е труднее. Я напоминал себе безлюдный дом, из которого воры выносят мебель. Миновал полдень, а Мэй все не было. Я закрыл глаза и попытался уснуть, надеясь увидеть во сне Криту Кано, но в охватившей меня полудреме ничего присниться не могло. Как только я отказался от попыток собраться с мыслями, в голову полезли обрывки разных воспоминаний. Они приходили тихо -- так вода медленно заполняет пещеру. Отчетливо вспомнились места, где приходилось бывать, люди, с которыми встречался, царапины, ссадины, ушибы, что у меня были, разговоры, вещи -- купленные и потерянные. На удивление ясно, во всех деталях вспомнилось все: дома и комнаты, где я жил, окна, шкафы, мебель, лампы, которые там были, учителя и преподаватели, у которых я учился, -- от начальной школы до университета. Воспоминания по большей части были разрозненные, мелкие и незначительные, без всякой хронологии, и время от времени прерывались резкими спазмами голода, но все они отличались необыкновенной четкостью, и меня трясло от них, как от мощного вихря, налетевшего неизвестно откуда. Прослеживая события в памяти, я вспомнил один случай, что произошел у меня на работе года три-четыре назад. Совершенно глупый и бессмысленный, но чем больше я прокручивал его в голове, чтобы убить время, тем неприятнее становился осадок от этих воспоминаний. Кончилось тем, что меня вдруг охватила злость -- такая, что заглушила и усталость, и голод, и страх, вообще все. Я дрожал всем телом, часто дышал. Сердце громко колотилось в груди, в крови бурлил адреналин. А вышло так, что мы поспорили из-за какого-то пустяка. В фирме, где я работал, один парень сказал мне что-то обидное, я тоже в долгу не остался, но потом мы поняли, что поругались из-за ерунды, и помирились. Короче, инцидент был исчерпан. Бывает такое: замотался человек, устал и сказал что-то не так. Этот случай начисто стерся из памяти, и вот в кромешной темноте колодца, в полном отрыве от реальности, он всплыл в памяти с поразительной четкостью, распаляя сознание. Я кожей ощущал этот жар, слышал, как шипит в нем моя плоть. "С какой стати надо было это от него выслушивать? И нечего было мямлить в ответ..." -- думал я, кусая губы, а в голову лезли слова, какие нужно было сказать тогда обидчику. Я шлифовал, оттачивал их, и чем острее они становились, тем сильнее я злился. Неожиданно наваждение отступило, и все, о чем я только что думал, потеряло всякое значение. Чего теперь кипятиться? Парень этот, как пить дать, забыл о нашем споре. Да и я до сих пор о нем не вспоминал. Вдохнув побольше воздуха, я опустил плечи, и тело утонуло в привычной уже темноте. Попробовал восстановить в памяти еще что-нибудь, но нелепая злость куда-то улетучилась, а вместе с ней пропали и воспоминания. В голове стало как в желудке -- шаром покати. Немного погодя я поймал себя на том, что разговариваю сам с собой. Бессознательно бормочу разрозненные обрывки мыслей и ничего не могу с этим сделать. Я слышал это бормотание, но почти ничего не понимал. Губы шевелились бессознательно, сами по себе, автоматически, нанизывая в темноте одно за другим слова, смысл которых до меня никак не доходил. Слова выплывали из одной стены мрака и тут же поглощались другой. Тело точно превратилось в пустой тоннель, средство транспортировки слов из одного пункта в другой. Да, это были обрывки мыслей, но рождались они не у меня в голове, а где-то в другом месте. Что же все-таки происходит? Нервы, что ли, начинают сдавать? Я взглянул на часы. 3:42. Нет, верно, 15:42. Я представил, как светло бывает в это время, представил себя в лучах солнца. Напряг слух, но не услышал ни звука: ни стрекота цикад, ни птичьего щебета, ни детских голосов. Может, пока я сижу тут, в колодце, Заводная Птица бросила заводить свою пружину и весь мир остановился? Пружина все ослабевала, потом завод кончился, и вдруг все замерло -- течение рек, шелест травы, полет птиц в небе. Что ж такое с Мэй? Почему она не идет? Сколько времени прошло, а ее все нет! И меня вдруг как обожгло: а если с ней что-нибудь случилось? Попала под машину, например. Коли так -- никто больше на белом свете не знает, что я здесь. Тогда и вправду придется загибаться в этом колодце медленной смертью. Нет, не может такого быть. Мэй Касахара не настолько легкомысленная особа, чтобы ее просто так переехал автомобиль. Сидит, верно, сейчас у себя в комнате, посматривает в бинокль в сад и представляет, что я делаю в колодце. Нарочно тянет, чтобы я запсиховал, подумал, что мне отсюда не выбраться. Точно-точно. А если все так, как я думаю, и Мэй умышленно затягивает время, тогда ее план удался на все сто процентов -- я действительно испугался по-настоящему: меня все бросили в этой проклятой дыре. От страха, возникшего при мысли, что я запросто могу сгнить тут, в темноте, перехватило дыхание. Чем дальше, тем больше я буду слабеть, пока не умру от голода. А он