всегда, была открыта. Женщина стояла, опершись одной рукой о подоконник, и задумчиво смотрела в окно. Другая рука непроизвольно теребила пуговицу на блузке. Стол был пуст -- ни ручки, ни бумаги. Я поставил на него чашку. Небо затягивали редкие облака; птичьи голоса стихли. Увидев меня, Саэки сан, будто стряхивая оцепенение, отошла от окна, села за стол и сделала глоток кофе. Потом, как и накануне, предложила мне присесть. Я устроился на том же стуле. Нас разделял стол; она пила кофе, а я смотрел на нее. Помнит она хоть что то из того, что произошло минувшей ночью? Я не мог ответить на этот вопрос. Глядя на нее, можно было подумать что угодно: она знает все или она не знает ничего. Я представил ее обнаженное тело. Вспомнил, что чувствовал, прикасаясь к нему. Но ее ли это было тело? Этой Саэки сан? Точно я этого не знал. Хотя тогда у меня не было ни малейших сомнений. На Саэки сан была блестящая бледно зеленая блузка и узкая бежевая юбка. Шею украшала тонкая серебряная цепочка. Очень шикарная. Саэки сан сцепила на столе пальцы -- красивые и тонкие, будто изготовленные искусным мастером. -- Ну как тебе эти места? Нравятся? -- поинтересовалась она. -- Вы Такамацу имеете в виду? -- Да. -- Не знаю. Я пока почти ничего здесь не видел. Разве что эту библиотеку, тренажерный зал, вокзал, гостиницу... Вот и все, пожалуй. -- Не скучаешь? Я покачал головой: -- Даже не знаю... Честно говоря, некогда скучать, а город... он, в общем то, как все... А вы считаете, здесь скучно? Она чуть пожала плечами: -- Считала. По крайней мере, в молодости. Уехать отсюда хотела. Думала: уеду в другое место, там интереснее будет, встречу интересных людей. -- Интересных людей? Саэки сан покачала головой: -- Молодая была. Молодежь всегда так думает. А ты? -- Я -- нет. Я ничего особо интересного не ждал. Просто захотелось уехать. Не мог больше там оставаться. -- Там? -- Там -- это Ногата, район Накано. Место, где я вырос. В глазах Саэки сан мелькнула тень. А может, мне только показалось. -- То есть тебя не очень волновало, куда ехать? -- спросила она. -- Не очень. Думал: не уеду -- мне конец. Потому и уехал. Она как то очень пытливо взглянула на свои руки, сложенные на столе, и тихо сказала: -- Я тоже так думала, когда в двадцать лет уехала отсюда. Казалось, жить больше не смогу, если не уеду. Была твердо уверена, что больше здесь не появлюсь. Что могу вернуться -- такого и в мыслях не было. Но так получилось, что пришлось. Вернуться к тому, с чего начала. Саэки сан обернулась и посмотрела в окно. Те же облака на небе. Без изменений. И ни ветерка. Полная статика за окном, как в пейзажной декорации на съемочной площадке. -- В жизни всякое бывает, -- заметила Саэки сан. -- То есть вы хотите сказать, что я туда еще вернусь? -- Кто знает? Это твое дело -- и вообще до этого еще далеко. Но для человека очень важно, где он родился и где умрет. Место рождения мы, разумеется, не выбираем, а вот где умереть -- тут все таки выбор какой то есть. Она говорила тихо, все так же глядя в окно. Словно разговаривала с кем то невидимым. Наконец обернулась ко мне, как будто вспомнила: -- Почему я тебе об этом рассказываю? -- Потому что я -- человек посторонний, с этим местом никак не связан. Потом -- разница в возрасте... -- предположил я. -- Да, наверное, -- согласилась она. Наступила пауза, секунд двадцать тридцать; мы думали каждый о своем. Саэки сан взяла чашку с кофе и сделала глоток. Я набрался смелости и нарушил молчание: -- Саэки сан, я тоже должен рассказать вам кое о чем. Она посмотрела на меня и улыбнулась: -- Обмен секретами, да? -- Да у меня не секрет. Просто догадка. Теория. -- Теория? -- переспросила Саэки сан. -- Ты