нцев; комитет выполнил его команду -- и все. Смерть подполковника списали на болезнь. Все знали, кто его убил, но говорить об этом не смели. Было известно, что среди нас есть доносчики, работавшие на Бориса; открыто высказывать свои мысли стало невозможно. Новый председатель комитета, которого выбрали после расправы над подполковником, послушно плясал под громовскую дудку. Изменился комитет -- и тут же начали быстро ухудшаться условия, в которых приходилось работать японским пленным. Скоро они стали совершенно невыносимыми. В обмен на самоуправление мы обещали Борису выполнять норму, и это нам дорого обошлось. Под разными предлогами норму все время повышали, и работа превратилась в каторгу. Пошли чередой несчастные случаи, много японцев оставили кости в чужой земле, став жертвами безудержной гонки за все новыми тоннами угля. Самоуправление в итоге обернулось тем, что вместо русских надзирать за работой стали японцы. Среди пленных, естественно, зрело недовольство. В лагерном мирке, где прежде мы поровну делили все лишения, стала править несправедливость, прорастала глубокая ненависть и подозрительность. Прислужников Громова ставили на легкие работы, они имели привилегии; уделом остальных стала невыносимая жизнь или даже смерть. Жаловаться было нельзя -- открытый протест означал гибель. Могли бросить в карцер умирать от холода и голода, удушить ночью во сне мокрым полотенцем, раскроить в шахте череп ударом кирки и столкнуть тело в шурф. Кто будет разбираться, что делается там, под землей, в темной шахте? Подумаешь, пропал человек! Ну и что? Меня не переставала мучить мысль, что это я свел подполковника с Борисом. Конечно, не будь меня, Громов все равно каким-нибудь другим путем рано или поздно пролез бы в наши ряды -- и результат был бы тот же самый. Но мне от этого легче не становилось. Я тогда жестоко просчитался. x x x Вдруг меня однажды вызвали в барак, где обосновался Борис. С тех пор как мы встречались последний раз, времени прошло порядочно. Он сидел за столом и пил чай, как тогда, у начальника станции. За его спиной по обыкновению, как шкаф, возвышался Татарин, и у него на поясе висел большой автоматический пистолет. Когда я вошел, Борис обернулся и жестом приказал монголу покинуть помещение. Мы остались одни. -- Ну что, лейтенант? Сдержал я свое слово? Сдержал, ничего не скажешь. Выполнил все, что мне обещал. Я словно заключил сделку с дьяволом. -- Вы получили самоуправление, я -- власть, -- проговорил сияющий Борис, широко разводя руками. -- Мы оба получили что хотели. Добыча угля растет, в Москве довольны. Что еще нужно? Ты мне очень помог, и я должен как-то тебя отблагодарить. -- В этом нет необходимости, мне ничего не нужно, -- сказал я. -- Мы же старые знакомые, лейтенант. Не надо так, -- продолжал улыбаться Борис. -- Буду краток. Я хочу, чтобы ты находился при мне, стал моим помощником. К сожалению, с мозгами у нас здесь плохо, соображать мало кто умеет. Я вижу: хоть ты и без руки, зато голова у тебя варит. Согласишься стать моим секретарем -- не пожалеешь, устрою тебе жизнь полегче. Тогда наверняка выживешь и, может, вернешься в свою Японию, Держись за меня -- тебе от этого одна польза. Вообще-то нужно было сразу прекратить этот разговор. Я не собирался поступать в прислужники к Громову, продавать своих товарищей, хорошо жить за их счет. Откажись я от его предложения, Борис убил бы меня. Смерть бы все решила. Но когда он заговорил об этом, в голове моей родился план. -- Что я должен делать? -- спросил я. x x x Работа, которую собирался взвалить на меня Борис, была не из легких. Дел, где требовалось навести порядок, накопилась уйма, и самое главное -- надо было разобраться с накопленным Громовым богатством. Он присваивал часть (порядка сорока процентов) продовольствия, одежды, медикаментов, которые присылали в лагерь из Москвы и от Международного общества Красного Креста, прятал это добро на подпольных складах и сбывал на сторону. Еще он целыми вагонами отправлял на черный рынок уголь. Топлива хронически не хватало, и нужда в нем была очень большая. Подкупив железнодорожников и начальника станции, Борис практически распоряжался составами как хотел и на этом наживался. Солдаты, охранявшие железную дорогу, за продукты и деньги закрывали глаза на все. Благодаря своей предприимчивости Борис разбогател страшно. Мне он говорил, что все деньги в конечном итоге пойдут госбезопасности. Мол, органам в их работе требуются очень крупные суммы, не учтенные ни в каких официальных документах, и он здесь занимается тайным сбором этих средств. Но Борис лгал. Какая-то часть денег в Москву, конечно, уходила. Однако больше половины Громов наверняка оставлял себе. Деталей я не знал, но, по-моему, он тайными каналами переправлял деньги в банки за границу или обращал их в золото. По каким-то непонятным причинам Борис, похоже, полностью мне