ительство. К реальности такой сюжет не имеет ни малейшего отношения. Но как только я задумался, что такое реальность на самом деле, в голове начался еще больший бардак. Моя же реальность была тупой и тяжелой, как картонный ящик, набитый песком и расползающийся по швам. Уже несколько месяцев я не смотрел на звезды. - Все, - сказал я. - Больше не могу. - Чего ты не можешь? - спросила она. - Не могу больше это выносить. Темноту, вонь, жаббервогов. Мокрые штаны, дырку на животе. Я даже не знаю, что за погода на улице. Какой сегодня день? - Еще немного, - сказала она. - Еще немного - и все кончится. - В голове каша, - продолжал я. - Я не помню, что там, наверху. О чем ни подумаю - все в какую-то ерунду превращается. - А о чем ты думаешь? - О Масатоми Кондо, Реко Накано и Цутому Ямадзаки. * Популярные актеры японского кино и телевидения 1970-1980-х гг. - Забудь, - сказала она. - Не думай ни о чем. Еще немного - и я тебя отсюда вытащу. И я решил ни о чем не думать. И как только перестал думать, сразу понял, что на мне - холодные мокрые штаны. Все тело била мелкая дрожь, в рану на животе вернулась тупая боль. Но несмотря на озноб, мочевой пузырь, как ни странно, меня совсем не тревожил. Когда я мочился в последний раз? Я обшарил память до последнего уголка, но не вспомнил даже этого. По крайней мере, после того как я спустился под землю, этого не случалось ни разу. А до того? До того я вел машину. Съел гамбургер, потом разглядывал парочку в "скайлайне". А до того? До того я спал. Пришла толстушка и разбудила меня. Сходил ли я тогда в туалет? Кажется, нет. Она собрала меня, как чемодан, и вытащила из дому, так что на сортирные подвиги времени не оставалось. А что было еще раньше, я помнил уже совсем смутно. Кажется, ходил к врачу. Он зашивал мне рану. Что это был за врач? Не помню. Какой-то доктор в белом халате зашивал мне рану чуть ниже пупка. Мочился ли я перед этим? Не помню. Наверное, нет. Если бы я это сделал тогда, я бы запомнил, как выглядит моя рана. Не помню - значит, скорее всего, не мочился. Выходит, я уже очень давно не ходил по малой нужде. Сколько часов? Я подумал о времени - и в голове началась чехарда, как в курятнике на рассвете. Сколько я уже не мочился? Двадцать восемь часов? Тридцать два? Куда делась моя моча? Все это время я пил - и пиво, и колу, и виски. Что случилось с жидкостью в моем организме? Да нет же. В больницу я ходил позавчера. А вчера вроде было что-то совсем другое. Что же именно, я понятия не имел. "Вчера" было просто размытым, нелепым пятном. Гигантской луковицей, которая напиталась всей этой жидкостью и разбухла до невероятных размеров. Где что находится, куда надавить, чтобы что-нибудь вышло - я не имел ни малейшего представления. Самые разные вещи и события то приближались ко мне, то опять уносились, как на карусели. Когда мне вспороли живот? До или после этого я сидел за стойкой кофейни в утреннем супермаркете? Когда я мочился? И какого дьявола я столько об этом думаю? - Вот она! - объявила толстушка и схватила меня за локоть. - Канализация! Это выход. Я выкинул мысли о моче из головы и уставился, куда мне показывали. В стене перед нами зияло квадратное отверстие мусоропровода. При желании туда мог протиснуться человек. - Но это не канализация, - заметил я. - Канализация дальше. А это воздухоотвод. Слышишь, какая вонь? Я наклонился к отверстию и принюхался. И правда, воняло гадостно. Но после всех прелестей Подземелья даже запах канализации казался родным. И ветер из отверстия наконец-то был настоящий. Внезапно земля мелко задрожала: из отверстия донесся далекий грохот электрички. Секунд через десять-пятнадцать он затих, точно закрыли кран. Ошибки не было. Это выход. - Наконец-то! - сказала она. И поцеловала меня в шею. - Как самочувствие? - Не спрашивай, - ответил я. - Я и сам не пойму. Она полезла в отверстие первой. пухлый зад исчез в дыре, и я последовал за ней. Какое-то время мы ползли по узкой трубе. Мой фонарик не высвечивал впереди ничего, кроме ее икр и задницы. Эти икры напоминали белые и гладкие кабачки, а пухлые ягодицы, облепленные мокрой юбкой, жались друг к дружке, как беззащитные дети. - Эй! Где ты там? - крикнула она. - Здесь! - отозвался я. - Тут чей-то ботинок! - Какой еще ботинок? - Черный, кожаный, мужской. Только правый. Я тоже увидел ботинок. Очень старый, без каблука. На носке засохла белая грязь. - Откуда он здесь? - А ты как думаешь? Поскольку больше смотреть было не на что, я полз вперед, разглядывая край ее юбки. Иногда он задирался, обнажая белую, не запачканную полоску кожи. В том самом месте, где женщины когда-то закрепляли чулки. Оставляя неприкрытыми пять сантиметров между чулками и поясом. Разумеется, в те времена, когда еще не придумали колготок. Эта полосочка голой кожи вдруг возбудила во мне старые