лось пятно, заметили всего несколько человек. А именно -- четверо: хозяин химчистки на станции, парикмахер, у которого я стригся, продавец из винной лавки Омура да еще знакомая библиотекарша, сидевшая на выдаче книг. И все. На их вопросы я делал озабоченное лицо и бормотал что-то насчет пустяковой аварии. Им этого было достаточно, и они, как будто оправдываясь, начинали вздыхать и ахать. Мне казалось, что с каждым днем я все больше отдаляюсь от самого себя. Разглядывал свою руку, и возникало ощущение, будто смотрю сквозь нее. Почти ни с кем не разговаривал. Писем никто мне не писал, по телефону не звонили. В почтовом ящике я находил только счета за коммунальные услуги и всякую рекламу -- по преимуществу адресованные Кумико каталоги по дизайну и моде, полные фотографий платьев, блузок и юбок весеннего сезона. Хотя зима выдалась холодная, я даже подчас забывал включать отопление: не мог разобрать, то ли дома и вправду холодно, то ли холод -- внутри меня. Включал печку лишь после того, как, взглянув на термометр, убеждался, что погода действительно холодная, но, сколько бы комната ни нагревалась, теплее не становилось. x x x Иногда, как летом, я перелезал через стенку в саду и по нашей извилистой дорожке шел к месту, где прежде стоял брошенный дом Мияваки. В коротком пальто и намотанном до подбородка шарфе шагал по иссохшей за зиму траве; ледяной ветер налетал порывами, нетерпеливо гудел в проводах. Дом Мияваки разобрали до последнего гвоздя, и теперь это место окружал высокий дощатый забор. Через щели я заглядывал на участок, но смотреть там было не на что. Не осталось ничего -- ни дома, ни плиток дорожки, ни колодца, ни деревьев, ни телеантенны, ни статуи птицы. Только плоский клочок холодной, черной, плотно утрамбованной гусеницами бульдозера земли, из которой торчало несколько засохших сорняков. Не верилось, что раньше здесь был глубокий колодец и что меня угораздило в него забраться. Опершись о забор, я взглянул на дом Мэй Касахары, на ее окно. Ее здесь больше нет. Больше не выйдет и не скажет: "Привет, Заводная Птица!" x x x Как-то днем, в середине февраля, когда стоял жуткий холод, я решил наведаться в риэлторскую контору "Сэтагая дайити", о которой говорил мне дядя. Она находилась рядом со станцией. Войдя, я увидел сотрудницу, женщину средних лет. У входа стояли в ряд несколько столов, но за ними никого не было -- маклеры, похоже, разошлись по своим делам. Посередине стоял большой газовый обогреватель, излучавший ярко-красное тепло. В крошечной приемной у задней стены в одиночестве сидел на диване невысокий старичок и с увлечением читал газету. Когда я поинтересовался у женщины, на месте ли господин Итикава, старичок повернулся ко мне и произнес: -- Я Итикава. Чем могу? Я назвал дядино имя и сообщил, что прихожусь ему племянником и живу сейчас в принадлежащем ему доме. -- А-а, понятно. Вы племянник Цурута-сан. -- С этими словами старичок отложил газету и, сложив очки, засунул их в карман. Потом скользнул взглядом по моему лицу и фигуре. Какое впечатление у него осталось от этого осмотра, я так и не понял. -- Проходите, проходите! Чаю выпьете? Я попросил его не беспокоиться, но старичок то ли не расслышал, то ли просто проигнорировал мои слова и попросил сотрудницу приготовить чай. Много времени это не заняло, и скоро мы сидели в приемной друг против друга и пили чай. Обогреватель выключили, в комнате становилось прохладно. На стене висела подробная карта застройки района, испещренная пометками карандашом и фломастером. Рядом -- календарь какого-то банка с репродукцией известной картины Ван Гога с мостом. -- Как Цурута-сан поживает? Как он, здоров? -- глотнув чаю, поинтересовался старичок. -- По-моему, у него все в порядке. Как всегда, весь в делах. Я сам с ним редко вижусь, -- ответил я. -- Рад за него, рад. Сколько же лет прошло? Кажется, так давно мы с ним в последний раз встречались, -- говорил старичок. Достав из кармана пиджака сигарету, он вынул спичку, примерился и решительно чиркнул о коробок. -- Это я посоветовал вашему дяде купить дом, где вы сейчас живете, а потом долго сдавал его жильцам по его поручению. Это замечательно, что Цурута-сан не сидит без дела. У самого старика Итикавы забот, похоже, было немного. Он, должно быть, наполовину отошел от бизнеса и появлялся в конторе только по делам старых клиентов. -- Как вам дом? Может, что-то не так? -- Нет-нет. С домом все в порядке. Старик кивнул. -- Это хорошо. Дом в самом деле хороший. Может, маловат немножко, зато удобный. Кто раньше там жил, все были довольны, все у них было хорошо. А у вас как? -- Да ничего, -- сказал я и подумал про себя: "Жив, по крайней мере, и на том спасибо". -- Хочу у вас спросить кое-что, Итикава-сан. Дядя говорит, о земельных сделках в нашем районе лучше вас никто не знает. -- Уж в чем в чем, а в этом я дока, -- посмеиваясь, заявил