будет становиться все сильнее и сильнее. Но перед этим я, наверное, потеряю способность двигаться, и даже если кто-то сбросит мне лестницу, уже не сумею выбраться наверх. Выпадут все волосы и зубы, все до одного... А как же воздух? На дне этой узкой бетонной трубы я уже несколько дней, да еще под плотно закупоренной крышкой. Циркуляции воздуха почти никакой. Стоило об этом подумать, как воздух вокруг сразу сделался каким-то тяжелым -- то ли из-за игры воображения, то ли в самом деле из-за недостатка кислорода. Чтобы проверить, в чем причина, я несколько раз глубоко вдохнул и выдохнул. С каждым вдохом дышать становилось все труднее. От страха по всему телу выступил пот. Вместе с мыслями о воздухе в голову во всей жуткой реальности и неотвратимости пробралась и в ней поселилась смерть. Как черная вода, она поднималась без единого звука, затопляя сознание. Раньше у меня на уме была голодная смерть, до которой, впрочем, времени оставалось навалом. Все, однако, кончится гораздо быстрее, если я останусь без кислорода. Как умирают от удушья? Это долгая мучительная агония? Или человек постепенно теряет сознание, будто засыпает? Я представил, как Мэй Касахара придет и обнаружит меня мертвым. Окликнет несколько раз, не дождавшись ответа, бросит в колодец горстку камешков, думая, что я заснул. Но я не проснусь. Тут-то она и поймет, что мне каюк. Захотелось громко заорать, позвать кого-нибудь. Кричать, что меня здесь заперли, что я хочу есть, что становится нечем дышать. Я почувствовал себя беспомощным маленьким ребенком, который вышел из дому и заблудился, забыл дорогу. В детстве мне много раз снился кошмарный сон -- я потерялся и не могу найти дорогу назад. Эти кошмары давным-давно забылись, и вот теперь, на дне глубокого колодца, они снова оживали с пугающей ясностью. Время во мраке двигалось в обратную сторону, поглощалось другим измерением. Достав из рюкзака фляжку, я отвинтил крышку, осторожно, чтобы не пролить ни капли, сделал глоток. Долго держал влагу во рту и только потом проглотил. Откуда-то из глубины горла вырвался громкий звук -- точно на пол свалилась какая-то твердая и тяжелая штуковина. А ведь я проглотил всего-навсего несколько капель воды. x x x -- Окада-сан! -- Сквозь сон я услышал, как меня кто-то зовет. -- Окада-сан! Окада-сан! Проснитесь, пожалуйста. Голос Криты Кано. Я кое-как разлепил глаза, но вокруг по-прежнему не было видно ни зги. Граница между сном и явью оставалась размытой. Попробовал приподняться, но пальцы ослабли и совсем не слушались. Тело съежилось, сделалось холодным, вялым -- как завалявшийся в холодильнике огурец. В голове мутилось от истощения и бессилия. "Ладно! Давай, если хочешь. Сейчас снова мысленно напрягусь, а кончать буду по-настоящему. Хочешь -- пожалуйста". Как в тумане я ждал, когда она расстегнет мне ремень на брюках. Стоп! Голос Криты доносился откуда-то издалека, сверху. "Окада-сан! Окада-сан!" -- звала она. Я поднял голову -- половина крышки колодца была открыта и через нее на меня смотрело великолепное звездное небо. Кусочек неба, вырезанный в форме полумесяца. -- Я здесь! -- Я кое-как приподнялся, встал на ноги и, глядя вверх, прокричал еще раз: -- Здесь я! -- Окада-сан! -- Это в самом деле была Крита Кано. Наяву. -- Вы тут? -- Тут-тут. Это я. -- Как вы там оказались? -- Долго объяснять. -- Извините, вас плохо слышно. Громче, пожалуйста. -- Я говорю: это долгая история, -- заорал я. -- Выберусь отсюда -- тогда расскажу. Я не могу сейчас громко говорить. -- Тут ваша лестница лежит? -- Моя. -- Как она здесь оказалась? Вы что, ее забросили сюда? -- Да нет! -- "Интересно, зачем мне лестницу из колодца выбрасывать. И потом -- это ведь еще умудриться надо", -- сказал я про себя. -- Нет, конечно. Ничего я не выбрасывал. Ее кто-то вытащил и мне не сказал. -- Значит, вы не можете оттуда вылезти, Окада-сан? -- Именно, -- отвечал я, набираясь терпения. -- Совершенно верно. Не могу вылезти. Может, сбросите лестницу? Тогда я выберусь наверх. -- Ой, конечно. Сейчас бросаю. -- Погодите! Проверьте сначала, привязана ли она к дереву. А то... Ответа не последовало. Наверху, похоже, уже никого не было. Во всяком случае, в отверстии колодца я никого не разглядел, сколько ни напрягал зрение. Вытащив фонарь из рюкзака, я посветил вверх, но вместо человеческого силуэта луч наткнулся на веревочную лестницу. Она висела на своем месте, будто всегда была там. Я глубоко вобрал в себя воздух, а когда выдохнул, почувствовал, как тает и растворяется твердый комок в груди. -- Эй! Крита Кано! -- крикнул я. Опять никто не отозвался. На часах 1:07. Ночи, конечно, -- в вышине мерцали звезды. Забросив рюкзак на плечи, я сделал один глубокий вдох и стал взбираться по раскачивающейся лестнице. Подъем давался с трудом -- от любого движения все мышцы, кости и суставы скрипели, кричали от боли. Однако с каждой осторожно пройденной