дцать девять часов тридцать пять минут, - сообщил Профессор.
- Плюс-минус минут сорок пять. Для простоты отсчета я установил время так,
чтобы это случилось в полдень. Завтра в полдень.
Для простоты отсчета? Я покачал головой. Хлебнул виски, но ничего не
почувствовал. Ни вкуса, ни запаха. Желудок словно окаменел.
- И что ты теперь собираешься делать? - спросила толстушка, положив
руку на мое колено.
- Не знаю, - ответил я. - Для начала - выбраться отсюда. Не сидеть же
здесь до скончания века. Выберусь - там и подумаю.
- Может, еще что-нибудь объяснить? - спросил Профессор.
- Да нет... - ответил я. - Спасибо.
- Ты очень зол на меня?
- Есть немного, - признался я. - Да что толку? Все так неожиданно, что
я не успел как следует переварить. Наверно, чуть позже я бы рассвирепел. Но,
видимо, уже не успею...
- Если честно, я не хотел объяснять тебе все так подробно. Наверное,
такие вещи лучше не знать заранее. По крайней мере, тебе было бы легче. Но
пойми: ты ведь не умрешь. Твое сознание будет жить вечно!
- Какая разница, - пожал я плечами. - Я же сам попросил рассказать.
Все-таки это моя жизнь. И уж если ее выключают, я не хочу, чтобы кто-то
щелкал рубильником втайне от меня. Дальше я уже сам о себе позабочусь. Где
тут выход?
- Выход?
- Ну, отсюда же есть какой-то выход?
- Есть, но далеко, и по дороге - гнездо жаббервогов...
- Ну и ладно. Чего мне теперь бояться!
- Ну, смотри. Спустишься со скалы к воде. Вода уже унялась, можно
спокойно плыть. Поплывешь на юго-юго-запад. Я тебе посвечу. Когда доплывешь,
увидишь в скале нору. Через эту нору доберешься до канализационной шахты. А
уже через шахту выйдешь к тоннелю метро.
- Метро?
- Да. Линия Гиндза, аккурат между Аояма-иттемэ и Гайэнмаэ.
* Линия и станции метро в самом центре Токио.
- Но почему метро?
- Тоннели метро - вотчина жаббервогов. Днем еще ничего, но с
наступлением ночи эти упыри хозяйничают даже на станциях. Чем больше новых
веток метро люди прокапывают под городом, тем вольготнее эти твари чувствуют
себя у нас под ногами. Как будто проходы в земле роются специально для них.
То и дело нападают на служащих метро и обгладывают их до костей.
- А почему об этом никто не слышал?
- Если об этом объявить официально, начнутся страшные вещи. Кто тогда
захочет работать в метро? И кто станет им пользоваться?.. Само собой, те,
кому следует, в курсе - потому и строят стены потолще, замуровывают все
дыры, заботятся о ярком освещении и, вообще, держатся начеку. Но все их
усилия напрасны. Жаббервогам это как слону дробина. Эти гады живо проломят
любую стену и перегрызут любой кабель.
- А где, судя по карте, мы находимся сейчас?
- Сейчас? Э-э... Примерно под храмом Мэйдзи. Ну, может, чуть ближе к
Омотэсандо. Я сам представляю довольно смутно. Но все равно другого выхода
нет. Дорога местами очень узкая, все время петляет; придется помучиться
какое-то время, но, во всяком случае, не заблудишься.
* Район Токио, в котором находится офис самого Харуки Мураками.
- Прямо отсюда ты будешь двигаться в направлении Сэндагая. Имей в виду,
что гнездо жаббервогов будет примерно под Национальным стадионом. Там дорога
побежит направо, под бейсбольное поле Дзингу, а потом под Картинную галерею,
и на линии Гиндза ты выйдешь на бульвар Аояма. Вся дорога займет часа два.
Уловил?
- В общем, да.
- Гнездо жаббервогов постарайся пройти как можно быстрее. Это самое
опасное место, их там уйма. На путях гляди в оба: высокое напряжение и
каждую минуту проносятся поезда. Ты попадаешь в самый час пик. Было бы
досадно столько преодолеть, а потом угодить под поезд.
- Хорошо. Буду глядеть в оба, - ответил я. - А вы-то как же?
- Я вывихнул ногу. К тому же наверху мне не уйти от Системы и кракеров.
Так что я пока отсижусь, здесь меня никто не достанет. Хорошо, что вы
принесли еду. Ем я мало, на этом запасе протяну дня три-четыре. Так что иди
первым, за меня не беспокойся.
- А как быть с излучателями? Чтобы выбраться, нам нужны два. Но тогда
вы останетесь без защиты.
- Забирай с собой внучку, - ответил Профессор. - Она проводит тебя и
вернется за мной.
- Да, конечно, - отозвалась толстушка.
- А если с ней что-нибудь случится? Вдруг догонят?
- Не догонят, - сказала она.
- Ты не смотри, что она маленькая. Многим взрослым даст фору. Я за нее
спокоен. В крайнем случае, я не пропаду. Были бы вода, батарейка и проволока
- примитивный отпугиватель я как-нибудь смастерю. Конечно, не очень мощный,
но я эти места знаю, уж как-нибудь прорвусь. Ты уже заметил, что я везде
разбрасывал проволочки? Жаббервоги их не выносят. Минут на
пятнадцать-двадцать это их выбивает из колеи.
- Какие проволочки? Скрепки?
- Да-да. Скрепки лучше всего. Дешевые, места не занимают места,
намагничиваются сразу. И бусы из них легко изготовить. Скрепки - идеальное
сырье.
