дед собирался сделать, я точно
так же не имею ни малейшего понятия.
- Но ты же ему ассистировала.
- Ассистировала? Да просто обрабатывала данные. У меня и образования-то
специального нет. Я не понимала того, что читала и слышала.
Я постукал пальцами по губам, пытаясь собраться с мыслями. Нужен
какой-то выход. Нужно распутать эти узлы до того, как меня утащит на дно.
- Ты сказала, придет конец света. В каком смысле? С какой стати и каким
образом миру придет конец?
- Не знаю. Так сказал дед. Мол, если бы в самом деде сидело то, что
сидит внутри вас, конец света давно бы уже наступил. А он на такие темы не
шутит. Сказал, что придет конец света, - значит, так оно и будет. В
буквальном смысле.
- Не понимаю, - задумался я. - Что это значит? Ты уверена, что
запомнила правильно? Может, он сказал: "свет погаснет", или "мир
перевернется"?
- Нет, именно так. "Наступит конец света".
Я снова постучал пальцами по губам.
- И что же, этот... конец света как-то связан со мной?
- Да. Дед считает, что в вас спрятан ключ. Вот уже несколько лет он
исследует ваше сознание, пытаясь его найти.
- Тогда попробуй вспомнить побольше, - попросил я. - Он ничего не
говорил о часовой бомбе?
- О часовой бомбе?
- Это сказал ублюдок, приказавший вспороть мне живот. Дескать,
информация, которую я конвертировал для Профессора - это бомба замедленного
действия. И когда придет время, бомба взорвется. Что это может значить?
Она наморщила лоб.
- Насколько я представляю, дед очень долго изучал человеческое
сознание. Со времен разработки шаффлинга и по сей день. Но до того, как
придумать шаффлинг, он охотно болтал со мной. Рассказывал об исследованиях -
чем занят, что собирается сделать и так далее. Я уже говорила, у меня нет
каких-то специальных знаний, - но он объяснял все очень доходчиво и
интересно. Я так любила спрашивать его обо всем...
- А придумав шаффлинг, он вдруг замолчал?
- Да. Заперся в своей лаборатории - и больше ни слова о работе. О чем
бы я ни спросила, отвечал коротко и неохотно.
- Тебе, наверное, было очень одиноко?
- Конечно. Просто невыносимо... - Она пристально поглядела на меня. -
Слушайте... А можно, я с вами прилягу? Здесь так холодно.
- Если не будешь вертеться и за рану хватать - давай, - разрешил я. Ну
и дела... Неужели все девушки мира наконец-то хотят прыгнуть ко мне в
постель?
Она обошла кровать с другой стороны и как была, в своем розовом
костюмчике, легла со мной рядом. Я отдал ей вторую подушку, она взбила ее
ладонью и подложила себе под голову. От ее шеи по-прежнему пахло дыней. Я с
трудом перевернулся на другой бок, и с полминуты мы молча лежали в кровати
лицом друг к другу.
- Я еще никогда не была к мужчине так близко, - вдруг сказала она.
- Надо же, - только и сказал я.
- И в город почти никогда не выходила. Потому и не смогла найти место,
куда ты велел прийти. Хотела по телефону дорогу спросить, а звук отключился.
- Поймала бы такси да сказала водителю, куда ехать.
- У меня с собой почти не было денег. Я ведь сразу на улицу побежала,
впопыхах даже забыла, что деньги нужны. Вот и пришлось пешком идти.
- А кроме деда, у тебя - никого?
- Мои родители и двое братьев погибли в аварии, когда мне было шесть
лет. В машину сзади врезался грузовик, бензобак взорвался, и все сгорели.
- И только ты уцелела?
- Я тогда в больнице лежала. А они как раз ехали меня проведать.
- Вон как...
- С тех пор я с дедом живу. В школу не ходила, на улицу носа почти не
высовывала, не дружила ни с кем.
- Как - в школу не ходила? Вообще?
- Ага, - ответила она как ни в чем не бывало. - Дед считал, что в школу
ходить не обязательно. Всему, что нужно, он меня сам учил. И английскому, и
русскому, и анатомии. А как еду готовить и шить, мне тетя показывала.
- Тетя?
- Домработница, которая с нами жила. Очень хорошая. Три года назад
умерла от рака. И остались мы с дедом вдвоем.
- Стало быть, с шести лет ты даже в школу не ходила?
- Ну да. А что тут страшного? Я и так все умею. Пять языков знаю, на
пианино играю и на альт-саксофоне. Могу рацию собрать, если нужно. В морской
навигации разбираюсь, по канату умею ходить. Книг прочитала целый вагон. И
даже сэндвичи делаю неплохие. Тебе же понравилось?
- Да, очень, - кивнул я.
- Дед считает, что за шестнадцать лет учебы людям лишь калечат мозги.
Он и сам почти нигде не учился.
* Полный курс образования по японской системе - одиннадцать лет школы,
четыре года вуза и год аспирантуры.
- Это, конечно, здорово, - признал я. - Но разве ты не скучала без
сверстников?
- Да как сказать... Я же все время чем-нибудь занималась, особо скучать
времени не было. И потом, со сверстниками как-то и говорить не о чем.
- Ф-фу, - сокрушенно выдохнул я. Ну, может, она и права.
- Но с тобой ужасно интересно.
- Это почему?