воспоминания. Еще из времен, когда все слушали Джими Хендрикса, "Крим", "Битлз" и Отиса Реддинга. Я попытался насвистывать первые строчки из "I go to pieces" Питера и Гордона. Славная была песня. Немного сентиментальная. Но уж всяко лучше, чем этот чертов "Дюран Дюран". Хотя, возможно, я просто состарился: эта песня была хитом лет двадцать назад. Двадцать лет назад никто и представить себе не мог такую вещь, как колготки. * Я разваливаюсь на куски (англ.). - Чего ты там рассвистелся? - крикнула она. - Сам не знаю. Захотелось вдруг. - А что за мелодия? Я сказал ей название. - Никогда не слыхала. - Эту песню пели, когда тебя еще не было. - А о чем песня-то? - О том, что я разваливаюсь на куски и подыхаю. - Ну и зачем тебе насвистывать такую песню? Я немножко подумал, но убедительной причины не нашел. Как-то само всплыло в голове. - Черт меня знает, - признался я. Пока я придумывал, чего бы понасвистывать взамен, мы выбрались в канализацию - бетонную шахту диаметром метра полтора. По дну тек мутный ручей сантиметра два глубиной. Над водой по трубе расползались какие-то твари, скользкие и мокрые, точно мох. Вдалеке, натужно гудя, пронеслась электричка, и по стенам заплясали тусклые желтые сполохи прожекторов. - Какого черта канализация выходит в тоннель метро? - Это не совсем канализация, - пояснила она. - Это труба для сбора грунтовых вод. Хотя, конечно, нечистоты все равно сюда попадают. Который час? - Девять пятьдесят три, - ответил я. Она достала из-под рубашки излучатель и включила его взамен предыдущего. - Ну давай, еще немного. Только не расслабляйся! Сила жаббервогов действует по всем тоннелям метро. Видел ботинок? - Да уж, - ответил я. - Жуть, правда? - Не говори. Мы двинулись по трубе вдоль потока. Резиновые подошвы громко чавкали, заглушая грохот электричек. Никогда в жизни я не испытывал столько счастья от грохота электричек. Они казались самой жизнью - со своими веселыми гудками и ярким светом. Разные люди садились в них, читали газеты и журналы, выходили через несколько станций и убегали дальше по своим делам. Я вспомнил пеструю рекламу в вагонах и схемы метро, развешанные у дверей. Линия Гиндза на них всегда нарисована желтым. Почему именно желтым - не знаю, но так уж заведено. Поэтому мысли о Гиндзе у меня неизменно желтого цвета. Долго брести до выхода нам не пришлось. Конец шахты был перекрыт железной решеткой. В решетке зияла брешь - как раз пролезет один человек. Бетон и железные прутья раскурочены какой-то нечеловеческой силой. Я впервые нашел, за что благодарить жаббервогов. Не будь этой бреши, мы бы остались здесь до скончанья века, наблюдая за миром, как заключенные из окошка тюрьмы. В сумерках на стене тоннеля виднелся пожарный ящик. Над путями нависали бетонные плиты с аварийными огоньками. Мы пробыли под землей так долго, что даже их рассеянный свет слепил до рези в глазах. - Подожди немного, - сказала она. - Нужно привыкнуть к свету. Еще минут десять - и пойдем дальше. А перед выходом на платформу опять подождем, иначе точно ослепнем. Когда будут проезжать поезда, зажмурься и не смотри. Понял? - Понял, - ответил я. Она взяла меня за руку, усадила на сухой участок бетона, села рядом и вцепилась в мой рукав. Грохоча, приближался поезд. Мы нагнулись и закрыли глаза. Желтое сияние проскакало по закрытым векам, дикий вой проехался по ушам - и все унеслось в темноту. Несколько крупных слезинок выкатилось из-под зажмуренных век, и я вытер лицо рукавом. - Сейчас привыкнешь, - успокоила она. Ее лицо тоже было мокрым от слез. - Пропустим еще три поезда. Глаза привыкнут - двинемся к станции, где жаббервоги нас уже не достанут. А там и наружу выберемся. - Когда-то со мной уже было такое. - Что именно? Ты гулял в тоннелях метро? - Да нет же... Яркий свет, от которого слезятся глаза. - Ну, это с каждым бывает. - Нет-нет... Какой-то особенный свет. И особенные глаза. И еще - страшно холодно. Я слишком долго жил в темноте и отвык от света. - А что еще помнишь? - Больше ничего. - Наверное, твоя память потекла в обратную сторону, - сказала она. Она прижалась ко мне, и я чувствовал плечом ее грудь. В этих мокрых штанах я продрог до костей, и лишь там, где ее грудь прижималась ко мне, еще оставался островок тепла. - У тебя наверху есть какие-то планы? Куда-то пойти, что-то сделать, кого-то увидеть? - спросила она, и взглянула на часы. - У тебя еще двадцать пять часов пятьдесят минут. - Пойду домой, приму ванну. Переоденусь. Потом, наверно, схожу постригусь, - сказал я. - Все равно еще время останется. - Останется - тогда и подумаю. - Можно, я с тобой? - попросила она. - Я тоже хочу помыться и переодеться. - Как хочешь, - пожал я плечами. Со стороны Аояма пронеслась электричка, и мы снова пригнулись и зажмурились. На этот раз обошлось без слез. - Но ты еще не так зарос, чтобы