доверял. Кажется, ему и в голову не приходило, что я могу выдать его секреты. Странно, не правда ли? К русским и вообще к белым людям он относился с крайней подозрительностью, а монголам и японцам верил безоглядно. Может, думал, что вреда от меня все равно не будет, даже если я кому и разболтаю о его делах. А кому мне было рассказывать? Меня окружали только подельщики и подручные Бориса, жившие за счет его махинаций, кормившиеся из его рук. А беспомощные заключенные и пленные страдали и умирали от недостатка еды, одежды и медикаментов, которые он из корысти продавал спекулянтам. Кроме того, вся почтовая корреспонденция проходила через цензуру, и любые контакты лагерников с внешним миром были запрещены. Как бы то ни было, став секретарем Громова, я ревностно и добросовестно занялся его делами. Заново переписал всю бухгалтерию и составил новую опись того, что было на складах. До меня в хозяйстве Бориса царила полная неразбериха. Я систематизировал и наладил оборот товаров и денег, завел специальную тетрадь, заглянув в которую сразу можно было понять, сколько чего и где имеется, как колеблются цены. Я составил список всех подкупленных Борисом -- он получился длинным -- и подсчитал "необходимые затраты" на этот контингент. Я работал на него без отдыха, с утра до вечера, и в результате лишился тех немногих друзей, что у меня были. Они стали презирать меня, считая, что я продался Борису (быть может, они до сих пор так обо мне думают, как это ни печально). Да, наверное, по-другому и быть не могло. Николай перестал со мной разговаривать. Несколько японцев, с которыми я прежде дружил, стали обходить меня стороной. В то же время были и такие, кто, увидев, что я в фаворе у Бориса, старались со мной сблизиться, но с этими типами я никаких дел не имел. Получилось, что я оказался в лагере в изоляции. Не убили меня только потому, что за мной стоял Громов. Кто посмел бы поднять руку на такую важную птицу? Это же означало верную смерть. О жестокости Бориса знали все. В лагере ходили легенды о том, как он сдирал с людей кожу. Чем дальше отдалялся я от остальных, тем больше Борис мне верил. Он был очень доволен моей работой, ценил созданную мной рациональную систему и не скупился на похвалы. -- Что бы я без тебя делал! Если среди японцев много таких, как ты, ваша Япония обязательно возродится после разгрома. А вот Союз обречен. Перспектив, к сожалению, почти никаких. При царе и то лучше было. Царям, по крайней мере, над всякими дурацкими теориями не надо было голову ломать. Ленин понял что-то у Маркса, позаимствовал и сделал из этого то, что ему выгодно. То же самое Сталин -- взял у Ленина что ему нужно (так, самую малость). Как у нас получается? Чем меньше человек понимает, тем больше власти захватывает. Чем меньше понимаешь, тем лучше. Только так здесь можно выжить, лейтенант. И чтобы никаких фантазий. Как только начнешь что-то воображать, мозгами шевелить -- все! Считай, тебе конец. Вот я начисто лишен всякого воображения. Пусть другие воображают, а я им в этом деле помогаю. В этом мой хлеб. Запомни это как следует. Пока ты здесь, если вдруг на какие-нибудь фантазии потянет, сразу вспоминай меня: "Нет, ни за что! Из-за этих фантазий и жизни можно лишиться". Этот совет дорого стоит. Оставь фантазии другим. x x x Так незаметно пролетело полгода. К концу осени 47-го года я сделался для Бориса совершенно незаменимым. На мне лежали все его дела, в то время как Татарин и созданный Громовым "эскадрон смерти" разбирались с неугодными. Вызова в Москву от госбезопасности Борис еще не получил, но к тому времени он, похоже, уже не горел желанием возвращаться в столицу. Лагерь и шахта превратились в подчиненную ему территорию; жил он со всеми удобствами под охраной личной армии и накапливал все больше богатства. Впрочем, вполне возможно, что московское начальство предпочитало не отзывать его в Москву, а держать в Сибири, тем самым укрепляя там свою власть. Между Москвой и Борисом шла активная переписка, не по почте, конечно, -- письма доставляли по железной дороге секретные курьеры, все как на подбор высокие, с холодными как лед глазами. Когда такой человек входил, в комнате, казалось, тут же опускалась температура. А заключенные, работавшие на шахте, тем временем продолжали умирать один за другим, и тела их, как и раньше, сбрасывали в шахтные выработки. Борис всесторонне оценивал, на что способен тот или иной лагерник; физически слабых с первого же дня нещадно эксплуатировали, урезали рацион питания и, чтобы избавиться от лишних едоков, выжимали из них все соки и быстро спроваживали в могилу. Отнятые у слабаков продукты отдавали сильным, повышая таким образом производительность труда на шахте. В лагере воцарился "закон джунглей": сильные забирали себе все, слабые мерли как мухи. Как только рабочих переставало хватать, в товарных вагонах, как скот, откуда-то привозили