манули. Я вдруг услышал какофонию, поколебавшую душу, выбившую почву из под ног. Будто в незаметную щель неожиданно ворвался порыв ледяного ветра. Но припев кончился, и опять зазвучала та же красивая мелодия, возвращая слушателей в мир гармонии и человеческих симпатий. Сквозняк прекратился. И вот песня кончилась -- прозвучал последний аккорд рояля, затихая, отзвенели струнные, и гобой, как бы подводя черту, еще звучал в ушах. Слушая "Кафку на пляже" снова и снова, я, в общем, начал понимать, чем эта песня так брала за душу. В ней откровенно и в то же время тонко сочетались природный талант и бескорыстное сердце. Сочетание настолько органичное, что к нему вполне подошел бы эпитет "чудесное". Застенчивая девятнадцатилетняя девушка из провинции вспоминает своего возлюбленного, который сейчас от нее далеко. Она пишет стихи, сочиняет к ним музыку, садится за рояль и просто поет, не жеманничая, не кривляясь. Это песня не для публики, а для самой себя, чтобы хоть немного согреть свое сердце. И ее бесхитростная чистота достигает цели, постепенно отыскивая дорогу к людским сердцам. Порывшись в холодильнике, я приготовил ужин из того, что было под рукой, поел и снова поставил "Кафку на пляже". Сел на стул, закрыл глаза и представил, как девятнадцатилетняя Саэки сан сидит в студии за роялем и поет. Я думал о тепле ее мыслей и желаний. Думал о том, как бессмысленное насилие раз и навсегда оборвет все это. Пластинка кончилась, игла оторвалась от диска и отъехала на свое место. А может, Саэки сан написала слова к этой песне здесь, в этой комнате? Снова и снова слушая пластинку, я убеждался в этом все больше. Значит, Кафка на пляже -- это мальчик с картины, что висит на стене. Я устроился на стуле и, подперев ладонями подбородок -- точно так же, как девушка, посетившая меня прошлой ночью, -- с той же точки стал смотреть на картину. Да, скорее всего. Саэки сан глядела на нее, думала о своем парне и сочиняла "Кафку на пляже". И было это, наверное, темной темной ночью... Я встал и, подойдя к стене поближе, еще раз взглянул на картину. В смотревших вдаль глазах мальчика была загадочная глубина. Он смотрел туда, где по небу плыли четко нарисованные облака. Самое большое чем то напоминало присевшего на задние лапы сфинкса. Сфинкс ... Я порылся в памяти: точно! Сфинкс, которого одолел молодой Эдип. Чудовище загадало Эдипу загадку, а он ее разгадал. Тогда оно поняло, что ему конец, и бросилось со скалы, разбилось насмерть. После этого подвига Эдип стал царем Фив и супругом собственной матери царицы. А Кафка?.. Можно предположить, что Саэки сан уловила связь между таинственным одиночеством мальчика на картине и миром, который создал в своих романах Кафка. Потому и назвала мальчика "Кафка на пляже". Одинокая душа, мечущаяся у линии прибоя. Вот в чем, видимо, смысл такого названия. И дело не только в Кафке и сфинксе. В некоторых строчках ее стихов прослеживалась связь с той ситуацией, в которую я попал. "С неба хлынет дождь шелковых рыбок" -- вот то, что случилось в Накано, где на торговой улице с неба сыпались селедки и ставрида. "Лишь тень сфинкса с места не движется -- на ее острие сны твои нанижутся", -- это, похоже, о том, что зарезали моего отца. Я строка за строкой переписал в блокнот стихи, перечитал несколько раз. Подчеркнул карандашом места, которые задели меня за живое. Но все это были какие то намеки, и я окончательно запутался. И за дверью застыли в тени Те слова, что уже ничего не значат... Девушка в морской глубине... Ищет камень от входа... Аза окном камнями стоит Караул солдат без слез и улыбок... Что бы это значило? Может, просто мистическое совпадение обстоятельств? Подойдя к окну, я выглянул в сад, который уже начал погружаться в темноту. Сел на диван в читальном зале и открыл "Повесть о Гэндзи" в переложении Танидзаки. В десять лег в постель, погасил светильник у изголовья, закрыл глаза и стал ждать, когда в комнате снова появится пятнадцатилетняя Саэки сан. Глава 24 Когда автобус, следовавший из Кобэ, остановился у вокзала в Токусиме, на часах было уже начало девятого вечера. -- Ну что, Наката сан, вот мы и на Сикоку. -- Да, какой прекрасный был мост. Большой. Наката в первый раз такое видел. Они вышли из автобуса и, сев на скамейку у вокзала, некоторое время просто озирались. -- А дальше что? Есть идеи? -- Нет. Наката, как и раньше, ничего не знает. -- Ну, дела... Наката долго поглаживал ладонью голову, точно раздумывая о чем то. -- Хосино сан? -- сказал он. -- Чего? -- Извините, но Наката очень хочет спать. Кажется, взял бы и заснул прямо на этом месте. -- Постой, -- поспешно сказал парень. -- Ты заснешь, а мне что прикажешь делать? Сейчас найдем, где нам переночевать. Потерпи немного. -- Хорошо. Наката немного потерпит и постарается не спать. -- Слушай, а как насчет подкрепиться? -- Нет, Наката