Я сунул руку в карман ветровки, вытащил пригоршню скрепок и протянул
ему. Этого хватит?
- Ух ты! - восхитился Профессор. - Ты меня просто спасаешь. А то я пока
сюда шел, почти все разбросал. Все-таки ты смышленый парень... Эх, жалко,
что все так вышло. Такая голова!
- Ну что, дед, мы пошли? - спросила толстушка. - Времени мало.
- Береги себя, - сказал старик. - Сама знаешь: жаббервогам палец в рот
не клади.
- Не волнуйся. Я скоро вернусь, - пообещала она и чмокнула деда в лоб.
- Поверь, я действительно страшно раскаиваюсь в том, что сделал с
тобой, - произнес Профессор. - Если б я мог поменяться с тобой местами, я бы
не колебался. Все-таки я прожил свою жизнь и вполне ею доволен. А тебе,
конечно, рановато... Тем более, что все это так вдруг... Ты и подготовиться
не успел. И, наверное, много чего недоделал в этом мире.
Я, не говоря ни слова, кивнул.
- Но не надо слишком бояться, - продолжал он. - Уверяю тебя: это не
смерть. Это вечная жизнь. Главное - там ты сможешь вернуться к себе. По
сравнению с тем здешний мир - всего лишь мираж. Помни об этом.
- Идем, - сказала толстушка и взяла меня за руку.
28
КОНЕЦ СВЕТА
Инструмент
Смотритель приглашает нас к себе. На кухне он ставит чайник, вскоре
приносит его в комнату и наливает нам чаю. В холодном Лесу мы продрогли, и
горячий чай оказывается кстати. Все время, пока мы пьем чай, шум ветра не
утихает.
- Этот чай я собираю в Лесу, - говорит Смотритель. - Все лето сушу его
в тени. А потом пью всю зиму. И укрепляет, и бодрит.
- Очень вкусно, - говорит она.
У чая приятный запах и сладковатый вкус.
- Что это за травка?
- Названия не знаю, - говорит юноша. - Растет в Лесу, пахнет приятно -
вот я и придумал ее заваривать. Невысокая, зеленая, цветет в июле, когда я
собираю листья и засушиваю. А звери очень любят ее цветы.
- Сюда и звери приходят?
- Да, но только до осени. Зимой их в Лесу не увидишь. Пока тепло, они
приходят по трое, по четверо, и мы с ними играем. Я чем-нибудь их кормлю. Но
с приходом зимы звери не приближаются к Лесу. Даже зная, что здесь их всегда
угостят. Зимой я всегда один.
- Может, перекусите с нами? - предлагает она. - Мы захватили с собой
бутерброды и фрукты. Нам все не съесть. А?
- Спасибо, - отвечает он. - Я уже давно не ел то, что готовят другие. А
у меня есть суп из лесных грибов. Хотите?
- С удовольствием, - говорю я.
Втроем мы едим сэндвичи, грибной суп, фрукты. Запиваем чаем. За едой мы
почти не разговариваем. И только гул ветра, словно прозрачная вода, нарушает
тишину комнаты. Звяканье ножей и вилок утопает в этом гуле и звучит как-то
нереально.
- Значит, из Леса вы совсем не выходите? - спрашиваю я у Смотрителя.
- Нет, - качает он головой. - Так уж положено. Я должен все время быть
здесь и присматривать за станцией. Может, когда-нибудь меня на этой работе
заменят. Когда это будет, не знаю, но если так произойдет, я смогу
возвратиться в Город. А до тех пор нельзя. Я не должен делать из Лесу ни
шага. Каждые три дня обязан дожидаться ветра.
Кивнув, я допиваю чай. Странный гул висит в воздухе не так много
времени. Часа два или два с половиной. Но теперь кажется, будто этот
странный, отсутствующий ветер пытается утащить за собой все и вся. Как,
должно быть, тоскливо слышать этот гул каждый день в огромном пустом Лесу,
представляю я.
- Но вы же пришли не только на экскурсию, правда? - спрашивает
Смотритель. - Горожане, как я уже говорил, сюда не ходят.
- Мы ищем Инструмент, - отвечаю я. - Нам посоветовали спросить у вас,
где его лучше искать.
Он несколько раз кивает и разглядывает нож и вилку в пустой тарелке.
- Да, здесь есть несколько инструментов. Совсем старые. Не знаю, в
порядке ли еще. Но если да, можете их забрать. Все равно я с ними не умею
обращаться. Только иногда, бывает, поставлю перед собой и любуюсь. Хотите
взглянуть?
- Если можно.
Он поднимается из-за стола, и я вслед за ним.
- Прошу сюда. Они у меня в спальне.
- Я уберу со стола и приготовлю вам кофе, - говорит моя спутница.
Мы подходим к двери спальни. Он открывает дверь, включает свет и
пропускает меня вперед.
- Это здесь.
На стенах спальни развешаны самые разные инструменты. В основном,
струнные: мандолины, гитары, виолончели, небольшие арфы. Старые, словно
скелеты доисторических животных. Струны проржавели, полопались, где-то их
просто недостает. В этом Городе их даже не на что заменить. Некоторые
инструменты я вижу впервые. Вот деревянная доска, похожая на стиральную, вся
утыкана металлическими ноготками в один ряд. Я беру ее в руки и пробую с ней
что-нибудь сделать, но почти никакого звука не выходит. Рядом висит
несколько маленьких барабанов. И какие-то деревянные палочки; что из них
можно извлечь - непонятно. Есть трубка, похожая на фагот, в которую надо
дуть с одного конца, - такая мудреная, что мне с нею явно не справиться.