новую партию заключенных. Бывали случаи, когда до двадцати процентов людей умирали в дороге. На это никто внимания не обращал. Большинство новичков прибывали с запада -- это были русские и выходцы из Восточной Европы. К счастью для Бориса, сталинская машина насилия не сбавляла там оборотов. Мой план был -- убить Бориса. Конечно, отправив его на тот свет, никаких гарантий, что положение в лагере изменится к лучшему, я бы не получил. Так или иначе, ад, наверное, продолжался бы. Просто нельзя было допустить, чтобы такой человек существовал и дальше в этом мире. Верно говорил Николай: он -- как ядовитая змея. И кто-то должен отрубить ей голову. Жизнью своей я не дорожил и был готов обменять ее на жизнь Громова. Но действовать следовало наверняка. Приходилось дожидаться момента, когда я буду абсолютно уверен в том, что уложу его сразу, одним выстрелом. В предвкушении удобного случая я по-прежнему продолжал разыгрывать роль преданного секретаря. Но, как я говорил, Борис был очень осторожен. И днем и ночью Татарин следовал за ним, словно тень. Но даже если мы останемся наедине, как я его убью -- без оружия, да еще с одной рукой? И все же я набрался терпения и ждал, когда придет мое время. Верил: если есть бог, он даст мне когда-нибудь этот шанс. x x x В начале 1948 года по лагерю поползли слухи, что японских военнопленных в конце концов все-таки отправят на родину. Якобы весной за ними придет судно. Я спросил у Бориса, правда ли это. -- Все правильно, -- ответил он. -- Так оно и есть. Скоро всех вас репатриируют в Японию. Мировая общественность, видите ли, недовольна. Мы не можем вас больше здесь держать, заставлять работать. Но у меня есть к тебе предложение, лейтенант. Может, останешься здесь, у нас -- уже не пленным, а свободным советским гражданином? На меня ты здорово работал, уедешь -- где я замену найду? Тебе рядом со мной будет куда лучше, чем в Японии. Вернешься без гроша и будешь мучиться... Говорят, у вас там есть нечего, народ с голода мрет. А здесь у тебя все -- деньги, женщины, власть. Серьезное предложение. Я знал слишком много секретов Бориса, и он, по всей видимости, боялся меня отпускать. Стоило отказаться -- и он вполне мог меня ликвидировать, чтобы заткнуть рот. Но страха не было. Поблагодарив его, я сказал, что переживаю за родителей и сестру и хотел бы вернуться домой. Борис пожал плечами и больше ничего не сказал. Исключительный шанс покончить с Громовым представился однажды мартовским вечером, когда до репатриации оставалось совсем немного. Мы оказались с ним наедине -- Татарин, неизменно находившийся при нем, куда-то отлучился из комнаты. Еще не было девяти; я, как обычно, сидел за бухгалтерией; Борис, редко засиживавшийся в конторе так поздно, за столом писал письмо. Он потягивал из стакана коньяк, авторучка бегала по лежавшему перед ним листу бумаги. На вешалке вместе с его кожаным пальто и шляпой висел пистолет в кожаной кобуре. Не тот громоздкий неудобный ствол, что имелся на вооружении Советской армии, а немецкий "вальтер-ППК". Говорили, что Борис отобрал его у эсэсовского подполковника, взятого в плен при форсировании русскими Дуг ная. На рукоятке "вальтера", всегда начищенного до блеска, были выгравированы похожие на две маленькие молнии буквы -- SS. Я много раз наблюдал, как Борис чистил свой пистолет, и знал, что в обойме всегда -- восемь боевых патронов64. Раньше Борис ни разу не оставлял кобуру с оружием на вешалке. Никогда не терявший бдительности, работая за столом, он неизменно держал пистолет под рукой, в правом ящике. В тот вечер он почему-то был очень оживлен, много говорил и поэтому, наверное, забыл об осторожности. Вот он, мой шанс! Сколько раз я прокручивал в голове, как одной рукой снимаю оружие с предохранителя, быстро досылаю патрон в патронник. Наконец, решившись, я встал со своего места и прошел мимо вешалки, делая вид, что мне понадобилась какая-то бумага. Борис погрузился в письмо и в мою сторону не смотрел. Не останавливаясь, я на ходу вытянул пистолет из кобуры. Небольшой, он целиком помещался в ладони, и по тому, как надежно и удобно лежал в ней, я сразу понял, какое это замечательное оружие. Встав напротив Бориса, я снял пистолет с предохранителя, зажал его между колен и правой рукой взвел затвор. Патрон с негромким металлическим лязгом вошел в патронник. При этом звуке Борис поднял взгляд, и он уперся в наведенное ему в голову дуло. Он покачал головой и вздохнул. -- Вынужден огорчить тебя, лейтенант, но пистолет не заряжен, -- проговорил Борис, надевая колпачок на авторучку. -- По весу же понять можно, есть в нем патроны или нет. Достаточно чуть-чуть рукой покачать -- вот так, вверх-вниз. Восемь патронов калибра 7,65 мм, вес порядка восьмидесяти граммов. Его словам я не поверил, тут же направил дуло ему в лоб и без колебаний спустил курок. Но услышал только сухой щелчок. Борис не