орного фильма крутили "Безответную любовь" с Готандой. Я рассказал Юки, что учился с Готандой в одном классе, и что даже сейчас иногда встречаюсь с ним. Юки, похоже, заинтересовалась. -- А это кино ты смотрел? -- Смотрел, -- сказал я. Но, разумеется, не стал говорить, сколько раз. Не хватало еще объяснять, за каким чертом я это делал. -- Интересное? --спросила Юки. -- Скукотища, -- честно ответил я. -- Дрянное кино. Мягко выражаясь, перевод пленки на дерьмо. -- А друг твой что говорит? -- Дрянное кино, говорит. Перевод пленки на дерьмо, говорит, -- засмеялся я. -- Раз уж сами актеры так о фильме отзываются -- дело дрянь. -- А я хочу посмотреть. -- Ну, давай сходим. Прямо сейчас. -- А тебе не скучно будет, во второй-то раз? -- Да ладно. Все равно больше делать нечего, -- сказал я. -- А вреда не будет. Такое кино даже вреда принести не способно. Я позвонил в кинотеатр и узнал, когда начинается "Безответная любовь". Полтора часа до сеанса мы скоротали в зоопарке на территории средневекового замка. Могу спорить -- нигде на Земле, кроме Одавары, не додумались бы устраивать зоопарк на территории замка. Странный город, что и говорить. В основном мы разглядывали обезьян. Это занятие не надоедает. Слишком уж явно обезьянья стая напоминает человеческое общество. Есть свои тихони. Свои наглецы. Свои спорщики. Толстый безобразный самец, восседая на горке, озирал окрестности грозно и подозрительно. Совершенно жуткое создание. Интересно, что нужно делать всю жизнь, чтобы в итоге стать таким жирным, угрюмым и омерзительным, удивлялся я. Хотя, конечно, не у обезьян же об этом спрашивать. В полдень буднего дня кинотеатр, понятное дело, пустовал. Кресла были жесткими до безобразия; в зале пахло, как в старом комоде. Перед началом сеанса я купил Юки плитку шоколада. Сам я тоже не прочь был чего-нибудь съесть, но на мой вкус в киоске ничего не нашлось. Да и девица за прилавком, мягко скажем, не очень стремилась что-либо продать. Поэтому я сжевал кусочек юкиного шоколада и на том успокоился. Шоколада я не ел уже, наверное, с год. О чем и сообщил Юки. -- Ого, -- удивилась она. -- Ты что, не любишь шоколад? -- Он мне безынтересен, -- ответил я. -- Люблю, не люблю -- так вопрос не стоит. Просто нет к нему интереса, и все. -- Ненормальный! -- резюмировала Юки. -- Если у человека нет интереса к шоколаду -- значит, у него проблемы с психикой. -- Абсолютно нормальный, -- возразил я. -- Так бывает сплошь и рядом. Ты любишь далай-ламу? -- А что это? -- Самый главный монах в Тибете. -- Не знаю такого. -- Ну, хорошо, ты любишь Панамский канал? -- На фига он мне сдался? -- Или, скажем, ты любишь условную линию перемены дат? А как ты относишься к числу "пи"? Обожаешь ли антимонопольное законодательство? Надеюсь, тебя не тошнит от Юрского периода? Ты не очень против гимна Сенегала? Нравится ли тебе восьмое ноября тысяча девятьсот восемьдесят седьмого года? Да или нет?.. -- Эй, ну хватит! -- с досадой оборвала меня Юки. -- Затрещал, как сорока. Может, по порядку я бы и ответила... Все ясно. Ты шоколад ни любишь, ни ненавидишь, ты к нему безразличен, так? Я поняла, не дура. -- Ну, поняла -- и слава богу... Начался фильм. Весь сюжет я знал наизусть, и потому сразу задумался о своем, даже не взглянув на экран. Юки, похоже, очень скоро раскусила, какую гадость смотрит. Достаточно было слышать, как она то и дело вздыхала и презрительно шмыгала носом. -- Ужасно кретинская чушь! -- наконец не выдержала она. -- Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь? -- Справедливая постановка вопроса, -- согласился я. -- "Какому идиоту понадобилось специально снимать такую дрянь?" На экране элегантный Готанда вел очередной урок. И хотя, конечно, это была игра -- получалось у него здорово. Даже такую штуку, как дыхательную систему двустворчатых моллюсков, он умудрялся объяснять доходчиво, мягко и с юмором. Лично мне было интересно за ним наблюдать. Героиня-ученица, подпирая щеку ладонью, тоже таращилась на него как завороженная. Cколько раз уже я смотрел картину, но на эту сцену обратил внимание впервые. -- Так это -- твой друг? -- Ага, -- подтвердил я. -- Ведет себя как-то по-дурацки, -- сказала Юки. -- И не говори, -- согласился я. -- Но в жизни он гораздо нормальнее. В реальной жизни, когда не играет, он не такой плохой. Умный мужик, интересный собеседник... Просто само кино дрянное. -- Ну и не фиг сниматься во всякой лаже. -- Именно. Точнее не сформулируешь. Но у этого человека очень сложная ситуация. Не буду рассказывать. Очень долгая история. На экране продолжал разворачиваться жалкий сюжетец -- банальнее некуда. Посредственные диалоги, посредственная музыка. Пленку с этим кино хотелось запаять в герметичную капсулу с табличкой "Серость" и закопать поглубже в землю. Началась сцена с Кики -- одна из ключевых в картине. Готанда в постели с Кики. Воскресное утро. Затаив дыхание, я