Пока я разглядываю инструменты, Смотритель присаживается на кровать.
Покрывало и подушка очень свежие, постель аккуратно застелена.
- Нашли что-нибудь подходящее? - спрашивает он.
- Да как сказать... Все такое старое. Пробовать надо.
Он встает, подходит к двери, закрывает ее и возвращается. Окон в
спальне нет, и потому шум ветра уже не мешает.
- Как вы думаете, зачем я все это собираю? - спрашивает Смотритель. -
Никого в Городе они не нужны. Здесь никто не интересуется вещами. Конечно,
самое необходимое есть у всех: кастрюли, ножи, одеяла, одежда... Выжить - и
ладно. Больше им ничего не нужно. А я так не могу. Не знаю почему, но эти
инструменты меня притягивают. Формой, изящной линией...
Он кладет одну руку на подушку, другую засовывает в карман.
- Поэтому, собственно, мне и нравится здесь, на станции, - продолжает
он. - Все эти датчики, трансформаторы, турбина... Может, меня и направили
сюда потому что во мне есть какая-то предрасположенность. А может, наоборот:
пока я жил здесь один, у меня и появились такие склонности. Я здесь уже
давно. Что со мной было раньше - совсем не помню. Вот и кажется иногда, что
в Город я уже не вернусь. С таким настроем, как у меня, Город обратно не
принимает...
Я снимаю со стены скрипку и перебираю оставшиеся две струны. Из-под
пальцев вырываются сухие, короткие звуки.
- Откуда вы их берете? - спрашиваю я.
- О, из разных мест. Рассыльный приносит их мне отовсюду. Старые
инструменты можно раскопать в кладовках и чуланах Жилых домов. Большую часть
пустили на дрова, и теперь уж совсем немного осталось. Я прошу Рассыльного,
он их разыскивает и приносит. Сам-то я не знаю, как ими пользоваться, - да и
учиться, в общем, не собираюсь. Мне достаточно просто смотреть на них и
любоваться. Не понимаю их смысла, но и бесполезными не считаю. Часто прихожу
сюда, сажусь и смотрю... Думаете, странно?
- Инструменты - это красиво, - говорю я. - Ничего тут странного нет.
Между барабанами и виолончелью я замечаю небольшой аккордеон.
Инструмент старинный, вместо клавиш - круглые кнопки. Кожаные складки совсем
задубели и потрескались, но, похоже, он еще не совсем прохудился. Я
закидываю лямки за плечи и растягиваю меха. Требуется гораздо больше сил,
чем я думал, но если кнопки в порядке, инструментом вполне можно
пользоваться. В аккордеоне вообще главное - чтобы воздух держал, а если не
держит - починить достаточно просто.
- Можно, попробую? - спрашиваю я.
- Конечно-конечно, пожалуйста, - отвечает юноша. - Ведь он для того и
сделан.
Я растягиваю меха вправо и влево и нажимаю кнопку за кнопкой. Некоторые
издают совсем слабые звуки, но не фальшивят. Я снова прохожусь по всем
кнопкам сверху донизу.
- Как интересно! - оживленно говорит юноша. - Будто звук меняет свой
цвет.
- Разные кнопки вызывают разные волны звука, - говорю я. - Эти волны
называются нотами, и все они разные. Какие-то ноты согласуются друг с
другом, какие-то - нет.
- Я это плохо понимаю. Что значит - согласуются? Больше нуждаются друг
в друге?
- Что-то вроде того, - говорю я.
Пробую взять несложный аккорд. Звучит не очень стройно, но, в общем,
ухо не режет. И все-таки, как я ни стараюсь, никаких песен припомнить не
могу. Только аккорды.
- Эти звуки согласуются?
- Да.
- Ничего не понимаю, - говорит он. - Но звучит удивительно. Первый раз
в жизни такое слышу. Прямо не знаю, что и сказать. Это совсем не то, что шум
ветра или пение птиц.
Он сидит, сложив руки на коленях, и переводит взгляд то на инструмент,
то на мое лицо.
- Этот инструмент я вам дарю. Пользуйтесь им, сколько хотите. Такой
вещи лучше быть у того, кто умеет с нею обращаться. А здесь она только
пылится без дела, - произносит он и замолкает, прислушиваясь к шуму ветра. -
Пойду еще раз проверю машину. Ее надо проверять каждые полчаса: крутится ли
турбина как следует, все ли в порядке с генератором и так далее. Вы
подождете меня?
Он уходит, я возвращаюсь с аккордеоном в гостиную. Библиотекарша
наливает мне кофе.
- Это и есть инструмент?
- Один из них, - отвечаю я. - Инструменты бывают разные. Как и звуки,
которые они издают.
- А это что? Кузнечные меха?
- Принцип тот же.
- А можно потрогать?
- Конечно, - говорю я и передаю ей аккордеон. Она берет его в руки, как
беззащитного звереныша, и рассматривает со всех сторон.
- Какая чудна?я вещь! - Она как-то беспокойно улыбается. - Но все-таки
здорово, что ты его нашел. Ты доволен?
- Да, мы не зря сюда пришли.
- Этот человек не смог до конца избавиться от тени, - тихонько говорит
она. - У него еще осталась тень, хоть и совсем слабенькая. С такими в Лесу
не живут. Но и в Город ему уже не вернуться. Бедняга...