врал: патронов в пистолете не было. Опустив оружие, я стоял перед ним, кусая губы. Думать ни о чем не мог. Выдвинув ящик стола, Громов достал пригоршню патронов и на ладони показал мне. Он заранее вынул их из обоймы, поставил мне ловушку. Все было подстроено. -- Я давно догадался, что ты хочешь меня убить, -- спокойно продолжал Борис. -- Все время представлял, как будешь это делать. Разве не так? А ведь я предупреждал: не надо будить воображение, а то можно и жизни лишиться. Ну да бог с ним со всем. Ты просто не способен меня убить. Борис взял пару патронов и бросил на пол. Они со стуком покатились мне под ноги. -- Настоящие, боевые, -- сказал он. -- Я не шучу. Ну что? Давай, заряжай и стреляй. Это твой последний шанс. Хочешь меня убить? Тогда целься хорошенько. Но если промахнешься, обещай, что никому не расскажешь о том, чем я здесь занимаюсь. Мои дела должны остаться в тайне. Как тебе сделка? Я кивнул головой в знак согласия: "Хорошо, обещаю". Снова зажав пистолет в коленях, я надавил рычажок, вынул обойму и вставил в нее два патрона. Одной рукой получалось не очень здорово, вдобавок меня колотила мелкая дрожь. Борис хладнокровно следил за моими движениями. На губах его даже мелькнула улыбка. Вставив обратно обойму, я навел пистолет точно между глаз Громова и, уняв дрожь в пальцах, нажал курок. Прогремел выстрел, но пуля даже не задела Бориса -- прошла в нескольких миллиметрах от уха и застряла в стене. Мелкая пыль от штукатурки полетела во все стороны. Я не считал себя совсем никудышным стрелком, но промазал, хотя стрелял всего с двух метров. В Синьцзине я с удовольствием ходил на стрельбище. С одной рукой стрелять, конечно, труднее, зато правая была у меня сильнее, чем у обычных людей, да и "вальтер" -- пистолет надежный и хорошо откалиброванный -- позволял прицелиться точно. Как можно было промахнуться? Я снова взвел курок и прицелился. Сделал глубокий вдох, сказав себе: "Ты должен его убить!" Тогда можно будет считать, что жизнь прожита не напрасно. -- Целься лучше, лейтенант. Этот патрон -- последний. -- Улыбка не сходила с лица Бориса. В этот миг на выстрел в комнату влетел Татарин с огромным пистолетом в руке. -- Не лезь! -- рявкнул на него Громов. -- Пусть стреляет. Убьет -- тогда делай что хочешь. Татарин послушно кивнул и направил на меня свой пистолет. Я выставил вперед правую руку с зажатым в ней "вальтером" и, прицелившись прямо в надменную ледяную улыбку Бориса, с покорным равнодушием выстрелил. Пистолет дернулся в руке, но я держал его крепко. Хороший получился выстрел. Только пуля снова прошла мимо -- буквально на волосок от головы, угодив в часы на стене за спиной Бориса. Часы разлетелись вдребезги. А он даже бровью не повел. Откинувшись на спинку стула, не сводил с меня змеиных глаз. Пистолет с громким стуком упал на пол. Несколько секунд мы молчали, никто не пошевелился. Наконец Борис встал и, не спеша наклонившись, поднял выпавший из моих пальцев "вальтер". Задумчиво посмотрев на пистолет, чуть покачал головой и сунул его в висевшую на вешалке кобуру. Потом два раза легонько похлопал меня по руке, будто хотел утешить. -- Ведь говорил же я, что ты убить меня не сможешь. Говорил? -- Борис достал из кармана пачку "Кэмел" и, щелкнув зажигалкой, закурил. -- Стрелял нормально. Просто ты на это не способен. Не дано, понимаешь? Потому и упустил свой шанс. Придется тебе возвращаться домой с проклятием. Не видать тебе счастья, где бы ты ни был. Ты никого не будешь любить, и тебя никто не полюбит. Я тебя проклинаю. Убивать не буду, нет. И не потому, что такой добрый. За эти годы я порядочно народу на тот свет отправил, и, наверное, еще немало пойдет тем же маршрутом. Но я никого не убиваю без нужды. Прощай, лейтенант Мамия. Через неделю ты уедешь в Находку. Бон вояж, как говорят французы. Больше мы с тобой не увидимся. Это была моя последняя встреча с Борисом Живодером. Спустя неделю я покинул лагерь; меня вместе с другими пленными отправили поездом в Находку, где нас тоже ожидало немало злоключений. Наконец, в начале 1949 года я вернулся в Японию. x x x Сказать по правде, Окада-сан, я совершенно не представляю, имеет ли для Вас мой длинный и странный рассказ хоть какое-то значение. Может быть, это сплошное старческое нытье. Я непременно хотел рассказать Вам эту историю. У меня было чувство, что я должен это сделать. Прочитав мое письмо, Вы поняли, что я все проиграл, всего лишился. Стал ни на что не способен. Сбылись предсказания и проклятия: я никого не люблю, меня тоже никто не любит. Ходячая тень -- вот что от меня осталось. Придет время -- и я просто растворюсь в темноте. Теперь, посвятив Вас в свою жизнь, я могу уйти со спокойной душой. Живите с миром, и чтобы Вам никогда не пришлось ни о чем жалеть". 