- Понимаешь... Вот ты устал, да? Но для тебя усталость - будто
дополнительная энергия. И это для меня загадка. Я таких как ты до сих пор не
встречала. А дед у меня даже не знает, что такое усталость, да и я такая
же... То есть, ты правда сейчас устал?
- Правда. Страшно устал, - очень искренне сказал я. И с удовольствием
повторил бы это еще раз двадцать.
- А что это такое - страшно устать? - спросила она.
- Это когда разные уголки твоих чувств становятся непонятными тебе
самому. И ты начинаешь жалеть себя и злиться на окружающих. А уже из-за
этого - злиться на себя и жалеть окружающих... Ну, примерно так.
- Хм... Ни того, ни другого не понимаю.
- Вот именно: в итоге ты вообще перестаешь понимать, что к чему. Только
прокручиваешь перед глазами кадры, и каждый окрашен в свой цвет. Чем быстрее
они бегут, тем больше каши в твоей голове. А потом наступает Хаос.
- Как интересно, - сказала она. - Здорово ты все излагаешь...
- Да уж, - согласился я. Насчет разъедающей человека усталости - той,
что вскипает в каждом из нас независимо от возраста и пола, - я могу
говорить часами. А эту науку не преподают ни в школах, ни в университетах.
- Ты играешь на альт-саксофоне? - спросила она.
- Нет, - ответил я.
- А пластинки Чарли Паркера у тебя есть?
* Чарли "Птица" Паркер (1920 - 1955) - американский джазовый
альт-саксофонист и композитор.
- Где-то были, но не искать же сейчас. Да и вертушку мою раскурочили,
слушать не на чем.
- А на чем ты умеешь играть?
- Ни на чем, - ответил я.
- А можно тебя потрогать? - вдруг спросила она.
- Нельзя, - ответил я. - Из-за этой чертовой раны у меня все тело
болит.
- А когда рана заживет, можно будет?
- Когда заживет. И если не придет конец света. А пока давай-ка о деле
поговорим. Значит, после того, как твой дед разработал шаффлинг, у него
резко испортился характер?
- Ну да. Е Е
го словно подменили. Угрюмый стал - слова в разговоре не вытянешь.
Только ходит и что-то бормочет себе под нос.
- А ты не помнишь, что он о самом шаффлинге говорил?
Толстушка немного подумала, теребя пальцем золотую сережку в
ухе.
- Он говорил, что это - дверь, ведущая в новый мир. И хотя она
разработана как вспомогательное средство для конвертации компьютерных
данных, при желании ее можно использовать и для того, чтобы изменять
окружающую реальность. Примерно так же, как вышло у физиков с расщеплением
ядра и ядерной бомбой.
- Что же получается, шаффлинг - это дверь в новый мир, а я - ключ к
этой двери?
- Ну, в общем, примерно так.
Очень хотелось выпить большой стакан виски со льдом, но ни льда, ни
виски в доме не оставалось.
- Думаешь, твой дед решил устроить Армагеддон? - спросил я.
- Нет! Ни в коем случае! У него, конечно, характер не сахар: и
своенравный, и замкнутый, - но на самом деле дед очень хороший. Такой же,
как я или ты.
- Ну что ж, спасибо... - невольно усмехнулся я. Такого комплимента мне
еще никто не говорил.
- Дед очень боялся, что результаты экспериментов попадут в плохие руки,
- продолжала она. - Он ведь почему с Системой порвал? Понял, что если
продолжать исследования там, новое знание будет использовано человеку во
зло. И тогда он ушел из Системы и стал работать один.
- Но ведь Система работает на благо человека. Она борется с кракерами,
которые грабят компьютерные банки для продажи информации на черном рынке, и
охраняет права собственности на информацию. Разве не так?
Толстушка посмотрела на меня очень пристально, а потом пожала плечами.
- А дед, по-моему, и не собирался определять, где добро, где зло. Он
говорил, что и зло, и добро - коренные свойства человеческого характера, и к
проблемам собственности это отношения не имеет.
- Ну, в общем... Может, оно и так, - пробормотал я.
- Именно поэтому он никогда не доверял властям. Любой власти в
принципе. Конечно, какое-то время он сам служил в верхнем эшелоне Системы.
Но лишь для того, чтобы иметь свободный доступ к огромной базе данных, к
образцам для опытов, а главное - к супер-симулятору, на котором можно
ставить эксперименты, максимально приближенные к действительности. И когда
закончил с шаффлингом, сразу подал в отставку. Сказал, что теперь в одиночку
работать и спокойнее, и эффективней. В сложном оборудовании он больше не
нуждался, дальше оставалась только работа на уровне умозаключений.
- Вон как... - задумался я. - А уходя из Системы, он случайно не забрал
с собой копию моего личного файла?
- Не знаю, - ответила она. - Но если это ему понадобилось, почему бы и
нет? Ведь он был директором Центральной лаборатории, и все права на хранение
и использование информации находились в его руках.
Так вот в чем дело, осенило меня. Профессор скопировал из банка Системы
мой персональный файл, воспользовался им в своих частных исследованиях - и
все эти годы разрабатывал теорию шаффлинга на примере моего мозга! Теперь
хоть немного ясно, что за возня началась вокруг. Как и сказал Коротышка,
старик завершил свое исследование, а потому и передал мне все свои
результаты, - чтобы мой мозг среагировал на сугубо индивидуальную кодировку
шаффлинга, который я же и произвел.