старик. -- Все-таки почти сорок лет вожусь здесь с недвижимостью. -- Я о доме Мияваки. Это тот, что стоял за нашим. Там теперь ничего нет, пустой участок. -- Знаю, знаю, -- поджав губы, сказал Итикава-сан с таким видом, словно копался где-то на задворках памяти. -- Его продали в прошлом году, в августе. Уладили с долгами, с правом собственности, решили юридические вопросы и выставили на продажу. Возились с этими делами долго. Купила его одна фирма, чтобы перепродать. Дом сломали, участок разровняли. В доме долго никто не жил, и если бы его оставили, то никто бы не купил. Из местных никто бы не раскошелился. Кто ж его купит? Вы про этот дом-то слыхали? -- Дядя рассказывал кое-что. -- Тогда понимаете, что я имею в виду. Знающий человек такое покупать не станет. Мы тоже не стали, хотя можно было всучить участок кому-нибудь, кто ничего не знает. Не в наших правилах наживаться на обмане клиентов. Это дурно пахнет. Мы такими вещами не занимаемся. Я кивнул и спросил: -- А что за фирма его купила? Старик нахмурился, покачал головой и назвал известную риэлторскую компанию. -- Они, наверное, и справок не навели. Увидали, в каком месте участок, узнали цену и сразу хапнули. Думали быстренько навариться на нем, да не тут-то было. -- Что? До сих пор не продали? -- Да все никак, хотя несколько раз почти удалось, -- проговорил старик и скрестил руки на груди. -- Земля стоит недешево -- если уж покупаешь, то на всю жизнь. Поэтому перед тем, как купить, люди стараются узнать побольше. А вокруг этого участка столько разговоров... И ничего хорошего. Нормальный человек послушает и не станет покупать. А большинство -- те, кто поблизости живет, -- знают про эти разговоры. -- И сколько просят? -- Сколько просят? -- За участок, где был дом Мияваки? Судя по взгляду, который бросил на меня старик Итикава, определенный интерес у него я вызвал. -- Рыночная цена за один цубо -- миллион пятьсот тысяч. Участок -- что надо, как ни крути. Район замечательный, много солнца. Хотя на рынке недвижимости сейчас застой, все равно -- примерно полтора миллиона. Можно, конечно, ждать, и все равно цена будет где-то в таких пределах. Но это если говорить об обычной земле. Обычной. А этот участок не обычный. С ним можно ждать сколько угодно -- все равно без толку. Он только дешеветь будет. Цена уже упала -- сейчас они хотят миллион сто тысяч за цубо. Всего там где-то около сотни цубо, чуть меньше. Если поторговаться, еще скинут и получится ровно сто миллионов. -- А еще больше подешевеет, как вы думаете? Старик уверенно кивнул. -- Обязательно. До девятисот тысяч скатится, без вопросов. Как раз столько они заплатили, когда покупали. С чего начали, тем и кончат. Жалеют, что связались с этой землей, и будут без ума от счастья, если сумеют хотя бы вернуть что потратили. Пойдут они еще ниже? Не знаю. Если вдруг наличные понадобятся, могут еще дешевле уступить, себе в убыток. Не будет проблем с деньгами -- будут участок держать. Не знаю, как у их фирмы идут дела. Но одно можно точно сказать: сейчас они жалеют, что его купили. С этим участком вообще лучше не связываться. -- Сказав это, Итикава-сан стряхнул пепел с сигареты в пепельницу. -- Слышал, на участке колодец есть. Вы что-нибудь знаете о нем, Итикава-сан? -- поинтересовался я. -- Знаю, -- сказал он. -- Глубокий колодец. Но его вроде засыпали. Да и воды в нем не было. Высох. Какой толк от него? -- А когда высох, не знаете? Старик, сидевший со скрещенными руками, пристально посмотрел в потолок. -- Ох, давно это было. Я и не помню точно. Но до войны вода там была. А когда высох -- даже не знаю. Верно, после войны. Когда актриса туда въехала, вода уже пропала, и колодец засыпать собирались. Поговорили-поговорили, а делать ничего не стали. Возиться не захотели. -- А рядом, где семья Касахары живет, и сейчас вода есть -- и хорошая, говорят. -- Что ж, очень может быть. В том месте всегда вода хорошая была, почва такая. Вообще водяные жилы не поймешь. Ведь как часто бывает? Там есть вода, а чуть отойдешь в сторону -- нет ничего. А что вам колодец? -- Сказать по правде, я думаю купить этот участок. Старик поднял глаза и уставился на меня. Взял чашку, медленно сделал глоток. -- Купить этот участок? Ничего не говоря, я лишь кивнул в ответ. Старик вытянул из пачки новую сигарету, постучал ею по крышке стола, но закуривать не стал -- только зажал между пальцами. Быстро провел кончиком языка по губам. -- Я говорил уже, что с этим участком что-то не в порядке. Из тех, кто жил там, никто еще хорошо не кончил. Вы понимаете? Сколько бы он ни стоил, пусть дешево, все равно покупать его смысла нет. Это для вас не имеет значения? -- Я все знаю, конечно, и все же... Пока у меня нет денег, даже если цена намного ниже рыночной упадет. Но я постараюсь их достать, хотя понадобится время. А пока мне нужно знать, что происходит с участком: как цена, не