35. Опасное место • Люди перед телевизором • Человек Пустое Место Дверь приоткрылась внутрь комнаты. Коридорный с легким поклоном вошел, держа поднос двумя руками. В своем укрытии за вазой я ждал, когда он выйдет из номера, и думал, что делать дальше. Можно войти в номер после того, как коридорный удалится восвояси. За этой дверью с номером 208 определенно кто-то есть. Если события дальше будут развиваться так же, как в прошлый раз (а все к тому и шло), значит, дверь должна быть не заперта. Или номер подождет и лучше пойти за коридорным? Тогда, быть может, я попаду туда, откуда он появляется. Я колебался, не зная, на чем остановиться, и в конце концов решил последовать за коридорным. В номере 208 притаилась какая-то опасность -- нечто такое, что может погубить меня. Мне хорошо запомнился тот резкий стук во мраке, резанувший глаз серебристый отблеск какого-то предмета, похожего на нож. Надо быть осторожным. Сначала поглядим, куда направляется этот тип. А сюда можно вернуться потом. Только как? Пошарив в карманах брюк, я обнаружил бумажник, немного мелочи, носовой платок и маленькую шариковую ручку. Провел линию на ладони, чтобы убедиться, что в ней есть паста. Ага! По пути можно ставить метки на стенах -- тогда я смогу найти дорогу обратно. Должен найти. Отворилась дверь, и на пороге возник коридорный. В руках у него ничего не было -- поднос он оставил в номере. Затворив дверь, парень выпрямился и, снова принявшись насвистывать "Сороку-воровку", быстрой походкой стал удаляться. Я отделился от тени вазы и пошел за ним. Там, где коридор разветвлялся, я рисовал шариковой ручкой на оклеенной бежевыми обоями стене маленькие синие крестики. Коридорный ни разу не оглянулся. У него была какая-то особая походка. Он спокойно мог бы выступать на Всемирном Конкурсе Коридорных И Официантов На Лучшую Походку. Весь его облик говорил: "Вот как надо: голова кверху, подбородок вперед, спина прямая, движения рук -- в такт музыке из "Сороки-воровки", шаги большие". Парень проходил поворот за поворотом, поднимался и спускался по ступенькам. Лампы в коридоре светили то ярче, то тусклее; их свет, преломляясь в многочисленных углублениях и нишах, отбрасывал причудливые тени. Чтобы остаться незамеченным, я немного приотстал, но потерять своего проводника не боялся, даже когда он исчезал за углом, -- свистел он громко и держаться за ним было совсем не сложно. Подобно тому как рыба, поднимающаяся вверх по течению, в итоге выходит на спокойную воду, коридорный вышел в просторный вестибюль. Тот самый, где я когда-то видел по телевизору Нобору Ватая. В вестибюле, который тогда был переполнен людьми, сейчас было тихо: у огромного телеэкрана сидели всего несколько человек и смотрели новости "Эн-эйч-кей". Подойдя ближе, парень оборвал свист, чтобы не мешать собравшимся перед телевизором людям, пересек вестибюль и скрылся за дверью с надписью: "Только для персонала". Я стал прогуливаться по вестибюлю с видом человека, который не знает, как убить время. Пересаживался с одного дивана на другой, разглядывал потолок, проверял мягкость ковра у себя под ногами. Потом подошел к телефону-автомату и опустил в него монету, но аппарат, как и телефон в номере, не подавал признаков жизни. Взял трубку внутреннего телефона отеля, набрал на всякий случай номер 208 -- но с тем же результатом. Сев на стул в стороне от собравшихся перед телевизором, я незаметно стал их изучать. В группе оказалось двенадцать человек -- девять мужчин и три женщины; в основном им было где-то от тридцати до сорока, и только двое выглядели за пятьдесят. Мужчины в пиджаках или куртках свободного покроя, с галстуками скромных расцветок, в кожаных туфлях. Они мало отличались друг от друга, если не брать в расчет разницу в росте и весе. Женщины все выглядели на тридцать с небольшим, хорошо одетые и аккуратно накрашенные. Их вполне можно было принять за участниц закончившейся встречи одноклассников, хотя сидели они отдельно друг от друга и, видимо, не были знакомы. И вообще все эти люди, похоже, собрались здесь случайно и просто внимательно и молча наблюдали за тем, что происходило на телеэкране. Никто ни разу не обменялся репликами, не взглянул на соседа, не кивнул. Со своего места в отдалении я не отводил от телевизора глаз. Шли новости. Так, ничего интересного -- где-то открыли новую дорогу, и губернатор перерезает ленточку; в поступивших в торговую сеть детских цветных карандашах нашли какие-то вредные вещества и решили изъять карандаши из продажи; в Асахикаве прошел сильный снегопад, из-за плохой видимости и обледенения туристический автобус столкнулся с грузовиком, водитель грузовика погиб, несколько туристов, ехавших на отдых на горячие источники, получили травмы. Диктор спокойно зачитывал эти сообщения по порядку, как будто раскладывал перед собой карточки с цифрами. Мне вспомнился телевизор в доме прорицателя Хонды, всегда включенный на "Эн-эйч-кей". Мелькавшие в новостях кадры и образы казались необычайно живыми и