- Думаешь, твоя мать тоже живет в Лесу?
- Может быть, - отвечает она. - А может, и нет. Просто... подумалось
вдруг.
x x x
Юноша возвращается минут через десять. Я благодарю его за инструмент,
достаю из саквояжа подарки и раскладываю перед ним на столе. Маленькие
дорожные часы, шахматы и бензиновая зажигалка - находки из чемоданов в
архиве Библиотеки.
- Это вам в благодарность за инструмент, - говорю я. - Уж примите,
пожалуйста.
Юноша сначала отказывается, но потом принимает наши подарки. Долго
разглядывает часы, потом зажигалку, а за ними и каждую шахматную фигурку.
- Вы знаете, как ими пользоваться? - спрашиваю я.
- Не беспокойтесь, - отвечает он. - Мне это не нужно. Смотреть на них -
уже приятно. А со временем, глядишь, и пойму, что с ними делать. Чего-чего,
а времени у меня здесь хоть отбавляй.
- Нам, пожалуй, пора, - говорю я.
- Вы торопитесь? - огорчается он.
- Хотелось бы вернуться в Город до темноты, вздремнуть - и на работу.
- Да, конечно, - кивает он. - Понимаю. Я бы проводил вас до выхода из
Леса, но сами понимаете - служба. Далеко уходить не могу.
Мы втроем выходим из домика и прощаемся с ним во дворе.
- Заходите еще, - приглашает он. - Инструмент послушаем. Всегда буду
рад.
- Спасибо, - говорю я.
Мы удаляемся от Электростанции, и гул постепенно слабеет, пока у самого
выхода из Леса не пропадает совсем.
29
СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ
Озеро. Масатоми Кондо. Колготки
Чтобы не намочить вещи, мы завернули их в узлы из рубашек и закрепили
на голове. Со стороны, наверное, выглядело забавно, но потешаться нам было
некогда.
Еду, виски и бо?льшую часть снаряжения мы оставили Профессору, так что
моя поклажа вышла не очень тяжелой. Только фонарик, свитер, кроссовки,
кошелек, излучатель и нож . Ее узелок получился не больше моего.
- Будьте осторожны, - сказал Профессор. В тусклом луче фонарика он
кажется гораздо старее. Кожа будто обвисла, волосы на голове торчали
нелепыми кустиками, как сорняки на клумбе. Лицо покрылось коричневыми
пятнами. Передо мною сидел усталый старик. Что ни говори, а даже гениальные
ученые стареют и умирают, как все остальные.
- Прощайте, - сказал я ему.
В кромешном мраке я спустился по тросу до самой воды, посигналил
фонариком, и толстушка спустилась за мной. Лезть в ледяную воду, когда
вокруг хоть глаз выколи, хотелось меньше всего на свете. Но выбирать не
приходилось. Я зашел в воду по колено, затем по плечи. Вода обжигала
холодом, но опасности как будто не представляла. Вода как вода. Без
каких-либо примесей и не гуще обычной. Вокруг висела тишина, как на дне
колодца. Воздух, вода, чернильная тьма вокруг - все замерло. И только плеск
наших рук по воде, усиленный в сотни раз, отдавался под невидимыми сводами
странным эхом - словно чавкала гигантская рептилия. Уже в воде я вдруг
вспомнил, что старик должен был "обезболить" мне рану.
- Это здесь плавает рыба с когтями? - бросил я туда, где, по моим
расчетам, плыла толстушка.
- Вряд ли, - ответила та. - Это же просто легенда... Наверное.
И все-таки мысль о том, что сейчас из пучины вынырнет огромная рыба и
оттяпает мне ногу, не покидала меня. Проклятая тьма усиливала любые страхи в
тысячу раз.
- Что, и пиявок нет?
- Кто их знает... Надеюсь, что нет.
Привязавшись друг к другу веревкой, мы поплыли с узелками на голове,
медленно удаляясь от Башни. Оглянувшись, я увидел, как фонарик Профессора,
словно маяк, указывает нам путь, высвечивая на воде впереди едва различимую
желтую дорожку.
- Нам туда, - сказала она.
Я плыл первым, она за мной. Мы загребали почти синхронно, и плеск
ладоней отдавался гулким эхом во тьме. Время от времени я оборачивался и,
держась на плаву, сверял курс.
- Держи вещи сухими! - услышал я ее голос. - Излучатель намокнет - нам
крышка...
- Стараюсь, - отозвался я. Хотя именно не замочить вещи было труднее
всего. В такой непроглядной мгле я не различал, где вода, где воздух, а
порою даже не соображал, где находятся мои руки. Я вспомнил миф об Орфее,
который спускался в Царство мертвых. На свете есть много разных легенд и
мифов, но истории о смерти у разных народов схожи. у Орфея хотя бы лодка
была. А мы плывем в воде с тюками на затылке. Что ни говори, древние греки
были куда предусмотрительнее. Живот сводило от боли, но думать о ране было
некогда. То ли от стресса, то ли еще почему я почти не чувствовал боли. Швы,
конечно же, расползлись - но умереть от дыры в животе мне, видно, уже не
судьба.
- Ты правда на деда не сердишься? - подала голос толстушка. Безумное
эхо мешало понять, откуда.
- Не знаю! - прокричал я непонятно куда. - Сам не пойму. Пока его
слушал, стало уже все равно.
- Как - все равно?
- Все равно и жизнь не фонтан, и мозги не ахти какие.
- Но ты же сказал, что жизнью доволен!