впился глазами в экран. Утреннее солнце пробивается сквозь жалюзи. Всегда, всегда одни и те же солнечные лучи. Той же яркости, того же цвета, под тем же углом. Я знаю эту комнату до мельчайших деталей. Я дышу ее воздухом. В кадре -- Готанда. Его пальцы ласкают спину Кики. Элегантно и изощренно, словно исследуют сокровенные уголки чьей-то памяти. Она всем телом отзывается на его ласку. Едва уловимо вздрагивает от каждого прикосновения. Так в слабом, кожей не ощутимом потоке воздуха вздрагивает пламя свечи. Еле заметная дрожь, от которой перехватывает дыхание. Крупным планом -- пальцы Готанды на спине Кики. Камера разворачивается. Лицо Кики. Героиня-старшеклассница поднимается по лестнице, стучит, открывает дверь. Почему не закрыта дверь? -- в который раз удивляюсь я. Ну да ладно, что с них взять. Кино есть кино, к тому же -- до жути посредственное. В общем, девчонка распахивает дверь, заходит. Видит, как трахаются Готанда и Кики. Зажмуривается, теряет дар речи, роняет коробку с плюшками, убегает. Готанда садится в постели. Смотрит в пространство перед собой. Голос Кики: -- Что происходит? Я закрыл глаза и в очередной раз прокрутил в голове всю сцену. Воскресное утро, солнечный свет, пальцы Готанды, спина Кики. Некий мир, существующий сам по себе. Живет по законам иного пространства-времени. И только тут я заметил, что Юки сидит, наклонившись вперед и упираясь лбом в спинку кресла. И стискивает ладонями плечи, будто ей нестерпимо холодно. Не двигаясь, не издавая ни звука. И как будто совсем не дыша. На мгновенье мне почудилось, будто она замерзла до смерти. -- Эй! Ты в порядке? -- спросил я. -- Не очень, -- ответила Юки сдавленным голосом. -- Давай-ка выйдем. Идти можешь? Юки чуть заметно кивнула. Я взял ее за одеревеневшую руку, и мы двинулись к выходу. Напоследок я обернулся и бросил взгляд на экран. Готанда стоял за кафедрой и вел очередной урок биологии. На улице бесшумно накрапывал дождик. Ветер, похоже, дул с моря -- в воздухе разносился слабый запах прилива. Я взял Юки покрепче за локоть, и мы добрели с ней до места, где оставили машину. Юки шла, закусив губу, и за всю дорогу не сказала ни слова. Я тоже молчал. И хотя от кинотеатра до машины было каких-нибудь двести метров, этот путь показался мне до ужаса длинным. Так и чудилось, будто мы можем идти так хоть целую вечность -- и все равно никуда не придем. 38 Я посадил Юки на переднее сиденье и открыл окно. По-прежнему моросило, мелкие капли было не различить на глаз. Только асфальт на дороге все больше чернел, да в воздухе пахло дождем. Прохожие шагали кто под зонтом, кто без. Такой вот дождик. Ветра тоже особо не было. Просто беззвучные капельки отвесно падали с неба. Я высунул из окна ладонь, подождал немного -- но так и не понял, намокла она или нет. Юки выставила локоть в окно, легла на него подбородком и, чуть наклонив голову, высунулась наружу. Она сидела так очень долго, не двигаясь. Только спина и плечи подрагивали в такт дыханию. Еле-еле заметно. Чуть вдохнула -- чуть выдохнула. Казалось, вдохни она чуть поглубже -- эти локоть, шея и голова разобьются на тысячу мелких осколков. Откуда эта пугливая беззащитность? -- думал я, глядя на нее. Или мне только так кажется -- просто потому, что я уже взрослый? Просто потому, что я, несмотря на собственное несовершенство, уже наловчился как-то выживать в этом мире, а эта девочка -- пока еще нет? -- Чем тебе помочь? -- спросил я. -- Ничем, -- тихо ответила Юки и, не меняя позы, сглотнула слюну. Это получилось у нее неестественно громко. -- Отвези куда-нибудь, где тихо и никого нет. Только не очень далеко. -- К морю? -- Куда хочешь. Только не гони, хорошо? А то меня укачает и стошнит. Я взял ее голову в ладони, бережно, словно хрупкое яйцо, переместил на подголовник сиденья и наполовину закрыл окно. Потом завел двигатель и медленно, насколько позволяли правила движения, повел машину в сторону побережья Кунифудзу. Когда мы добрались до моря, она вышла из машины и объявила, что ее сейчас вырвет. Ее стошнило прямо на песок под ногами. Ничего особенного в ее желудке не оказалось. По крайней мере, ничего, что вызывало бы рвоту. Жидкая кашица шоколадного цвета да желудочный сок с пузырящейся пеной -- вот и все. Самый мучительный случай: все тело трясет и колотит, а на выходе -- ничего. Судорога выжимает организм, как лимон. Желудок скукоживается до размеров кулака... Я легонько погладил ее по спине. Мелкий дождь по-прежнему то ли падал, то ли висел странным туманом в воздухе, но Юки, похоже, не обращала на него внимания. Я пощупал ее мышцы на спине, напротив желудка. Все как каменное. Она стояла на четвереньках, зажмурившись, упираясь руками и ногами в песок -- в своем летнем шерстяном свитере, линялых джинсах и красных кедах. Я собрал ее волосы в копну, чтобы не испачкались, и придерживал так, другой рукой продолжая плавно массировать