яркими и в то же время -- совершенно нереальными. Мне жаль было тридцатисемилетнего водителя грузовика, погибшего в этой катастрофе. Никто не пожелает себе такой смерти -- в засыпанной снегом Асахикаве корчиться в агонии от невыносимой боли в разорванных внутренностях. Но я не был знаком с этим водителем, а он не знал о моем существовании, поэтому мои жалость и сострадание не относились лично к нему. Я сочувствовал не ему, а просто человеку, которого вдруг настигла такая ужасная смерть. В этой обыденности сочетались реальность -- и в то же время полное ее отсутствие. Отвлекшись от телевизора, я еще раз оглядел просторный, пустынный вестибюль, однако взгляд так ни на чем и не остановился. Персонала не видно, маленький бар еще не открыт. Интерьер оживляла лишь большая картина на стене, изображавшая какую-то гору. Снова обернувшись к телевизору, я увидел крупным планом знакомое лицо. Нобору Ватая. Я выпрямился на стуле и напряг слух. С Нобору Ватая что-то случилось. Но что? Я пропустил начало. Вместо фотографии на экране возник репортер. В пальто и галстуке, он стоял с микрофоном в руке перед входом в какое-то большое здание. -- ...был доставлен в больницу Токийского женского медицинского университета и помещен в отделение интенсивной терапии. Известно лишь, что у него проломлен череп, он находится в тяжелом состоянии, без сознания. На вопрос, представляет ли полученная травма угрозу для жизни, врачи не могут сейчас сказать ничего определенного. Подробная информация о его состоянии здоровья будет сообщена позже. Больница Токийского женского медицинского университета, центральный вход... Камера вернулась в телестудию. Глядя в объектив, диктор стал зачитывать листок, который ему поднесли: -- Депутат палаты представителей Нобору Ватая стал жертвой хулиганского нападения и получил тяжелую травму. Согласно только что поступившей информации, сегодня в половике двенадцатого утра в офис депутата в столичном районе Минато во время его встречи с посетителями вошел молодой мужчина. Он несколько раз сильно ударил господина Ватая по голове бейсбольной битой... -- (На экране появилось фото здания, где размещается офис Нобору Ватая.) -- ...и нанес ему тяжелую травму. Мужчина представился посетителем и пронес биту в офис в длинном футляре, в каких обычно носят чертежи. По свидетельству очевидцев, он набросился на господина Ватая, не сказав ни слова. -- (Показали помещение, где было совершено преступление. На полу валялся перевернутый стул, рядом -- лужа черной крови.) -- Все произошло так неожиданно, что ни депутат, ни находившиеся в это время в офисе люди не смогли оказать сопротивления. Убедившись, что господин Ватая потерял сознание, нападавший покинул место преступления, унеся с собой биту. Очевидцы говорят, что он был одет в темно-синее полупальто и шерстяную лыжную шапочку такого же цвета; на глазах темные солнечные очки. Рост -- около 175 сантиметров, на лице с правой стороны что-то вроде родимого пятна, возраст -- порядка тридцати лет. Полиция ведет поиск преступника, которому удалось скрыться. Его местонахождение неизвестно. -- (Показали работающую на месте происшествия полицию, а потом -- оживленные улочки Акасаки.) "Бейсбольная бита? Родимое пятно?" -- пронеслось в голове. Я закусил губу. -- Нобору Ватая -- известный ученый-экономист новой волны и политический обозреватель. Весной этого года он был избран депутатом палаты представителей, пойдя по стопам своего дяди, господина Ёситака Ватая, и быстро получил признание как влиятельный молодой политик и полемист. Ему, новичку в парламенте, прочили большое будущее. Полиция отрабатывает две версии: речь идет о возможной связи этого преступления с политикой и о личной неприязни или мести. Повторяем последнюю главную новость: сегодня, близко к полудню, совершено нападение на депутата палаты представителей Нобору Ватая. Он доставлен в больницу с тяжелой травмой головы, которую ему нанес бейсбольной битой хулиган. Никаких подробностей о его состоянии пока не сообщают. А теперь к другим новостям... Телевизор будто кто-то выключил. Голос диктора прервался, и в вестибюле все смолкло. Напряжение спало, люди, сидевшие перед телевизором, немного расслабились. Осталось впечатление, что они специально собрались здесь, чтобы услышать это сообщение о Нобору Ватая. Даже когда телевизор отключился, никто не поднялся с места. Никто не вздохнул, не кашлянул -- вообще не издал ни звука. Кто же заехал битой Нобору Ватая? По описанию, преступник -- вылитый я. Темно-синее полупальто, темно-синяя шерстяная шапка, солнечные очки. Пятно на лице. Рост, возраст... И бейсбольная бита. Я все время держал свою биту в колодце, а теперь она куда-то исчезла. Если Нобору Ватая проломили голову той самой битой, значит, кто-то специально утащил ее для этого из колодца. В этот момент одна из смотревших телевизор женщин -- худая, с