есть не хочет, только спать. Хосино быстро нашел в туристическом справочнике недорогой рекан с завтраком и позвонил проверить, есть ли там свободные комнаты. До рекана было не близко, поэтому взяли такси. Как только они вошли в комнату, горничная тут же принялась стелить постель. Наката разделся и, не умываясь, тут же залез под одеяло. В следующий миг он уже мирно посапывал. -- Наката будет спать долго, так что, пожалуйста, не беспокойтесь. Он только поспит и все, -- успел сказать он перед тем, как уснуть. -- Спи, сколько хочешь, мешать не буду, -- отозвался парень, однако старик уже спал крепким сном. Хосино не спеша принял ванну, затем один вышел на улицу. Побродив просто так по округе и составив общее представление о городе, Хосино зашел в первую попавшуюся сусичную, где закусил и выпил пива. В плане выпивки ему много не требовалось, поэтому небольшой бутылки вполне хватило, чтобы улучшилось настроение, а на щеках выступил румянец. После этого он зашел в патинко, где за час просадил три тысячи. Все это время Хосино не снимал с головы кепку "Тюнити Дрэгонз" и, может быть, поэтому несколько раз ловил на себе любопытные взгляды. "Что же получается -- во всей Токусиме один я расхаживаю по улицам в такой кепке?" -- подумал он. Вернувшись в рекан, Хосино увидел, что Наката крепко спит все в той же позе. В комнате горел свет, но, похоже, старику это ничуть не мешало. Вот человек! Сила! Ни забот, ни хлопот, -- решил Хосино и, сняв кепку, рубашку гавайку и джинсы, в одних трусах нырнул в постель. Погасил свет, однако на новом месте не спалось. "Эх, сейчас бы девочку снять", -- подумал он. Но рядом, в темноте, мирно и размеренно посапывал Наката, и мечты показались Хосино неуместными. Почему то ему вдруг стало стыдно от того, что такая мысль вообще пришла в голову. Хосино не спал и, глядя в темный потолок, понемногу терял уверенность в происходящем -- в том, что он ночует в дешевом рекане в Токусиме вдвоем с чудаковатым стариком, о котором ровным счетам ничего не знает. На самом деле этой ночью он должен был ехать обратным рейсом в Токио. Сейчас бы, наверное, был где нибудь в районе Нагой. Нельзя сказать, чтобы Хосино не любил свою работу. В Токио у него были знакомые женщины, всегда готовые встретиться -- только позвони. Но доставив товар в универмаг, Хосино в каком то минутном порыве позвонил приятелю, с которым вместе работал, и тот согласился подменить его на сегодняшний рейс в Токио. Еще он позвонил в свою фирму и выбил три дня отгулов, чтобы поехать с Накатой на Сикоку. В его маленькой сумке было самое необходимое -- смена белья и туалетные принадлежности. Поначалу Наката привлек Хосино своим видом и манерой разговаривать -- уж больно походил на его покойного деда. Однако мало помалу ощущение их схожести стало рассеиваться, уступая место любопытству к этому человеку. Говорил Наката в самом деле не так, как все, но еще более странным казалось то, что он говорил. И во всех этих странностях что то особенное манило, притягивало к себе. Хосино очень хотелось знать, куда еще соберется этот Наката, что будет делать дальше. Хосино родился в деревне. В их семье были одни парни, пятеро сыновей, Хосино -- третий по счету. До средней школы все шло более менее сносно, и на его поведение никто особенно не жаловался, но, поступив в техническое училище, он связался с плохой компанией, залез в разные нехорошие дела, и полиция взяла его на учет. С грехом пополам окончив училище, приличной работы найти он не сумел, да еще поссорился с девчонкой, на которую имел виды, и решил завербоваться в силы самообороны. Хотел стать танкистом, но экзамен на водителя танка провалил и почти все время, пока служил, водил лишь тяжелые армейские грузовики. Через три года из сил самообороны уволился и устроился в транспортную фирму. С тех пор вот уже шесть лет работал дальнобойщиком. Хосино нравилось водить большие грузовики. Технику и все, что с ней связано, он любил с детства. Сидя в высокой кабине за огромной баранкой, он чувствовал себя в неприступной крепости. Конечно, работа дальнобойщика не из легких. Рабочий день не нормированный. Но ведь собираться каждое утро в какую нибудь жалкую контору и сидеть там под надзором начальства -- такая жизнь вообще невыносима. Он с детства был задирой. В небольшом и щуплом с виду парне сила, однако, имелась. К тому же, выйдя из терпения, он совершенно не мог себя контролировать. Если дело доходило до реальной потасовки, в глазах у него тут же вспыхивал безумный огонек. Как правило, этого было достаточно, чтобы противник отступил. И в армии, и когда Хосино стал работать шофером, ему частенько приходилось махать кулаками. Конечно, случались и победы, и поражения. Однако побеждал он в драках или нет -- это решительно ничего не меняло. Хосино понял это совсем недавно и гордился тем, что