ей спину. -- Так ужасно... -- выдавила Юки. По щекам ее текли слезы. -- Знаю, -- сказал я. -- И очень хорошо понимаю. -- Псих ненормальный, -- скривилась Юки. -- Когда-то меня рвало примерно так же. Очень мучительно. Поэтому я тебя понимаю. Но тебе скоро полегчает. Потерпи еще немного -- и все кончится. Она кивнула. И опять содрогнулась всем телом. Через десять минут судороги прекратились. Я вытер ей губы носовым платком и присыпал песком лужицу под ногами. Поддерживая за локоть, отвел к дамбе, где она смогла сесть, опершись на бетонную стену. Мы долго сидели с ней рука об руку, намокая все больше под бесконечным дождем. Прислонившись к бетону, вслушиваясь в шелест шин на трассе Западного побережья Сенан, и наблюдая, как дождь заливает море. Капли становились все заметнее, с неба лило сильнее. Вдоль дамбы виднелись редкие фигурки рыболовов, но эти люди не обращали нас никакого внимания. Даже не обернулись на нас. В мышиного цвета дождевиках с капюшонами, они несли свою вахту на бетонной дамбе, сжимая спиннинги, точно знамена, и вглядываясь в морскую даль. Кроме них, на побережье не было ни души. Юки, обессиленная, зарылась лицом мне в плечо и сидела так, не произнося ни слова. Окажись рядом кто-нибудь посторонний -- ей-богу, принял бы нас за парочку любовников. Закрыв глаза, Юки тихонько сопела у меня на плече. Казалось, она мирно уснула. Намокшая челка разметалась по лбу, ноздри чуть подрагивали. Загар месячной давности еще оставался у нее на коже -- но под серым пасмурным небом выглядел каким-то не очень здоровым. Я достал носовой платок, вытер ей лицо от дождя и слез. Линия горизонта давно потерялась за пеленой дождя. В небе, натужно ревя, проносились противолодочные самолеты Сил Самообороны, похожие на стрекоз. Наконец она шевельнулась и, не отнимая головы от моего плеча, пристально посмотрела мне в глаза. Затем вытащила из кармана джинсов пачку "Вирджиниа Слимз", сунула сигарету в губы и зачиркала спичкой о коробок. Спичка не зажигалась -- слишком ослабли пальцы. Но я не стал ее останавливать. И не сказал ей: "Сейчас тебе лучше не курить". Кое-как прикурив, она щелчком выкинула спичку. Затем пару раз затянулась -- и так же, щелчком, выкинула сигарету. Окурок упал на бетон, подымил еще немного и, намокнув, погас. -- Как живот? -- спросил я. -- Болит немного, -- ответила она. -- Ну, давай, посидим еще чуть-чуть. Не холодно? -- Нормально. Я люблю под дождем мокнуть. Рыболовы маячили на дамбе, вглядываясь в воды Тихого океана. Что же особенного они находят в своей рыбалке? -- подумал я. Зачем этим людям так нужно весь день торчать под дождем и глазеть на море? Хотя, конечно, дело вкуса. В конце концов, мокнуть под дождем у моря с нервной тринадцатилетней пигалицей -- тоже дело личного вкуса, ничего более. -- Этот твой друг... -- сказала вдруг Юки. Тихо, но очень жестко. -- Друг? -- Который в кино играл. -- По-настоящему его зовут Готанда, -- сказал я. -- Как станцию метро. Знаешь, на кольцевой, между Мэгуро и Одзаки... -- Он убил эту женщину. Я покосился на нее. Она выглядела страшно усталой. Сидела, ссутулившись, вся перекрученная -- одно плечо выше другого -- и тяжело дышала. Словно человек тонул, но его спасли в последнюю секунду. Что за бред она несет -- сам черт бы не понял. -- Убил? Кого? -- Эту женщину. С которой он спал утром в воскресенье. Я по-прежнему не понимал, что она хочет сказать. В голове началось что-то странное. Казалось, к ощущению реальности в моем мозгу примешивается чья-то чужая воля. И нарушает естественный ход вещей. Но я не мог ни совладать с этой волей, ни даже уловить, откуда она возникла. И я невольно улыбнулся. -- В том фильме никто не умирает. Ты с каким-то другим кино перепутала. -- Я не про кино говорю. Он на самом деле убил. В настоящем мире. Я это поняла, -- сказала Юки и стиснула мой локоть. -- Так страшно. Будто в животе что-то застряло и проворачивается. И дышать не могу. Воздух в горле застревает от ужаса. Понимаешь -- оно опять на меня навалилось... То, о чем я рассказывала. Поэтому я знаю. Точно знаю, без дураков. Твой друг убил эту женщину. Я не чушь болтаю. Это правда. Наконец до меня дошло, о чем она. Вмиг похолодела спина. Язык прилип к небу, и спросить ничего больше не получалось. Каменея под дождем, я сидел и смотрел на Юки, не в силах пошевелиться. Что же, черт возьми, теперь делать? -- думал я. Вся картина моей жизни фатально перекосилась. Все, что я до сих пор держал под контролем, вывалилось из рук... -- Прости. Наверно, я не должна была тебе это говорить, -- вздохнула Юки и отняла руку от моего локтя. -- Если честно, я сама не понимаю. Чувствую это как реальность. Но не уверена, настоящая это реальность или нет. Боюсь, если начну тебе такое говорить -- ты тоже станешь злиться, ненавидеть меня, как и все остальные. С другой стороны, не сказать тоже нельзя. Но как бы то ни было, правда