первого класса, принялся за джин-тоник. Токио, подумал я. Но ничего привычно-токийского в памяти не всплывало. 31 Вернувшись в квартирку на Сибуя, я наскоро просмотрел почту последнего месяца и прослушал сообщения на автоответчике. Что в почте, что по телефону -- абсолютно ничего нового. Мелкая рабочая рутина, как всегда. Приглашение на собеседование для выпуска очередного буклета, жалобы на то, что я исчез в самый нужный момент, новые заказы и прочее в том же духе. Отвечать на это было выше моих сил, и я решил послать всех подальше. С одной стороны -- чем тянуть резину, оправдываясь перед каждым в отдельности, лучше уж одним махом выполнить все, что от тебя требуют, и дело с концом. И время сберегаешь, и кошки на душе не скребут. С другой стороны -- я слишком хорошо уяснил для себя: однажды начав разгребать этот снег, завязнешь так, что руки уже больше ни до чего не дотянутся. Поэтому в один прекрасный день просто придется послать всех к чертям. Конечно, это невежливо, и репутация может пострадать. Но в моем-то случае, слава богу, хотя бы о деньгах в ближайшее время можно не беспокоиться. А дальше -- будь что будет. До сих пор я выполнял все, что мне говорили, и не пожаловался ни разу. И теперь могу хоть немного пожить как хочу. В конце концов, тоже право имею. Затем я позвонил Хираку Макимуре. Трубку снял Пятница и сразу же соединил меня с хозяином. Я вкратце отчитался. Дескать, Юки на Гавайях расслабилась и отдохнула как следует, никаких проблем не возникло. -- Отлично, -- сказал Хираку Макимура. -- Я тебе крайне благодарен. Завтра позвоню Амэ. Денег, кстати, хватило? -- Более чем. Даже осталось. -- Остаток потрать как хочешь. Не забивай себе голову. -- У меня к вам один вопрос, -- сказал я. -- Насчет женщины. -- А! -- среагировал он как ни в чем не бывало. -- Ты об этом... -- Откуда она? -- Из клуба интимных услуг. Сам подумай, откуда ж еще. Ты ведь с ней, я надеюсь, не в карты всю ночь играл? -- Да нет, я не об этом. Как получается, что из Токио можно заказать женщину в Гонолулу? Мне просто интересно. Чистое любопытство, если угодно. Хираку Макимура задумался. Видимо, над природой моего любопытства. -- Ну, что-то вроде международной почты с доставкой на дом. Звонишь в токийский клуб и говоришь: в Гонолулу там-то и там-то, такого-то числа, во столько-то требуется женщина. Они связываются с клубом в Гонолулу, с которым у них контракт, и требуемая женщина доставляется когда нужно. Я плачу клубу в Токио. Они берут комиссионные и пересылают остаток в Гонолулу. Там тоже берут свои комиссионные -- и остальное отходит женщине. Удобно, согласись. На свете, как видишь, существует много разных систем... -- Похоже на то, -- согласился я. Стало быть, международная почта... -- Конечно, денег стоит -- но ведь и правда удобно! Получаешь отличную женщину прямо в постель хоть на Северном полюсе. Заказал из Токио -- и езжай куда нужно, там уже искать не придется. И безопасность гарантирована. Никаких "хвостов" за ней не появится. Плюс -- все можно списать на представительские расходы. -- Ну, а телефона этого клуба вы мне, случаем, не подскажете? -- А вот этого не могу. Строгая конфиденциальность. Такие вещи открывают только членам клуба. А чтобы стать членом, нужно соответствовать очень жестким требованиям. Тут и деньги приличные нужны, и общественное положение... В общем, тебе не светит. И не пытайся. Достаточно и того, что, рассказывая тебе об этом, я уже нарушил кое-какие членские обязательства. Учти -- я пошел на это исключительно из личной симпатии к тебе... Я поблагодарил его за исключительную симпатию. -- И как -- хорошая попалась женщина? -- полюбопытствовал он. -- О да. Пожаловаться не на что. -- Ну, слава богу. Я ведь так и заказывал: мол, уж подберите что получше, -- сказал Хираку Макимура. -- Как ее звали-то? -- Джун, -- сказал я. -- Как "июнь" по-английски. -- Июньская Джун... -- повторил он. -- Белая? -- В смысле? -- Ну, белокожая? -- Да нет... Южная Азия какая-то. -- Хм. Занесет еще раз в Гонолулу -- надо будет попробовать... Больше говорить было не о чем. Я распрощался и повесил трубку. Затем я позвонил Готанде. Как обычно, наткнулся на автоответчик. Оставил сообщение -- дескать, я вернулся, звони