теорию хочешь мне рассказать? -- Да. -- Интересно. -- В продолжение того, что вы только что говорили... Что же, вы сюда умирать вернулись? На ее губах появилась мягкая улыбка, напомнившая мне серебристый месяц в предрассветный час. -- Может быть, и так. Хотя если посмотреть на жизнь, как она проходит -- день за днем, -- то большой разницы нет. Что жить, что умереть... Примерно одно и то же. -- Вы умереть хотите, Саэки сан? -- Как тебе сказать... Я и сама толком не знаю. -- А вот моему отцу хотелось умереть. -- Твой отец умер? -- Недавно, -- сказал я. -- Совсем недавно . -- Почему же ему хотелось умереть? Я сделал глубокий вдох. -- Я никак не мог понять, почему. Но теперь понял. Приехал сюда и понял. -- И в чем же причина? -- Я думаю, отец вас любил, но вернуть обратно оказался не в состоянии. Так и не смог вами завладеть по настоящему , как ни старался. И он это понимал, и поэтому хотел умереть. И не просто так, а от руки своего и вашего сына, то есть от моей. Хотел, чтобы я его убил. И еще у него было такое желание, чтобы я переспал с вами и с сестрой. Вот чего он мне напророчил, проклял меня. Теперь это сидит в моем теле, как программа... Саэки сан поставила чашку на блюдце. Посуда звякнула, но как то очень безразлично. Ее глаза смотрели прямо на меня. Смотрели на меня, а видели перед собой пустоту. -- Разве я была знакома с твоим отцом? Я покачал головой: -- Я же уже говорил -- это теория. Саэки сан сложила руки на столе, все еще продолжая улыбаться -- правда, едва заметно. -- По твоей теории выходит, что я -- твоя мать. -- Верно, -- подтвердил я. -- Вы жили с отцом, родился я, а потом вы меня оставили и ушли. Летом, мне тогда как раз четыре года исполнилось. -- Такая, выходит, у тебя теория? Я кивнул. -- Так вот почему ты вчера спрашивал, есть ли у меня дети. Я кивнул опять. -- А я сказала, что не могу дать ответа. Ни "да", ни "нет". -- Да. -- Значит, ты еще придерживаешься своей теории? Еще кивок. -- Придерживаюсь. -- Поэтому... а как умер твой отец? -- Его убили. -- Не ты, надеюсь? -- Не я. Я ни при чем. И вообще, у меня алиби. -- А говоришь об этом как то неуверенно. Я покачал головой. -- Да, может быть. Саэки сан снова взяла чашку и, не замечая вкуса, отпила маленький глоток. -- Почему же отец тебя проклял? -- По всей вероятности, он хотел навязать мне свои желания, -- предположил я. -- Иначе говоря, чтобы ты хотел меня? -- Да. Саэки сан заглянула в чашку с кофе, которую держала в руке, и подняла голову на меня. -- И ты... хочешь? Я резко кивнул. Она закрыла глаза, и я долго не сводил глаз с ее сомкнутых век. Мой взгляд проникал сквозь них, и мы с ней видели одну и ту же темноту, в которой всплывали и исчезали причудливые узоры. Наконец она медленно открыла глаза. -- То есть выходит прямо по твоей теории? -- Теория здесь ни при чем. Я вас хочу, а это уже за рамками теории. -- Ты хочешь со мной любовью заниматься, что ли? Я кивнул. Саэки сан прищурилась, будто что то слепило ей глаза. -- А у тебя уже такое было с кем то? Я кивнул еще раз и подумал: "Прошлой ночью. С вами ". Но разве я мог сказать об этом вслух? Она же ничего не помнит. Женщина вздохнула. -- Но ты же понимаешь... Тебе пятнадцать лет, а мне уже за пятьдесят. -- Все не так просто. Дело не в возрасте. Я знаю вас пятнадцатилетней девчонкой. И влюбился в пятнадцатилетнюю . Без памяти. И уже через нее полюбил вас. Эта девчонка и сейчас с вами. Спит внутри вас. Но когда засыпаете вы, она просыпается. Мне все это видно. Саэки сан снова закрыла глаза. Веки ее еле заметно подрагивали. -- Я вас люблю, и это очень важно. Вы тоже должны это понять. Она сделала глубокий вдох -- как человек, вынырнувший из глубины на