или неправда -- я-то действительно это вижу! И ощущение внутри меня остается, и никуда от него не денешься! Очень страшно. Я одна с этим не могу... Поэтому, пожалуйста, не сердись на меня. Если сильно меня ругать, я просто не выдержу. -- Никто тебя не ругает. Успокойся и говори, как чувствуешь. -- Я взял ее за руку. -- Значит, ты это видишь? -- Вижу. И очень ясно. В первый раз у меня такое... Как он душит ее. Ту женщину, актрису из фильма. А потом кладет ее труп в машину и куда-то увозит. Куда-то далеко-далеко. На той самой машине, итальянской. На которой мы с тобой однажды катались. Ведь это его машина, верно? -- Верно. Его машина, -- кивнул я. -- А что еще ты чувствуешь? Не спеши, подумай как следует. Любые мелочи. Какие угодно детали. Что происходит -- то и рассказывай. Юки оторвалась от моего плеча и повертела головой, разминая шею. Вдохнула носом, набрала в грудь побольше воздуха. И наконец сообщила: -- Да, в общем, немного... Землей пахнет. Лопата. Ночь. Птицы поют. Вот и все, наверное. Задушил, увез на машине и в землю закопал. И больше ничего. Только знаешь, странно так... Ничьей злобы не чувствуется. То есть, нет ощущения, что этот человек -- преступник. Точно и не убийство, а церемония какая-то, вроде похорон. Очень спокойно все. И убийца, и жертва такие спокойные, аж жутко. От этого спокойствия очень жутко. Не могу объяснить... Ну, как будто на край света попал -- вот такое спокойствие. Я долго молчал, зажмурившись. И во мраке закрытых глаз пробовал собраться с мыслями. Бесполезно. Я ступал в поток мыслей, как в реку, и пытался удержаться на ногах -- но у меня ни черта не получалось. Вещи, явления и события этого мира -- все, что хранилось в моем мозгу до сих пор, -- вдруг утратило всякую взаимосвязь. Картина Вселенной раскалывалась, и осколки разлетались в разные стороны. Рассказ Юки я воспринял как информацию. Не то чтобы я поверил ей полностью. Но и сомнений особых не испытал. Душа пропиталась ее словами, как губка. Конечно, это всего лишь версия. Возможность, не более. Но странное дело: энергия этой возможности оказалась просто сокрушительной. Стоило какой-то малявке лишь намекнуть, что такое вообще может быть, -- и вся система причин и следствий, что я худо-бедно выстроил за несколько месяцев, развалилась, словно карточный домик. Система эта, условная, призрачная, вечно страдавшая нехваткой доказательств, все же была достаточно стройной, чтобы тоже иметь право на существование. Вот только места для альтернатив теперь оставалось все меньше. Возможность существует, подумал я. И тут же почувствовал: что-то оборвалось. Что-то закончилось -- едва уловимо, но бесповоротно. Что же именно? Однако думать ни о чем не хотелось. Ладно, сказал я себе. Подумаем позже. И ощутил, как к горлу вновь подкатывает одиночество. Здесь, на бетонной дамбе у моря в обществе тринадцатилетней девчонки, я был невыносимо, космически одинок. Юки легонько сжала мое запястье. Мы сидели так очень долго, а она все сжимала его. Маленькой, теплой, почти нереальной ладонью. Будившей целый ворох воспоминаний. Воспоминания, подумал я. От которых тепло. Но которыми уже ничего не исправишь. -- Пойдем, -- сказал я. -- Отвезу тебя домой. Я отвез ее в Хаконэ. Всю дорогу мы оба молчали. Тишина была нестерпимой. Я нашарил в бардачке кассету и сунул в магнитофон. Заиграла музыка, какая -- я и сам не понимал. Я вел машину, сосредоточившись на дороге. Координируя движения рук и ног, аккуратно переключая скорости, бережно сжимая руль. Перед глазами, мерно цокая, плясали дворники: тик-так, тик-так, тик-так... Мне не хотелось снова встречаться с Амэ, и я не стал заходить в дом. -- Эй, -- сказала Юки на прощанье. Выйдя из машины, она остановилась и говорила со мной, обнимая себя за плечи, словно ей было очень холодно. -- Только не вздумай глотать, как утка, все, что я говорю. Просто я так вижу, и все. Говорю тебе -- я сама не понимаю, что там правда, что нет. И не злись на меня из-за этого, слышишь? Если еще ты на меня будешь злиться -- вообще не знаю, что со мной будет... -- Вовсе я на тебя не злюсь, -- улыбнулся я. -- И ничего не глотаю, как утка. Когда-нибудь мы поймем, как все было на самом деле. Туман уйдет, истина останется. Это я точно знаю. Если все действительно так, как ты говоришь -- значит, истина иногда проясняется через тебя, вот и все. Ты не виновата, я знаю. Я должен пойти и сам все проверить. Иначе проблемы не решить. -- Ты встретишься с ним? -- Конечно, встречусь. И спрошу обо всем напрямую. Другого выхода нет. Юки поежилась. -- Значит, ты на меня не злишься? -- Конечно, не злюсь, -- сказал я. -- С чего мне на тебя злиться? Ты же ничего дурного не сделала. -- Ты был очень хороший, -- сказала Юки. Почему-то в прошедшем времени. -- Я никогда не встречала такого человека, как ты. -- Я тоже никогда не встречал такую девчонку, как ты. -- Прощай, -- сказала она. И