до сих пор цел и невредим. В бесшабашные времена учебы у Хосино то и дело возникали проблемы с полицией. В такие моменты дед непременно приходил ему на выручку. Кланяясь полицейским, он забирал внука из участка. На обратном пути они всегда заходили в какую нибудь едальню, и дед угощал его чем нибудь вкусным. И при этом не читал никаких нотаций. Родители за Хосино в полицию не ходили никогда. Задавленные нуждой, они с трудом зарабатывали на хлеб, и судьба отбившегося от рук сына их мало волновала. Если бы не дед, неизвестно, что бы со мной стало, думал временами Хосино. По крайней мере, дед всегда помнил о нем, волновался за него. Несмотря на это, Хосино так ни разу и не сказал ему "спасибо". Он даже не знал, как это -- благодарить, и думал только о том, как бы самому не пропасть. Вскоре после того, как Хосино поступил в силы самообороны, дед умер от рака. Перед смертью он был совсем плох -- впал в маразм и перестал узнавать внука. После его смерти Хосино ни разу не был у родителей. На следующее утро Хосино проснулся в восемь. Наката спал как убитый в прежней позе, посапывая, как ночью: ни громче, ни тише, ровно, -- как человек, у которого чиста совесть. Хосино спустился вниз и позавтракал в просторной столовой вместе с другими постояльцами. Завтрак -- шведский стол, но скромный, только мисо и рис. -- Простите, а ваш спутник завтракать не будет? -- подала голос горничная. -- Спит без задних ног. Спасибо, но, похоже, он без завтрака обойдется, Не убирайте пока постель, -- попросил Хосино. Близился полдень, а Наката все не просыпался, поэтому Хосино решил остаться в рекане еще на одну ночь. Затем вышел на улицу, заглянул в лапшичную и съел оякодон. Перекусив, побродил по окрестностям, выпил в кафе чашку кофе, выкурил сигарету и просмотрел несколько комиксов. Хосино вернулся в рекан -- Наката все не просыпался. Время близилось к двум. Опасаясь, все ли в порядке со стариком, Хосино потрогал его лоб. Вроде ничего особенного -- ни горячий, ни холодный. Дыхание спящего по прежнему было мирным и ровным, а на щеках выступил здоровый румянец. Не похоже, чтобы он себя плохо чувствовал. Просто спит тихонько и все. Даже ни разу не пошевелился во сне. -- Что то он больно долго спит. Все ли с ним в порядке? Может, нездоровится? -- встревоженно произнесла горничная, заглянувшая посмотреть, как у них дела. -- Да нет, просто устал человек сильно, -- сказал Хосино. -- Хотел спать, так пускай спит себе на здоровье. -- Ну и ну. Первый раз вижу, чтобы человек так крепко спал. Настало время ужина, а Наката не просыпался. Хосино отправился прогуляться и зашел в кафе. Съел большую тарелку карри с говядиной и салат. Потом наведался в патинко, где играл накануне, просидел там около часа. На этот раз, потратив меньше тысячи, он выиграл два блока "Мальборо". Полдесятого уже был в рекане. К его удивлению, Наката по прежнему спал. Хосино попробовал подсчитать, сколько времени прошло. Выходило, что Наката спит уже больше суток. Хоть он и сказал, что, мол, не волнуйся -- я буду спать долго, это уже явный перебор. Хосино вдруг стало очень одиноко... А если Наката и дальше будет спать? Что тогда делать? -- Ну и дал же я маху, -- сказал он себе, покачав головой. Однако на следующее утро Хосино проснулся в семь, а Наката уже был на ногах и смотрел в окно. -- Ну, отец, наконец то, -- сказал Хосино с облегчением. -- Да, Наката недавно встал. Кажется, спал очень долго, хоть и сам не знает, сколько. Как заново родился. -- Нет, вы только посмотрите на него -- он говорит: "Долго спал". Да ты завалился позавчера в начале десятого и продрых в общей сложности тридцать четыре часа. -- Да да. Наката проголодался. -- Еще бы ты не проголодался -- два дня ничего не ел. Они спустились вниз и позавтракали в столовой. Горничная пришла в восторг, увидев, как много ест Наката. -- Поспите поспите, а потом поедите в свое удовольствие -- сразу за два дня, -- сказала она. -- Да. Наката должен как следует питаться. -- Это же здоровье. -- Да. Вот Наката читать не умеет. Зато у него ни одного плохого зуба, и очки ему не нужны. Ни разу к врачу не ходил. Плечи не ломит, желудок по утрам нормально работает. -- Удивительно! -- восхитилась горничная. -- А что вы сегодня делать собираетесь? -- Двинемся на запад, -- решительно заявил Наката. -- А! На запад, говорите? -- сказала горничная. -- На западе у нас ведь Такамацу, да? -- Наката на голову слабый -- в географии не разбирается. -- Поехали сначала в Такамацу, отец, -- вставил Хосино, -- а там разберемся, что дальше делать. -- Хорошо. Поехали сначала в Такамацу. Там и разберемся. -- У вас, я смотрю, такое необычное путешествие, -- заметила горничная. -- Это уж точно, -- ответил Хосино. Вернувшись в номер, Наката сразу засел в туалете. А Хосино тем временем, переодевшись в халат, растянулся на татами и стал