Если это так, то в моем сознании - вернее, в моем подсознании - реакция
уже началась. Часовая бомба, как выразился Коротышка. Я мгновенно прикинул,
сколько времени прошло с окончания конвертации. Когда я закончил шаффлинг и
открыл глаза, на часах было около полуночи. Значит, прошли уже почти сутки.
Черт бы их всех побрал! Не знаю, на сколько часов рассчитан завод этой
бомбы, но двадцать четыре из них уже миновали.
- Да, вот еще что, - вспомнил я. - Ты сказала: "придет конец света"?
- Ну да. Так сказал дед.
- А когда он сказал это впервые? До того, как стал меня изучать, или
после?
- После, - ответила она. - Я думаю, после. Он вообще начал говорить об
этом в самое последнее время. А что? Это важно?
- Сам пока не пойму. Но что-то в этом есть. Ведь мой шаффлинг-пароль -
тоже "конец света". Что это, случайное совпадение? Ни за что не поверю.
- А какой смысл у "конца света" в твоем пароле?
- Не знаю. Все, что касается моего мозга, спрятано там, куда мне ни за
что не добраться. Я знаю только сами слова - "конец света".
- Что, действительно не добраться?
- Бесполезно, - покачал я головой. - Позови я на помощь хоть целую
дивизию - в подземные хранилища Системы не попасть никогда.
- Но ведь дед как-то вынес оттуда твой файл.
- Возможно. Но это всего лишь предположение. Я должен поговорить с
твоим дедом напрямую.
- Значит, ты спасешь его от жаббервогов?
Зажимая рану на животе, я с трудом сел в кровати. Голова болела так,
точно мозг сверлили дрелью изнутри.
- Похоже, придется, - вздохнул я. - Не знаю, что означает его "конец
света", но игнорировать эту штуку не получается. Если сидеть сложа руки,
кому-то очень сильно не поздоровится...
Я не стал говорить, что этот кто-то, скорее всего, - я сам.
- Значит, тебе нужно спасти моего деда.
- Потому что мы все - хорошие люди?
- Ага, - кивнула она.
18
КОНЕЦ СВЕТА
Чтение снов
Так и не разобравшись в себе до конца, я возвращаюсь к чтению старых
снов. Зима крепчает, и затягивать с работой не годится. По крайней мере, за
чтением снов я могу хоть на время отвлечься от разъедающего мои нервы
странного чувства потери.
С другой стороны, чем больше снов я читаю, тем страшнее меня охватывает
бессилие. Как ни стараюсь, я не могу уловить самой сути, которая в этих снах
заключается. Словно я день за днем читаю очень длинную повесть, не понимая
ни строчки. Буквы читать умею, а слов не пойму. С таким же успехом я мог бы
изо дня в день без цели и смысла наблюдать за теченьем Реки. Не делая
выводов, ни к чему не приходя. Искусство чтения снов не приносит мне
избавления. Я овладел им, но количество прочитанных снов лишь увеличило
пропасть в моей душе. Обычно, когда человек так старается чему-нибудь
научиться, он приходит к какому-то результату. Я же не прихожу ни к чему.
- Я не вижу в этих снах никакого смысла, - признаюсь я ей. - Ты
сказала, вычитывать сны из черепов - моя работа. Но они проходят сквозь
меня, не задерживаясь. Я не могу понять ни одного, и чем дальше читаю, тем
сильнее чувствую, что просто стираю себя день за днем.
- Тем не менее, ты продолжаешь их читать, как одержимый, - отвечает
она. - С чего бы?
- Не знаю, - качаю я головой. С одной стороны, я читаю сны, чтобы
отвлечься от проклятого чувства потери. Но чувствую, что дело совсем не в
этом. Иначе с чего бы я их читал так упорно и забывал обо всем вокруг?
- Наверно, дело в тебе самом, - говорит она.
- Во мне самом?
- Может, ты слишком упорно охраняешь себя? Я не знаю, что такое "ты
сам" - но, может, лучше выпустить его на волю? Точно так же, как черепа спят
и видят, что когда-нибудь ты их прочтешь, - ты сам хочешь их прочитать.
- Почему ты так думаешь?
- Но лишь так и читают старые сны. Времена года сменяют друг друга,
птицы летят то на юг, то на север, а сны продолжают читаться...
Она накрывает рукой мою ладонь на столе и улыбается. Ее улыбка
напоминает весеннее солнце, вдруг пробившееся сквозь толщу угрюмых туч.
- Отпусти себя. Ты же не узник в тюрьме. Ты - птица, улетевшая в небо
за своим сном.
x x x
В итоге я снова, забыв обо всем, погружаюсь в старые сны. Заканчиваю
один, подхожу к бесконечным полкам, выбираю следующий и бережно несу к
столу. Чуть смоченной в воде тряпицей она смывает с него пыль и грязь. И уже
другой протирает насухо. Отмытый и отполированный, старый сон белеет, как
свежевыпавший снег. Его пустые глазницы в тусклом свете лампы похожи на два
бездонных колодца.