пристально посмотрела на меня. Было видно: она сомневается. И явно хочет сделать что-то еще: то ли добавить еще пару слов, то ли руку пожать, то ли поцеловать меня в щеку. Но ничего этого она, конечно, делать не стала. Всю дорогу домой в салоне машины я ощущал ее сожаление о чем-то несделанном. Слушая музыку, буравя глазами шоссе и сжимая руль, я вернулся в Токио. На съезде с магистрали Токио-Нагоя кончился дождь. Но о том, что нужно выключить дворники, я вспомнил, лишь подъезжая к стоянке на Сибуя. То есть, я сразу заметил, что дождь перестал, -- но мысль о том, чтобы выключить дворники, почему-то не возникла. В голове была полная каша. Что-то нужно со всем этим делать... Уже выключив двигатель, я долго сидел в "субару", сжимая баранку и глядя перед собой. Прошла уйма времени, прежде чем я наконец оторвал пальцы от руля. 39 Но чтобы собраться с мыслями, времени понадобилось еще больше. Проблема номер один: стоит ли верить Юки? Я попытался проанализировать, насколько вообще возможно то, что она сказала, по мере сил, отключив эмоциональные факторы. Это оказалось нетрудно. Душа уже онемела так, будто ее искусали пчелы. Возможность существует, подумал я. Но чем дольше я думал, тем больше возможность походила на вероятность, сомневаться в которой становилось все сложней и сложней. Я зашел на кухню, вскипятил воды, смолол кофейные зерна и не спеша, с расстановкой сварил себе кофе. Достал из буфета чашку, налил туда дымящейся черной жижи. Принес кофе в комнату, сел на кровать и принялся пить. Когда чашка опустела, вероятность очень сильно начала смахивать на очевидность. Похоже, это действительно так, подумал я. То, что увидела Юки, случилось на самом деле. Готанда убил Кики, а потом увез ее на машине и то ли закопал, то ли сделал с ней что-то еще. Чудеса. Ни улик, ни доказательств. Тринадцатилетняя девчонка с обнаженными нервами смотрела кино и почувствовала убийство. А я почему-то не испытал к этому ни малейшего недоверия. Шок -- испытал, это да. Но в саму сцену, что ей привиделась, поверил почти интуитивно. Почему? Откуда у меня такая уверенность? Черт его знает. Хорошо. Отложим непонятное в сторону. Попробуем двигаться дальше. Следующий вопрос. Какого черта Готанде убивать Кики? Не понимаю. Следующий вопрос. А Мэй убил тоже он? Если да -- то, опять же, зачем? Какого черта Готанде убивать Мэй? Не понимаю, хоть тресни. Сколько я ни ломал себе голову -- никаких, пусть даже самых нелепых мотивов убийства у Готанды я не находил. Слишком много непонятного. Оставалось одно: как я и сказал Юки, встретиться с ним и спросить напрямую. Только как, интересно, спрашивать? Представляю себе эту картину. Я смотрю на Готанду и говорю: "Ну что, старик, это ты убил Кики?" Полнейший идиотизм, не сказать -- абсурд. И слишком уж пахнет дерьмом. От одной мысли, что я могу такое сказать, меня чуть не стошнило. Ясно как день: в мое понимание ситуации затесался какой-то ошибочный фактор. Какой? Если не спросить об этом в лоб у самого Готанды -- ничего не сдвинется с места. Хватит уже плыть бог знает куда в мутной воде. Я не могу больше привередничать, выбирая, что нравится. Абсурд, дерьмо, ошибочный фактор -- неважно. Я должен сделать то, что должен. Я попробовал позвонить Готанде -- несколько раз подряд. И ни разу не смог. Cидя с телефоном на коленях, я медленно, цифру за цифрой, проворачивал диск. Но так и не решился набрать весь номер до конца. В итоге я сдался: повесил трубку и, растянувшись на кровати, принялся разглядывать потолок. Не могу. Бесполезно. Готанда играет в моей жизни куда большую роль, чем я думал. Мы -- друзья. Даже если он убил Кики -- мы все равно друзья. Я все равно не хочу его потерять. Слишком много я уже потерял. Бесполезно. Не могу позвонить -- и баста. Я переключил телефон на автоответчик и решил ни при каких обстоятельствах не брать трубку. Позвони мне сейчас Готанда -- я даже не представляю, что скажу ему. На следующий день звонили несколько раз. Кто -- не знаю. Может, Юки. Может, Юмиеси-сан. Я не подходил к телефону. У меня просто не было сил разговаривать. Телефон издавал семь или восемь трелей и умолкал. И с каждым звонком я вспоминал свою бывшую подругу из телефонной компании. "Эй, ты! Возвращайся к себе на Луну!" -- говорила она. Да, -- отвечал я ей мысленно, -- ты права. Наверное, мне и правда лучше вернуться к себе на Луну. Здесь для меня слишком плотный воздух. И слишком сильное притяжение. Четверо суток подряд я сидел дома и думал. О том, почему у меня все так. Четверо суток -- почти без еды, без сна и без капли спиртного. Никуда не выходил. С трудом заставляя тело выполнять даже самые элементарные функции. Сколько я уже потерял в этой жизни, думал я. И продолжаю терять. И всякий раз остаюсь в одиночестве. Всегда у меня так. Всегда только так и не иначе. В каком-то смысле, мы с Готандой -- одного поля ягоды. Даром что у