смотреть по телевизору новости. Ничего особенного в мире не произошло. В расследовании убийства известного скульптора в Накано никаких подвижек. Свидетелей нет, наследство тоже ни на кого пока не вывело. Полиция разыскивает его сына пятнадцати лет, который куда то пропал за несколько дней до убийства. Надо же! Опять пацан пятнадцатилетний, подумал Хосино. Что то они совсем озверели в последнее время. Хотя он сам, когда ему было пятнадцать, угнал со стоянки мотоцикл и гонял на нем без прав. Так что, считал Хосино, судить других -- не его дело. Конечно, байк позаимствовать и папашу зарезать -- вещи разные. Впрочем, может, ему повезло, что обстоятельства так сложились и до отца дело просто не дошло? Ведь что ни говори, а старик частенько руки распускал. Новости кончились, и в тот же момент из туалета появился Наката. -- Хосино сан, можно спросить? -- Валяй. -- Хосино сан, а у вас не бывает: раз! -- и спину как заломит? -- Я ж часами за баранкой. Вот и болит спина то. А у кого из дальнобойщиков не болит? Нет таких. Это как с бейсболистами. Попробуй ка найди хоть одного, у кого плечи не болят, -- ответил парень. -- А что это ты вдруг спросил? -- Просто Накате так показалось, глядя на вашу спину. -- Ну да? -- А можно Наката помнет ее немножко? -- Кто бы возражал... Хосино лег на живот, и Наката уселся на него верхом. Положил обе руки повыше поясницы и затих. По телевизору передавали светские новости -- последние сплетни из жизни звезд шоу бизнеса. Объявили о помолвке известной актрисы с пока не таким известным молодым писателем. Хосино такими новостями не интересовался, но больше смотреть было нечего. Оказалось, что у актрисы доход в десять с лишним раз больше, чем у писателя. Писатель был так себе -- не особенно красив, да и большим умом, похоже, не отличался. Хосино задумался: -- Знаешь, ничего у них не выйдет. Это ж недоразумение какое то. -- Хосино сан, а у вас небольшое искривление. -- Это у меня по жизни искривление. Какая жизнь -- такие и кости, -- зевнул парень. -- Если все так оставить, может быть плохо. -- Да ну! -- Голова станет болеть, начнутся запоры, спина не будет гнуться. -- Ого! А что делать? -- Будет немного больно. Ничего? -- Да чего уж тут! -- По правде сказать, сильно больно будет. -- Послушай, отец! Ведь нас везде колотят, стоит только на свет появиться -- и дома, и в школе, и в армии. Не хочу хвалиться, но я по пальцам могу пересчитать дни, когда не получал от кого нибудь тычка. И сейчас... То болит, то горит, то зудит, то чешется. То сладко, то горько. По всякому бывает. Выбирай чего хочешь. Наката зажмурился и сосредоточился, желая удостовериться, того ли места на пояснице Хосино касаются его большие пальцы. Убедившись, что все правильно, он осторожно нажал на это место. Потом сильнее, еще сильнее... Сделал резкий вдох и, отрывисто вскрикнув, как птица зимой, изо всех сил вдавил пальцы в поясницу -- в ложбинки между костями и мышечной тканью. Хосино пронзила невыносимая, чудовищная боль. В голове полыхнула мощная ослепительно белая вспышка, озарившая сознание целиком. У него перехватило дыхание. Будто с верхушки высокой башни его столкнули в бездонную пропасть. Он даже крикнуть бы не смог. Жуткая боль не давала ни о чем подумать, выжигала и стопорила все мысли, растворяла все чувства. Тело, казалось, рассыпалось на мелкие кусочки. Самой смерти было бы не под силу вызвать такие разрушения. Глаза не открывались. Хосино лежал на татами лицом вниз, изо рта текла слюна, и он ничего не мог с собой поделать. По щекам катились крупные слезы. Этот кошмар продолжался, наверное, с полминуты. Наконец Хосино втянул в себя воздух и поднялся, поддерживая голову руками и пошатываясь. Покрытый татами пол зловеще уплывал из под ног, раскачиваясь, как волны перед надвигающимся штормом. -- Больно было? Парень несколько раз тряхнул головой, словно хотел проверить, жив ли еще. -- Больно -- не то слово. Чувство такое, будто с меня содрали кожу, насадили на вертел, растолкли ступкой и по тому, что осталось, прогнали стадо бешеных быков. Что ты такое сделал то? -- Наката кости на место поставил. Теперь все будет в порядке. Спина болеть перестанет, запоров не будет. Острая боль в спине отступала, как море во время отлива, появилась легкость. Раньше спина все время была какая то ватная, дряблая. Теперь ее как подменили. Виски больше не ломило, стало легче дышать. И захотелось в туалет. -- А ведь и в самом деле полегчало. -- Конечно. Все проблемы в спине, -- сказал Наката. -- И все таки знаешь, как больно? -- вздохнул Хосино. На вокзале в Токусиме они сели на экспресс "Джей Ар" до Такамацу. За гостиницу расплачивался Хосино, он же купил билеты на поезд. Наката хотел заплатить за себя сам, но тот и слушать его не стал. -- Давай я буду платить, потом рассчитаемся. Ну чего из за денег базарить? -- Хорошо. Наката