перекладиной воздух становился все теплее, смешиваясь с терпким запахом травы. Стало слышно, как стрекочут насекомые. Ухватившись руками за край колодца, я собрал последние силы, перевалился через бортик и плюхнулся на мягкую землю. На воле! Несколько минут я лежал на спине, ни о чем не думая. Глядел в небо, глубоко набирая в легкие воздух -- густой теплый воздух летней ночи, напоенный свежими ароматами жизни. Я вдыхал запахи земли, запахи травы. Одних запахов было достаточно, чтобы ощутить ладонями мягкую землю и шелковистую траву. Хотелось хватать их руками и жадно поедать все без остатка. На небе уже не осталось ни одной звездочки -- их было видно только из колодца. Висела лишь почти полная, массивная луна. Не знаю, сколько я пролежал так, прислушиваясь к ударам сердца. Казалось, слушай только, как оно бьется, и все -- так можно жить вечно. Но в конце концов я все-таки поднялся на ноги и огляделся. Никого. Только ночной сад вокруг и статуя птицы, как всегда уставившейся в небеса. Света в доме Мэй Касахары не было -- только в саду горела одинокая ртутная лампа, отбрасывая невыразительный бледный свет на безлюдную дорожку. Интересно, куда же подевалась Крита? Как бы там ни было, надо идти домой. Прийти, попить, закусить чего-нибудь, а потом забраться под душ и как следует смыть с себя все. От меня, должно быть, несет за километр, так что для начала нужно избавиться от этого духа. Второе -- наполнить пустой желудок. Все остальное -- потом. Я зашагал к дому обычным маршрутом, но дорожка в этот раз выглядела почему-то другой, не такой, как всегда. Под живым струящимся светом луны следы запустения и разложения выступили с небывалой прежде ясностью. В нос ударила вонь, будто от разложившегося трупа, отчетливо пахнуло нечистотами. Было уже очень поздно, но во многих домах еще не спали, разговаривали, что-то ели, смотрели телевизор. Из одного окна -- там что-то жарили в масле --донеслись такие ароматы, что у меня заломило в голове и закололо в желудке. Из гудящего кондиционера меня обдало струей нагретого воздуха. Послышался шум воды из душа, за стеклянным окошком ванной смутно маячила чья-то тень. С трудом перебравшись через стенку перед домом, я очутился в саду. Отсюда наше жилище выглядело совершенно темным; казалось, будто дом затаил дыхание. В нем не чувствовалось никакой теплоты, никакой близости. Дом, где день за днем проходила моя жизнь, был теперь всего-навсего пустой, безлюдной постройкой. Но кроме нее, мне больше некуда идти. Поднявшись на веранду, я тихонько отворил стеклянную дверь. Ее долго не открывали, и потому воздух внутри был спертый и затхлый. Пахло перезрелыми фруктами и средством от тараканов. На столике в кухне лежала моя короткая записка. В сушилке в том же порядке стояла вымытая посуда. Я взял стакан и напился, раз за разом наполняя его водой из-под крана. В холодильнике ничего особенного не было -- так, случайный набор продуктов и разных остатков: яйца, ветчина, картофельный салат, баклажаны, латук, помидоры, тофу, сливочный сыр. Вылил в кастрюлю банку овощного супа, подогрел его, залил молоком кукурузные хлопья и съел. По идее я должен страшно хотеть есть, но вид еды в холодильнике почти не вызвал аппетита. Наоборот, я почувствовал легкую тошноту и все-таки сжевал еще несколько крекеров, чтобы успокоить боль в пустом желудке. В ванной я разделся, бросил одежду в стиральную машину. Распечатал новый кусок мыла и сантиметр за сантиметром оттер себя под горячим душем, вымыл голову. В ванной еще висела нейлоновая шапочка Кумико, лежали ее шампунь, ополаскиватель и щетка для волос, зубная щетка, нитка для чистки зубов. Все в доме выглядело так же, как до ее ухода. Изменилось только одно -- не было самой Кумико. Встав перед зеркалом, я принялся рассматривать свое заросшее черной щетиной лицо. Посомневавшись немного, решил подождать с бритьем, боясь порезаться. Отложим до завтрашнего дня. Встречаться ни с кем не надо. Почистив зубы и хорошенько прополоскав рот, я вышел из ванной. Открыл банку пива, достал из холодильника помидоры и латук, приготовил самый примитивный салат. От него аппетит стал постепенно пробуждаться, и я опять полез в холодильник -- намазал картофельный салат на кусок хлеба, накрыл другим куском и тоже съел. За это время я только раз посмотрел на часы. Сколько же я просидел в колодце? На одну только мысль о времени голова отозвалась тупой болью. Нет, больше об этом думать не буду. О чем угодно, только не о времени. Я пошел в туалет и долго-долго мочился, закрыв глаза. Никогда бы не подумал, что это может быть так долго; я правда чуть не отключился. Потом вытянулся на диване в гостиной и уставился в потолок. Странное состояние: тело болит от усталости, а голова ясная и сна -- ни в одном глазу. x x x Тут мне пришло в голову проверить почтовый ящик. Вдруг что-нибудь прислали, пока я сидел в колодце. Поднявшись