нас такие разные жизни, мысли и чувства. Несмотря ни на что -- мы с ним одной породы. Оба продолжаем терять. И вот-вот потеряем друг друга. Я думал о Кики. Вспоминал ее лицо. "Что происходит?" -- спрашивала она. Она была мертва, и лежала в яме, засыпанная землей. Как и моя Селедка. Мне чудилась дикая вещь. Будто Кики умерла потому, что сама так решила. Будто ей самой это было нужно -- умереть. Меня охватило отчаяние. Тихое, безнадежное отчаяние, с которым дождь проливается над морем. Мне даже не было грустно. Только по душе словно пробегали чьи-то пальцы, вызывая мурашки и желание съежиться. Все когда-нибудь исчезает. Уходит в Ничто без единого звука. Ветер заносит любые знаки, которые мы пытаемся нарисовать на песке. И никто не в силах его остановить. В любом случае -- одним трупом больше. Крыса, Мэй, Дик Норт, теперь -- Кики. Всего четыре. Осталось два. Кто еще может умереть? Хотя -- что тут гадать? Все когда-нибудь умирают. Раньше или позже. Превращаются в скелеты и собираются в одной комнате. А все Странные Комнаты Моей Жизни мистическим образом связаны между собой. Комната со скелетами в пригородах Гонолулу. Мрачная и холодная каморка Человека-Овцы в отеле "Дельфин". Квартира, в которой Готанда и Кики занимались любовью воскресным утром... До какой степени все это -- реальность? Все ли в порядке у меня с головой? Или я давно уже ненормальный? Каких только событий не случалось в искаженной реальности этих комнат. Какова же реальность в оригинале? Чем больше я думал, тем дальше уходила от меня истина. Заснеженный Саппоро в марте -- реальность? Теперь он казался фантомом. Дикий пляж в Макахе, где мы сидели бок о бок с Диком Нортом, -- реальность? Тоже какой-то фантом. Очень похоже -- но вряд ли оригинал. Ну, ей-богу, -- разве в нормальной реальности однорукий мужчина может так ровно резать хлеб? Разве дала бы мне шлюха из Гонолулу телефон комнаты со скелетами, куда привела меня Кики? И все же это -- реальность и не что иное. Почему? Потому что я помню, что это было со мной. И если я не признаю это -- все мое восприятие мира улетает в тартарары. А может, моя психика больна, и болезнь прогрессирует? Или это реальность моя больна, и болезнь прогрессирует? Не понимаю. Слишком много непонятного. Но независимо от того, кто болен, и что прогрессирует -- я должен упорядочить дикий хаос, в который меня занесло. И, сколько бы ни накопилось в душе грусти, злости или отчаяния -- прокомпостировать, наконец, билет до конечной станции этого безумного путешествия. Такова моя роль. Слишком многие вещи и события мне намекают об этом. Слишком со многими людьми я пересекся, чтобы оказаться в этой ситуации случайно. Итак, сказал я себе. Верни шагам былую упругость. И танцуй дальше. Так здорово, чтобы всем было интересно смотреть. Шаг в танце -- вот твоя единственная реальность. Отточи ее до совершенства, и все. Рассуждать тут не о чем. Эта реальность на тысячу процентов выгравирована у тебя в мозгу. Танцуй. И как можно лучше. Набери номер Готанды и спроси у него: -- Послушай, старик. Это ты убил Кики? Бесполезно. Рука не поднимается. При одном взгляде на телефон сердце начинает бешено колотиться. Все тело трясет, дыхание перехватывает так, словно я борюсь с ураганом. Я люблю Готанду. Это мой единственный друг, и это -- я сам. Готанда -- часть моей жизни. Я хорошо понимаю его... Несколько раз подряд я сбился, набирая номер. Пальцы не попадали на нужные цифры. На пятой или шестой попытке я шваркнул телефоном об пол. Бесполезно. Я физически неспособен на это. Шаг в танце не удался. Тишина в квартире сводила меня с ума. Раздайся в этой тишине звонок телефона -- я бы, наверное, закричал. Я вышел из дому и отправился слоняться по городу, аккуратно ступая и осторожно пересекая улицы, как пациент, проходящий курс реабилитации. Людской поток вынес меня к какому-то садику; я присел на скамейку и начал глазеть на прохожих. Я был бесконечно один. Очень хотелось за что-нибудь ухватиться, но ничего подходящего вокруг не нашлось. Я оказался в скользком ледяном лабиринте -- абсолютно не на что опереться. Темнота была белой, а звуки проваливались в пустоту. Хотелось заплакать. Но даже этого не получалось. Да, Готанда -- это я сам. Теряя его, я терял часть себя. Я так и не смог ему позвонить. Прежде, чем я что-либо смог, Готанда пришел ко мне сам. Как и в прошлый раз, весь вечер шел дождь. На Готанде был тот же белый плащ, в котором он ездил со мной в Иокогаму, шляпа под цвет плаща, на носу -- очки. Несмотря на сильный дождь, он пришел без зонта, и со шляпы капало. Когда я открыл дверь, Готанда широко улыбнулся. Я машинально улыбнулся в ответ. -- Ну и видок у тебя, -- сказал он. -- Звоню тебе, звоню -- никто трубку не берет. Вот и решил зайти. Ты в порядке? -- Если честно, то не совсем, -- ответил я, тщательно подбирая слова. Прищурившись, он несколько секунд изучал мое