плохо в деньгах разбирается. Делайте, пожалуйста, как хотите, Хосино сан. -- Знаешь, Наката сан, после твоего шиацу мне правда намного лучше стало. Как бы мне тебя отблагодарить -- хоть немного? Давно я так классно себя не чувствовал. Прямо заново родился. -- Прекрасно. Только Наката ни про какую шиацу ничего не знает. А кости -- это да, очень важно. -- Ну, шиацу, мануальщики или как еще там их называют... Но у тебя точно талант. Хорошие бабки можешь заколачивать. Даю гарантию. С шоферами тебя познакомлю. Только на них озолотишься. -- Наката увидел вашу спину, Хосино сан, и понял: что то не так. Наката как видит такое, сразу хочет поправить. Он на мебельной фабрике долго работал, может, еще и поэтому как только на глаза что нибудь кривое попадется, так сразу хочется выпрямить. Такой у Накаты характер. Но кости он в первый раз выпрямлял. -- Вот в этом то, наверное, у тебя и талант, -- с восхищением сказал парень. -- А раньше Наката мог с кошками разговаривать. -- Ото! -- Но совсем недавно вдруг разучился. Это все из за Джонни Уокера. -- Понятное дело. -- Вы же знаете, что у Накаты голова не в порядке. Когда сложно, он не понимает. А сейчас сложно, что ни говори. Рыба да пиявки, к примеру, с неба валятся. -- Вот вот. -- Но спина у вас, Хосино сан, лучше стала. Наката очень рад. У вас -- хорошее настроение и у Накаты -- хорошее. -- Я тоже очень рад. -- Замечательно. -- Эй, а пиявки?... Ну, на стоянке в Фудзикава... -- Да да. Наката про пиявок помнит. -- А ты случаем к ним отношения не имеешь? Наката чуть задумался, что с ним обычно бывало редко, и сказал: -- Наката и сам не знает. Но у него был зонтик, он его раскрыл, а пиявки все падали и падали... -- Угу. -- Нет, что ни говори, а людей убивать -- нехорошо, -- заявил Наката и решительно кивнул. -- Кто бы спорил. Конечно, нехорошо, -- согласился Хосино. -- Да, -- резюмировал Наката и с той же решимостью мотнул головой. В Такамацу они сошли с поезда, заглянули в привокзальное кафе, где подавали удон, и пообедали. Из окна кафе были видны большие портовые краны, на которых сидело много чаек. Наката с наслаждением поедал лапшу. -- Просто объедение. -- Ну и слава богу, -- сказал Хосино. -- А здорово здесь, правда, Наката сан? -- Хорошо, Хосино сан. -- Место классное. Ну и что делать будем? -- Наверное, будем искать камень от входа. -- Камень от входа? -- Да. -- Ну... -- протянул Хосино, -- это долгая история... Наката взял в руки чашку с лапшой и выпил весь бульон до последней капли. -- Да. История длинная. Но если слишком долго, Наката ничего не поймет. А если мы поедем туда , то скорее всего поймем. -- Значит, если туда , то разберемся? -- Совершенно верно. -- А пока, выходит, не ясно? -- Да. Пока не пойдем, Накате совсем ничего не понятно. -- Ну ладно. Я, честно сказать, тоже долгих историй не люблю. Вот бы отыскать этот самый камушек от входа . -- Совершенно верно. -- И где же он? -- Наката понятия не имеет. -- Как говорят, ни ухом, ни рылом, -- покачал головой парень. Глава 25 Я несколько раз засыпал и тут же просыпался. Хотелось не пропустить момент ее появления. Но как ни старался, все равно, как и в прошлую ночь, обнаружил, что она уже сидит на стуле. Светящиеся стрелки часов у изголовья отмеряли самое начало четвертого. Шторы, которые, перед тем как лечь, я точно задернул, неведомым образом оказались раздвинуты. Как и минувшей ночью. Не было только луны. Небо плотно затянули облака, а может, и дождь моросил. В комнате было куда темнее, чем накануне, ее освещал лишь пробившийся сквозь деревья тусклый свет далеких фонарей в саду. Глаза не сразу привыкли к такому освещению. Девушка сидела, поставив локти на стол и уперев в них подбородок, и смотрела на картину, висевшую на стене. Одета она была так же, как раньше. Рассмотреть в темноте ее лицо я не сумел, как ни напрягал зрение. Зато удивительно четко и глубоко вырисовывались контуры фигуры и лица, плававшие в прозрачном полумраке. Можно не сомневаться -- передо мной сидела Саэки сан. Не нынешняя, а та девочка, какой она была много лет назад. Казалось, она о чем то глубоко задумалась. А может, это просто глубокий долгий сон? Нет, скорее она сама и есть этот глубокий долгий сон. Так или иначе, я затаил дыхание, чтобы не нарушить сложившегося равновесия. Замер, не шевелясь. Лишь изредка поглядывал на часы. Время шло своим ходом -- неспешным, но размеренным и четким. Сердце вдруг заработало бешеными толчками. Я услышал отрывистый и сухой стук, будто кто то выбивал дробь по входной двери. Звук этот с каким то упорством и настойчивостью разрывал ночную тишину, в которой утопала комната. Он прежде всего напугал меня самого -- да так, что я чуть не вскочил с постели. Черный силуэт девушки чуть шевельнулся во мраке. Она подняла голову и насторожилась -- ей были слышны удары моего сердца. Слегка