Осторожно обнимая его ладонями, я жду, когда он примет температуру
моего тела. Согревшись немного - не теплее, чем припекает зимнее солнце, -
белоснежный череп начинает рассказывать мне свой сон. Я закрываю глаза,
глубоко вдыхаю, полностью расслабляюсь и кончиками пальцев считываю
очередную историю. Но, как и всякий раз, интонация этого сна слишком
причудлива, а образы, которые мне видны, напоминают далекие звезды, белеющие
в небесах на рассвете. Я могу прочесть только жалкие осколки смысла. Но
осколки эти не желают склеиваться во что-либо цельное.
Я вижу пейзажи, каких не видел никогда, и слышу музыку, которой не
слышал ни разу в жизни. В мои уши втекают слова неизвестного мне языка.
Образ за образом выплывают из темноты - и так же внезапно ныряют обратно.
Никакой связи между обрывками уловить невозможно. Как если бы я слушал
радио, перескакивая с волны на волну. Я напрягаю кончики пальцев, стараясь
настроиться поточнее, но все бесполезно. Я чувствую, что мне пытаются что-то
передать, но что именно - прочитать не могу.
Может, в моем способе чтения что-то не так. Может, сами сны слишком
состарились и утратили внятную форму. А может, их истории разительно
отличаются от того, что я называю историей, и наши временны?е контексты
очень уж сильно не совпадают, и я не понимаю, в чем дело.
Мне остается лишь молча отслеживать разрозненные отрывки, которые
появляются и исчезают в моей голове. Одну картину я вижу яснее прочих. Как
правило, это долина, стелющаяся под ветром трава, небо с белыми облаками и
река, в которой играет солнце. И хотя в самом пейзаже нет ничего особенного,
почему-то именно от него становится грустно. От чего именно - я понять не
могу. Будто сама причина этой грусти проплыла, как корабль за окном, и
исчезла бесследно за пять минут до того, как я понял, что происходит.
Минут через десять видение, как иссякающий морской прилив, снова
принимает форму черепа и возвращается в Лету. Старый сон засыпает. А с
кончиков моих пальцев стекают капли воды. И так - сон за сном, бесконечное
повторение одного и того же.
Просмотренные сны я отдаю ей. Она выстраивает их в ряд на краю стола, а
я расслабляю пальцы и отдыхаю. За день успеваю прочесть не больше пяти-шести
снов. Дальше я уже не могу сосредоточиться, и пальцы различают только
невнятный шорох. Когда стрелки часов на стене показывают одиннадцать, я
выжат как лимон и едва могу подняться со стула.
Напоследок она всегда наливает мне кофе. А иногда угощает домашним
печеньем или фруктовым хлебом. Мы садимся с ней друг против друга, пьем
кофе, жуем ее сладости, не говоря почти ни слова. Я слишком устал, и не могу
разговаривать. Она, понимая, тоже молчит.
- Это все из-за меня? - спрашивает она однажды. - Ты не можешь
открыться, потому что мне нечем тебе ответить? И поэтому запираешься
изнутри?
Мы сидим на ступеньках, что сбегают от середины моста к отмели, и
глядим на Реку. Бледная луна, ужавшись от холода, подрагивает в беспокойной
воде. Из-за чьей-то узенькой лодки, привязанной к свае под лестницей, вода
плещет немного глуше, чем обычно. Мы сидим вдвоем на ступеньке, и я чувствую
тепло ее тела. Странно, думаю я. Обычно люди считают, будто тепло человека -
это он сам. Хотя на самом деле тут нет ни малейшей связи.
- Вовсе нет, - отвечаю я. - Ты ни в чем не виновата. Проблема во мне
самом. Я не могу до конца разобраться, чего хочу. И в душе у меня полный
хаос.
- Значит, ты не понимаешь самого себя?
- Когда как, - отвечаю я. - Бывает, сделаю все как нужно, а почему
сделал именно так - понимаю гораздо позже. А иногда понимаю, как нужно, лишь
когда уже ничего не исправить. Чаще всего мы совершаем поступки, так и не
разобравшись со своей памятью, и этим доставляем кучу неудобств окружающим.
- Похоже, эта твоя память - очень несовершенное создание, - улыбается
она.
Я смотрю на свои ладони. В холодном свете луны они кажутся
бесполезными, как у гипсовой статуи, которая не знает, куда деть руки.
- Это правда, - говорю я. - Ужасно несовершенное. Но оно оставляет
следы. Примерно как отпечатки ног на снегу. И если захотеть, можно
проследить, куда они ведут.
- И куда же?
- К себе, - отвечаю я. - Для этого человеку и нужны мысли. Когда их
нет, идти некуда.
Я поднимаю голову. Зимняя луна неестественно ярко освещает Город и
высокую Стену вокруг.
- Ты абсолютно ни в чем не виновата, - повторяю я.
19
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Гамбургер. "Скайлайн". Крайний срок
Первым делом мы решили подкрепиться. Хоть я и не чувствовал голода,
никто не знал, когда доведется поесть в следующий раз, а потому я решил
затолкать в себя хотя бы гамбургер с пивом. Она же была голодна, как слон,
ибо за весь день сжевала только шоколадку в обед. Больше ни на что у нее не
хватило денег.