лицо. -- Ну, что ж... Может, я в другой раз зайду? Так, наверное, лучше будет. Я сам виноват -- заявился без приглашения... А поправишь здоровье -- тогда и встретимся, идет? Я покачал головой. Вздохнул, подыскивая слова. Но нужных слов на ум не приходило. Готанда стоял, не двигаясь, и терпеливо ждал, что я скажу. -- Да нет... Здоровье ни при чем, -- произнес я наконец. -- Просто долго не спал, долго не ел -- вот и выгляжу усталым. Но, во-первых, уже все в порядке. А во-вторых, у меня к тебе разговор. Давай сходим куда-нибудь. Тысячу лет не ужинал по-человечески. Мы поехали в город на его "мазерати". В проклятом "мазерати" мне снова стало не по себе. Какое-то время Готанда вел машину сквозь размытый дождем неон. Просто ехал вперед, никуда в особенности не направляясь. Переключая скорости настолько мягко и точно, что я ни разу не ощутил ни дрожи, ни слабенького толчка. Осторожно разгоняясь -- и плавно тормозя на поворотах. Небоскребы нависали над нами, как горы над путниками в ущелье. -- Куда поедем? -- спросил Готанда и бросил взгляд на меня. -- Чтобы не встречать типов с "ролексами", спокойно поговорить и отлично поесть, я так понимаю? Ничего не ответив, я продолжал разглядывать небоскребы. Мы покрутились по улицам еще с полчаса -- и он наконец не выдержал. -- О'кей. Тогда давай действовать от противного, -- сказал он легко, без малейшего раздражения в голосе. -- От противного? -- Поедем в самое шумное заведение. Там-то и сможем поговорить с глазу на глаз. Как тебе такая идея? -- Неплохо, но... Куда, например? -- Ну, скажем, в "Шейкиз", -- предложил он. -- Если ты, конечно, не против пиццы. -- Да ради бога. Никогда не имел ничего против пиццы. Только... Как же твой имидж? Что, если в таком месте тебя узнают? Готанда улыбнулся -- совсем слабой улыбкой. Силы в этой улыбке было не больше, чем в последних лучах заката, пробивающихся сквозь густую листву. -- Ты когда-нибудь видел, чтобы знаменитости трескали пиццу в "Шейкиз"? Как всегда в выходные, в пиццерии было громко и людно -- яблоку негде упасть. Джазовый квартет -- все в одинаковых полосатых рубашках -- наяривал на сцене "Tiger Rag", а студентики за столиками, вдохновленные пивом, надсадно его перекрикивали. В зале царил полумрак, никто не обращал на нас внимания. Пряный запах жареного теста растекался волнами по воздуху. Мы заказали пиццу, купили пива и уселись в самом укромном углу за столик с пижонской лампой-"тиффани". -- Ну, вот видишь? Все как я говорил, -- сказал Готанда. -- И уютно, и успокаиваешься куда больше. -- Это верно, -- согласился я. Разговаривать по душам здесь и правда было приятнее. Мы начали с пива, а чуть погодя вцепились зубами в свежайшую, дымящуюся пиццу. Впервые за много дней я ощущал в желудке космическую пустоту. И хотя я никогда не сходил по пицце с ума, сейчас, откусив лишь раз, почувствовал: на всем белом свете нет ничего вкуснее. Вот, оказывается, как страшно можно изголодаться за четверо суток. Готанда, похоже, тоже был голоден. Без единой мысли в мозгу мы молча жевали пиццу и запивали пивом. Прикончив пиццу, взяли еще по пиву. -- Объеденье! -- изрек наконец Готанда. -- Веришь, нет -- третьи сутки думаю о пицце. Даже сон о пицце приснился. Как она поджаривается в печи и похрустывает слегка, а я на нее смотрю. Просто смотрю и больше ничего не делаю. И так -- весь сон. Без начала и без конца. Интересно, как бы его трактовал старина Юнг? По крайней мере, я для себя трактую так: "Очевидно, мне хочется пиццы". Как думаешь? И, кстати, что у тебя за разговор? "Ну вот, -- подумал я. -- Сейчас или никогда". Но сказать ничего не получалось. Дружище Готанда сидел передо мной тихий, расслабленный и наслаждался приятным вечером. Я смотрел на его безмятежную улыбку -- и слова застревали в горле. Бесполезно. Сейчас -- не могу. Как-нибудь позже... -- Как у тебя дела? -- только и спросил я. Эй, так нельзя, -- пронеслось в голове. -- Сколько ты собираешься буксовать и вертеться по кругу? Но я не мог себя пересилить. Полная безнадега. -- Что с работой? С женой? -- С работой -- по-старому, -- ответил он, криво усмехнувшись. -- Без вариантов. Работы, которую я хочу, мне не дают. А которой не хочу -- наваливают по самую макушку. Вот и вязну, как в снегу. Продираюсь через сугробы, что-то кричу сквозь пургу -- а никто все равно не слышит. Только голос срываю. А с женой... Странно, да? Давно ведь развелся, а все женой называю... С ней мы с тех пор только один раз встретились. Ты когда-нибудь спал с женщинами в мотелях или лав-отелях? -- Да нет... Можно сказать, что нет. Готанда покачал головой. -- Странная это штука... Если долго там находишься -- уставать начинаешь. В комнате темно. Окна задраены. Номер-то для секса и больше ни для чего, кому там окна нужны. Была бы ванна да кровать побольше. Ну, еще радио, телевизор и холодильник. Только то, что для дела нужно. Чтобы кого-нибудь