появились ли покупатели. Не могли бы вы держать меня в курсе? Итикава-сан смотрел на незажженную сигарету, погруженный в свои мысли. Легонько кашлянул и сказал: -- Не волнуйтесь. Время есть, участок быстро не продадут. Вот если они решатся сбыть его по бросовой цене, тогда народ зашевелится. Но произойдет это не так скоро. Я дал старику свой телефон. Он записал номер в захватанную черную записную книжечку и, спрятав ее в карман пиджака, внимательно посмотрел мне прямо в глаза, а затем задержал взгляд на отметине у меня на щеке. x x x Кончился февраль, пролетела половина марта. Пронизывающий до костей холод постепенно отступал, подули теплые ветры с юга. Зазеленели деревья, в саду появились какие-то новые птицы, которых не было видно зимой. В погожие дни я выходил посидеть на веранду, посмотреть, что в саду. Как-то вечером позвонил Итикава-сан и сообщил, что участок Мияваки все еще не продан и цена снизилась еще немного. -- Я же говорил, так легко у них не получится, -- с гордостью в голосе сказал он. -- Можете не переживать, дальше только дешевле будет. Кстати, а как у вас дела? Собираете деньги? x x x В тот же день, вечером, часов в восемь, я пошел умыться и почувствовал легкое жжение на том месте, где пятно. Палец ощутил слабое тепло. Раньше ничего подобного не было. Цвет тоже стал ярче, насыщеннее, с фиолетовым отливом. Сдерживая дыхание, я долго разглядывал себя в зеркале, пока собственное лицо не показалось чужим. Пятно хотело что-то сказать, ему явно что-то было от меня нужно. Я не сводил глаз с себя в зеркале, и мое отражение так же безмолвно взирало на меня. Мне нужен этот колодец. Во что бы то ни стало. Вот что я решил. 4. Пробуждение от спячки • Еще одна визитная карточка • Анонимность денег Конечно, хотеть -- это одно, а получить участок -- совсем другое. Сумма, которой я реально располагал, была близка к нулю. У меня еще оставалось немного от наследства матери, но от этих денег скоро ничего не останется -- все на жизнь уйдет. Работы не было, других доходов -- тоже. Ни один банк в мире просто так, по доброте душевной, такому человеку, как я, денег в долг не даст. Оставалось, как фокуснику, добывать деньги из воздуха. Причем делать это нужно быстро. Как-то утром я пошел на станцию и купил в киоске подряд десять лотерейных билетов. На один можно было выиграть пятьдесят миллионов иен. Дома, на кухне, прикнопил билеты к стенке и каждый день смотрел на них. Мог целый час просидеть на стуле, уставившись на билеты, точно дожидаясь, пока откроется секретный, одному мне известный, ключ. Но через несколько дней меня словно осенило: В лотерею я никогда не выиграю. Интуиция подсказывала: надеяться тут не на что. Если бы все было так просто -- прогулялся до станции, купил несколько билетов, а потом сиди, жди тиража. Так не бывает. Нет, нужно самому, своими силами, раздобыть деньги. Порвав и выбросив билеты, я потом опять стоял в ванной и всматривался в зеркало над раковиной. "Должен же быть какой-то выход?" -- спрашивал я свое отражение, но ответа, разумеется, не дождался. x x x Устав безвылазно сидеть дома наедине со своими мыслями, я стал выбираться на прогулки по окрестностям. Бесцельные вылазки продолжались дня три-четыре, но вскоре бродить в округе надоело, я сел на электричку и поехал в Синдзюку. Проходил мимо нашей станции, и вдруг потянуло в центр. Давно я туда не выбирался. Неплохо бывает поразмышлять, сменив обстановку. Да и в электричке, если подумать, не помню, когда ездил. Опуская мелочь в кассу-автомат, даже почувствовал себя не в своей тарелке -- отвык. Сколько я уже не был в центре? Получается, полгода с лишним. Последний раз -- когда устроил слежку у западного вестибюля вокзала за тем парнем с чехлом от гитары. С непривычки от давки и суеты у меня голова пошла кругом. От одного вида людской толпы перехватило дыхание, чаще забилось сердце. А ведь час пик уже кончился, не должно быть такой толкотни. Я с трудом пробирался через массу людей, больше напоминавшую гигантский мощный поток, сметающий горы, уносящий дома. Пройдя немного в этом потоке, чтобы собраться с мыслями, я зашел в кафе и занял место у стеклянной стены, выходящей на улицу. В этот утренний час посетителей оказалось немного. Я заказал чашку какао и стал отрешенно смотреть на прохожих за окном. Не знаю, сколько я так просидел. Минут пятнадцать -- двадцать, пожалуй. И поймал себя на том, что провожаю глазами сверкающие полировкой "мерседесы", "ягуары" и "порши", что медленно прокладывали себе путь по запруженной машинами улице. В солнечных лучах свежего утра, после дождя они сияли ослепительным блеском сверх всякой меры, будто подавая мне какой-то знак. На машинах не было ни царапинки, ни пятнышка. А у этих парней деньги есть. Такая мысль никогда не приходила мне раньше. Я взглянул на свое отражение в стекле и медленно покачал головой. Впервые в жизни мне