- Слова! - отмахнулся я. - Любой армии нужно какое-то знамя...
Она задумалась, и какое-то время мы плыли молча. Тишина, бездонная, как
сама смерть, растекалась по озеру. Где-то сейчас плавает когтистая рыба? Я
уже не сомневался, что она существует на самом деле. Лежит, небось, на самом
дне и спит до поры до времени. Или плескается в соседней пещере. А может,
уже учуяла нас и плывет навстречу? Я живо представил, как она откусывает мне
ногу и содрогнулся. Пускай через сутки от меня только мокрое место
останется, но перспектива отдать концы в желудке у такой гадины не
привлекала, хоть убей. Умирать - так при свете солнца.
Руки в холодной воде наливались свинцом. Выжимая из организма остатки
сил, я продолжал грести.
- Но ты все равно очень хороший, - сказала толстушка. В ее голосе не
чувствовалось усталости. Словно мы с нею мирно нежились в какой-то огромной
ванне.
- Боюсь, с тобой мало кто согласится, - ответил я.
- А я все равно так считаю!
На очередном взмахе я обернулся назад. Фонарик профессора мерцал далеко
позади, но перед нами никакой стены не показывалось . Сколько же нам еще
плыть? - подумал я в отчаянии. Предупреди нас старик, что путь неблизкий, я
бы хоть силы рассчитывал. И, в конце концов, где же рыба? Или она еще нас не
учуяла?
- Я, конечно, деда не защищаю, - вновь послышался голос толстушки. - Но
он не злодей. Просто когда увлекается чем-то - забывает про все на свете.
Вот и с тобой он хотел как лучше. Пытался спасти тебя, пока ты не попал в
лапы Системы. Ему давно уже стыдно за то, что он согласился на эксперименты
с людьми. Это было ошибкой...
Я молча плыл вперед. Кто в чем ошибся - теперь уже не имело никакого
значения.
- Поэтому ты прости его, - добавила она.
- Прощу я его или нет, какая разница? - ответил я. - Но почему твой дед
ушел из Системы в самом разгаре Эксперимента? Если он такой совестливый -
мог бы остаться и не допустить новых жертв. Противно на фирму работать - так
хоть бы о людях подумал.
- Дед перестал доверять Системе, - сказала она. - Он сказал, что
Система и Фабрика - это левая и правая рука одного организма.
- Как это?
- Ну, Система и Фабрика технически делают одно и то же.
- Технически - может быть. Только мы информацию охраняем, а кракеры
воруют. Цели-то разные.
- А ты представь: что если Система и Фабрика - порождение чьей-то
единой воли? Левая рука крадет, правая охраняет...
Не переставая грести, я задумался над ее словами. А что? Поверить
трудно, но и совсем исключать нельзя. В самом деле: если бы меня, конвертора
Системы, спросили, как моя фирма организована - я бы не знал, что ответить.
Слишком уж огромна эта организация и слишком много информации держит в
тайне. А я - лишь маленький муравей, тупо выполняющий указания. И что
творится там, наверху - понятия не имею.
- Но тогда это же просто фантастический бизнес, - восхитился я. -
Заставь обе стороны бегать наперегонки, и можешь задирать планку до
бесконечности. Держи между ними баланс - и цены никогда не обвалятся...
- Именно это и заметил дед, пока двигал проект Системы. Ведь Система -
это частный капитал, сросшийся с государством. А у частного капитала только
одно на уме. Ради прибыли он готов на все. Даже если на вывеске у него
"защита информации" - это все слова. Постепенно дед понял, что если он там
останется, все будет еще ужаснее. Технологии по улучшению мозга превратят
жизнь людей в кошмар. Нужно, чтобы их сдерживали какие-то тормоза. Но
никаких тормозов ни у Системы, ни у Фабрики нет. Потому он и ушел из
Проекта. Как ни жалко тебя и других конверторов - продолжать исследования
нельзя. Иначе появятся новые жертвы.
- И ты все это знала с самого начала? - спросил я ее.
- Да, - ответила она, немного поколебавшись.
- Что же ты сразу не сказала? Мы бы и в этой каше не очутились, и время
бы сэкономили.
- Но я хотела, чтобы дед объяснил тебе все как следует, - сказала она.
- Мне бы ты не поверил.
- Да уж... - согласился я. Расскажи мне семнадцатилетняя пигалица про
Третью Цепь и бессмертие - я бы точно принял ее за сумасшедшую.
И тут моя рука наткнулась на что-то твердое. Занятый своими мыслями, я
не сразу понял, что это значит. И лишь через пару секунд сообразил: стена. С
грехом пополам мы наконец-то переплыли бездонное озеро.
- Прибыли, - сообщил я.
Она подплыла ко мне и тоже уперлась в стену. Свет фонарика за нашей
спиной напоминал крохотную звездочку в черном небе. Мы отследили, куда он
светит, и переместились метров на десять вправо.
- Это здесь! - сказала она. - В полуметре над водой должна быть дыра.
- А ее не затопило?
- Не может быть. Уровень воды всегда одинаковый. Не знаю, почему, но
это так. Ни на сантиметр не меняется.
Осторожно, стараясь не уронить в воду вещи, я достал из узелка фонарь
и, держась рукою за стену, осветил скалу над собой. Стену залило
ослепительным желтым светом, и пришлось подождать, пока привыкнут глаза.
- Нет здесь никакой дыры...
- Попробуй правее, - предложила она.
Задрав фонарик над головой, я обшарил стену лучом, но дыры не
обнаружил.