стричься, - сказала она, осветив мою голову фонариком. - И потом, тебе лучше с длинными волосами. - Всю жизнь ходил с длинными. Надоело. - И все-таки в парикмахерскую еще рановато. Ты когда последний раз стригся? - Не помню, - ответил я. Какое там стригся - тут не помнишь, когда мочился последний раз... События месячной давности казались историей Древнего мира. - А у тебя дома найдутся вещи моих размеров? - Не знаю... Вряд ли. - Ну ладно, что-нибудь соображу. А постель тебе понадобится? - В смысле? - Ну, может, женщину вызовешь, чтобы сексом позаниматься. - Да нет... Об этом я как-то не думал, - признался я. - Наверное, не понадобится. - Тогда можно, я там посплю? Я должна отдохнуть, прежде чем за дедом пойти. - Спи, конечно. Только учти: ко мне постоянно вламываются то кракеры, то агенты Системы, то еще кто-нибудь. Я теперь знаменитость. Даже двери в доме не запираются. - Плевать, - сказала она. А ведь ей и правда плевать, подумал я. Все-таки разным людям плевать на совершенно разные вещи... От Сибуя примчался еще один поезд. Я зажмурился, досчитал до четырнадцати - и поезд унесся прочь. Глаза почти не болели. Мы прошли первый круг ада на пути к свету. Не угодив ни в колодец к жаббервогам, ни в желудок когтистой рыбы. - Ну что? - отстраняясь, сказала толстушка и встала на ноги. - Пойдем понемногу. Кивнув, я поднялся, выбрался за ней на пути - и мы зашагали по шпалам в сторону Аояма-Иттемэ. 30 КОНЕЦ СВЕТА Яма Когда я просыпаюсь, все, что случилось с нами в Лесу, вспоминается, точно сон. Но, конечно, это не сон. Старенький аккордеон дремлет на столе, точно усталое израненное животное. Все было реальностью - и гигантская турбина, вертевшаяся от подземного ветра, и унылое лицо молодого Смотрителя, и коллекция инструментов. Но сама мысль об этом отдается в голове странным эхом. В барабанные перепонки вгрызается пронзительный скрежет - будто мне в голову засовывают какую-то пластинку. При этом голова не болит. Голова абсолютно ясная. Просто все вокруг кажется ненастоящим. Не вставая с постели, я оглядываю комнату. Ничего необычного. Потолок, стены, неровный пол, занавески - все как всегда. Посреди комнаты стол, на столе аккордеон. На стене висят мои пальто и шарф, из кармана пальто выглядывают перчатки. Я напрягаю мышцы по всему телу. Ничего не болит. Даже глаза не слезятся. Я в полном порядке. Но скрежет вводимой в меня пластинки не утихает. Грубый, пульсирующий и многослойный. Словно несколько разных звуков перемешиваются между собой. Я пытаюсь определить, где я мог такое слышать. Но как ни прислушиваюсь, не пойму, от чего этот скрежет исходит. Будто он образуется прямо в моей голове. Я поднимаюсь с постели, выглядываю в окно - и лишь тогда понимаю его природу. Прямо под окном трое стариков копают яму. Их лопаты со скрежетом вгрызаются в мерзлую землю. На морозе этот звук особенно резок - и поэтому так раздражает меня. В этом ли дело? После всего, что произошло, мои нервы на взводе. Может, у меня просто звенит в ушах? На часах почти десять. Я впервые просыпаюсь так поздно. Почему Полковник не разбудил меня? Если не считать тех дней, когда я валялся в лихорадке, он всегда будил меня в девять, принося на подносе завтрак. Я жду до половины одиннадцатого, но Полковник не появляется. спускаюсь на первый этаж, беру на кухне хлеб и питье, поднимаюсь обратно в комнату и завтракаю в одиночестве. Но оттого ли, что уже привык завтракать с ним на пару, никакого аппетита не чувствую. съедаю половину хлеба, а другую оставляю для зверей. Затем надеваю пальто, сажусь на кровать и жду, пока огонь в печи хоть немного согреет комнату. Вчерашняя теплынь за прошедшую ночь растворилась бесследно - дом опять наполняет промозглая стужа. Сильного ветра нет, но зимний пейзаж за окном такой же, как всегда. От Северного хребта до равнины на юге небо затягивают плотные тяжелые тучи. Четверо стариков под окном продолжают копать свою яму. Четверо? Но ведь их было трое. Трое стариков с лопатами. А теперь четверо. Значит, подключился еще один? Что ж, ничего удивительного. В Резиденции стариков хватает. Четверо стариков - по одному с каждой стороны ямы - молча ковыряют лопатами землю. Взбалмошный ветер задирает им полы пальтишек, но они, похоже, сильно от этого не страдают. Раскрасневшись на морозе, все тюкают и тюкают лопатами по земле. Один так разогрелся, что скинул пальто и повесил на ветку. В комнате теплеет. Я сажусь за стол, беру аккордеон, растягиваю меха. И замечаю, что эта вещь изготовлена гораздо искуснее, чем мне показалось вначале. Кнопки и меха повыцвели, но лак на деревянной панели, в основном, уцелел, и причудливый узор - зеленая трава на лугу - почти полностью сохранился. Изящное изделие прикладного искусства, а вовсе не инструмент для практических нужд. Меха задубевшие, но растягиваются