наклонив голову набок, как лесной зверек, весь обратившийся в слух перед незнакомым звуком, девушка повернулась к моей кровати. Однако было ясно: ее глаза меня не видят и в ее снах меня нет. Невидимая линия разделяла нас на два отдельно существующих мира. Лихорадочно заколотившееся сердце так же быстро утихомирилось. Восстановилось и дыхание. Я успокоился. Девушка перестала прислушиваться, и снова перевела взгляд на "Кафку на пляже". В той же позе -- локти на столе подпирают подбородок -- она, видимо, вернулась мыслями в летний день на картине, в котором жил мальчик. Она просидела в комнате еще минут двадцать, а потом исчезла -- как и прошлой ночью, встала со стула, босиком бесшумно направилась к двери и, не открывая ее, растворилась. Не двигаясь, я полежал еще немного, потом слез с кровати и, не включая свет, опустился в темноте на стул, где только что сидела она. Положил руки на стол, погрузился в ощущения, которые она оставила после себя: я черпал в них биение девичьего сердца, наполняя им свою душу. Глаз я не открывал. У меня с этой девушкой была, по крайней мере, одна общая черта. Я догадался, в чем дело. Да -- и она, и я любили людей, уже потерянных для этого мира. Через какое то время я задремал, но спал неспокойно. Тело требовало нормального сна, а сознание засыпать никак не хотело. Я напоминал себе раскачивающийся маятник. Пока ночь раздумывала, уступать утру свои порядки или нет, в саду ожили птицы. Их голоса окончательно разбудили меня. Натянув джинсы и рубашку с длинными рукавами поверх майки, я вышел из библиотеки. В начале шестого на улице еще не было ни души. Миновав квартал старых домов и пройдя сосновую рощу, защищавшую дома от ветра с моря, я перелез через волнолом и очутился на берегу моря. Ветерок едва ощутимо холодил кожу. Небо сплошь затянули пепельно серые облака, но дождь пока не собирался. Стояло тихое, безмятежное утро. Тучи звукоизолирующей ватой поглощали все рождавшиеся на земле звуки. Я зашагал по пешеходной дорожке, проложенной вдоль берега, представляя, что, наверное, где то здесь, на песчаном пляже сидел в шезлонге мальчик с картины. Однако точно определить это место не удалось. Ведь на картине были только песчаный берег, горизонт, небо и облака. И еще остров. Но островов в море передо мной было много, а как выглядел тот, что на картине, я точно не запомнил. Усевшись лицом к воде, я вывел пальцем на песке рамку картины, поместил в нее сидящего в шезлонге мальчика. В скованном штилем небе металась в замешательстве белая чайка. На берег размеренно набегали невысокие волны, оставляли на песке замысловатые мягкие линии и клочки пены и откатывались назад. И тут я почувствовал ревность к этому мальчишке на картине. -- А ведь у тебя к нему ревность, -- шепчет мне на ухо Ворона. И к кому ревнуешь? К несчастному парню, не дожившему даже до двадцати, когда его убили. Просто так, без всякого смысла, с кем то перепутав. Да еще и тридцать лет назад. И как ревнуешь! Аж дыхание перехватывает. С тобой это в первый раз. Теперь ты знаешь, что такое ревность. Она сжигает тебя, как пожар. С самого рождения ты никогда никому не завидовал, не думал, как бы тебе стать другим. Но сейчас ты весь извелся от зависти и хотел бы оказаться на месте этого парня, если бы только это было возможно. Даже несмотря на то, что потом, в двадцать лет, тебя бы запытали и насмерть забили железными трубами. Я думаю, ты все равно захотел бы превратиться в него, чтобы до двадцати лет любить Саэки сан, любить во крови и плоти, отдаваясь целиком, -- и чтобы она тебя любила так же. Чтобы обнимать ее, сколько хочешь, сливаться с ней раз за разом. Чтобы проводить пальцем по каждому сантиметру ее тела и чтобы она делала то же самое с тобой. Чтобы даже после своей смерти отпечататься в ее сердце, как рассказ, как отражение. Чтобы в своих воспоминаниях она каждую ночь любила тебя. Ну ситуация, скажу я тебе! Влюбился в девушку, которой уже нет -- она ушла, -- ревнуешь к парню, который уже умер. Но несмотря ни на что, эти твои ощущения куда реальнее и мучительнее всего, что ты переживал до сих пор. И нет никакого выхода. Нет даже возможности поискать выход. Ты заблудился в лабиринте времени. И самая главная проблема в том, что у тебя нет ни малейшего желания выбраться из него. Так? На следующее утро Осима появился в библиотеке пораньше. До его прихода я пропылесосил пол на первом и втором этажах, вытер влажной тряпкой столы и стулья, открыл и протер окна, вымыл туалет, выбросил мусор из корзин, поменял воду в вазах с цветами. Зажег свет, включил компьютер с электронным каталогом. Осталось только открыть ворота. Осима проверил мою работу и удовлетворенно кивнул. -- Ты шустрый парень, и память у тебя что надо. Вскипятив воду, я приготовил ему кофе. А себе, как и в прошлый раз, заварил "Эрл Грей". За окном