поверхность. Искала слова. И не находила. -- Извини. Уйди, пожалуйста. Мне надо побыть одной. И дверь закрой. Кивнув, я встал со стула и направился к двери. Но что то остановило меня. Я замер, обернулся, подошел к Саэки сан и поднес руку к ее волосам, коснулся маленького уха. Я не мог не сделать этого. Саэки сан изумленно подняла на меня глаза и, поколебавшись, накрыла своей рукой мою. -- Так или иначе, а ты со своей теорией очень далеко метишь. Понимаешь? Я кивнул. -- Понимаю. Впрочем, достаточно одной метафоры, чтобы расстояние до цели стало намного короче. -- Но мы с тобой ведь не метафоры. -- Конечно, -- сказал я. -- Однако за счет метафор разрыв между нами можно здорово сократить. Не сводя с меня взгляда, Саэки сан опять еле заметно улыбнулась. -- Это самое своеобразное суждение из всех, что мне приходилось слышать до сих пор. -- В мире все немного своеобразно. Но мне кажется, я приближаюсь к истине. -- Каким образом, интересно? Реально к истине в переносном смысле? Или в переносном смысле к реальной истине? Или это процесс взаимодополняющий? -- Как бы то ни было, а терпеть здесь тоску эту я больше не могу, -- сказал я. -- Я тоже. -- Тогда получается, вы здесь собираетесь умирать? Она покачала головой: -- Я бы не сказала, что собираюсь. Просто жду здесь смерти. Вот и все. Вроде как сижу на лавочке и жду, когда поезд придет. -- А когда он придет, вы знаете? Она убрала свою руку, коснулась пальцами век. -- Знаешь, я уже порядком пожила на этом свете. Поизносилась. Не покончила с жизнью, когда надо было. Почему то не смогла, хотя понимала, что дальше жить бессмысленно. И в итоге стала заниматься здесь всякой ерундой, чтобы просто убить время. Мучила себя и других. Это расплата за все. Или проклятие. Когда то я открыла для себя сверхидеал, после чего оставалось лишь смотреть на себя свысока. Это мое проклятие, от которого нет спасения, пока я жива. Поэтому смерть мне не страшна. И отвечая на твой вопрос, могу сказать: да, я примерно знаю, когда придет поезд. Я снова взял ее за руку. Чаши весов колебались. Достаточно совсем легкого усилия, чтобы склонить их на одну сторону. Надо думать. Надо что то решать. Сделать первый шаг. -- Саэки сан, а вы могли бы переспать со мной? -- А если я по твоей теории все таки твоя мать? -- Мне кажется, все, что находится в движении, имеет в этот момент двойной смысл. Саэки сан сказала, подумав: -- Но в моем случае это, наверное, не так. Я поэтапное движение не признаю. Для меня или все -- сто процентов, или ничего -- ноль. -- И вы знаете, что выбрать? Она кивнула. -- Можно вопрос, Саэки сан? -- Какой? -- Где вы отыскали те два аккорда? -- Два аккорда? -- Из "Кафки на пляже". Она посмотрела на меня. -- Они тебе нравятся? Я кивнул. -- В одной старой комнате, очень далеко. Дверь тогда была открыта, -- тихо проговорила Саэки сан. -- Очень очень далеко. Она закрыла глаза и вернулась к своим воспоминаниям. -- Когда выйдешь, прикрой за собой дверь. Я повиновался. После закрытия библиотеки Осима посадил меня в машину и отвез поужинать в рыбный ресторан неподалеку. Из широких окон ресторана открывался вид на вечернее море. Кто то живет там, живность всякая, подумал я. -- Тебе хорошо бы изредка выбираться из библиотеки, чтобы хоть поесть как следует, -- сказал Осима. -- Вряд ли полиция будет тебя здесь искать. Не нервничай. Давай расслабимся немного. Мы съели по большой тарелке салата и заказали на двоих паэлью. -- Мечтаю как нибудь в Испанию съездить, -- поделился со мной Осима. -- А почему в Испанию? -- Повоевать. -- Так война же давно кончилась. -- Знаю. Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался, -- продолжал Осима. -- Но мне же никто не может запретить отправиться в Испанию на войну. -- В переносном смысле? -- вставил я. -- А как же еще? -- скривился Осима. -- Разве может человек неопределенного пола, гемофилик, который и за пределы Сикоку почти не выбирается, по настоящему поехать в Испанию? Мы объедались паэльей, запивая ее "Перрье". -- Про дело моего отца что нибудь слышно? -- спросил я. -- Особого продвижения незаметно. По крайней мере, в газетах об этом почти ничего. Если не считать казенных статей с соболезнованиями в разделах "Искусство". Следствие, видимо, зашло в тупик. К сожалению, с раскрываемостью преступлений у нашей полиции все хуже. Падает вместе с курсом акций. До того докатились, что пропавшего сына найти не могут. -- Пятнадцатилетнего мальчишку. -- Сбежавшего из дома, с хулиганскими наклонностями и заскоками, -- добавил Осима. -- А как с теми случаями, когда что то с неба валилось? Осима покачал головой: -- Здесь тоже вроде затык. Пока больше ничего не падало. Разве что позавчера гром грянул. Так грохотало... По высшему разряду. -- Значит, все успокоилось? -- Похоже на то. Хотя, может быть, мы просто в оке тайфуна. Я кивнул и, взяв с блюда ракушку, вынул вилкой моллюска и съел. Пустую ракушку положил на специальную тарелку. -- Ну как твоя любовь? Не прошла еще? -- поинтересовался Осима. Я покачал головой. -- А как у вас, Осима сан? -- Ты что имеешь в виду? Любовь? Я кивнул. -- Что за бестактный вопрос! То есть тебя интересуют любовные похождения извращенца гомосексуалиста, скрашивающие его личную жизнь и бросающие вызов обществу? Я кивнул. Осима тоже. -- У меня есть партнер, -- сказал он и с серьезным видом отправил в рот моллюска. -- Такой страстью, как в операх Пуччини, мы не горим. Как сказать... Соблюдаем дистанцию. Встречаемся нечасто. Но, как мне кажется, очень хорошо понимаем друг друга. -- Понимаете? -- Гайдн, когда музыку сочинял, всегда надевал роскошный парик. Даже пудрой его посыпал. Я с удивлением посмотрел на Осиму: -- Гайдн? -- Без этого у него ничего хорошего не получалось. -- Почему же? -- Не знаю. Это проблема Гайдна. И его парика. Другим людям этого не понять. И не объяснить. Я кивнул. -- Осима сан, а когда вы один, вы думаете об этом человеке? Вам бывает тяжело? -- Само собой, бывает. Временами. Особенно в то время года, когда на небе луна кажется голубой. Особенно, когда птицы улетают на юг. Особенно... -- А почему -- само собой ? -- спросил я. -- Потому что когда кого то любишь, ищешь то, чего тебе недостает. Поэтому когда думаешь о любимом человеке, всегда тяжело. Так или иначе. Будто входишь в до боли родную комнату, в которой очень давно не был. Это же естественно. Не ты первый открыл это чувство. Так что патента не получишь. Не выпуская вилки из рук, я поднял на него взгляд: -- В старую родную комнату, которая далеко далеко? -- Вот вот, -- сказал Осима и ткнул вилкой воздух. -- Хотя это, конечно, метафора. Вечером в начале десятого пришла Саэки сан. Я сидел на стуле в своей комнате и читал, когда на стоянке затарахтел ее "гольф". Мотор смолк, хлопнула дверца. Послышался звук неторопливых шагов, смягченный каучуковыми подошвами. Наконец раздался стук в дверь. Я открыл и увидел Саэки сан. На этот раз она не спала. На ней была рубашка в мелкую полоску и джинсы из тонкой ткани. На ногах белые парусиновые туфли на толстой подошве. Первый раз я видел ее в брюках. -- Старая милая комната, -- проговорила она. Остановилась перед висевшей на стене картиной. -- И картина тоже. -- А вид? Наверное, это где то здесь, поблизости? -- Тебе нравится? Я кивнул. -- Кто ее нарисовал? -- Один молодой художник. Тем летом он жил здесь, у Комура. Малоизвестный. Тогда, по крайней мере. Вот и не