мне домой. И, поскольку уже вечерело, завел старушку "субару" и поехал на Аояма за продуктами. Добрался до "Кинокуния", опять закупил дрессированных овощей. Наверное, где-нибудь в горных долинах Нагано разбиты фирменные поля "Кинокуния" для тренировки овощей на выживаемость. Просторные поля за колючей проволокой -- густой и высокой, как в концлагере из фильма "Большой побег". Со сторожевыми вышками и вооруженной охраной. Там муштруют сельдерей и петрушку. Очень антисельдерейскими и петрушконенавистническими методами. Думая обо всем этом, я купил овощей, мяса, рыбы, соевого творога, набрал каких-то солений. И вернулся домой. Готанда не позвонил. На следующее утро я зашел в "Данкин Донатс", позавтракал, а потом отправился в библиотеку и просмотрел газеты за минувшие полмесяца. Я искал любую информацию о расследовании по делу Мэй. От корки до корки прочесал "Асахи", "Майнити" и "Ѓмиури", -- но не нашел об этом ни строчки. Широко обсуждались результаты выборов, официальное заявление Левченко, неповиновение учеников в средних школах. В одной статье даже говорилось, что песни "Бич Бойз" признаны "музыкально некорректными", из-за чего отменен их концерт в Белом Доме. Тоже мне умники. Если уж "Бич Бойз" преследовать за "музыкальную некорректность", то Мика Джеггера следовало бы трижды сжечь на костре. Так или иначе, о женщине, задушенной чулками в отеле Акасака, газеты не сообщали ни слова. Тогда я принялся за "Бэк-Намбер" -- еженедельный журнальчик скандальной хроники. И только перелопатив целую стопку, нашел единственную статью на целую страницу. "Красотка из отеля, задушенная голой". Заголовочек, черт бы их всех побрал... Вместо фотографии трупа -- черно-белый набросок, сделанный художником-криминалистом. Видимо, из-за того, что в журналах нехорошо публиковать фотографии трупов. Женщина на рисунке, если вглядеться, и правда была похожа на Мэй. Хотя, возможно, мне так только казалось, поскольку я понимал: это -- Мэй. Не знай я, что случилось -- может, и не догадался бы. Все детали лица переданы очень точно -- но для настоящего сходства не хватало самого главного: выражения. Это была мертвая Мэй. В живой, настоящей Мэй было тепло и движение. Живая Мэй в любую секунду чего-то хотела, о чем-то мечтала, над чем-то думала. Нежная, опытная Королева-Гордячка -- Разгребательница Физиологических Сугробов. Потому я и смог принять ее как иллюзию. А она -- так невинно прокуковать поутру... Теперь, на рисунке, ее лицо казалось каким-то убогим и грязным. Я покачал головой. Потом закрыл глаза и медленно, глубоко вздохнул. Эта картинка заставила меня до конца осознать: Мэй действительно мертва. Именно теперь я воспринял факт ее смерти -- а точнее, отсутствия жизни -- куда явственнее, чем когда разглядывал фотографию трупа. Абсолютно мертва. На все сто процентов. И уже никогда не вернется обратно. Черное Ничто поглотило ее. Безысходность затопила мне душу, как битум, высыхая и каменея внутри. Язык статьи оказался таким же убогим и грязным. В первоклассном отеле Х. на Акасака обнаружен труп молодой женщины, предположительно лет двадцати, задушенной чулками в номере. Женщина голая, при ней -- никаких документов. В номер заселилась под вымышленной фамилией и т.п.; в целом -- все, что мне уже рассказали в полиции. Нового для меня было совсем немного. А именно: полиция вышла на подпольную организацию -- ту, что предоставляет женщин по вызову в первоклассные отели -- и продолжает расследование. Я вернул стопку "Бэк-Намбера" на журнальную полку, вышел в фойе, сел на стул и задумался. Что заставило их копать среди шлюх? Неужели нашлись какие-то улики или доказательства? Но -- не буду же я, в самом деле, звонить в полицию и спрашивать у Рыбака или у Гимназиста: как там, кстати, двигается наше дело?.. Я вышел из библиотеки, наскоро перекусил в забегаловке по соседству и побрел по городу куда глаза глядят. Может, на ходу придумаю что-то разумное, надеялся я. Бесполезно. Весенний воздух -- невнятный, тяжелый -- вызывал мурашки по всему телу. В голове все разваливалось, я никак не мог сообразить, как и о чем лучше думать. Добрел до парка при храме Мэйдзи, лег на траву и уставился в небо. И начал думать о шлюхах. Значит, международная