с дивана, я прошел в прихожую и действительно обнаружил в ящике письмо. Имени отправителя на конверте не было, но по тому, как написан адрес, я сразу понял: от Кумико. Ее особенный мелкий почерк. Иероглифы -- один к одному: выписаны четко, как в прописях. Сколько времени нужно, чтобы так писать, но по-другому Кумико не умела. Первым делом я посмотрел на нечеткий, еле видный штемпель. Разобрать что-нибудь трудно, но один иероглиф -- "така" -- кое-как удалось разглядеть. Похоже на "Такамацу". Такамацу, что в префектуре Кагава? Вроде у Кумико знакомых там не было. Мы с ней в Такамацу не ездили, да и она ни разу не говорила, что бывала там. О Такамацу мы вообще никогда не говорили. Так что Такамацу, может, и ни при чем. Как бы там ни было, я отправился с письмом на кухню, сел за стол и осторожно вскрыл конверт ножницами, стараясь не задеть листки почтовой бумаги внутри. У меня задрожали пальцы, и чтобы успокоиться, я залпом допил оставшееся пиво. "Ты, наверное, удивился и испугался, когда я вдруг исчезла, не сказав тебе ни слова", -- писала Кумико своими любимыми "монблановскими" чернилами. Бумага была самая обыкновенная -- тонкие белые листы, что продаются повсюду. "Я собиралась написать тебе раньше и как следует все объяснить, но пока ломала голову, как поточнее выразить свои чувства, как передать ситуацию, в которой я оказалась, время шло и шло. Я виновата, мне очень неудобно перед тобой. Ты уже, наверное, догадываешься, что у меня другой мужчина. Я с ним спала почти три месяца. Мы познакомились по работе; ты его совсем не знаешь, да это и не так важно. Мы все равно с ним больше не увидимся. Между нами все кончено -- для меня, по крайней мере. Может, тебя это как-то утешит. Любила ли я его? Не знаю. Такой вопрос для этого случая не подходит. Вот спросили бы, любила ли я тебя, я сразу бы ответила: да, любила. Я в самом деле была очень счастлива, что вышла за тебя. И сейчас так думаю. Ты спросишь: зачем тогда я с ним связалась да еще из дома сбежала? Я сама много раз задавала себе этот вопрос. Зачем мне это надо было? Объяснить этого я не могу. Мне никогда не хотелось завести любовника или закрутить с кем-нибудь роман. Поэтому когда мы познакомились, у меня и в мыслях ничего такого не было. Началось с того, что мы несколько раз встречались по делам. Нашли общий язык, изредка по телефону разговаривали на внеслужебные темы. И не больше. Он намного старше меня, женат, дети есть, да и как мужчина -- ничего особенного. Поэтому мне и в голову не приходило, что между нами может быть что-то серьезное. Не скажу, что мне не хотелось с тобой поквитаться. Ты ведь как-то переночевал у какой-то женщины, а у меня это не выходило из головы. Ты тогда сказал, что у тебя с ней ничего не было. Я хоть и поверила, но отмахнуться от этого: мол, раз не было, ну и ладно, -- не смогла. Тут дело в настроении. Но я сошлась с этим человеком не для того, чтобы тебе отомстить. Помню, правда, я тогда сказала, что поступлю с тобой так же, но это была просто угроза. Я стала с ним спать только потому, что мне этого захотелось. Захотелось так, что я не могла ничего с собой поделать. Через некоторое время мы встретились по какому-то делу, потом пошли пообедать, потом -- немного выпить. Я совсем не пью, так что обошлась апельсиновым соком, без капли спиртного; оно тут совсем ни при чем. Мы просто сидели и разговаривали, но в какой-то миг случайно коснулись друг друга, и мне вдруг ужасно захотелось оказаться в его объятиях. При этом прикосновении я интуитивно почувствовала, что он хочет меня и, похоже, понимает, что я хочу его. Совершенно необъяснимо между нами проскочил мощный электрический разряд. Мне будто небо на голову упало. Щеки вдруг налились жаром, сердце колотилось в груди, живот налился тяжестью. Я с трудом удерживалась на стуле у стойки бара, "Что со мной? -- думала я и поняла: -- Да ведь мне хочется лечь с ним". Желание было таким сильным, что у меня перехватило дыхание. Без лишних церемоний мы отправились в ближайшую гостиницу и набросились друг на друга как голодные. Тебе, должно быть, больно читать все эти подробности, но мне кажется, в конечном счете лучше написать обо всем честно. Так что потерпи и прочти это письмо, хоть это и тяжело. То, чем мы занимались, нельзя назвать любовью. Просто мне хотелось, чтобы он обнимал меня, хотелось чувствовать его внутри себя. Ни разу в жизни я так, до боли в груди, не хотела мужчину. Раньше мне приходилось читать в книжках слова типа: "ее охватило нестерпимое желание", но до того дня я представить не могла, что это значит. Почему вдруг во мне это вспыхнуло? И почему не с тобой, а с другим? Понятия не имею. Знаю только, что сопротивляться этому чувству было невозможно, да я и не пыталась. Пойми: тогда мне и в голову не пришло, что я тебе изменяю. Мы словно сошли с ума на той гостиничной кровати. Скажу совершенно откровенно: мне никогда не было так хорошо. Нет, не просто "хорошо". Мое тело извивалось в горячей грязи, а рассудок впитывал и впитывал в себя наслаждение, пока, наконец, не грянул взрыв. Это было настоящее чудо, одно из самых замечательных ощущений в моей жизни. Как ты теперь знаешь, все время я это скрывала. А ты ничего не замечал, ни в чем меня не подозревал, даже когда я стала поздно приходить. Верил мне по-настоящему, думал, что я никогда тебе не изменю. Я тебя обманывала, однако виноватой себя не чувствовала. Звонила из номера в гостинице и говорила, что задерживаюсь на работе. Ложь громоздилась на ложь, но меня это совсем не задевало -- казалось, так и должно быть. Сердцем я хотела быть с тобой. Душа звала домой. Там был мой мир. Но тело жадно требовало этого человека. Одна моя половина была здесь, с тобой, а другая -- там, с ним. Ясно было, что рано или поздно все рухнет. Но тогда мне казалось, что такая жизнь никогда не кончится. Двойная жизнь... Здесь я тихо-мирно жила с тобой, там -- у меня была дикая страсть к нему. Пойми одну вещь: я совсем не хочу сказать, что ты уступаешь ему как мужчина, что тебе не хватает сексуальности или что мне надоел секс с тобой. Дело не в этом. Просто тогда я испытывала ненасытную сексуальную жажду и ничего не могла с собой поделать. Сопротивляться ей было невозможно. Понятия не имею, почему такое происходит. Так вышло, вот и все. Много раз, пока продолжалась наша с ним связь, я думала о сексе с тобой. С ним я сплю, а с тобой -- нет. Это же нечестно. Но с тобой я совсем перестала что-либо чувствовать. Да ты, наверное, сам это заметил. Поэтому почти два месяца я под любым предлогом старалась избегать близости с тобой. И вот однажды он предложил, чтобы я бросила тебя и ушла к нему. "Мы друг к другу так подходим, почему же нам не быть вместе", -- говорил он. Обещал, что тоже оставит свою семью. Я попросила время подумать. Но когда мы с ним расстались, в электричке по дороге домой я неожиданно поняла, что уже не испытываю к нему ничего. Не пойму почему, но как только он завел разговор о том, чтобы жить вместе, то особое, что я ощущала в себе, сразу куда-то испарилось, будто от могучего порыва ветра. От моей страсти к нему не осталось и следа. С того момента у меня появилось чувство вины перед тобой. Я уже говорила, что пока мне безумно хотелось секса, ничего этого не было. Ты ничего не замечаешь, ну и прекрасно, -- только и было у меня в мыслях. А остальное ерунда, что бы ни случилось. Моя связь с ним и наши с тобой отношения -- совсем разные миры. Но когда моя страсть к нему растаяла, я совершенно перестала понимать, где оказалась. Я всегда считала себя честной. Конечно, у меня полно недостатков, но когда дело касалось чего-нибудь серьезного, я никому не лгала и себя не обманывала. От тебя никогда ничего не скрывала. Я этим даже немного гордилась, и вот несколько месяцев я тебе безбожно врала и не испытывала ни малейшего сожаления. Теперь это меня мучает. Оказывается, я -- ничего не стоящая, никчемная пустышка. Наверное, так и есть. Но еще одна вещь не дает мне покоя: почему вдруг у меня появилось такое сильное, прямо-таки ненормальное сексуальное влечение к человеку, которого я даже не любила? Никак не могу понять. Не было бы этой страсти -- жили бы мы с тобой сейчас счастливо, а этот человек оставался бы моим приятелем, с которым можно мило поболтать. Но это невероятное, непостижимое чувство разрушило все, что мы с тобой построили, не оставило от этого камня на камне. Оно безжалостно лишило меня всего, что у меня было: тебя, нашего дома, работы. Почему? Зачем все это произошло? Помнишь, три года назад, когда я делала аборт, я говорила, что должна тебе кое-что сказать? Может быть, надо было тогда высказать тебе все откровенно. И ничего бы не случилось. Но даже сейчас, когда уже ничего не вернешь, я вряд ли сумею передать, что чувствовала в то время. Кажется, стоит только сказать -- и вообще все развалится. Так что, наверное, лучше будет мне исчезнуть вместе с этим. Прости, но с тобой я не получала настоящего удовлетворения от секса -- ни до свадьбы, ни после. Мне было приятно, когда ты меня обнимал, но ощущения при этом были размытыми и отстраненными, точно их испытывала не я, а какой-то другой человек. Ты в этом нисколько не виноват. Дело только во мне -- это я оказалась не способной ничего чувствовать. Внутри будто срабатывало какое-то устройство, которое сразу душило все сексуальные порывы. Но когда он стал моим любовником, эту преграду, непонятно почему, как рукой сняло, и я перестала понимать, что делать дальше. У нас с тобой с самого начала было что-то неуловимо общее, что нас сближало. Но теперь это потеряно навсегда. Налаженный механизм, заключавший в себе какой-то мифологический смысл, испорчен. И испортила его я. А если быть точнее, что-то заставило меня его испортить. Я страшно жалею об этом. Ведь