легко. Ясно, что к нему очень давно никто не прикасался. Кто были его хозяева и как он попал в Город, мне уже никогда не узнать. В целом, аккордеон довольно странный. Во-первых, слишком маленький. При желании его можно засунуть в карман пальто. Но игрушечным его тоже не назовешь: все, что положено настоящему аккордеону, у него есть. Я растягиваю меха, пробегаю пальцами по клавишам справа, а слева подбираю подходящий аккорд. Выжав звук до конца, замираю и слушаю расплывающиеся по комнате звуки. Скрежет лопат стариков за окном не смолкает. В их неумелых руках инструменты стучат не в такт, и этот разнобой отчетливо слышен в комнате. От порывов ветра иногда подрагивает окно. Долетает ли до стариков звук моего аккордеона? Наверное, нет. Слишком тихий, да и ветер в другую сторону. Последний раз я играл на аккордеоне слишком давно. И у того инструмента была хотя бы клавиатура. К этим же странным кнопкам я привыкаю с большим трудом и не сразу. Они посажены так близко друг к другу, словно Инструмент изготовлен для женщин или детей; взрослому мужчине ковыряться в них - сущее наказание. А ведь при этом еще нужно растягивать меха. Провозившись час или два, я выучиваюсь брать с ходу пять или шесть несложных аккордов. Но никакой мелодии в голове не всплывает. Сколько я ни давлю на кнопки, стараясь вспомнить хоть что-нибудь, выходит сплошная какофония. Набор разрозненных звуков, который никуда и ни к чему не ведет. Лишь изредка случайные сочетания будто складываются во что-то осмысленное - но призрак этого смысла тут же растворяется в воздухе. Может, не удается поймать мелодию из-за скрежета за окном? Конечно, причина не только в этом. Но он действительно мешает сосредоточиться. Звяканье лопат бьет по ушам так отчетливо, будто старики роют яму прямо у меня в голове. И чем дольше роют, тем огромнее пропасть. Днем ветер крепчает, к нему примешивается мелкий снег. Белая крупа сухо бьет по стеклу, оседает на подоконнике и ее почти сразу сметает прочь. Вслед за крупой повалит мокрый, тяжелый снег, который ложится сугробами и уже не тает. И тогда вся земля оденется в белый саван. Так устроено. Мелкий снег - предвестник больших метелей. Но старики, будто не замечая снега, продолжают копать свою яму. будто заранее знают, что он пойдет. Никто не глядит на небо, никто не бросает работу и не открывает рта. Даже пальто все так же болтается на дереве. Теперь стариков уже шестеро. Двое новых - с киркой и тачкой. Тот, что с киркой, стоит на дне ямы и долбит грунт, второй грузит землю на тачку и отвозит к подножью холма. И даже сильным порывам ветра не заглушить скрежет лопат и кирки. Отчаявшись вспомнить Песню, я кладу аккордеон на стол, подхожу к окну и долго смотрю, как работают старики. У них, похоже, нет старшего. Все равны, никто не дает указаний. Один ловко и быстро долбит землю, четверо грузят ее в тачку, шестой молча отвозит землю и возвращается. Чем дольше я гляжу на яму, тем сильнее мне кажется: что-то не так. Во-первых, для мусорной ямы она слишком большая. Во-вторых, с чего бы им рыть ее в такой снегопад? Или ее роют для чего-то другого? Но даже если так - все равно снег засыплет ее уже к следующему утру. Уж старики-то должны понимать это, хотя бы по тучам. Да и Северный хребет уже почти весь занесло. Сколько ни думаю, я не могу понять, что делают эти люди. Я возвращаюсь к печке, сажусь на стул и разглядываю тлеющие угли. Наверное, мне никогда не вспомнить Песню. Есть инструмент или нет инструмента - теперь уже все равно. Сколько ни выстраивай один за другим отдельные звуки, если нет Песни - это просто отдельные звуки. Аккордеон у меня на столе - всего лишь красивая вещь. Кажется, я понимаю, что имел в виду Смотритель Электростанции. Инструментам не нужно звучать, сказал он. Достаточно просто смотреть на них и любоваться. Я закрываю глаза и слушаю, как снег стучит по стеклу. x x x Наступает обед. Старики прекращают работу и расходятся по домам. На земле остаются только лопата и кирка. Я сажусь на стул у окна и смотрю на яму, возле которой нет ни души. Вскоре слышу, как Полковник, вернувшись, стучит в мою дверь. Его неизменные шинель и шапка густо присыпаны снегом. - Кажется, к вечеру занесет все вокруг, - говорит он. - Есть будешь? Я принесу. - Спасибо, - соглашаюсь я. Минут через десять он возвращается с кастрюлей в руках и ставит ее на плиту. И только тогда осторожно снимает шинель и шапку - точно животное, которое скидывает панцирь, когда сменяется время года. Пригладив пятерней седые волосы, он садится на стул и переводит дух. - Извини, что с тобой не позавтракал, - говорит старик. - С утра как навалилось работы - поесть было некогда. - Так вы тоже копали яму? - Яму? А, вон ты о чем... Такая работа не для меня. Хотя я, конечно, вовсе не против ям. - Полковник чуть усмехается. - Нет, я работал в