трахать, долго и с кайфом. Ну, я и трахаю. Собственную жену. Конечно, получается у нас высший класс. Оба стресс снимаем, обоим весело. Нежность взаимная просыпается. Кончим -- и долго лежим, обнявшись, пока снова не захотим. Только, знаешь... Света не хватает. Слишком все взаперти. Искусственно как-то, придуманно все. Не по душе, ей-богу. Но, кроме таких заведений, нам с женой больше и переспать-то негде. Прямо не знаю, что делать... Готанда отхлебнул еще пива и вытер салфеткой губы. -- К себе на Адзабу я ее привести не могу. Газетчики моментально застукают. Уж не знаю, как они это делают, -- но разнюхают, это факт. Уехать вдвоем в путешествие тоже не можем. Столько выходных сразу мне никто не даст. Но главное -- куда бы ни поехали, нас сразу узнают. Для всех вокруг наши отношения -- товар на продажу. Вот и получается: кроме дешевых мотелей, встречаться нам больше негде. В общем, не жизнь, а... -- Прервавшись на полуслове, Готанда посмотрел на меня. И улыбнулся. -- Ну вот, снова жалуюсь тебе на жизнь... -- Да ладно тебе. Выговаривайся. А я послушаю. Мне сегодня больше охота слушать, чем говорить. -- Ну, не только сегодня. Ты мои жалобы всегда слушал. А я твои -- ни разу. На свете вообще мало людей, которые слушают. Все хотят говорить. Даже если особо не о чем. Вот и я такой же... Джаз-бэнд заиграл "Hello, Dolly". Пару минут мы с Готандой молчали, слушая музыку. -- Еще пиццы не хочешь? -- предложил он. -- По половинке мы бы запросто проглотили. Прямо не знаю, что сегодня со мной. Весь день есть хочу -- сил нет. -- Давай. Я тоже никак не наемся. Он сходил к стойке и заказал пиццу с анчоусами. Вскоре заказ принесли, и с минуту мы снова молчали, пока не умяли каждый по половинке. Студенты вокруг продолжали натужно орать. Оркестр доиграл последнюю композицию. Зачехлив банджо, трубу и тромбон, музыканты ушли, и на сцене осталось одно пианино. Мы прикончили пиццу и помолчали еще немного, глядя на опустевшую сцену. После музыки человеческие голоса звучали неожиданно жестко. Очень неясной, переменчивой жесткостью. Будто что-то мягкое вынуждено ожесточиться -- не по своей воле, в силу каких-то внешних причин. Приближаясь к тебе, оно кажется очень холодным и твердым. Но, коснувшись, вдруг обнимает очень мягкой теплой волной. И теперь эти мягкие волны раскачивали мое сознание. Мягко накатывались, обнимали мой мозг -- и отползали обратно. Раз за разом, волна за волной. Я сидел и прислушивался, как эти волны шумят. Мой мозг уплывал куда-то. Далеко-далеко от меня. Далекие-далекие волны бились в далекий-далекий мозг... -- Зачем ты убил Кики? -- спросил я Готанду. Я не хотел его спрашивать. Вырвалось как-то непроизвольно. Он уставился на меня таким взглядом, каким обычно пытаются различить что-нибудь на горизонте. Его губы чуть приоткрылись, обнажив узкую полоску белоснежных зубов. Так он сидел, не двигаясь, очень долго. Шум в моей голове то усиливался, то стихал. Чувство реальности то покидало меня, то возвращалось обратно. Я помню его безупречные пальцы, так красиво сцепленные на столе. Когда чувство реальности уходило, эти пальцы казались мне изящной лепкой. Потом он улыбнулся. Очень спокойной улыбкой. -- Я -- убил -- Кики? -- переспросил он медленно, слово за словом. -- Шутка, -- сказал я, улыбнувшись в ответ. -- Я просто так спросил... Почему-то спросить захотелось. Готанда перевел взгляд на стол и начал разглядывать собственные пальцы. -- Да нет, -- возразил он. -- Какие шутки? Вопрос очень важный. Нужно обдумать его как следует. Убил ли я Кики? Это стоит очень серьезно обмозговать... Я посмотрел на него. Его губы улыбались, но глаза оставались серьезными. Он не шутил. -- Зачем тебе убивать Кики? -- спросил я у него. -- Зачем мне убивать Кики? Я не знаю, зачем. Зачем бы я стал убивать Кики, а? -- Эй, перестань, -- рассмеялся я. -- Ничего не понятно. Так ты убил Кики -- или не убивал? -- Ну я же говорю, тут подумать надо. Убил я Кики или не убивал? -- Готанда отхлебнул пива, поставил кружку и оперся щекой на руку. -- Я не уверен. Понимаю, как это по-дурацки звучит. Но это правда. Нет у меня на этот счет никакой уверенности. Иногда мне кажется, что я ее задушил. Там, у себя дома -- взял и задушил. Кажется мне. Иногда. Почему? С чего бы я в собственном доме оставался с нею наедине? Я ведь никогда этого не хотел! Ерунда какая-то. Ничего не помню, хоть режь. В общем, мы сидели с ней вдвоем у меня дома... А ее труп я увез на машине и похоронил. Где-то в горах. Но видишь ли, в чем дело. Я не уверен, что это было в реальности. Нет ощущения, что все случилось на самом деле. Кажется, что было. А доказать не могу. Все время об этом думал. Бесполезно. Никак понять не могу. Самое важное проваливается в пустоту. Хоть бы улики какие-то оставались! Скажем, лопата. Если я труп закопал -- значит, была лопата, верно? Найду лопату -- пойму, что все это правда. Тольк