не каждому в жизни выпадает такой счастливый случай, как мне. Мне ненавистно то, из-за чего все это произошло. Ты представить не можешь, как ненавистно. Я хочу точно знать, в чем причина. Я должна ее знать. Должна разобраться во всем и вынести приговор. Хватит у меня на это сил? Не уверена. Но как бы там ни было, это касается только меня и к тебе отношения не имеет. Прошу тебя, не думай больше обо мне и не пытайся искать. Забудь меня, постарайся начать новую жизнь. Своим я напишу и объясню, что сама во всем виновата и ты тут ни при чем. Они тебя доставать не будут. В ближайшее время думаю подать на развод. Так будет лучше нам обоим. Не возражай, пожалуйста. С одеждой и другими моими мелочами делай что хочешь, можешь поступить с ними соответствующим образом. Все это уже в прошлом. Я не имею права носить вещи, которыми пользовалась, когда мы были вместе. Прощай". x x x Я медленно перечитал письмо и положил обратно в конверт. Достал из холодильника еще банку пива и выпил. Если Кумико подает на развод, значит, кончать с собой сейчас не собирается. И то хорошо. Тут мне пришло на ум, что уже почти два месяца я ни с кем не занимался любовью. Как и писала Кумико, все это время она избегала спать со мной -- говорила, что врач нашел у нее легкие симптомы воспаления мочевого пузыря и рекомендовал какое-то время воздержаться от секса. Я, конечно, поверил. А какие у меня были основания не верить? Эти два месяца я имел связь с женщинами только во сне -- или в мире, который по бедности словарного запаса я называл сном, -- с Критой Кано и женщиной, звонившей мне по телефону. Но с реальной женщиной в реальном мире я спал в последний раз два месяца назад. Я лежал на диване, глядел на сложенные на груди руки и вспоминал тело Кумико, когда видел его в последний раз. Мягкий изгиб спины, открывшийся, когда я застегивал молнию на платье, аромат духов у нее за ушами. Если все, что она написала в своем письме, в самом деле правда, то выходит, что больше спать с ней мы не будем никогда. Кумико написала обо всем так прямо и откровенно, что становилось окончательно ясно: так и будет. Чем больше я думал о том, что наши отношения с Кумико, наверное, уже в прошлом, тем сильнее одолевала меня тоска по нежному теплу ее тела, прежде принадлежавшего мне. Близость с Кумико доставляла мне наслаждение. И до свадьбы, конечно, да и потом, спустя несколько лет, когда трепет и острота первых ощущений ослабли, секс с Кумико всегда меня радовал. Как наяву, я видел перед собой ее стройную спину, шею под волосами, ноги, грудь. Вспоминал все, что мы делали -- она и я, -- когда занимались любовью. И вот Кумико связалась с кем-то, кого я совсем не знал, и затеяла с ним такие любовные игры, что и представить трудно. Да еще заявляет, что получала от этого наслаждение, которого не испытывала со мной. Стонала, наверное, так, что в соседнем номере было слышно, кровать, наверное, ходуном ходила, так она на ней извивалась и корчилась. Так, должно быть, его ублажала, что мне и не мечтать. Я поднялся, достал из холодильника пиво и стал пить. Съел картофельный салат. Захотелось послушать музыку, и я включил радио, нашел на УКВ классику и приглушил звук. "Так устала сегодня, -- говорила Кумико. -- Что-то совсем не хочется. Извини меня, правда". -- "Ну и ладно, если не хочешь", -- отвечал я. Кончилась струнная серенада Чайковского и зазвучало фортепьяно -- похоже, Шуман. Что-то знакомое, но что за вещь -- никак не мог вспомнить. Звуки смолкли, и женский голос диктора объявил, что передавали "Вещую птицу" -- седьмую пьесу из шумановских "Лесных сцен". Я вообразил, как Кумико двигает бедрами, лежа под любовником, задирает ноги, впивается ногтями в его спину, оставляя пятна слюны на простыне. Дикторша объясняла, что Шуман создавал фантастический образ леса, где живет загадочная птица, предсказывающая будущее. Что вообще я знал о Кумико? Медленно смяв в руках пустую пивную банку, я швырнул ее в мусорное ведро. Может, Кумико, которую, как мне казалось, я понимал, та Кумико, что несколько лет была моей женой, с которой я сливался в объятиях, была всего лишь внешней, ничего не значащей оболочкой настоящей Кумико? А мир, в котором мы живем, по большей части принадлежит пространству, где обитают медузы? Коли так, что же такое шесть лет, которые мы прожили вместе? Какой в них смысл? x x x Телефон застал меня врасплох, когда я в очередной раз перечитывал письмо Кумико. Резкий звонок буквально подбросил меня на диване. Кому я понадобился в третьем часу ночи? Неужели Кумико? Нет, она ни за что не станет сюда звонить. Скорее Мэй Касахара. Увидела, как я ухожу из заброшенного дома, и решила позвонить. Или Крита Кано захотела объяснить, куда она пропала. Впрочем, это могла быть и та женщина из телефона. Может, хочет что-то мне передать. Правильно Мэй сказала: женщин вокруг меня многовато. Я обтер оказавшимся под рукой полотенцем выступивший на лице пот и медленно поднял трубку с рычага. -- Алло? -- сказал я. -- Алло! -- послышалось на другом конце провода. Голос был не Мэй Касахары. И не Криты Кано, и не той таинственной незнакомки. Это была Мальта Кано. -- Алло! -- проговорила она. -- Господин Окада? Это Мальта Кано. Вы меня помните? -- Конечно-конечно. Очень хорошо помню, -- отозвался я, пытаясь успокоить колотившееся в груди сердце. Как можно было ее не помнить! -- Извините, что звоню так поздно, но дело срочное. Вы, конечно, сердитесь, что я вас беспокою. Я знаю, и все же решила позвонить. Простите еще раз. Я попросил ее не переживать, сказав, что все равно не сплю, и она меня нисколько не потревожила. 