отчаянно нужны были деньги. Подошло время обеда, кафе стали заполнять посетители, и я решил выйти на улицу. Никакой цели у меня не было -- просто хотелось побродить по городу после долгого перерыва. Шагая по улицам, я думал только о том, как бы не налететь на кого-нибудь из шедших навстречу. Шел, подчиняясь сигналам светофора, куда ноги несли -- направо, налево, прямо. Засунув руки в карманы, сосредоточился на ходьбе -- на самом физическом процессе. С центральной улицы с рядами витрин универмагов и больших магазинов я нырнул в прятавшиеся за ней закоулки, набитые безвкусно разукрашенными "порно-шопами", прошел шумный людный квартал, где было много кинотеатров, мимо притихшего синтоистского храма и опять выбрался на одну из центральных улиц. День стоял теплый, и, наверное, половина людей в толпе уже была без пальто и курток. Набегал приятный легкий ветерок. Я не заметил, как оказался в знакомом месте. Увидел под ногами выложенный плиткой тротуар, небольшую скульптуру, стеклянную стену перед собой. Я стоял посреди площади перед огромным зданием -- на том самом месте, куда, послушав дядиного совета, приходил прошлым летом посмотреть на прохожих. Это продолжалось одиннадцать дней, а потом я увязался за тем чудным парнем с гитарным чехлом и в прихожей того странного дома получил от него битой по руке. И вот теперь, побродив просто так по Синдзюку, оказался, в конце концов, на том же самом месте. Купив, как раньше, в "Данкин Донате" кофе и пончики, я уселся перекусить на скамейку на площади. Ел и разглядывал людей, проходивших мимо. Занятие подействовало на меня успокаивающе. Не знаю почему, но стало приятно и удобно, словно я отыскал в стене нишу, где можно спрятаться. Как давно я не смотрел на людей! Впрочем, не только на людей. За эти полгода я вообще почти ни на что не смотрел, ничего вокруг себя не видел. Выпрямившись на скамейке, я смотрел, смотрел, смотрел... На людей, на вытянувшиеся ввысь небоскребы, на ясное весеннее небо, выглянувшее сквозь расступившиеся облака, на красочные рекламные щиты. Взял лежавшую рядом газету и посмотрел на нее. С приближением вечера к окружавшим меня предметам постепенно стали возвращаться краски. x x x На следующее утро я снова отправился на электричке в Синдзюку. Снова уселся на ту же скамейку и стал разглядывать лица прохожих. Днем выпил кофе, съел пончик. До вечернего часа пик сел в электричку и вернулся домой. На следующий день повторил то же самое. И ничего... Никаких открытий. Загадки так и оставались загадками, вопросы -- вопросами. Но у меня появилось смутное ощущение, что я мало-помалу приближаюсь к чему-то. Стоя перед зеркалом в ванной, я собственными глазами смог убедиться в этом. Родимое пятно становилось ярче, наливалось теплом. "Оно живое", -- сказал я себе. Живое, как я сам. Целую неделю, каждый день, я повторял одно и то же, как летом. В десять с чем-то отправлялся на электричке в центр, садился на скамейку на площади у небоскреба и весь день, отключившись от мыслей, смотрел на сновавших мимо людей. Временами, ни с того ни с сего, окружавшие меня со всех сторон звуки реальной жизни вдруг становились глуше и пропадали куда-то. Лишь откуда-то из глубины доносился шум водного потока. Вспомнилась Мальта Кано. Она говорила что-то о воде. Вода -- ее главная тема. Что же она говорила? Память молчала. Я и лица ее уже не помнил. Помнил только красную клеенчатую шляпу. Почему она всегда надевала эту красную шляпу из клеенки? Но постепенно звуки возвращались, и перед глазами вновь возникали лица людей. x x x Мои поездки в центр продолжались уже несколько дней, и вот на восьмой, ближе к вечеру, ко мне подошла женщина. Я сидел с пустым бумажным стаканчиком в руке и смотрел в другую сторону, когда услышал женский голос: -- Эй! Послушай! Обернувшись, я поднял глаза и увидел женщину средних лет, с которой мы встретились летом на этом самом месте. Первый человек, кто заговорил со мной за те дни. Не то чтобы я ожидал ее здесь встретить, но, услышав ее голос, подумал: все к тому и шло. Как и в прошлый раз, одета она была шикарно. Что называется, человек умел одеваться. Темные очки в черепаховой оправе, бледно-голубой жакет с подложенными плечами, красная фланелевая юбка. Блузка из шелка, на воротнике жакета поблескивает маленькая золотая брошка тонкой работы. Красные туфли выглядят просто, но на деньги, которые она на них потратила, можно было бы жить несколько месяцев. Я смотрелся пугалом в сравнении с ней: спортивная куртка, купленная в тот год, когда я поступил в университет, серый трикотажный свитер с растянутым воротом, потертые синие джинсы и замызганные теннисные тапочки, некогда белые, а теперь неопределенного цвета. Не обращая внимания на мой вид, женщина молча села рядом, заложила ногу за ногу, щелкнув замком, открыла сумочку и достала пачку "Вирджинии Слимз". Опять, как в тот раз, предложила