Стараясь не задеть рану, я кое-как натянул джинсы, майку, джемпер и на
всякий случай - нейлоновую ветровку. Ее розовый костюмчик явно не годился
для покорения подземных пещер, но, к сожалению, ни штанов, ни маек ее
размера в моем гардеробе не оказалось. Я был выше ее сантиметров на десять,
она - тяжелее меня на столько же килограммов. Конечно, стоило бы пойти в
магазин да экипировать ее посуровее, но в такой час никакие магазины уже не
работали. В конце концов, пришлось натянуть на нее продырявленную в
нескольких местах куртку американских ВВС. Что делать с ее туфлями на
шпильках, я не знал, но оказалось, что в офисе у нее есть кроссовки и
резиновые сапоги.
- Розовые кроссовки и розовые сапоги, - уточнила она.
- Ты так любишь розовый цвет?
- Дед любит. Говорит, что розовый мне идет.
- Твой дед прав, - согласился я. И в самом деле, розовый был ей очень к
лицу. Как правило, пухленькие девицы, надевая розовое, начинают смахивать на
огромный клубничный торт, но именно на ней этот цвет почему-то радовал глаз.
- А еще он, кажется, любит пухленьких девиц?
- О да, конечно! - ответила пухленькая девица. - Потому я и держу себя
в форме изо всех сил. Правильно питаюсь и так далее. Я ведь, если за фигурой
не слежу, сразу худеть начинаю. Вот и стараюсь есть как можно больше
мучного, масла и крема.
- С ума сойти, - посочувствовал я.
Достав из шкафа рюкзак и убедившись, что его не изрезали при погроме, я
сложил в него наши куртки, карманный фонарик, магнит, перчатки, полотенце,
большой нож, моток веревки, зажигалку и пачку сухого спирта. Затем из кучи
продуктов на полу в кухне выудил пару булок, четыре персика, банку тушенки,
банку консервированных грейпфрутов и кусок колбасы. Все это я тоже засунул в
рюкзак. Набрал полную флягу воды. И распихал по карманам все наличные
деньги, какие у меня оставались.
- Как на пикник собираемся, - сказала она.
- Не говори, - кивнул я.
Уже перед выходом я окинул взглядом свалку, в которую превратилась моя
квартира. Вот так всю жизнь. Строишь что-то, тратишь кучу времени, а потом
все в один миг летит к черту. От этих тесных стен я, конечно, немного устал
за столько лет, но в целом был своей жизнью доволен. И теперь эта жизнь
исчезла - за те же несколько минут, сколько требуется, чтобы выпить за
завтраком банку пива. Моя работа, мое виски, мои одиночество и покой, мои
Джон Форд и Сомерсет Моэм - все обратилось в бессмысленный хлам.
* Джон Форд (1895 - 1973) - американский кинорежиссер. Уильям Сомерсет
Моэм (1874 - 1975) - английский
"И пышность цветов, и величие трав..." - продекламировал я про себя. И,
щелкнув рубильником, отключил в квартире свет.
* Строки из "Оды" (1803 - 1806) английского поэта-романтика Уильяма
Вордсворта (1770 - 1850). Слова эти
x x x
Боль в животе так мешала сосредоточиться, а все тело настолько устало,
что в итоге я решил не думать ни о чем вообще. Лучше уж ходить с пустой
головой, чем барахтаться в каше из недодуманных мыслей. Мы спустились на
лифте к подземной стоянке, я открыл машину и бросил на заднее сиденье
рюкзак. Если за нами следят - пожалуйста! Увяжутся следом - плевать. Мне уже
все равно. В конце концов, я ведь даже не знаю, кого бояться. Кракеров?
Системы? Парочки бандитов с ножом? Убегать от всех сразу тоже, конечно, идея
неплохая, но сейчас меня на это не хватит. Достаточно и того, что с
шестисантиметровой дырой в животе, хроническим недосыпом и смазливой
толстушкой на шее придется лезть под землю и в кромешной тьме выяснять
отношения с жаббервогами. Так что пускай шпионят сколько угодно. Мне сейчас
не до них.
Садиться за руль не хотелось, и я спросил у толстушки, водит ли она
машину. Увы...
- Извини. Я только на лошади езжу, - сообщила она.
- Ну что ж, - вздохнул я. - Наверно, когда-нибудь нам пригодится и
лошадь.
Убедившись, что бензобак почти полон, я тронулся с места и вырулил из
жилого района на автостраду. Несмотря на поздний час, дорога была забита. В
основном нас окружали такси и легковушки. За каким дьяволом столько народу
едет куда-то среди ночи, я не понимал никогда. Ну в самом деле, что мешает
людям после работы возвращаться домой, а к десяти часам гасить свет и
ложиться спать?
Хотя, по большому счету, это уж точно не мое дело. Что бы я ни думал об
этом мире, он все равно будет вертеться по своим законам. Арабские страны
будут и дальше добывать свою нефть, а все люди под солнцем - переводить эту
нефть на бензин и электричество, чтобы в недрах ночных городов и дальше
раскапывать новые способы удовлетворенья своих желаний. Лично мне и без
этого всего есть над чем поломать себе голову.
В ожидании зеленого я положил ладони на руль и широко зевнул.
Прямо перед нами пыхтел грузовик, навьюченный до небес гигантскими
рулонами бумаги. Справа остановился белый спортивный "скайлайн", в котором
сидела молодая пара. Трудно сказать, ехали они на какую-то вечеринку или
возвращались с нее, но у обоих на лицах читалась беспробудная скука.