12. Что я обнаружил, когда брился • Что я обнаружил, когда проснулся -- Мне надо было срочно связаться с вами, поэтому я звоню так поздно, -- продолжала Мальта Кано, Когда я ее слушал, у меня возникало впечатление, что она выбирает каждое слово, чтобы поставить его на свое место в строгом логическом порядке. -- Я хотела кое-что у вас спросить, если вы не возражаете. Вы позволите? Я присел на диван с трубкой в руке. -- Пожалуйста. Спрашивайте, что вам угодно. -- Окада-сан, вас эти два дня не было дома? Я несколько раз пробовала дозвониться, но вы не подходили. -- Да, меня не было... какое-то время. Захотелось, понимаете ли, побыть одному, успокоиться, подумать кое о чем. Много набралось о чем подумать. -- Да-да, Окада-сан. Я вас понимаю. Хорошо сменить место, когда хочешь что-то обдумать хорошенько. Однако, Ока-да-сан... конечно, я вмешиваюсь не в свое дело, но, похоже, вы были где-то очень-очень далеко. -- Ну, не сказать, чтобы уж очень далеко, -- уклончиво ответил я и, переложив трубку из левой руки в правую, продолжил: -- Как бы это выразиться? Просто место такое... изолированное, что ли. Нет, я не могу сейчас об этом распространяться. Тут такие дела... Я только что вернулся и очень устал. Мне сейчас не до объяснений. -- Конечно! У каждого свои обстоятельства. Вам не нужно сейчас ничего объяснять. Я по голосу чувствую, как вы устали. Не беспокойтесь, пожалуйста. Не следовало донимать вас расспросами в такой момент. Поговорим потом, в более подходящее время. Извините за назойливость, просто я очень волновалась, не случилось ли с вами в эти дни что-нибудь плохое. Я собирался негромко поддакнуть, но вместо этого издал что-то похожее на вздох кита, судорожно ловящего ртом воздух. Что-нибудь плохое, подумал я. Интересно, в том, что со мной происходит, что можно считать плохим, а что -- не плохим? Что правильно, а что не правильно? -- Спасибо вам за заботу, но сейчас у меня все в порядке, -- сказал я, справившись с голосом. -- Не скажу, чтобы произошло что-то хорошее, но и особенно плохого тоже вроде не было. -- Прекрасно. -- Просто устал, вот и все, -- добавил я. Мальта Кано тихонько откашлялась. -- Между прочим, Окада-сан, вы не заметили в себе за эти дни каких-нибудь видимых физических изменений? -- Физических изменений? Во мне? -- Да. Изменений на вашем теле. Я поднял голову и посмотрел на свое отражение в окне, выходящем в сад. Ничего, что можно назвать "физическим изменением", не обнаружил. Под душем я отмыл каждый сантиметр своего тела и тоже ничего не заметил. -- А какие, к примеру, изменения вы имеете в виду? -- Я сама не знаю, но это должна быть некая заметная перемена: взглянешь -- и сразу видно. Я положил левую ладонь на стол, растопырил пальцы и внимательно посмотрел на них. Ничего особенного -- ладонь как ладонь. На вид ничего не изменилось. Золотом не покрылась, перепонки тоже не выросли. Ни красивая, ни уродливая. -- Вы сказали: "заметная перемена: взглянешь -- и сразу видно". Что это значит? Крылышки на спине должны вырасти? Так, что ли? -- Может быть, и так, -- ровно, без малейших эмоций ответила Мальта Кано. -- Разумеется, это только одна из возможностей. -- Да, конечно, -- отозвался я. -- Так вы заметили что-нибудь или нет? -- Нет. Пока, во всяком случае. Прорезались бы крылья за спиной -- заметил бы, наверное, как вы думаете? -- Возможно, -- согласилась она. -- И все же, Окада-сан, будьте осторожнее. Улавливать свое состояние не так-то просто. Например, человеку не дано посмотреть своими глазами на собственное лицо. Приходится довольствоваться отражением в зеркале, эмпирически верить в то, что отраженный образ соответствует оригиналу. -- Я буду осторожен. -- И еще один вопрос, Окада-сан. Я никак не могу связаться с Критой. Та же картина, что и с вами. Возможно, это чисто случайное совпадение, но вообще это странно. Не знаете ли вы о ней что-нибудь? -- О Крите Кано? -- удивился я. -- Да, -- сказала она. -- Может, вы представляете, где она может быть? Я сказал, что понятия не имею. Не знаю почему, но мне казалось, что какое-то время лучше не говорить Мальте, что недавно я разговаривал с Критой и она куда-то пропала сразу после