сигарету -- я опять отказался. Она прикурила от миниатюрной -- не больше ластика -- золотой зажигалки, потом сняла очки, положила их в нагрудный карман жакета и посмотрела мне в глаза с таким видом, будто искала оброненную в мелкий пруд монету. Взгляды наши встретились. У нее были странные глаза -- глубокие, но без всякого выражения. Женщина чуть прищурилась и сказала: -- Вот ты и вернулся. Я кивнул. Дымок от ее тонкой сигареты поднимался кверху и, подгоняемый ветерком, растворялся в воздухе. Женщина огляделась по сторонам, будто хотела собственными глазами увидеть, что это я высматривал со своей скамейки. Ничего заслуживающего внимания, похоже, не обнаружила и снова перевела взгляд на меня. Долго рассматривала мое пятно, глаза, нос, рот, потом снова пятно. Казалось, будь такая возможность, она принялась бы оценивать меня, как собаку на выставке: открывать рот, чтобы проверить зубы, заглядывать в уши. -- Мне нужны деньги, -- проговорил я. Женщина помолчала и спросила: -- И сколько же? -- Восемьдесят миллионов должно хватить. Она перевела взгляд на небо, точно высчитывала в голове: если взять сначала отсюда, а это переложить туда... Я тем временем изучал ее макияж -- едва заметно подведенные глаза наводили на какую-то неясную мысль, мягкий изгиб ресниц будто подавал некий знак. Женщина чуть скривила губы. -- Приличные деньги. -- Бешеные, я бы сказал. Бросив на землю на две трети недокуренную сигарету, она аккуратно придавила ее туфлей. Потом достала из плоской сумочки кожаное портмоне для визиток и вложила мне в руку карточку. -- Завтра ровно в четыре будь по этому адресу. На карточке черными иероглифами значился только адрес -- район Минато, Акасака, квартал, название билдинга и номер офиса. Ни имени, ни телефона. На оборотной стороне -- вообще ничего. Я поднес карточку к носу -- никакого запаха. Обыкновенный клочок белой бумаги. Я взглянул на нее. -- А имя? Женщина впервые улыбнулась и мягко покачала головой. -- Тебе ведь нужны деньги. А у денег разве есть имя? Я тоже покачал головой. Конечно, у денег нет имени. А если было бы, то это уже не деньги. Деньгами деньги делает то, что они анонимны: происхождение у них -- как ночь, такое же темное. Есть у них и еще одно -- небывалое, захватывающее дух -- качество: за них можно получить все, что угодно. Женщина поднялась со скамейки. -- Так ты придешь в четыре часа? -- И что? Вы мне денег дадите? -- Посмотрим, -- ответила женщина, и улыбка мелькнула в уголках ее глаз, как пронесшийся над песчаной дюной порыв ветра. Еще раз окинув взглядом все вокруг, она для порядка отряхнула юбку. Быстро шагая, женщина растворилась в толпе, а я стоял и смотрел на раздавленный окурок и оставшийся на фильтре след ярко-красной губной помады. Сразу вспомнилась клеенчатая шляпа Мальты Кано. Терять было нечего. В этом, пожалуй, единственное мое преимущество. 5. Что было ночью Этот резкий, отчетливый звук разбудил мальчика посреди ночи. Он нащупал выключатель настольной лампы и осмотрел комнату. Часы на стене показывали почти два. "Что может происходить в мире так поздно?" -- удивился мальчик. Тут звук раздался снова -- точно! Он доносился с улицы. Будто кто-то заводил там большую пружину. Интересно, кому понадобилось это делать среди ночи? Хотя нет... Это только похоже на пружину, а на самом деле никто ничего не заводит. Понятно: там где-то птица кричит. Мальчик подтащил к окну стул, взобрался на него и, раздвинув занавески, приоткрыл окно. Прямо посередине неба, заливая сад ярким, почти дневным светом, висела огромная белая луна. Такая полная луна бывает поздней осенью. Деревья в саду показались мальчику совсем не такими, как днем. Они всегда смотрели на него приветливо, а теперь вдруг сделались совсем чужими. Толстые, покрытые листьями ветви дуба недовольно раскачивались под порывами налетавшего ветра и неприятно скрипели. Изменились и камни в саду -- побелели, разгладились и бесстрастно, как лики мертвецов, взирали в небо. Птица, издававшая эти звуки, похоже, сидела на сосне. Мальчик высунулся из окна и посмотрел наверх, но разглядеть птицу снизу, сквозь большие тяжелые ветки, не удалось. "Что за птица такая? Вот бы посмотреть", -- подумал мальчик. Хотелось запомнить ее расцветку и как она выглядит, чтобы завтра отыскать в энциклопедии. Любопытство так разбирало его, что спать совсем расхотелось. Больше всего мальчик любил рассматривать в энциклопедии рыб и птиц. Эти замечательные толстые книжки, которые ему купили родители, стояли в ряд на книжной полке в его комнате. В школу мальчик еще не ходил, ни уже умел читать. Прокричав несколько раз кряду, птица умолкла. Интересно, слышал ее кроме него еще кто-нибудь? Папа или мама? А бабушка? Если не слышали, можно будет утром им рассказать, как ночью, в два часа, у них в саду на сосне сидела какая-то птица и кричала. "Голос у нее такой, точно пружину заводят. Хоть