Женщина, высунув из окна руку с двумя серебряными браслетами на запястье,
смотрела на меня. Не потому, что я был ей чем-либо интересен, - просто
больше смотреть было не на что. Будь на моем месте вывеска "Денниз" или
дорожный знак - в ее взгляде ничего бы не изменилось. От нечего делать я
тоже внимательно разглядывал ее. Красавица незапоминающегося типа, какую
можно встретить где угодно. В большинстве мыльных опер актрисы с таким лицом
играют лучшую подругу главной героини - ту самую, которая спрашивает за
чашкой чая в кафетерии: "Что с тобой, милая? В последнее время ты сама не
своя!" На этом их роль обычно заканчивается, и как только они исчезают с
экрана, вспомнить лицо уже невозможно.
* Популярная сеть недорогих американских ресторанов.
На светофоре зажегся зеленый, и пока грузовик перед нами лениво
трогался с места, белый "скайлайн", пижонски взревев, унесся вперед вместе с
оглушительным хитом "Дюран Дюрана".
- Следи за машинами сзади, - попросил я толстушку. - Заметишь хвост -
сразу говори.
Она кивнула и повернулась назад.
- Думаешь, за нами следят?
- Не знаю, - ответил я. - Но лишняя осторожность не помешает. Ты будешь
гамбургер? Это быстрее всего.
- Что угодно.
Я заехал в ближайший "драйв-ин". Официантка в красном мини просунула в
окошко поднос и спросила, чего мы желаем.
- Двойной чизбургер, картошку-фри и горячий шоколад, - заказала
толстушка.
- Обычный гамбургер и пиво, - попросил я.
- Прошу извинить, но пиво мы не отпускаем, - сказала официантка.
- Обычный гамбургер и колу, - поправился я. Да, плохи мои дела: чтобы
требовать пиво в "драйв-ине", нужно совсем свихнуться.
В ожидании заказа мы то и дело оглядывались, проверяя, нет ли хвоста,
но ни одна машина за нами не последовала. Ну еще бы: станет нормальный шпик
заезжать на одну стоянку с объектом. Наверняка припарковался где-нибудь
неподалеку и ждет, когда мы снова вырулим на дорогу. Я перестал вертеть
головой и машинально отправил в желудок гамбургер и лист салата размером с
талон на скоростное шоссе. Толстушка же обстоятельно, с явным удовольствием
уплела свой чизбургер, жизнерадостно схрумкала картошку и маленькими
глоточками выпила шоколад.
- Хочешь картошки? - спросила она между делом.
- Нет, спасибо.
Она вычистила картонную тарелку до крошки, допила оставшийся на донышке
шоколад и слизала с пальцев капли кетчупа и горчицы. Просто не девушка, а
ходячий аппетит.
- Насчет твоего деда, - сказал я. - Значит, сперва мы должны пробраться
в лабораторию, так?
- Пожалуй. Возможно, остались какие-то следы, которые подскажут, где
искать его дальше. Там я уже разберусь.
- Но как мы туда попадем, если рядом - гнездо жаббервогов, а генератор
ультразвука вышел из строя?
- Об этом не беспокойся. В офисе есть переносной излучатель. Не такой
сильный, конечно. Но на несколько метров вокруг того, кто его несет, поле
держит неплохо.
- Тогда проблем нет, - успокоился я.
- Правда, есть одна сложность, - продолжала она. - Батареек излучателя
хватает только на полчаса. Потом он автоматически выключается и требует
подзарядки.
- Весело! - криво усмехнулся я. - И сколько длится зарядка?
- Пятнадцать минут. Тридцать работает, пятнадцать заряжается. Полчаса -
это как раз дорога от офиса до лаборатории, потому дед и сделал его
небольшим - чтоб нести было легче.
Я вздохнул и ничего не сказал. Ладно. Все же лучше, чем ничего.
Вырулив с ресторанной стоянки, я заехал в круглосуточный супермаркет
купить пару банок пива и карманную бутылку виски. Вернувшись в машину, выпил
все пиво и четверть виски. На душе немного полегчало. Оставшееся виски
плотно закрыл, передал толстушке, и она спрятала бутылку в рюкзак.
- Зачем ты столько пьешь? - спросила она.
- Наверно, чтобы не было страшно, - ответил я.
- Мне тоже страшно, но я же не пью.
- Нам с тобой страшно от совершенно разных вещей.
- Не понимаю.
- Чем старше человек, тем больше в его жизни того, чего уже не
исправить.
- И тем сильнее он устает?
- Ага! - кивнул я. - И это тоже.
Она протянула руку и коснулась моего уха.
- Не волнуйся. Все будет хорошо. Я всегда буду рядом, - тихо сказала
она.
- Спасибо, - ответил я.
x x x
Подъехав к офису ее деда, мы вышли из машины. Я надел рюкзак. Живот
болел зверски. Будто по нему садистски медленно, один за другим, проезжали
грузовики с кирпичом. Это всего лишь боль, повторял я про себя, точно
мантру. Физическая боль, ничего общего ко мне самому не имеющая. Я собрал в
кулак остатки самоуважения, вытряхнул из головы мысли о больном животе и
поспешил за толстушкой к зданию.
Молодой громила-охранник на входе потребовал "предъявить удостоверение
жильца". Толстушка достала из кармана пластиковую карточку и вручила ему.
Охранник вставил карточку в прорезь компьютера на столе, проверил на
мониторе ее имя и номер апартаментов - и лишь затем, нажав кнопку, отпер нам
дверь в вестибюль.