Городе. Еда уже подогрета, и он раскладывает ее по тарелкам. Овощное рагу с лапшой. Он дует на тарелку и с аппетитом ест. - А зачем нужна эта яма? - спрашиваю я. - Низачем, - отвечает старик, поднося ложку кот рту. - Они роют яму, потому что хотят ее рыть. Так что это идеальная яма. - Не понимаю. - Очень просто. Хотят - и роют. Больше никакой цели нет. Я кусаю хлеб и думаю об идеальной яме. - Иногда они роют ямы, - говорит Полковник. - Примерно так же как я играю с тобой в шахматы. Смысла это не имеет и ни к чему не ведет. Но ничего страшного в этом нет. Никто не нуждается в смысле и не собирается ни к чему приходить. Все мы здесь роем свои идеальные ямы. Бесцельные движения. Бесплодные усилия. Никуда не ведущие шаги. Замечательно, ты не находишь? Никто не обижает и никто не обижается. Никто не обгоняет и никого не обгоняют. Никто не побеждает и не проигрывает. - Кажется, понимаю... Старик кивает несколько раз и, наклонившись к тарелке, доедает рагу. - Возможно, что-то в Городе тебе и кажется странным, - продолжает он. - Но для нас это все Природа. Все естественно, идеально, спокойно. Когда-нибудь поймешь. По крайней мере, я желаю тебе этого от души... Я всю жизнь был военным и ни о чем не жалею. Моя жизнь по-своему удалась. Я и сейчас еще вспоминаю, как пахнут порох и кровь, как сверкают клинки и зовет в атаку труба. Хотя ради чего мы сражались, я давно уже позабыл. Слава, любовь к Родине, боевой дух, ненависть к врагу - ничего не осталось... А ты, я вижу, очень боишься потерять себя. Я тоже боялся. Тут нет ничего зазорного. - Полковник умолк и уставился в пустоту, подбирая слова. - Но когда потеряешь себя, приходит покой... Глубокий покой, какого ты никогда не испытывал прежде. Помни об этом. Я молча кивнул. - Я, кстати, слышал о твоей тени, - говорит Полковник, подбирая хлебом остатки рагу на тарелке. - Говорят, твоя тень совсем плоха. От еды ее тошнит. Третий день с койки не встает. Кажется, долго не протянет. Ты бы сходил, повидал ее, если не противно. Уж она-то, я понял, ищет с тобою встречи. - Да, наверное... - бормочу я, изображая легкое замешательство. - Мне-то не противно. Но позволит ли Страж? - Когда тень умирает, хозяин имеет право с ней встретиться. Так заведено. Для Города смерть тени - большое событие. Даже Страж не может вмешаться. Да и зачем ему... - Ну, что ж. Сходить, что ли, прямо сейчас? - словно бы размышляю я, выдержав паузу. - Давай. Дело нужное. - Старик похлопывает меня по плечу. - Как раз успеешь, пока дорогу не замело. Все-таки для человека нет ничего ближе тени. Простишься с ней по-человечески - спокойнее жить будешь. Дай ей помереть спокойно. Как ни тяжело - это все для твоей же пользы. - Понимаю, - говорю я, надеваю пальто и заматываю шею шарфом. 31 СТРАНА ЧУДЕС БЕЗ ТОРМОЗОВ Турникет. "Полис". Стиральный порошок До станции Аояма-Иттемэ долго идти не пришлось. Мы шагали по шпалам, а когда проносились электрички, прятались за бетонными опорами. В окнах можно было различить пассажиров. Никто из них, понятно, даже не скользнул по нам взглядом. Пассажиры метро никогда не глядят в окно. Они читают газеты или рассеянно смотрят перед собой. Метро - просто удобный способ перемещать с места на место куски городского пространства. Никто не ездит в метро из желания развлечься. Народу в вагонах было немного, и почти все сидели. Час пик прошел. Я вспомнил, что обычно в десять утра на линии Гиндза куда многолюднее. - Какой сегодня день? - поинтересовался я. - Не знаю, - ответила я. - Никогда не задумывалась о днях недели. - Для будней пассажиров маловато. - Я озадаченно покачал головой. - Наверное, воскресенье. - Ну и что, если воскресенье? - Да ничего... Просто воскресенье. Передвигаться в тоннеле метро оказалось проще, чем я думал. Просторно, нечего обходить, никаких светофоров и машины не ездят. Ни пьяных, ни бьющей в глаза рекламы. Сигнальные огоньки освещают путь под ногами, а от вентиляции даже воздух свежий. После гнилостной вони Подземелья и пожаловаться не на что. Мы пропустили один поезд на Гиндзу и один на Сибуя. И вскоре из темноты показалась станция Аояма-Иттемэ. Не дай бог нас заметят служащие метро, подумал я. Скандала не оберешься. О том, чтобы рассказать им всю правду, и речи быть не может. К счастью, перед самой платформой мы увидели железную лесенку. Доберись мы до лесенки - и останется лишь перебраться через небольшую оградку. Только бы нас не заметили! Спрятавшись за опору, мы проследили, как со стороны Гиндзы прибыл очередной поезд, открыл двери, выплюнул одних пассажиров и заглотил других. Дежурный по станции проверил, что все пассажиры сели, дал сигнал отправления - и поезд унесся прочь. Дежурный исчез. На противоположном платформе людей в фуражках тоже не видно. - Вперед! - скомандовала толстушка. - Только не беги. Иди как ни в чем