бы разок на нее взглянуть! Тогда я бы вам сказал, как она называется". Птица больше не кричала. Пряталась в умытых лунным светом ветвях сосны и молчала как рыба. Порыв неприятного холодного ветра проник в комнату, будто предупреждая мальчика о чем-то. Он поежился и закрыл окно. Эта птица -- не то что воробей или голубь -- просто так людям не показывается. Мальчик читал в энциклопедии, что ночные птицы почти все -- умные и осторожные. "Она знает, наверное, что я ее высматриваю, поэтому все равно не покажется, сколько ни жди". Мальчик раздумывал, идти ему в туалет или нет. Туда вел длинный темный коридор. Нет, лучше опять забраться в кровать и уснуть. А в туалет можно и до утра потерпеть. Мальчик выключил свет и закрыл глаза, но сидевшая на сосне птица не давала ему покоя, и он никак не мог уснуть. Лампа не горела, но с улицы струился лунный свет, точно манил куда-то. Тут заводная птица опять закричала, и мальчик сразу же выпрыгнул из кровати. На этот раз зажигать лампу он не стал -- только накинул на пижаму кофту и влез на придвинутый к окну стул. Отогнув занавеску совсем чуть-чуть, мальчик через щелку посмотрел туда, где стояла сосна. "Уж так птица не догадается, что я за ней подсматриваю". x x x Теперь мальчик увидел две человеческие фигуры и невольно замер, не дыша. Двое мужчин, словно темные тени, сидели на корточках под сосной. Оба были в черном. Один -- с непокрытой головой, на другом -- какая-то мягкая кепка с козырьком. "Зачем незнакомые люди поздно ночью забрались в наш сад? Почему на них собака не залаяла? -- снова удивился мальчик. -- Может быть, надо сейчас же сказать родителям?" Но любопытство не отпускало его от окна. Очень хотелось посмотреть, что делают в саду эти люди. Тут, словно спохватившись, с дерева заголосила Заводная Птица. Кр-р-р-ри-и-и... Но незнакомцы не обратили никакого внимания на этот крик, повторившийся несколько раз. Не подняли голов, не пошевелились, а продолжали тихо сидеть на корточках друг против друга и, похоже, едва слышно что-то обсуждали. Ветки заслоняли свет луны, и поэтому различить их лиц мальчик не мог. Вскоре мужчины как будто договорились и одновременно встали. Один был сантиметров на двадцать выше другого. Оба тощие, на высоком (это на нем была кепка) -- длинное пальто. На низеньком одежда сидела поскладнее. Коротышка подошел к сосне и стал смотреть вверх, на макушку. Потом начал поглаживать ствол, похлопывать по нему обеими руками, точно проверяя, -- и вдруг обхватил и легко, без всяких усилий (во всяком случае, так показалось мальчику), полез наверх. "Прямо как циркач", -- подумал мальчик. Ему было известно, как нелегко карабкаться по сосне. Ствол гладкий, скользкий, и почти до самого верха ухватиться не за что. Мальчик знал росшую в саду сосну хорошо, как друга. Зачем этому человеку понадобилось ночью лезть на дерево? Он что -- хочет Заводную Птицу поймать? Долговязый стоял под деревом и не отрываясь смотрел вверх. Наконец, коротышка исчез из виду, но по шуршанию сосновой хвои было ясно, что он продолжает подъем. Заводная Птица наверняка услышит его и тут же улетит. Как ни ловко коротышка лазил по деревьям, птицу так просто не поймаешь. Хотя, если повезет, подумал мальчик, может, хоть краешком глаза удастся увидеть, как она вспорхнет с сосны. Затаив дыхание, он ждал, что сейчас услышит шум крыльев. Ждал, но так и не дождался. И птица больше не кричала. x x x Долго стояла полная тишина, не было заметно никакого движения. Все вокруг купалось в неестественно серебристом лунном свете, и сад напоминал неожиданно обнажившееся скользкое дно моря. Как завороженный, мальчик не шевелился и не сводил глаз с сосны и стоявшего под ней долговязого. От дыхания запотело оконное стекло. На дворе, наверное, холодно. Долговязый, уперев руки в бока, пристально вглядывался вверх. Стоял не двигаясь, словно окоченел. Должно быть, волновался за коротышку, ждал, чтобы тот поскорее закончил свои дела и слез с сосны. Понятно, почему он волновался: спускаться с высокого дерева труднее, чем лезть наверх. И вдруг долговязый будто решил махнуть на все рукой -- повернулся и скрылся в темноте. Мальчику показалось, что все его бросили. Коротышка залез на сосну и пропал. Долговязый ушел куда-то. Заводная Птица молчит. Отца, что ли, разбудить? Но он ни за что не поверит. Скажет: "Опять тебе что-то приснилось". Мальчику действительно часто снились сны, и он иногда путал сон с явью. Но сейчас, кто бы что ни говорил, все было на самом деле -- и Заводная Птица, и парочка в черном. Просто они куда-то исчезли ни с того ни с сего. "Папа все поймет, надо только объяснить как следует". И тут вдруг мальчик подумал: "А ведь тот, невысокого роста, очень похож на папу! Может, ростом пониже, зато фигура, движения -- ну как две капли воды. Да нет! Папа так ловко не влез бы на дерево. Он не такой проворный, не такой сильный". Мальчик