- Это очень специальное здание, - объяснила толстушка, пока мы с нею
пересекали огромный зал. - Все, кто входит в это здание, связаны с тайнами,
для охраны которых требуется система абсолютной безопасности. Здесь,
например, проводятся научные исследования особой важности, какие-нибудь
сверхсекретные переговоры - ну, и так далее. Как ты видел, охрана у входа
устанавливает личность и цель визита, а затем до последнего шага отслеживает
телекамерами, действительно ли человек идет куда заявил. Так что любым
хвостам, даже просочись они за нами в вестибюль, все пути дальше будут
перекрыты.
- Значит, охране известно, что твой дед прокопал у себя дырку под
землю?
- Кто их знает... Но вряд ли. Еще когда это здание строилось, дед
заказал особую планировку с выходом в Подземелье, но об этом знали только
два человека: домовладелец и архитектор. А строители считали этот выход
обычной вентиляционной отдушиной. По-моему, даже все официальные чертежи в
этом месте подделаны.
- Представляю, сколько денег он на это ухлопал... - сказал я.
- Да, конечно. Но денег у деда хватает, - сказала она. - И у меня тоже.
Я ведь ужасно богатая. Сначала наследство от родителей получила, потом
страховку. А уже из этого построила сверхкапитал на бирже.
Она достала из кармана ключ, отперла клетку лифта, и мы вошли в
огромный металлический гроб.
- На бирже?
- Ну да. Меня дед в акции играть научил. Собирать информацию,
анализировать рынок по биржевым сводкам, обходить налоги, деньги за границу
пересылать и все такое. Акции - интересная штука. Никогда не играл?
- Да как-то нет... - пожал я плечами. Если честно, за всю свою жизнь я
даже депозитного счета ни разу не открыл.
- До того, как стать ученым, дед работал биржевым маклером. Но потом у
него скопилось столько денег, что он и сам не знал, куда их девать, а потому
бросил биржу и подался в науку. Здорово, да?
- Здорово, - кивнул я.
- Дед всегда лучшим. Чем бы ни занимался.
Как и в прошлый раз, лифт ехал так медленно, что было непонятно,
поднимается он или опускается. Как и прежде, ехал он безумно долго, и я
никак не мог успокоиться, зная, что на меня пялятся глазки телекамер.
- Дед говорит: если в чем-нибудь хочешь стать лучшим, школьное
образование только мешает, - продолжала она. - А ты как думаешь?
- Да, - согласился я. - Пожалуй. Я шестнадцать лет ходил в школу и
университет, но мне это не особенно пригодилось. Иностранных языков не знаю,
на инструментах не играю, в акциях не разбираюсь. И даже на лошади ездить не
могу.
- А чего ж ты школу не бросил? Всегда ведь можно бросить, если хочется,
разве нет?
- Ну, в общем, конечно, так... - Я задумался. И правда, мог ведь
бросить в любой момент. - Но тогда мне это как-то в голову не приходило. Моя
семья, в отличие от твоей, была самой обыкновенной. Я и не думал, что могу
стать в чем-то лучшим.
- А вот это заблуждение, - покачала она головой. - В каждом из нас
достаточно таланта, чтобы стать лучшим хотя бы в чем-то одном. Проблема лишь
в том, как его в себе откопать. Те, кто не понимает, как, годами мечется
туда-сюда и лишь закапывает себя еще глубже. Поэтому лучшими становятся не
все. Очень многие просто хоронят себя при жизни и остаются ни с чем.
- Такие, как я, например, - сказал я.
- Нет, ты другой. В тебе есть что-то особенное. У тебя очень крепкий
эмоциональный панцирь, под которым остается много живого и неискалеченного.
- Эмоциональный панцирь?
- Ну да, - кивнула она. - В твоем случае еще не поздно что-то
исправить. Хочешь, когда все закончится, будем жить вместе? Не в смысле
"давай поженимся", а просто - попробуем жить вместе. Переедем в какую-нибудь
страну поспокойнее: в Грецию, в Румынию или в Финляндию, будем там кататься
на лошадях, песни местные петь и жить как нам хочется. Денег у меня сколько
угодно, а ты постепенно переродишься в кого-нибудь лучшего.
- Хм-м... - протянул я. Звучало неплохо. Поскольку моя карьера
конвертора, скорее всего, приказала долго жить, идея умотать куда-нибудь за
границу звучала более чем заманчиво. Вот только уверенности в том, что со
временем я смогу переродиться в кого-то лучшего, не появлялось. Лучшие люди
оттого и становятся лучшими, что верят в свои способности с самого начала.
Из тех же, кто не верит в себя, ничего путного обычно не получается.
Пока я рассеянно думал об этом, двери лифта открылись. Она вышла первой
и, как в первую нашу встречу, заспешила по коридору, цокая каблучками. Я
двинулся следом. Ее аппетитная попка плавно покачивалась передо мной, а
золотые сережки в ушах поблескивали в такт шагам.
- Допустим, мы стали жить вместе, - сказал я ее спине. - Ты мне столько
всего даешь, а мне даже ответить нечем. По-моему, это слишком несправедливо
и неестественно.
Чуть замедлив шаг, она дала мне с ней поравняться.
- Ты что, серьезно так думаешь?
- Конечно. Неестественно и несправедливо.