начался дождь. Настоящий ливень. Откуда то издалека доносились раскаты грома. До полудня было еще далеко, но все вокруг потемнело, как вечером. -- Осима сан, я хотел вас попросить... -- О чем? -- Нельзя ли где нибудь достать ноты к "Кафке на пляже"? Осима немного подумал и сказал: -- Надо в Интернете пошарить. Поискать нотные издательства. Если в каталоге есть, наверное, можно заплатить что то и скачать. Поищем. -- Спасибо. Осима присел на край стойки, опустил в чашку крошечный кусочек сахара, осторожно помешал ложкой. -- Ну что? Понравилась песня? -- Очень. -- Мне тоже нравится. Красивая вещь, редкая. Незатейливая, но со смыслом. Сразу видишь, какой человек ее сочинил. -- Хотя стихи такие... очень символические, -- вставил я. -- Стихи и символизм разделить нельзя. Так с давних пор повелось. Это как пираты и ром. -- Вы думаете, Саэки сан понимала, что эти слова значат, какой в них смысл? Осима поднял голову, прислушиваясь к отдаленным раскатам грома и прикидывая, где грохочет. Взглянул на меня и покачал головой: -- Дело не только в этом. Символизм и смысл -- вещи разные. Она все эти пространные условности -- смысл, логику -- опустила и как то смогла подобрать нужные, правильные слова. Поймала их во сне, как осторожно ловят за крылышки порхающую бабочку. Люди с художественным талантом без лишнего многословия обходятся. -- То есть могло быть так, что Саэки сан отыскала эти слова в каком то другом пространстве, во сне например? -- Когда стихи классные, так, в общем то, и получается. Если в словах нет предвидения, если они не прокладывают тоннель от автора к читателю, значит, стихи свою функцию не выполнили. -- Но ведь полно стихов, в которых это вроде бы есть, а на самом деле нет. Подделок, -- сказал я. -- Это правда. Подстроиться нетрудно -- была бы сноровка. А если еще словечки вставлять позаковыристее, символистские, -- вот тебе, пожалуйста, и стихи. -- Но в "Кафке на пляже" есть что то очень искреннее. -- Я тоже так считаю. В словах песни нет ничего наносного. Правда, стихи уже слились с мелодией в неразрывное целое, и я не могу точно судить, насколько у них, самих по себе, велика сила словесного убеждения в чистом виде, -- проговорил Осима и слегка покачал головой. -- Но как бы то ни было, у Саэки сан oт природы богатый талант, и музыку она чувствует. И еще у нее оказалась практическая сметка -- ведь сумела воспользоваться выпавшим шансом. Ее способности должны были раскрыться еще больше, если бы не тот трагический случай, после которого она выпала из жизни. Как жаль, что все так вышло. -- И куда же делся ее талант? -- спросил я. Осима посмотрел на меня: -- Ты хочешь сказать: куда делся талант Саэки сан, после того как погиб ее парень? Я кивнул: -- Ну, если талант -- это своего рода природная энергия, она же должна искать какой то выход? -- Не знаю, -- ответил Осима. -- Представить не могу, куда может деться талант. Бывает, просто исчезает и все. Или уходит, как грунтовые воды, глубоко под землю и перетекает там куда то. -- А может, Саэки сан решила с музыки на что то другое переключиться? -- Другое? -- с интересом спросил Осима, сдвинув брови. -- На что же, например? Я не нашел, что ответить. -- Не знаю. Мне просто так показалось. К примеру... на что нибудь невещественное, не имеющее формы. -- Как понимать -- не имеющее формы? -- Ну, на что то такое, чего другие не видят. Такое, к чему она стремилась только для себя. Так сказать, внутренняя работа... Осима поднял руку, чтобы откинуть назад свалившуюся на лоб челку. Как расческой, провел тонкими пальцами по волосам. -- Интересно. Может, и вправду, покинув этот город, уехав куда то -- мы не знаем, куда, -- Саэки сан, как ты говоришь, направила свой талант, свои способности на нечто, не имеющее формы. Может, и так. Но она исчезла на целых двадцать пять лет, и мы не узнаем, что и где она делала, если у нее самой об этом не спросим. Я набрался духу: -- А можно совсем дурацкий вопрос? -- Совсем дурацкий? Я покраснел. -- Нелепый. -- Давай, спрашивай. Хоть нелепый, хоть дурацкий. Без разницы. -- Осима сан... Чтоб я такое кому то сказал... Сам себе не верю. -- Осима чуть наклонил голову. -- Как вы думаете, может быть так, что Саэки сан -- моя мать? Осима молчал. Опершись на стойку, он какое то время подыскивал слова для ответа. А я слушал, как тикают часы. -- Давай ка вкратце обобщим, что ты хочешь сказать, -- начал он. -- Вот что получается. В двадцать лет Саэки сан в отчаянии уехала из Такамацу, тихо где то поселилась. Случайно познакомилась с твоим отцом -- Коити Тамурой, вышла за него замуж, благополучно произвела тебя на свет, потом, через четыре года, по каким то причинам тебя бросила и ушла из дому. Затем -- загадочный пробел, и через какое то время она вернулась в родные места, на Сикоку. Так? -- Да. -- Я не взял бы на себя смелость сказать, что