почта. Заказываешь в Токио -- трахаешь в Гонолулу. Все по системе. Профессионально, стильно. Никакой грязи. Очень по-деловому. Доведи любую непристойность до ее крайней степени -- и к ней уже не применимы критерии добра и зла. Ибо дальше речь идет уже о чьих-то персональных иллюзиях. А с рождением Персональной Иллюзии все моментально начинает циркулировать как самый обычный товар. Развитой Капитализм выискивает эти товары, расковыривая любые щели. Иллюзия. Вот оно, ключевое слово. Если даже проституцию -- с ее половой и классовой дискриминацией, сексуальными извращениями и черт знает чем еще -- завернуть в красивую обертку и прицепить к ней имя поблагозвучнее, получится превосходный товар. Эдак скоро можно будет выбирать себе шлюху из каталога на прилавках "Сэйбу". Все очень пристойно. You can rely on me. Рассеянно глядя в весеннее небо, я думал том, что мне хочется женщину. Причем, по возможности, не какую угодно -- а ту, из Саппоро. "Юмиеси-сан". А что? С ней-то как раз нет ничего невозможного. Я представил, как просовываю ногу между ее дверью и косяком -- прямо как тот полицейский инспектор -- и говорю: "Ты должна переспать со мной. Так надо". И потом мы занимаемся с ней любовью. Бережно, словно развязывая ленточку на подарке ко дню рождения, я раздеваю ее. Снимаю пальто, потом очки, свитер. И она превращается в Мэй. "Ку-ку! -- улыбается Мэй. -- Как тебе мое тело?" Я собрался было ответить, но наступила ночь. Рядом со мною -- Кики. На спине ее -- пальцы Готанды. Открывается дверь, входит Юки. Видит, как я занимаюсь любовью с Кики. Я, не Готанда. Только пальцы -- Готанды. Но трахаюсь я. "Невероятно, -- говорит Юки. -- Просто невероятно!" -- Да нет же, все не так, -- говорю я. -- Что происходит? -- спрашивает Кики. Сон наяву. Дикий, заполошный, бессмысленный сон среди бела дня. Все не так, -- говорю я себе. -- На самом деле, я хочу переспать с Юмиеси-сан! Бесполезно. Все слишком перемешалось. Все контакты перепутались. Первым делом я должен распутать контакты. Иначе не получится ни черта. Я вышел из парка Мэйдзи, заглянул на Харадзюку в одну отличную кофейню и выпил горячего крепкого кофе. А затем не спеша вернулся домой. Ближе к вечеру позвонил Готанда. -- Слушай, старик, сейчас совершенно нет времени, -- сказал он. -- Может, попозже встретимся? Скажем, часиков в девять? -- Давай в девять, -- согласился я. -- Мне-то все равно делать нечего. -- Ну и славно. Съедим чего-нибудь, выпьем. В общем, я за тобой заеду! Я распаковал дорожную сумку, собрал все чеки, накопившиеся за путешествие, и рассортировал их на те, которые отправлю Хираку Макимуре, и те, что готов оплатить сам. Половину расходов на питание, как и оплату джипа, пускай берет на себя он. А также все, что Юки покупала себе сама (доска для серфинга, магнитола, купальник, et cetera). Я составил список расходов, вложил в конверт вместе с деньгами (обналиченные в банке остатки дорожных чеков) и подписал конверт, чтобы отправить как можно скорее. Подобные канцелярские формальности я всегда выполняю быстро и скрупулезно. Не потому, что очень нравится, -- на свете не бывает людей, которым бы нравилось канцелярское дело. Просто не люблю проволочек с деньгами. Покончив с бухгалтерией, я отварил шпинат, перемешал его с мелкой сушеной рыбешкой, добавил немного сакэ -- и начал пить темный "Кирин", закусывая всем этим. Впервые за долгое время решил не спеша перечитать рассказы Харуо Сато. Стоял ранний вечер, и на душе было легко без особой на то причины. Синий закат невидимой кистью закрашивал небо -- слой за слоем, пока не стало совсем темно. Устав от чтения, я поставил Сотый опус Шуберта в исполнении трио Стерна-Роуза-Истомина. Вот уже много лет, когда приходит весна, я слушаю эту пластинку. И всегда поражаюсь, как точно подходит мелодия к тонкой, едва уловимой тоске весенних ночей. Синей бархатной мглою заливающая меня изнутри, Весенняя Ночь... Я закрыл глаза -- и в этой синей мгле увидел тусклые силуэты скелетов. Жизнь растворилась в бездне, и только воспоминания оставались тверды, как кость. 32 В восемь сорок приехал Готанда на своем "мазерати". При одном виде этой махины у моего подъезда возникало ощущение, будто кто-то ошибся адресом. Но винить