- Точно правее? - засомневался я.
С момента, когда мы остановились, холод начал пробирать до мозга
костей. Мышцы одеревенели, губы шевелились с трудом.
- Точно. Попробуй еще.
Весь дрожа, я двинулся вправо. И вдруг мои пальцы нащупали странный
предмет. Нечто плоское и круглое. Словно кто-то впаял в скалу огромную
грампластинку. Уже на ощупь было понятно, что это не просто выступ в скале.
Я посветил фонариком.
- Барельеф! - воскликнула толстушка.
Говорить я уже не мог, и поэтому просто кивнул. Действительно, прямо в
скале был выбит барельеф - точно такой же, как у входа в Святилище. Две
мерзкие рыбы с когтями вместо плавников обнимают мир, кусая друг друга за
хвосты. Диск с барельефом на две трети выступал над водой. Этот барельеф,
как и прежний, был изготовлен очень искусно. Не сомневаюсь: кто-то угрохал
кучу времени и сил, чтобы выполнить столь тонкую работу в таких
нечеловеческих условиях.
- Это выход, - объявила толстушка. - Похоже, такая картинка есть у
каждого входа и выхода. Смотри выше!
Я посветил вверх, но скала утопала во тьме. Обнаружив над диском
небольшой выступ, я ухватился за него и, подтянувшись на одной руке,
пригляделся. Ничего не увидел, зато лицо обдало воздухом. Из невидимого
отверстия вырывался слабый ветер с запахом гнили. Упершись коленями в скалу,
я подтянулся еще выше и забрался на выступ.
- Нашел! - крикнул я, морщась от боли в животе.
- Слава богу! - обрадовалась она. Забрав у нее фонарик, я схватил ее за
руку и вытащил из воды.
Мы сидели у входа в нору, дрожа от холода. Наши мокрые штаны и рубашки
были такими холодными, будто их только что вынули из морозильника. Теперь я
понимал, каково человеку, которого искупали в огромном стакане виски со
льдом.
Отдышавшись, мы развязали тюки с вещами и переоделись. Мокрые куртки с
рубашками выкинули в темноту. Я уступил ей свитер. Ниже пояса все оставалось
мокрым, но ни запасных штанов, ни белья мы не захватили, и с этим пришлось
смириться.
Пока она возилась с излучателем, я посигналил фонариком Профессору: все
в порядке, доплыли нормально. Тусклая звездочка вдалеке замигала в ответ -
два раза, потом еще три - и погасла. Вокруг не осталось ни пятнышка света.
Категории глубины, высоты, ширины и длины прекратили в этом мире свое
никчемное существование.
- Идем! - сказала толстушка. Я посветил на часы. Семь восемнадцать
утра. Новости по телевизору в самом разгаре. Люди садятся завтракать и
запихивают в еще не проснувшиеся мозги прогноз погоды, рекламу таблеток от
головной боли и проблемы экспорта японских велосипедов в США. Ни одной душе
невдомек, что я проскитался всю ночь в этих чертовых катакомбах. Никто не
знает, что значит плыть в ледяных чернилах с дырой в животе и ссадинами от
пиявок. Никому и в голову не приходит, что мне осталось жить в этом мире
двадцать восемь часов и еще сорок две минуты. Такие новости по телевизору не
показывают.
x x x
По сравнению с тоннелем, которым мы попали в пещеру, эта нора оказалась
гораздо у?же. Ползти приходилось на четвереньках. Мало того: она еще и
извивалась кишкой во все четыре стороны поочередно. Иногда дорога ухала
вниз, а порой приходилось карабкаться вверх. Мы крутили замысловатые петли,
как на американских горках, продвигаясь вперед очень медленно и с огромным
трудом. Скорее всего, эти жуткие катакомбы породила естественная эрозия
почвы. Даже для жаббервогов специально рыть такие запутанные ходы не имело
бы ни малейшего смысла.
Через полчаса мы сменили излучатель. Еще через десять минут узкий
проход оборвался, и мы оказались в коридоре с высоким потолком. Как в
вестибюле старого дома, здесь было тихо, темно и воняло плесенью. Мы
уперлись в развилку: дорога расходилась буквой Т. Странный ветер при этом
дул справа налево. Толстушка посветила по сторонам. Что влево, что вправо
луч фонарика убегал, не встречая препятствий, и терялся во тьме.
- И куда же теперь идти? - поинтересовался я.
- Направо, - уверенно сказала она. - Ветер оттуда. По словам деда, мы
сейчас под кварталами Сэндагая. А нам нужно направо, к стадиону Дзингу.
Я представил себе карту города. Если так - сейчас над нашими головами
две китайских лапшевни, книжный магазин "Кавадэ?", студия "Викто?р", а также
парикмахерская, куда я хожу вот уже десять лет.
- Там, наверху, моя любимая парикмахерская, - сказал я.
- А-а, - отозвалась она без особого интереса.
Я подумал, что накануне конца света было бы неплохо сходить в
парикмахерскую. Все равно за двадцать четыре часа я ничего важного не
совершу. А сходить в баню, переодеться во все свежее и постричься -
поступки, за которые никогда не стыдно перед собой.
- Берегись, - сказала она. - Гнездо жаббервогов уже совсем близко. Я
слышу их запах и голоса. Не отставай от меня ни на шаг.
Я напряг слух и принюхался, но ничего не уловил. Лишь немного свербело
в ушах, но никаких голосов я не слышал.
- А они знают, что мы приближаемся?