этого быть не может. То есть оснований отрицать сейчас твою гипотезу нет. Что за жизнь у нее была все это время -- для нас загадка. Говорят, она жила в Токио. Лет ей примерно столько же, сколько твоему отцу. Но в Такамацу она вернулась одна. Впрочем, дочка ее вполне может жить где нибудь в другом месте, сама по себе. Э э э... сколько сейчас твоей сестре? -- Двадцать один. -- Как мне, -- сказал Осима. -- Но я все таки не твоя сестра. У меня свои родители есть, и брат. У нас кровная связь, и я им многим обязан. -- Он скрестил руки на груди и посмотрел на меня. -- Но я вот о чем тебя хотел спросить. Ты вообще свое происхождение по документам проверял? Ведь сразу определить можно, как зовут твою мать, сколько ей лет. -- Конечно, проверял. -- И что? Как ее зовут? -- Никак. Там нет ее имени, -- сказал я. -- Нет имени? -- удивился Осима. -- Такого быть не может. -- Нет. Честное слово. Не знаю, как это получилось. Но по этим бумажкам получается, что матери у меня нет. И сестры тоже. Вписаны только отец и я. Так что по закону я незаконнорожденный. Внебрачное дитя, короче говоря. -- Но ведь мать и сестра точно у тебя были! Я кивнул: -- До четырех лет. И мать, и сестра. И мы все жили вместе, вчетвером. Я четко помню. Это не выдумка, не игра воображения. А как мне четыре исполнилось, двоих не стало. Ушли. Я достал из бумажника старую фотографию, на которой мы с сестрой играли на берегу моря. Осима поглядел на нее, улыбнулся и вернул мне. -- "Кафка на пляже", -- сказал он. Кивнув, я положил карточку обратно в бумажник. Ветер за окном разыгрался, по стеклу барабанил дождь. Свет от светильников под потолком рисовал на полу наши с Осимой тени, которые, казалось, плели в перевернутом мире какой то зловещий тайный заговор. -- А ты помнишь свою мать? Какая она из себя? -- спросил Осима. -- Ты же до четырех лет жил с ней, неужели совсем ее лица не помнишь? Я покачал головой: -- Ничего вспомнить не могу. В памяти все как то размазано, лицо темное, как тень. Почему? Не знаю. Осима подумал немного и сказал: -- А подробнее не можешь объяснить, почему тебе пришло в голову, что Саэки сан может быть твоей матерью? -- Может быть, хватит, Осима сан? -- предложил я. -- Это все, наверное, мои фантазии. -- Да ладно тебе. Попробуй выговориться. Выкладывай все, что у тебя в голове. А потом уж будем вдвоем решать, фантазии это или нет. Тень Осимы на полу двигалась в такт его движениям. Только ее рывки выглядели чуть более нарочитыми, чем у человека, которому она принадлежала. -- У нас с Саэки сан поразительно много совпадений, -- сказал я. -- Все сходится один к одному, как недостающие фрагменты мозаики. Я это понял, когда слушал "Кафку на пляже". Начать с того, что я оказался здесь, в этой библиотеке. Это судьба. От Накано до Такамацу -- по прямой, почти не сворачивая. Ведь это странно, если задуматься. -- Просто сюжет греческой трагедии, честное слово, -- заметил Осима. -- И еще я в нее влюбился. -- В Саэки сан? -- Да. Мне так кажется. -- Кажется? -- Осима нахмурил брови. -- Кажется, что влюбился? Или кажется, что в Саэки сан? Я снова покраснел: -- Не знаю, как объяснить. Все так запутанно. Мне самому пока многое непонятно. -- Но тебе кажется, что ты влюбился в Саэки сан? -- Да, -- сказал я. -- Очень сильно. -- Кажется , но очень сильно, да? Я кивнул. -- И в то же время она, может, тебе матерью приходится. Я кивнул еще раз. -- Не много ли на тебя одного? Ты же еще мальчишка совсем. Пятнадцать лет. Усы еще не растут. -- Осима отхлебнул кофе и осторожно поставил чашку обратно на блюдце. -- Я не говорю, что так нельзя, но всему есть предел. Я молчал. Приложив палец к виску, Осима задумался. Переплетя пальцы, сложил руки на груди. -- Постараюсь поскорее достать ноты "Кафки на пляже". Ладно, остальное я сам сделаю, а ты иди к себе. Так будет лучше. В обеденный перерыв я подменял Осиму за стойкой. Дождь не переставал, и посетителей в библиотеке было меньше обычного. Вернувшись с обеда, Осима протянул мне большой конверт с распечатанными с компьютера нотами. -- Как же все таки удобно, -- сказал он. -- Спасибо, -- поблагодарил я. -- Не мог бы ты на второй этаж кофе отнести? У тебя вкусно получается. Я сварил еще кофе -- без сахара и без сливок, поставил на поднос и пошел на второй этаж к Саэки сан. Дверь наверху, как всегда, была открыта настежь. Саэки сан сидела за столом и что то писала. Когда я поставил кофе на стол, она подняла голову и улыбнулась. Закрыв авторучку колпачком, положила ее перед собой на лист бумаги. -- Ну как тебе здесь? Привыкаешь? -- Постепенно привыкаю, -- ответил я. -- Ты сейчас свободен? -- Да. -- Тогда садись вот сюда. -- Саэки сан показала на деревянный стул возле стола. -- Давай поговорим. Снова загрохотало -- пока где то вдалеке, но гроза, похоже, приближалась. Я послушно присел. -- Да, кстати. Теб