не бывало. Побежишь - только людей напугаешь. - Понял, - ответил я. Вынырнув из-за опоры, мы поднялись по лесенке и перелезли через ограждение на платформу с таким безразличным видом, будто занимаемся этим каждый день. Несколько человек посмотрели на нас - и наш вид привел их в явное замешательство. Вымокшие до нитки, грязные с ног до головы, с растрепанными волосами и потеками слез на чумазых физиономиях. На рабочих-путейцев мы явно не походили. Люди с такой внешностью в метро не работают. А кому же еще приходит в голову разгуливать по путям? Пока они размышляли, мы прошмыгнули по платформе к турникетам. И только тут впервые вспомнили о билетах. * В Токийском метро ехать чем дальше, тем дороже. Поэтому билет сохраняют до конца поездки и предъявляют на - А билетов-то у нас нет, - спохватился я. - Скажем, что потеряли, и заплатим деньги, - предложила она. Я подошел к молодому контролеру и сообщил, что мы потеряли билеты. - Вы хорошо поискали? - спросил он. - Вон, сколько у вас карманов. Посмотрите получше! Стоя у турникета, мы старательно делали вид, что ищем билеты. Все это время он разглядывал нас с ног до головы. - Нету, - сказал я. - На какой станции сели? - На Сибуя. - И сколько заплатили на входе? - Не помню, - ответил я. - Сто двадцать иен, а может, сто сорок. - Не помните? - Я задумался, - сказал я. - А точно на Сибуя? - усомнился контролер. - Так ведь эта ветка начинается на Сибуя. С чего бы я вас обманывал? - Но вы могли перейти с другой станции. Ветка-то вон какая длинная! Можно пересесть с ветки Тодзай через Цуданума или Нихонбаси. - Цуданума? - Например. - Ну хорошо, сколько досюда от Цуданума? Я заплачу. Вы согласны? - Так вы сели на Цуданума? - Нет. Никогда в жизни не был на Цуданума. - Так зачем же платите? - Но вы же сказали! - Я сказал "например". Подошла очередная электричка, выплюнула очередных пассажиров, и турникеты заполнил поток людей. Я проводил их задумчивым взглядом. Среди них не было ни одного безбилетника. Мы продолжали переговоры. - Ну, хорошо. Сколько нам заплатить, чтобы вы нас отпустили? - Платите сколько проехали, - сказал контролер. - Тогда от Сибуя. - Но вы же не помните, сколько заплатили! - Да с чего бы я помнил? - разозлился я. - Вы что, помните, сколько стоит, например, кофе в "Макдональдсе"? - Я не пью кофе в "Макдональдсе", - возразил контролер. - Чего зря деньги выкидывать? - Я сказал "например"! Такие вещи сразу из головы вылетают. - Все безбилетники заявляют одно и то же. Приходят именно к этому выходу и говорят, что сели на Сибуя. - Но я готов заплатить сколько вы скажете! Так сколько? - А я откуда знаю? Продолжать эту душераздирающую дискуссию больше не было сил. Мы просунули в окошко тысячеиеновую купюру и рванули наружу. Контролер еще долго что-то кричал нам вслед, но мы сделали вид, что не услышали. Перед самым концом света препираться из-за билета в метро - это уже чересчур. Тем более что мы ни одной станции не проехали. На улице моросил дождь. Мелкие капли насквозь промочили деревья и землю. Наверно, он шел всю ночь. Мне стало особенно тоскливо. Последний бесценный день в моей жизни. Так не хочется, чтобы в этот день шел дождь! Небо ради такого случая могло бы и проясниться на денек-другой. Пускай потом льет хоть целый месяц, как в романе Балларда, - мне будет уже все равно. А сейчас я хочу валяться на газоне под ярким солнышком, слушать музыку и потягивать холодное пиво. И ничего, абсолютно ничего больше не требую от этой жизни! * Джеймс Грэйм Баллард (р. 1930) - английский писатель-фантаст. Но несмотря на мои молитвы, дождь кончаться не собирался. С неба, словно обернутого несколько раз целлофаном, все опадала мелкая, почти невесомая морось. Захотелось купить газету и узнать прогноз погоды, но для этого надо было спускаться в метро - а очередной перепалки с контролером я бы не перенес. Пришлось обойтись без прогноза. Ничего особенно радостного этот день все равно не сулил. Я даже не знал, понедельник сегодня или среда. Прохожие шли под зонтиками. Все, кроме нас. Спрятавшись под козырьком какого-то здания, мы безучастно разглядывали этот город, как туристы - руины Акрополя. По перекрестку туда-сюда проносились разноцветные автомобили. Мне уже не верилось, что у нас под ногами - тьма тьмущая жаббервогов. - Хорошо, что сегодня дождь, - сказала толстушка. - Это почему? - От ясной погоды у нас бы слезы текли в три ручья. - А, ты об этом... - Что будем делать? - спросила она. - Выпьем чего-нибудь горячего. Потом домой - и в ванну. Мы зашли в ближайший супермаркет и в кофейне у входа заказали два кукурузных супа и сэндвич с ветчиной и яйцом. Девица за стойкой при виде нас изрядно удивилась, но тут же взяла себя в руки и приняла заказ с профессиональной радостью на лице. - Два супа, один сэндвич? - уточнила она. - Так точно, - кивнул