этого. Интуиция, наверное. -- Крита волновалась, что не может дозвониться до вас, и пошла к вам вчера вечером, чтобы выяснить, в чем дело. Уже столько времени прошло, а ее все нет. У меня какое-то нехорошее предчувствие. -- Понимаю. Конечно же, я сразу попрошу ее позвонить вам, если она появится. На том конце помолчали, потом Мальта Кано продолжила: -- Честно говоря, я переживаю за Криту. То, чем мы с ней занимаемся, -- не совсем обычно, вы же знаете. Но она еще не так хорошо разбирается в этих сферах, как я. Не хочу сказать, что у нее нет дара. Есть. Просто Крита пока к нему как следует не привыкла. -- Да-да, я понимаю. Мальта Кано опять замолчала. На этот раз пауза оказалась длиннее. Мне показалось, что она в растерянности. -- Алло! Вы слушаете? -- спросил я. -- Да, Окада-сан, -- откликнулась Мальта Кано. -- Увижу Криту -- обязательно передам, чтобы она связалась с вами, -- повторил я. -- Спасибо вам. -- С этими словами, извинившись за поздний звонок, женщина положила трубку. Сделав то же самое, я снова взглянул на свое отражение в оконном стекле. Вдруг меня осенило: может случиться, что я говорил с Мальтой Кано в последний раз. Мы больше не увидимся. Похоже, она навсегда исчезнет из моей жизни. Почему вдруг я так подумал? Да просто пришло в голову. x x x И тут я вспомнил про лестницу. Она так и осталась в колодце. Надо бы убрать ее поскорее, а то кто-нибудь увидит -- могут быть неприятности. А тут еще Крита Кано исчезла. В последний раз я ее именно у колодца видел. Запихав в карман фонарь и обувшись, я вышел в сад и снова перелез через стену. Прошел по дорожке к заброшенному дому. У Мэй Касахары в окнах -- по-прежнему темень. Часы показывали без чего-то три. Войдя в заросший сад, я двинулся прямо к колодцу. Веревка, привязанная к стволу дерева, по-прежнему свешивалась в колодец. Крышка была наполовину открыта. Что-то меня подтолкнуло заглянуть в колодец и негромко, почти шепотом, позвать: "Э-эй, Крита!" Ответа не было. Я достал фонарь, посветил вниз. До самого дна луч не добрался, зато донесся едва слышный, похожий на стон звук. Я снова окликнул ее. -- Все в порядке. Я здесь, -- послышался голос Криты Кано. -- Что ты там делаешь? -- спросил я тихо. -- Что делаю?.. То же самое, что и вы здесь делали, Окада-сан, -- ответила она каким-то странным тоном. -- Думаю. Ведь здесь замечательное место для раздумий. -- Пожалуй, что так, -- сказал я. -- Но мне только что звонила твоя сестра. Очень волнуется, что ты пропала. Ночь на дворе, а тебя нет дома, и у нее нехорошее предчувствие. Она просила сказать, чтобы ты сразу дала о себе знать, если я тебя увижу. -- Понятно. Спасибо за труд. -- Тогда, может, вылезешь наверх? Мне надо поговорить с тобой. Крита не ответила. Я выключил фонарь и убрал его в карман. -- А может, Окада-сан, вы сюда ко мне спуститесь? Посидим, поговорим. "А что, пожалуй, неплохая идея: спуститься опять в колодец и начать там с Критой разговоры", -- подумал я, но при одной мысли о стоявшем в этой дыре затхлом мраке почувствовал тяжесть в желудке. -- Да нет. Мне что-то больше не хочется. И тебе лучше оттуда вылезти. А то кто-нибудь снова вытащит лестницу. Да и воздух там спертый. -- Знаю. Но я хочу посидеть здесь еще немного. Не волнуйтесь за меня. Ну, не хочет человек вылезать, что поделаешь... -- Когда я говорил с твоей сестрой, я ей не сказал, что тебя здесь встретил. Ничего? Мне почему-то показалось, что об этом лучше промолчать. -- Вы правы. Пожалуйста, не говорите сестре, что я здесь, -- сказала Крита Кано и, чуть помолчав, добавила: -- Не хочу ее расстраивать, но мне ведь тоже иногда надо подумать. Вот закончу -- и сразу вылезу. Мне хочется побыть одной. Пожалуйста. У вас от меня никакого беспокойства не будет. Я решил оставить ее и пойти домой. Посмотрим, что будет утром. Пусть даже ночью явится Мэй Касахара и вытащит лестницу, все равно, уж как-нибудь я Криту Кано из колодца вызволю. Вернувшись домой, я разделся и завалился на кровать. Взял лежавшую в головах книгу, открыл на заложенной странице. Казалось, возбуждение не даст заснуть, но, не успев прочесть и пары страниц, я почувствовал, что отключаюсь. Захлопнул книгу, потушил свет и через мгновение уже спал. x x x Проснулся я в полдесятого утра. Беспокоясь, как там Крита, быстро оделся и, даже не умывшись, поспешил по дорожке к заброшенному дому. Тучи низко стелились по небу, пропитав влагой утренний воздух, и грозили в любую минуту пролиться дождем. Лестницы в колодце не оказалось. Видно, кто-то отвязал ее от дерева и унес. Крышка -- обе ее половинки -- была плотно закрыта, сверху лежал камень. Сняв одну половинку, я заглянул в колодец и окликнул Криту. Ответа не последовало. Позвал еще, всякий раз прислушиваясь. "Спит она, что ли?" -- подумал я и бросил вниз горстку мелких камешков. В колодце, похоже, никого. Поутру Крита, должно быть, выбралась наружу, отцепила ле