- Еще бы. Здесь - империя жаббервогов. Они знают все, что происходит на
многие километры вокруг. Сейчас они в ярости. Потому что мы осквернили их
святыню, а теперь выходим прямо на их гнездо. Если нас поймают - мало не
покажется. Поэтому не вздумай от меня отходить. Иначе они тебя сцапают - и
поминай как звали.
Мы подтянули веревку так, чтобы нас разделяло не более полуметра, и
двинулись дальше.
- Осторожно! Тут стена обрывается! - вдруг закричала она и посветила
налево.
И действительно: стена слева исчезла. Вместо нее зияла черная пустота.
Луч фонаря проваливался в бездонную мглу и терялся в пространстве. Темнота
перед нами дышала, словно живая. Черное кишащее месиво - омерзительное,
точно раскисший студень.
- Слышишь? - спросила она.
- Слышу, - ответил я.
Наконец я понял, как звучат голоса жаббервогов. Хотя если точно, не
голоса, а пронзительный скрежет, впивающийся в мозги. Словно полчища
насекомых сверлили мне голову своими жалами. Яростный скрежет отражался от
стены за спиной и ввинчивался в барабанные перепонки. Хотелось отшвырнуть
фонарик, сесть на корточки и закрыть уши руками. Каждый нерв моего тела с
ненавистью шлифовали напильником.
Это была идеальная ненависть. Не сравнимая ни с каким другим чувством.
Свирепый ветер вырывался из дыр преисподней, стремясь повалить нас на землю
и расплющить в лепешку. Все самые гнусные помыслы Подземелья слились с
перекрученным временем в один кошмарный сгусток, чтобы размазать наши тела
по земле. Я никогда не подозревал, что ненависть может давить на человека
такой реальной физической тяжестью.
- Не останавливайся! - заорала мне в ухо толстушка. Ее голос звучал
очень звонко, но не дрожал. Никогда раньше она так на меня не орала.
Возможно, поэтому я наконец заметил, что остановился.
Она с силой натянула веревку.
- Вперед! Иначе нам крышка!
Но мои ноги не двигались. Чужая ненависть буквально пригвоздила меня к
земле. Время потекло вспять, унося мои мозги к древней памяти человечества.
Мне больше некуда было идти.
И тут она влепила мне затрещину. Такой силы, что я на секунду оглох.
- Правой! - орала она. - Правой! Слышишь меня?! Двигай правой ногой,
осел!!!
Моя правая нога, скрипя и вибрируя, медленно сдвинулась с места.
Натужный визг достиг апогея, разочарованно дернулся - и как будто немного
стих.
- Левой! - заорала она. И я передвинул левую ногу. - Вот так! Еще шаг!
Еще! Живой?
- Живой, - вроде бы сказал я, но так и не понял, удалось ли произнести
это вслух. Проклятые твари затягивали нас в самую сердцевину кишащей тьмы.
Вливая в уши животный ужас, который отключал ноги и медленно подбирался к
рукам.
Худо ли бедно, я сделал шаг - и мне тут же захотелось бежать сломя
голову. Я готов был на что угодно, лишь бы вырваться отсюда как можно
скорее. Но она крепко стиснула мою руку.
- Свети себе под ноги! - приказала она. - Прижмись к стене и двигайся
боком! Понял?
- Понял, - ответил я.
- Свети только вниз!
- Почему?
- Потому что они перед носом! - уже прошептала она. - На жаббервогов
смотреть нельзя. Кто их увидит - больше не сможет пошевелиться.
Светя под ноги, мы двинулись боком по коридору. Мою правую щеку
обжигала вонь тухлой рыбы. Я чувствовал, что провонял ею насквозь. Нас
засасывало в желудок огромной червивой гадины. Визг жаббервогов не утихал.
Неестественный визг, который выдавливали оттуда, где звука не бывает вообще.
Барабанные перепонки вывернулись наизнанку и окостенели. Едкая, с привкусом
желчи слюна застоялась во рту и никак не хотела сглатываться.
И все-таки я шел вперед. Не думая ни о чем, кроме собственных ног.
Толстушка что-то кричала мне, но я не слышал. Я был абсолютно уверен, что
уже не переживу этот отвратительный визг. как бы я ни старался, мне уже не
уйти. прямо сейчас ко мне протянутся омерзительные конечности, схватят за
пятки и утащат в свою темноту.
Сколько мы уже двигались в этом кошмаре - я понимать перестал. Зеленая
лампочка на излучателе еще горела. Значит, не очень долго. Но мне казалось,
прошло два или три часа.
Неожиданно воздух переменился. Мерзкая вонь отступила, и давление на
перепонки схлынуло, точно в море отлив. Отвратительный визг стал похож на
шум далекого прибоя. Самое страшное было позади.
Она подняла луч фонарика и осветила гладкую скалу перед нами. Не
отрывая от стены лопаток, я перевел дух и вытер холодный пот со лба.
Очень долго мы не говорили ни слова. Визг жаббервогов стих, и вокруг
повисла гнетущая тишина. Только откуда-то издалека доносилось эхо капающей
воды.
- На что же они так злятся? - спросил я.
- На все, что обитает под солнцем.
- Как-то не вериться, чтобы кракеры сумели с ними договориться. Даже
ради очень большой выгоды...
Она ничего не ответила. Только крепче стиснула мою руку.
- Знаешь, о чем я думаю? - спросила она.
- О чем?
- Как было бы здорово, если б я могла перейти с тобою в тот мир.
- Бросив этот?