помню, как его зовут. Но парень был хороший, и картина, как мне кажется, очень удалась. Есть в ней какая то сила. Я подолгу сидела с ним рядом, глядя, как он рисует, и в шутку давала разные советы. Мы с ним подружились тем летом. Как же давно это было! Мне тогда исполнилось двенадцать. И мальчику на картине столько же. -- И писал ее художник, похоже, где то здесь, на берегу. -- Знаешь что? -- предложила Саэки сан. -- Пойдем погуляем. Я тебя туда отведу. Мы вышли на берег моря. Миновали сосновую рощу и зашагали по вечернему песчаному пляжу. Сквозь клочья облаков половинка луны проливала свет на вялые волны, нехотя накатывавшие и растекавшиеся по берегу. Саэки сан села на песок. Я устроился рядом. Песок еще хранил дневное тепло. Она показала на место у линии прибоя, будто прикидывая ракурс. -- Вон там. А рисовал он отсюда. Разложил шезлонг, посадил в него мальчика. Поставил вот тут мольберт. Я хорошо помню. Вон остров... Совпадает? Я глянул в ту сторону, куда показывала Саэки сан. В самом деле, остров вроде на месте. Как на картине. Однако сколько я ни всматривался, ощущения, что это -- то самое место, не возникало. Я сказал об этом Саэки сан. -- Многое теперь не так, -- согласилась она. -- Все таки сорок лет прошло. Естественно, рельеф стал другой. Волны, ветер, тайфуны... Конечно, побережье меняется. Песок ветром сносит. Но ошибки быть не может. Это здесь. Я и сейчас все четко помню. И еще -- в то лето у меня впервые случились месячные. Мы умолкли и в тишине смотрели на берег и море. Облака меняли очертания, расплываясь темными пятнами по залитой лунным светом воде. Сосны так шумели под налетавшим время от времени ветром, что, казалось, метлами по земле скребет целый отряд дворников. Я зачерпнул горсть песка и смотрел, какой медленно просачивается сквозь пальцы, стекая струйками на землю и сливаясь с другими песчинками, как уходящее безвозвратно время. Я снова и снова запускал руку в песок. -- О чем ты сейчас думаешь? -- спросила Саэки сан. -- О том, чтобы поехать в Испанию. -- Зачем? Что там делать? -- Вкусной паэльи поесть. -- И только? -- Повоевать. -- Да там война шестьдесят с лишним лет как кончилась. -- Знаю, -- сказал я. -- Лорка погиб, а Хемингуэй жив остался. -- И все таки хочется повоевать? -- Мост подорвать, -- кивнул я. -- Полюбить Ингрид Бергман. -- Но на самом деле я здесь, в Такамацу, и полюбил вас. -- Ну ты скажешь... Я обнял ее за плечи. Ты обнимаешь ее за плечи. Она прижимается к тебе. Время идет. -- А знаешь, здесь со мной это уже было. Когда то давно. На этом самом месте. -- Знаю, -- говоришь ты. -- Откуда? -- спрашивает Саэки сан и смотрит на тебя. -- Я тогда был здесь. -- Мост здесь взрывал? -- Взрывал. -- В переносном смысле? -- Само собой. Ты обнимаешь ее обеими руками, привлекаешь к себе, ваши губы сливаются, и в твоих объятиях силы покидает ее. -- Все мы видим сон, -- говорит Саэки сан. Все видим сон. -- Зачем ты умер? -- Я не мог не умереть, -- отвечаешь ты. Берегом вы возвращаетесь в библиотеку. Гасите свет, задергиваете занавески и, ни слова не говоря, падаете на кровать. Прошлая ночь повторяется почти один к одному. Есть только два отличия. Когда все кончается, она заливается слезами. Это -- одно. Плачет долго, навзрыд, зарывшись лицом в подушку. Не зная, что делать, ты легонько кладешь руку на ее голое плечо. Надо бы что то сказать, но что? Слова проваливаются в дыру во времени и умирают. Погружаются на дно темного озера в кратере вулкана. Это -- во первых. И во вторых -- на сей раз, когда она уходит, ты слышишь, как тарахтит ее "гольф". Она заводит двигатель и вдруг выключает, будто ее посетила какая то мысль. Через несколько секунд мотор снова