совсем запутался и ничего не понимал. Через несколько минут у сосны снова появился долговязый. На этот раз он был не с пустыми руками -- принес лопату и большой холщовый мешок. Тихонько положил мешок на землю и принялся копать у самых корней дерева. Лопата вонзилась в землю с сухим хрустом. "Ну уж теперь все точно проснутся". Такой четкий и громкий был звук. Никто, однако, не проснулся. Долговязый ни на что не обращал внимания и молча, без остановки, продолжал копать. Несмотря на хилый вид, по тому, как он обращался с лопатой, было видно, что силой его бог не обидел. Работал размеренно, без лишних движений. Вырыл яму на нужную глубину, прислонил лопату к сосне и, стоя на краю ямы, смотрел в нее. Наверх ни разу не взглянул -- забыл, что ли, про коротышку, который забрался на дерево? Сейчас в голове у него только яма, и больше ничего. Мальчику это не понравилось. "На его месте я бы о товарище побеспокоился". Судя по кучке земли, выкопанной долговязым, яма была не глубокая -- мальчику по колено или чуть глубже. Но долговязого глубина вполне устраивала. Он достал из мешка какой-то предмет, завернутый в черную материю, -- что-то мягкое. Это было видно по тому, как долговязый его держит. "А может, он собирается похоронить в яме чей-нибудь труп?" При этой мысли сердце у мальчика запрыгало в груди. Величиной завернутый предмет был не больше кошки. "А вдруг это не кошка, а человек? Маленький ребенок? Но зачем ему понадобилось закапывать это в моем саду?" Мальчик проглотил слюну, которая -- он не заметил, как -- скопилась во рту, и издал при этом такой громкий звук, что даже сам испугался: как бы дылда в саду не услышал. Тут же, точно этот звук подстегнул ее, заголосила Заводная Птица: кр-р-р-ри-и-и... кр-р-р-ри-и-и... Похоже, пружина стала туже заводиться. Услышав крик, мальчик почувствовал, что сейчас должно произойти что-то очень важное. Он прикусил губу и незаметно для самого себя стал скрести ногтями руки. Лучше бы ему ничего этого не видеть. Но теперь уже поздно. Мальчик не мог отвести глаз от того, что происходит в саду. Слегка приоткрыв рот и прижавшись носом к холодному стеклу, он наблюдал странную картину и уже не надеялся, что кто-то из родных проснется. "Даже если поднимется сильный шум, все равно никто не проснется, -- думал мальчик. -- Кроме меня, этих звуков никто не слышит. Так было решено с самого начала". Нагнувшись, долговязый осторожно положил черный сверток в яму. Выпрямился и долго глядел на него с высоты своего роста. Из-за тени от козырька лица мужчины было не разобрать, но, казалось, взгляд его был мрачным и даже каким-то торжественным. "Точно -- это чей-то труп", -- решил мальчик. Наконец, долговязый решительно взялся за лопату и стал забрасывать яму землей. Покончив с этим, он слегка утрамбовал землю, прислонил лопату к стволу дерева и не спеша удалился, унося холщовый мешок. Ни разу не обернулся, не посмотрел на верхушку сосны. Заводная Птица больше не кричала. Мальчик повернулся и посмотрел на часы. Напрягая зрение, с трудом разглядел стрелки -- половина третьего. Еще минут десять через щелку в занавесках подсматривал за сосной, надеясь уловить какое-нибудь движение, -- и тут его будто накрыли сверху тяжелой железной крышкой: страшно потянуло в сон. Мальчику хотелось узнать, что будет дальше с коротышкой на дереве и Заводной Птицей, но глаза сами закрывались, и он ничего не мог с ними поделать. Нетерпеливо выпутываясь на ходу из кофты, мальчик нырнул в постель, где сон сразу навалился на него и лишил сознания. 6. Я покупаю новую обувь • Возвращение блудного кота Миновав тянувшуюся от станции метро "Акасака" оживленную улицу, по обе стороны которой шли ряды ресторанов и баров, я немного поднялся по отлогому склону, где стояло шестиэтажное офисное здание ничем не примечательной наружности -- не новое, не старое, не большое, не маленькое, не роскошное, но и не слишком скромное. На первом этаже разместилось туристическое агентство: в большом окне красовались плакаты с видами порта на острове Миконос и сан-францисского трамвая. Оба плаката выцвели и поблекли, как сон, увиденный месяц назад. Три клерка за стеклом с озабоченным видом переговаривались с кем-то по телефонам или стучали по клавишам компьютеров. В конструкции здания не было ничего особенного. Сооружение самое обыкновенное, каких много. Его будто построили по рисунку какого-нибудь малыша школьника: попросили нарисовать дом, а потом взяли и перенесли то, что у него получилось, на чертеж. Или намеренно придали зданию такой вид, чтобы оно не выделялось среди других. Поэтому, сверяясь с номерами домов, я даже чуть не прошел мимо. Скромный и неприметный парадный вход располагался рядом с дверью турагентства. Пробежав глазами таблички, я пришел к заключению, что обитают здесь в основном мелкие фирмы -- юридические конторы, архитекторы, импортеры, зубные