- Ну да, - ответила она. - Он такой скучный. По-моему, в твоем сознании
жить куда интереснее.
Я молча покачал головой. Не знаю, кто как, но я бы не хотел жить только
в своем сознании. Как, впрочем, и в чьем-либо другом.
- Ладно, пойдем! Здесь нельзя задерживаться. Нужно найти выход в
канализацию.
Я осветил фонариком часы. Пальцы дрожали. Я чувствовал, что успокоюсь
еще не скоро.
- Восемь двадцать, - сообщил я.
- Я поменяю излучатель.
Она включила новый аппарат, а старый поставила на подзарядку и заткнула
за пояс под рубашкой.
С тех пор, как мы залезли в нору, прошел ровно час. Если верить
Профессору, через несколько минут мы свернем под картинную галерею. А там и
до подземки рукой подать. Все-таки метро - это уже часть наземного мира.
Мира, где пока еще нет жаббервогов.
Вскоре, как и ожидалось, дорога свернула влево. Мы вышли под бульвар
Итие. Сейчас, в начале осени, весь бульвар шелестит зеленой листвой. Я
вспомнил первый осенний ветер, запах листьев и согретые солнцем газоны.
Упасть бы сейчас на траву и разглядывать небо. Сходить в парикмахерскую,
постричься, а потом завалиться на газон где-нибудь в Гайэнмаэ и часами
разглядывать небо. И потягивать холодное пиво, пока не кончится мир.
- Интересно, небо сейчас голубое? - произнес я.
- Небо? Откуда я знаю?
- Ты что, не смотрела прогноз погоды?
- Конечно, нет. Я весь день искала, где ты живешь.
Я попробовал вспомнить, видел ли я вчера на небе звезды. Не получилось.
Перед глазами все маячила молодая парочка, слушавшую "Дюран Дюран" в своем
пижонском "скайлайне". Звезд в памяти не всплывало. Я вдруг понял, что за
последние месяцы ни разу не подумал о звездах. Если бы звезды исчезли с неба
месяца три назад, я бы и глазом не моргнул. В памяти остались только
серебряные браслеты на женской руке - да палочки от мороженого под фикусом у
подъезда. Вся моя жизнь была какой-то недоделанной и никчемной. А ведь я
запросто мог родиться в какой-нибудь югославской деревне, всю жизнь
разводить овец и каждый вечер любоваться Большой Медведицей. "Скайлайны",
"дюран дюраны", серебряные браслеты, шаффлинги и синие твидовые костюмы
казались бредовым сном из далекого прошлого. Мою память раздавили в лепешку
пневматическим прессом, точно старый автомобиль. Она, моя память, стала
похожа на банальную кредитную карточку. Взгляни на нее спереди - выглядит
лишь чуть-чуть неестественно. А посмотри сбоку - просто бессмысленная
пластинка. С одной стороны, в ней хранится вся моя жизнь. С другой - просто
кредитка. И пока не считаешь ее специальной машиной, от нее нет никакого
проку.
Я чувствовал: моя Первая Цепь растворяется. Память об этом мире
становится плоской и какой-то чужой. Сознание угасает. Удостоверение
личности становится тоньше, превращается в лист бумаги и исчезает совсем.
Я шел за толстушкой, машинально передвигая ноги, и вспоминал молодую
парочку в "скайлайне". Сам не пойму, чем зацепили меня те двое, но ни о чем
другом я почему-то думать не мог. Чем они, интересно, сейчас занимаются?
Однако представить, чем молодые мужчина и женщина могли бы заняться в
половине девятого утра, я так и не смог. Может, спят как сурки. А может,
едут на работу в переполненных электричках. Кто их знает. То, как вертится
этот мир, крайне плохо соединялось с моим воображением.
Будь я сценаристом, сочинил бы для них неплохой сериал. Она -
студентка, уезжает на стажировку в Париж и выходит за француза. Муж попадает
в автокатастрофу и превращается в растение. Устав от такой жизни, она
бросает мужа, возвращается в Токио и начинает работать в посольстве Бельгии
или Швейцарии. На руке серебряные браслеты - единственная память о
замужестве. Ретроспектива: зимняя Ницца, берег моря. Она никогда не снимает
браслетов, даже в постели с мужчиной. А ее мужчина - участник обороны
Ясуда-холла, вылитый герой фильма "Пепел и алмазы" - никогда не снимает
темных очков. Модный телережиссер, которому до сих пор снятся вояки,
разгоняющие толпу слезоточивым газом. Его жена пять лет назад вскрыла себе
вены. Снова ретроспектива. Такая ностальгическая драма, где много возвратов
в прошлое. Он разглядывает браслеты на ее левой руке, вспоминает
окровавленное запястье жены и просит героиню надеть браслеты на правую руку.
"Ни за что! - отвечает она. - Я не ношу браслеты на правой руке!"
* Фильм (1958) польского режиссера Анджея Вайды (р. 1926).
* Ясуда-холл - один из главных корпусов Токийского университета. В
январе 1969 г. был захвачен студентами,
Можно еще ввести в сценарий пианиста, как в "Касабланке". Эдакого
талантливого алкоголика. На его рояле - вечный стакан с неразбавленным
джином, в который он выдавливает лимон. Близкий друг героя и героини,
посвящен во все их секреты. Когда-то гениально играл джаз, но потом утопил
свой гений в стакане.
* Классический фильм (1942) американского режиссера Майкла Кертица
(Михали Кертеш, 1888 - 1962).
Мой сценарий становился все нелепее, и я бросил это безумное
сочин