подает голос, и машина выезжает со стоянки. Из за пустоты, заполняющей эту паузу, тебе ужасно грустно; пустота проникает в душу, как ползущий с моря туман, и застывает в ней. Становится частью тебя. После Саэки сан осталась мокрая от слез подушка. Приложив руку к сырому пятну, ты наблюдаешь, как постепенно светлеет небо за окном. Где то далеко каркает ворона. Медленно вращается земля. Но мы здесь ни при чем, мы все живем во сне. Глава 32 Наката проснулся, когда еще не было пяти, и обнаружил в головах большой камень. Рядом безмятежно сопел Хосино. Рот полуоткрыт, волосы взлохмачены. В изголовье валялась кепка "Тюнити Дрэгонз". На физиономии спящего написана категорическая решимость не просыпаться ни при каких обстоятельствах, что бы ни случилось. Увидев камень, Наката не слишком удивился. Его сознание немедленно адаптировалось к тому, что камень здесь, рядом, восприняв это как должное, и утруждать себя вопросом "откуда он взялся?" не собиралось. Разбираться в причинно следственных связях Накате часто было не под силу. Подвинувшись к подушке, Наката сел и какое то время с интересом разглядывал камень. Протянул руку и легонько коснулся его, будто хотел потрогать большого спящего кота. Пальцы опасливо затрепетали, но поняв, что ничего страшного нет. Наката осмелел и стал поглаживать камень ладонью. Гладил и думал о чем то. Или просто у него лицо такое было -- задумчивое. Он водил рукой по шероховатой поверхности, как по географической карте, фиксируя в памяти каждую выбоину, каждый бугорок. Потом, словно вспомнив о чем то, поднял руку и резко провел по ежику на голове. Могло показаться: он хочет найти взаимосвязь, которая должна существовать между камнем и тем, что у него в голове. Наконец Наката вздохнул, поднялся и открыл окно. Взгляд уперся в глухую заднюю стену соседнего здания. Вид оно имело крайне запущенный. Никчемное здание, где свои никчемные дни за никчемной работой проводят никчемные люди. Такие богом забытые дома встречаются в каждом городе. Чарльз Диккенс мастер был их описывать -- страниц на десять мог растянуть. Проплывавшие над зданием облака напоминали свалявшиеся комки пыли, которые долго не убирали пылесосом. А может, по небу дрейфовали принявшие форму сгустки социальных противоречий, которые произвела на свет третья промышленная революция. Так или иначе, собирался дождь. Наката посмотрел вниз и увидел худого черного кота, который, задрав хвост, крался по узкому гребню ограды, разделявшей здания. -- Сегодня будет гром и молния, -- обратился Наката к коту, но тот, похоже, слов его не услышал и, не оборачиваясь, грациозно прошествовал дальше, пока не растворился в тени здания. Захватив пластиковый пакет с умывальными принадлежностями, Наката прошел в конец общего коридора, где находился туалет. Там он умылся с мылом, почистил зубы, побрился безопасной бритвой. Каждую операцию проделывал с душой, не жалея времени. Не спеша, старательно умывался, не спеша, тщательно чистил зубы и также не спеша, аккуратно брился. Подрезал ножницами торчавшие из носа волоски, привел в порядок брови, почистил уши. Он вообще по характеру был копуша, а в это утро все делал особенно неторопливо. В туалете в такую рань не было не души, завтрак еще не приготовили. Хосино пока просыпаться не собирался. Стесняться было некого, и Наката, прихорашиваясь перед зеркалом, вспоминал, каких кошек он видел позавчера в библиотечной книге. В породах он не разбирался, поскольку не умел читать, но кошачьи морды запомнил хорошо. "Сколько же разных кошек на свете!" -- размышлял Наката, прочищая уши специальной лопаточкой. Впервые в жизни побывав в библиотеке, он остро ощутил, как много всего не знает. Просто