рыбьими скулами -- вдруг обернулась и взглянула на меня. Белые сережки были продеты в самую середину длинных мочек. Развернувшись в мою сторону, она смотрела не отрываясь. Взгляды наши встретились, но ее глаза все продолжали меня буравить; лицо словно застыло. Сидевший рядом с ней лысый мужчина, ростом и фигурой напоминавший хозяина химчистки у нас на станции, будто проследив за ее взглядом, тоже вытаращился на меня. Следом один за другим уставились и остальные -- словно наконец-то заметили, что я сижу тут, с ними. Под их пристальными взглядами я не мог не думать, что все сходится: темно-синее полупальто, такая же шапочка, рост -- 175 см, возраст -- тридцать с небольшим. И справа на лице родимое пятно. Они, наверное, откуда-то узнали, что я довожусь Нобору Ватая шурином и не питаю к нему теплых чувств (или даже ненавижу). По глазам было видно. Не зная, что дальше делать, я крепко вцепился в подлокотник. Не бил я его битой, не такой я человек, да и биты у меня больше нет. Но они мне не поверят. Они дословно верят тому, что говорят по телевизору. Я медленно встал со стула и направился к коридору, который привел меня в вестибюль. Надо поскорее отсюда убираться. На радушный прием тут явно рассчитывать не приходится. Отойдя немного, я оглянулся и заметил, что несколько человек поднялись и направились за мной. Я прибавил ходу, спеша через вестибюль к коридору. Быстрее, обратно в 208-й номер! Во рту пересохло. Едва я миновал вестибюль и оказался в коридоре, как во всем отеле беззвучно погас свет. Кромешная тьма свалилась без всякого предупреждения, словно от одного сильного удара топора откуда-то сверху обрушился тяжелый черный занавес. За спиной, совсем рядом, гораздо ближе, чем я мог подумать, раздались возгласы, в которых звенела твердокаменная ненависть. Я продолжал путь в темноте, осторожно ощупывая стены. Надо оторваться от них, хоть немного. Подумав так, я тут же налетел на маленький столик, что-то опрокинул, похоже -- вазу, которая со стуком покатилась по полу. Отскочив, приземлился на ковер на четвереньки, сразу вскочил и стал на ощупь продвигаться дальше, но тут же остановился -- пола пальто резко дернулась. За гвоздь, что ли, зацепился? "Да нет!" -- осенило меня. Это же кто-то схватил меня. Я без колебаний выскользнул из пальто и рванулся вперед в темноту. Повернул за угол, поднялся, оступаясь, по лестнице, еще раз повернул. Я все время обо что-то ударялся -- то головой, то плечом; споткнулся о ступеньку и врезался лицом в стену, но боли не почувствовал. Только глаза изнутри залила тусклая пелена. Они не должны меня здесь схватить. Света не было совсем. Не горело даже аварийное освещение, которое должно включаться, когда прекращается подача электричества. Совершив, не помня себя, этот марш-бросок в полной темноте, когда понятия не имеешь, где право, а где лево, я остановился перевести дух и прислушался: как там, сзади? Тихо. Слышно только, как бешено бьется сердце. Присел на корточки, чтобы передохнуть. Они, видно, решили больше не гнаться за мной. Идти в темноте дальше не имело смысла -- только еще больше запутаешься в этом лабиринте. Я решил посидеть у стенки и немного успокоиться. Кто же вырубил свет? Неужели это случайно? Не может быть. Свет погас, как только я, уходя от преследования, ступил в коридор. По всей вероятности, кто-то решил помочь мне спастись. Я снял шерстяную шапку, вытер носовым платком пот с лица, опять надел. Напоминая о себе, заныли суставы, но серьезно я вроде ничего не повредил. Светящиеся стрелки моих часов не двигались: я вспомнил, что они остановились еще в половине двенадцатого, как раз когда я спустился в колодец. В это же самое время кто-то пробрался в офис Нобору Ватая на Акасаке и заехал ему по голове битой. А может, это и в самом деле моя работа? В окружавшей меня непроглядно черной темноте эта мысль стала казаться не такой уж дикой, обретая форму одной из "теоретических возможностей". Вдруг там, в реальном мире, я действительно изувечил битой Нобору Ватая? И только мне одному это неизвестно? Неужели скопившаяся к нему ненависть непроизвольно толкнула меня пойти туда и пустить в ход силу? Но почему "пойти"? Чтобы добраться до Акасаки, надо сесть на электричку на линии Одакю и в Синдзюку сделать пересадку на метро. Мог ли я совершить подобное, сам того не зная? Нет, это невозможно. Если только в природе не существует еще один, другой "я". А что, если Нобору Ватая умрет или не сможет восстановиться, останется инвалидом? Выходит, Усикава здорово сориентировался, вовремя спрыгнул с корабля. Настоящее звериное чутье. Я словно услышал его голос: "Не хочу хвастаться, Окада-сан, но нюх у меня хороший. Просто отменный нюх". -- Окада-сан! -- позвал меня кто-то совсем рядом. Сердце подпрыгнуло к горлу, точно разжатая пружина. Откуда голос? Я никак не мог понять. Тело напряглось, глаза тщетно силились различить