я. И добавил: - Какой сегодня день? - Воскресенье. - Вот видишь, - повернулся я к толстушке. - Что я говорил! В ожидании супа и сэндвича я решил занять время чтением "Супоцу Ниппон", забытой кем-то на соседнем стуле. Читать спортивную прессу - занятие бессмысленное, но все лучше, чем ничего. Дата выпуска - второе января, воскресенье. Прогноза погоды не было, но довольно подробно описывалось состояние трассы на ипподроме: к вечеру дождь может кончиться, но завтрашние скачки, скорее всего, пройдут в тяжелых погодных условиях. На стадионе Дзингу состоялся бейсбольный матч. "Якульт" проиграл "Тюнити" со счетом 6:2. О том, что прямо под стадионом Дзингу свили гнездо жаббервоги, не знала ни одна живая душа. * Ведущие бейсбольные клубы Японии. * "Спортивная Япония" (яп.). Толстушка вдруг потребовала у меня первую страницу. Я раздербанил газету и отдал ей целый лист. Заголовок, который ее привлек, вопрошал: "Глотанье семени: секрет омоложения?" А сразу под ним - "Как меня посадили в клетку для канареек и изнасиловали". Как можно изнасиловать кого-либо в клетке для канареек, я представлял с трудом. Разве только очень мудреным способом. Я бы такого и в страшном сне не придумал. - Тебе нравится, когда у тебя глотают семя? - вдруг спросила толстушка. - Да как-то... все равно. - А знаешь, что тут написано? "Большинство мужчин любит, чтобы женщины глотали их семя. Ибо в эти секунды мужчина утверждается в своем главенстве над женщиной, а она, принимая это, совершает древнейший ритуал". - Ну, не знаю... - пожал я плечами. - А у тебя когда-нибудь глотали семя? - Не помню. Вроде нет. - Хм-м! - протянула она и снова уткнулась в газету. Я познакомился с битвой за рейтинг между Центральной и Тихоокеанской бейсбольными лигами. Принесли наш заказ. Мы выпили по супу и сжевали сэндвич, разделив его пополам. Во рту остался вкус обжаренного хлеба, ветчины и яйца. Я вытер салфеткой губы, а потом вздохнул. Так глубоко, наверно, вздыхают только пару раз в жизни. Выйдя из супермаркета, мы стали ловить такси. От нашего вида шарахались прохожие, и машину поймать удалось далеко не сразу. Таксист оказался молодым парнем с волосами до плеч. Здоровенный магнитофон на сиденье рядом наяривал какой-то хит из "Полис". Я прокричал водителю, куда ехать, и откинулся на спинку сиденья. - Эй, а чего вы такие грязные? - спросил водитель, оглядев нас в зеркальце. - Мы подрались, - сказала толстушка. - Прямо под дождем. - Во даете! - восхитился он. - Видок у вас - полный вперед. На шее знаете, какой синячище? - Знаю, - ответил я. - Ну и ладно. Мне по фигу... - С чего бы? - А я вожу только тех, кто любит рок. Даже если они грязные. Лишь бы вместе оттягивались. "Полис" любите? - Неплохо, - вежливо ответил я. - Фирма мне говорит - ты, типа, не вздумай такое крутить. Ставь, говорит, только отечественную попсу. Представляете? В моей тачке - "Матти" или Мацуда Сэйко... Сдохнуть легче! Вот "Полис" - это я понимаю. Целый день можно слушать, и не надоест. Или регги, тоже неплохо. Любите регги? - Вполне, - отозвался я. Доиграл "Полис", и водитель поставил нам концертник Боба Марли. Вся его приборная доска оказалась завалена кассетами. Но я слишком устал и слишком хотел спать. Я не мог "оттянуться" по рок-н-роллу - хотя в душе и благодарил парня, что согласился нас подвезти. Из полудремы на заднем сиденье я рассеянно наблюдал, как водитель стискивает руль и подергивает плечами в такт музыке. Когда мы подъехали к моему дому, я расплатился, а затем протянул ему тысячу иен чаевых. * Давать чаевые в Японии не принято. Таксисты, как правило, не ждут ничего "сверх счетчика", но если объяснить - Это вам на кассеты. - Класс! - обрадовался таксист. - Надеюсь, еще встретимся? - Непременно, - кивнул я. - Я, кстати, почти уверен: лет через десять во всех такси будет играть сплошной рок-н-ролл! Как считаете? - Хорошо бы, - сказал ему я. Хотя сам был уверен в обратном. Джим Моррисон". умер куда больше десяти лет назад, но такси, в котором крутили бы "Дорз", мне еще ни разу не попадалось. Какие-то вещи на этом свете меняются, а какие-то - не меняются никогда. Музыка такси - как раз из второй категории. Еще в эпоху тотального радио в такси всю дорогу крутили бескрылый японский попс, безмозглые ток-шоу и трансляции бейсбольных матчей. Из динамиков в универмагах во все времена журчал оркестр Раймона Лефевра, в пивных барах ставили польку, а во всех торговых кварталах чуть не с ноября крутили рождественские мелодии "Венчурз". Так уж заведено. * Джим (Джеймс Дуглас) Моррисон (1943 - 1971) - певец, поэт и музыкант, лидер группы "The Doors Мы поднялись на лифте. Моя дверь была по-прежнему сорвана с петель, но кто-то заботливо приставил ее на место - так, чтобы казалась закрытой. Не знаю, кто это был, но сил ему было явно не занимать. Я отодвинул железную