- А я думаю, у тебя есть что мне предложить.
- Например? - спросил я.
- Например... твой эмоциональный панцирь. Я бы очень хотела узнать о
нем побольше. Как он устроен, как работает. Я такое редко встречала, мне
ужасно интересно.
- Да ну? По-моему, ты преувеличиваешь, - сказал я. - У каждого человека
есть такой панцирь - у кого толще, у кого тоньше. Если захочешь - найдешь
таких сколько угодно. Ты просто мало общалась с людьми и пока не понимаешь,
что движет обычным человеком в простой, повседневной жизни.
- Я смотрю, ты ничегошеньки про себя не знаешь, - покачала она головой.
- Твое тело способно выполнять шаффлинг, так или нет?
- Да. Но это же не врожденная способность. Я приобрел ее на работе, как
инструмент. Мне сделали операцию, а потом долго тренировали. Большинство
людей, если потренируются, смогут выполнять шаффлинг. И это мало чем
отличается от умения считать на счетах или играть на пианино.
- Все не так просто, - сказала она. - Сначала, конечно, все тоже так
думали: почти любого, если прооперировать и натренировать, как тебя, можно
этому обучить без проблем. Ну, разве что тестированием выявить наиболее
способных. И дед сперва тоже так думал. Поэтому отобрал двадцать шесть
человек, сделал им операцию и натренировал, перестроив их тело на
способность к шаффлингу. На тот момент никаких помех для Эксперимента не
существовало. Проблемы начались позже.
- Никогда об этом не слышал, - сказал я с интересом. - Все, что мне
говорили - "проект выполняется успешно"...
- Ну еще бы, на официальном-то уровне! А на самом деле все шло хуже
некуда. Из двадцати шести новобранцев двадцать пять умерли в промежутке от
года до полугода после окончания тренировок. Остался в живых только ты. Вот
уже четвертый год ты один продолжаешь жить и выполняешь шаффлинг безо всяких
сбоев и тревожных симптомов. И после всего этого ты считаешь себя обычным
человеком? Да ты же просто клад для всего человечества.
С минуту я шел по коридору молча, руки в карманах, оглушенный
услышанным. Западня, в которую я попал, превосходила границы моего
воображения. И продолжала расти у меня на глазах. До таких размеров и
глубины, каких человеку и знать не дано.
- Отчего они умерли? - спросил я.
- Причину смерти точно не установили. Перестала работать какая-то
функция мозга, но какая и почему - не понятно.
- Что, даже гипотезы никакой?
- Ну, в общем... Дед мне так объяснил: дескать, обычный человек не
должен выдерживать путешествия в ядро своего сознания. И когда оно все-таки
происходит, нейроны ядра пытаются выставить против пришельца блокаду. Но
сама эта реакция происходит настолько стремительно, что мозг переживает
страшный шок, и человек умирает. На самом деле, все гораздо сложнее, но в
целом примерно так.
- Почему же не умер я?
- Вероятно, у тебя была способность выставлять такую блокаду
безболезненно. Эмоциональный панцирь, о котором я и говорю. По неизвестным
причинам он сформировался в тебе еще до Эксперимента. Благодаря ему ты и
выжил. Дед пытался выстроить такой же панцирь искусственным путем и спасти
тех, кто еще оставался в живых, но его защита оказалась слишком слабой.
- Этот панцирь - что-то вроде корки у арбуза?
- Если упрощенно - да.
- И что же, - продолжал я, - он у меня врожденный или приобретенный?
- Как будто частично врожденный, а частично приобретенный... Но больше
дед не стал ничего объяснять. Сказал, что чем больше я об этом узна?ю, тем
опаснее мне будет жить на свете. По его гипотезе, на свете таких, как ты, -
один из миллиона, если не из полутора. И, что самое ужасное, вычислить таких
людей возможно лишь одним способом: опробовать их на шаффлинг.
- Значит, если предположить, что гипотеза твоего деда верна, сам факт
того, что я затесался в группу из двадцати шести человек, - просто
случайность?
- Ну конечно. Именно потому ты был для него бесценным образцом. Ключом
для всего Эксперимента.
- Что же именно собирался сделать со мною твой дед? Что общего может
быть у обработанной мною информации с черепом единорога, и какой, черт
возьми, во всем этом смысл?
- Если бы я это знала, я б тебя сразу спасла, - вздохнула она.
- А может, и белый свет заодно...
x x x
Офису старика повезло ненамного больше, чем моей злосчастной квартирке.
Весь пол был усеян документами, столы перевернуты, сейф взломан и
выпотрошен, из шкафов с корнем выдраны ящики, а на раздавленном в щепки
диване покоился платяной шкаф со вспоротым брюхом, из которого разноцветными
кишками вывалилась одежда Профессора и его внучки. При этом ее вещи - все до
единой! - действительно были розовыми. Всех оттенков: от лиловатого до почти
кремового.
- Кошмар! - покачала она головой. - Они пробрались сюда снизу, из
Подземелья.
- Кто? Жаббервоги? - уточнил я.
- Да нет. Жаббервоги так близко к земле подниматься не любят, а если и
поднимаются, то оставляют после себя запах.
- Запах?
- Такой неприятный запах - рыбы и болотной тины... Нет, это не
жаббервоги. Я думаю, это те же, кто поработал у тебя в квартире. Те же
приемчики, если приглядеться.
- Похо