что-нибудь во мраке. -- Окада-сан! -- Тот же голос. Низкий, мужской. -- Не волнуйтесь, я на вашей стороне. Мы с вами как-то встречались. Помните? Да, я вспомнил его. Это голос Человека Без Лица. Осторожничая, я решил еще подождать с ответом. -- Вам надо скорее выбираться отсюда. Как только включится свет, они явятся сюда за вами. Идите за мной, я знаю короткую дорогу. Он включил маленький, похожий на карандаш, карманный фонарик. Лучик слабый, но все-таки под ногами можно было что-то разглядеть. -- Сюда, -- поторопил он. Поднявшись с пола, я поспешил за ним. -- Это вы выключили свет? -- спросил я его спину. Он ничего не ответил: ни да, ни нет. -- Спасибо. А то я уже не знал, что делать. -- Это очень опасные люди, -- проговорил Человек Без Лица. -- Гораздо опаснее, чем вы думаете. -- А что? Нобору Ватая, правда, сильно избили? -- задал я следующий вопрос. -- Так по телевизору сказали, -- отозвался он, осторожно выбирая слова. -- Но я здесь ни при чем. Я в это время как раз спускался в колодец. -- Ну, если вы так говорите, значит, так оно и есть. -- Он отворил дверь и, светя фонариком под ноги, стал марш за маршем подниматься по лестнице. Я двинулся следом. Лестница оказалась такой длинной, что скоро я потерял ориентировку и даже перестал понимать, куда мы движемся -- вверх или вниз. Да и лестница ли это? -- Кто-нибудь может засвидетельствовать, что вы были в это время в колодце? -- спросил Человек Без Лица, не оборачиваясь. Я не ответил. Не было таких людей. -- Тогда вам лучше, ничего не говоря, бежать отсюда. Для себя они уже решили, что преступник -- вы. -- Кто это -- они? Достигнув верхней площадки, Человек Без Лица повернул направо и, пройдя несколько шагов, открыл дверь и вышел в коридор. Остановился и прислушался. -- Нужно торопиться. Держитесь за меня. Я послушно схватился за полу его пиджака. -- Они все время сидят у телевизора, как приклеенные, -- продолжал он. -- Поэтому вас здесь не любят. Зато они без ума от старшего брата вашей жены. -- Вы знаете, кто я? -- Конечно. -- Тогда, может, вам известно, где сейчас Кумико? Он молчал. Мы словно играли в темноте в какую-то игру: я вцепился в его пиджак, мы повернули за угол, быстро спустились вниз на несколько ступенек, прошли в маленькую потайную дверь и, миновав переход с низко нависшим над головой потолком, оказались в очередном коридоре. Странный, запутанный маршрут, которым вел меня Человек Без Лица, напоминал бесконечное барахтанье в материнской утробе. -- Окада-сан, мне известно далеко не все, что здесь происходит. Мой участок -- в основном вестибюль. Я многого тут не знаю. -- А коридорного, который здорово свистеть умеет, знаете? -- Нет, -- прозвучал немедленный ответ. -- Здесь вообще нет никаких коридорных -- ни свистунов, ни других. Если увидите такого, помните: это не коридорный, а нечто, маскирующееся под него. Да, забыл спросить: вам номер 208 нужен? Ведь так? -- Так. Мне надо встретиться там с одной женщиной. На это Человек Без Лица ничего не сказал. Не спросил, ни кто эта женщина, ни какое у меня к ней дело. Он шагал по коридору уверенной походкой человека, которому известны здесь все входы и выходы, и тянул меня за собой, как буксир, прокладывающий сложный маршрут во мраке. Наконец, ни слова не говоря, он резко остановился перед дверью. Я тут же врезался в него сзади, едва не сбив с ног. Его тело показалось мне на удивление легким, бесплотным, как высохшая цикада. Но он устоял и посветил фонариком на табличку на двери. Это был номер 208. -- Дверь не заперта, -- сказал он. -- Вот, возьмите фонарик. Я и в темноте доберусь. Как войдете, сразу закройтесь на ключ и никому не открывайте. Делайте поскорее свои дела и возвращайтесь к себе, откуда пришли. Здесь опасно находиться. Вы нарушили границу, и у вас только один союзник -- я. Помните об этом. -- Кто вы? Человек Без Лица вложил в мою ладонь фонарик, словно передавал эстафету, и вымолвил: -- Я -- Человек Пустое Место. Его безликое лицо взирало на меня в темноте в ожидании ответа, но я не мог отыскать правильных слов. Не дождавшись, он исчез прямо у меня на глазах. Только что был здесь, передо мной, а в следующий миг темнота поглотила его. Я посветил туда, где он стоял мгновение назад, но луч фонаря выхватил из мрака лишь размытый кусок бежевой стены. x x x Человек Без Лица сказал правду -- дверь в 208-й действительно оказалась не заперта. Ручка бесшумно повернулась под рукой. На всякий случай я выключил фонарик и неслышно вошел в комнату, стараясь разглядеть что-нибудь во мраке. Здесь, как и раньше, стояла тишина, ничто не шелохнулось. Ухо улавливало только потрескивание таявшего в ведерке льда. Я включил фонарик и запер за собой дверь. Раздался сухой, неестественно громкий металлический щелчок. На столе в центре комнаты стояла непочатая бутылка "Катти Сарк", чистые стаканы и ведерко со свежим льдом. Прислоненный к ва