плиту, как кроманьонец - камень в пещеру, и впустил толстушку внутрь. Затем, уже изнутри, придвинул дверь на место - так, чтобы нельзя было заглянуть снаружи, - и для пущего спокойствия накинул цепочку. В квартире царил идеальный порядок. На секунду я даже решил, что вчерашний разгром привиделся мне в страшном сне Подземелья. Вся мебель - на прежних местах, продукты с пола убраны, битые бутылки и осколки посуды исчезли. Книги с пластинками - снова на полках. Одежда аккуратно висит в шкафу. В кухне, ванной и спальне все сияет чистотой. На полу ни соринки, ни пятнышка. И все-таки - последствия деструкции налицо. В телевизоре на месте кинескопа зияет черная дыра, в мертвом холодильнике хоть шаром покати, искромсанная одежда из гардероба исчезла, а что осталось - поместится в дипломате. В посудном шкафу - только пара стаканов и тарелка. Часы стоят, ни один электроприбор не работает. Кто-то тщательно перебрал все вещи в квартире и выбросил то, что, на его взгляд, уже непригодно. В доме стало просторнее - и, в общем, уютнее. Ничего лишнего. Некоторых нужных вещей не хватало, но что мне сейчас могло бы понадобиться, я даже не представлял. Я сразу же пошел в ванную, проверил газовый обогреватель и включил воду . Мыло, бритва, зубная щетка, полотенце, шампунь - все на месте. Душ работает. Даже банный халат уцелел. Если чего-то и не хватало, я все равно не понял, чего именно. * В современных японских квартирах ванна набирается и нагревается одновременно. Пока ванна наливалась, я вышел в комнату и застал толстушку за чтением "Шуанов" Бальзака. - Слушай, а разве во Франции тоже были выдры? - спросила она. - Были, наверное. - А сейчас есть? - Не знаю, - ответил я. Еще только выдрами я сегодня не интересовался. Я присел в кухне на стул и попытался собраться с мыслями. Это что же получается? Кто-то нарочно пришел и вылизал каждый уголок моего жилища? Но кто? Те громилы от кракеров? Или люди Системы? Что ими двигало, о чем они думали, я не имел ни малейшего представления. Но как бы то ни было: к анонимным уборщикам квартиры я, в общем, испытывал благодарность. Что ни говори, а приятно вернуться в чисто прибранный дом. Я предложил толстушке мыться первой. Она заложила страничку в книге, встала с кровати, прошла в кухню и начала раздеваться. Шурша при этом одеждой настолько естественно и откровенно, что я, сидя в комнате на кровати, немедленно представил ее голой. Ее тело было сразу и взрослым, и детским. Тугая плоть обволакивала ее, как молочное желе, чуть больше, чем обычного человека. И в то же время то была очень правильная полнота: если смотреть в глаза, очень легко забыть о том, что она толстушка. Плечи, бедра, шея, животик - упругие, как у китенка. Грудь небольшая, но так и просится в мужскую ладонь. Попка безупречно подтянута. - Как тебе мое тело? Неплохо? - донеслось из кухни. - Неплохо, - ответил я, не поворачиваясь. - Знаешь, сколько мне стоит форму поддерживать? Постоянно - то мучное, то сладкое... Я молча кивнул. Пока она мылась, я снял мокрые штаны, переоделся в остатки одежды и, завалившись на кровать, прикинул, чем бы дальше заняться. Скоро полдень. У меня в запасе - двадцать четыре часа с небольшим. Я должен составить план действий. Последний день жизни негоже проводить как попало. Дождь за окном продолжается. Мелкий, тихий, почти незаметный. Если бы не капли на стекле - и не скажешь, что дождь. Под окном, разбрызгивая лужи, проезжают машины. Во дворе слышны детские голоса. Толстушка напевает в ванной какую-то песню. Опять, наверное, собственного сочинения. Я лежу на кровати и чувствую, что начинаю засыпать. Но позволить себе этого не могу. Засну - потеряю несколько часов жизни, так ничего и не сделав. Однако что именно нужно делать, я представляю смутно. Я снимаю с ночника у постели крохотный абажур, похожий на маленький зонтик, с минуту верчу на пальце и возвращаю на место. Как бы то ни было, в четырех стенах оставаться нельзя. Видимо, придется выйти из дому. Выберусь наружу - а там и подумаю. От мысли, что мне осталось жить двадцать четыре часа, я впадаю в странное состояние. Казалось бы, дел должно быть невпроворот, а задумаешься - и провернуть-то особо нечего. Я снова снимаю с ночника абажур, верчу на пальце. И вспоминаю плакат с видом Франкфурта на стене в супермаркете. По городу течет река, через реку переброшен мост, по воде плывут белые птицы. Очень даже неплохой город. Как и мысль провести там последние часы жизни. Однако добраться до Франкфурта за двадцать четыре часа невозможно. Но даже будь такое возможно - перспектива провести десять с лишним часов в самолете с искусственной авиапищей не привлекала меня, хоть убей. К тому же, очень возможно, что на самом деле город окажется не таким замечательным, как на плакате. Меньше всего на свете мне хотелось бы уйти из