врачи. Некоторые таблички сверкали новизной, и в них можно было смотреться, как в зеркало. Этого нельзя было сказать о табличке с номером 602, изрядно потускневшей от времени. Видно, дама устроила здесь офис довольно давно. На табличке было выгравировано: "Akasaka Fashion Design". Ее поблекший вид меня немного успокоил. За стеклянной дверью в глубине вестибюля оказался лифт. Чтобы им воспользоваться, посетитель должен был позвонить в тот офис, куда направлялся, и подождать, пока оттуда разблокируют замок. Я надавил кнопку рядом с номером 602. Наверное, телекамера сейчас передает мое изображение на их монитор. Я оглянулся по сторонам и в углу под потолком заметил какую-то штуковину, похожую на портативную камеру. В эту минуту раздался звонок, и двери лифта отворились, приглашая войти. Поднявшись в довольно убогой кабине на шестой этаж и немного поплутав по такому же убогому коридору, я обнаружил дверь под номером 602. Убедился, что на ней тоже написано "Akasaka Fashion Design" и отрывисто позвонил один раз. Открыл стройный, коротко стриженный парень с очень правильными чертами лица. Настоящий красавчик -- таких, пожалуй, я в жизни не видел. Но еще больше, чем лицо, меня привлекла его одежда. Бьющая в глаза белизной сорочка и галстук сочного зеленого цвета с мелким рисунком. Галстук -- сам по себе щегольской, да еще узел безупречно завязан. Каждая складка -- как на фото из журнала мужской моды. У меня не получалось так завязывать галстуки. Как это людям удается? Тут, наверное, талант от рождения -- а может, тренировки нужны до седьмого пота. Еще на парне были темно-серые брюки и коричневые мягкие кожаные туфли, отделанные бахромой. Все новехонькое, будто только что из магазина. Он был немного ниже меня ростом. На губах -- радостная улыбка. Так натурально улыбаются люди, только что услышавшие веселую шутку. Не какую-нибудь вульгарщину, а нечто рафинированное, из тех историй, что уже несколько поколений министры иностранных дел рассказывают на приемах наследным принцам, вызывая вежливые смешочки окружающих. Я хотел представиться, но парень лишь покачал головой из стороны в сторону, давая понять, что в этом нет нужды. Придерживая открывшуюся внутрь дверь, пропустил меня в помещение и, мельком глянув в коридор, затворил ее. При этом не проронил ни слова -- только смотрел на меня, чуть прищурившись и как бы извиняясь, что не может говорить, потому что рядом спит нервная черная пантера. Хотя никакой пантерой здесь, конечно, и не пахло -- просто у парня почему-то был такой вид. Я очутился в приемной, где стояли кожаный диван и кресла, весьма удобные с виду, старомодная деревянная вешалка и торшер. В дальней стене помещения была дверь, за которой, видимо, находилась еще одна комната. Рядом с дверью -- повернутый от стены простой дубовый рабочий стол, на котором громоздился большой компьютер. Еще один маленький столик -- на нем еле-еле помещался телефонный справочник -- стоял у дивана. Пол застелен ковром приятной салатовой расцветки. Из невидимых динамиков тихо струились звуки квартета Гайдна. На стенах висели симпатичные гравюры с изображением цветов и птиц. Комната чистая, в идеальном порядке. Во встроенных шкафах по одной стене стояли альбомы с образцами тканей и журналы мод. Хотя обстановка была скромная и не новая, в этой изношенности ощущалось успокаивающее тепло. Парень провел меня к дивану, а сам сел за стол. Слегка развел руки и повернул их ладонями ко мне, давая понять, что придется немного подождать. Вместо того чтобы сказать: "Извините, надо подождать", парень чуть улыбнулся, а вместо "совсем немного" только поднял вверх палец. Он, похоже, был мастер изъясняться без слов. Я только головой кивнул в знак того, что все понял. Открывать рот в его присутствии было бы вульгарно и совсем не к месту. Осторожно, словно хрупкую вазу, парень взял лежавшую возле компьютера книгу и раскрыл на заложенной странице. Толстая черная книжка была без суперобложки, поэтому названия я не разобрал, а парень, только открыв ее, с головой погрузился в чтение и вроде даже забыл о моем существовании. Я бы тоже почитал что-нибудь, чтобы убить время, но иод рукой ничего не было. Оставалось только сидеть на диване нога на ногу и слушать Гайдна (хотя я не был уверен, что это Гайдн). Неплохая музыка, хотя, как мне показалось, ее звуки, только родившись, тут же таяли в воздухе. У парня на столе кроме компьютера был еще обыкновенный черный телефон, пенал и настольный календарь. Я был одет примерно так же, как накануне: бейсбольная куртка, джемпер с капюшоном, джинсы, теннисные тапочки. Надел то, что под руку попалось. В этой вылизанной комнате в присутствии красавчика-чистюли мои теннисные тапочки казались особенно непрезентабельными. Впрочем, что значит -- казались? Они такими были на самом деле -- стоптанные, неопределенного серого цвета, протертые сбоку до дыр.