море всего. От мыслей об этой безграничности у Накаты даже голова немного заболела. На то она и безграничность, чтобы у нее не было границ. Он решил больше не ломать себе голову и мысленно вернулся к героям фотоальбома "Мир кошек". Поговорить бы с этими кошками. Вот было бы здорово... В мире так много разных мыслей, разных разговоров, разных кошек. Интересно, иностранные кошки, наверное, не по нашему разговаривают. Тоже вопрос непростой. У Накаты снова начала болеть голова. Покончив с туалетом, Наката по утреннему обыкновению проследовал в кабинку. Засиживаться там долго не стал и, захватив свой пакет, вернулся в номер. Хосино все так же безмятежно спал. Наката подобрал разбросанные по полу рубашку гавайку и джинсы, аккуратно сложил в головах у парня. Стопку одежды увенчал кепкой "Тюнити Дрэгонз". Он проделал это с таким видом, будто подводил под общее название несколько разнородных понятий. Затем сбросил юката , переоделся в неизменные брюки и рубашку и, энергично потирая руки, сделал глубокий вдох. Вернувшись к камню, Наката сел, посмотрел на него и робко провел рукой по его поверхности. -- Сегодня будет гром и молния, -- объявил он, ни к кому не обращаясь. Хотя, может быть, он говорил это камню. И сам себе несколько раз кивнул. Наката уже вовсю делал у окна зарядку, когда Хосино наконец проснулся. Зарядку передавали по радио, Наката выполнял упражнения, мурлыкая себе под нос, чтобы подстроиться под музыку. Прищурившись, Хосино взглянул на часы. Начало девятого. Он повернул голову и убедился, что камень на месте -- возле подушки Накаты. При дневном свете он оказался шероховатым и гораздо больше, чем выглядел ночью. -- Значит, не приснилось. -- Что? -- не понял Наката. -- Да булыжник этот, -- ответил парень. -- Вот, лежит. Значит, не приснилось. -- Камень есть, -- констатировал Наката, не прекращая свою радиогимнастику. Эти два слова прозвучали как некий важный постулат немецкой философии XIX века. -- Знаешь, отец, как этот камень здесь оказался -- очень долго рассказывать. -- Наката так и подумал. -- Ладно, -- заявил Хосино, вытягиваясь на одеяле, и глубоко вздохнул. -- Пусть будет все как есть. Вот он камень. И весь разговор. -- Камень есть, -- повторил Наката. -- Это очень важно. Хосино хотел что то сказать по этому поводу, но вдруг почувствовал, что у него от голода подвело живот. -- Это все, конечно, хорошо, а как насчет подкрепиться? -- Пойдемте. Наката тоже проголодался. Попивая чай после завтрака, Хосино поинтересовался: -- И что теперь мы будем с этим камнем делать? -- Правда, что же с ним делать? -- Здрасьте!.. -- покачал головой Хосино. -- Ты же сказал, что нужно обязательно раздобыть этот камень. Вчера ночью я его нашел. А ты спрашиваешь: "Что делать?". -- Вы правильно говорите, Хосино сан. Наката правда еще не знает, что надо делать. -- Вот попали... -- Да, попали, -- согласился Наката, хотя, судя по выражению лица, большой беды он в этом не видел. -- Сможет, посидишь и придумаешь что нибудь? -- Может быть. Но у Накаты все медленнее получается, чем у других людей. -- Но... -- Да, Хосино сан? -- ...не знаю, кто его так назвал -- "Камень от входа", но уж раз он так называется, значит, в старину лежал у входа куда нибудь. Так ведь? Наверное, есть что то вроде предания или легенды. -- Скорее всего. Наката тоже так думает. -- А у какого входа он лежал, ты, стало быть, не знаешь? -- Нет. Наката пока не знает. Он с кошками много разговаривал, а с камнями пока не приходилось. -- Трудновато будет. -- Да уж. Совсем не то, что с кошками. -- Ладно. Ты знаешь, я вот чего боюсь. Вещь ценная, я ее из храмовой молельни вытащил. Ни у кого не спросил. Как бы не накликать на себя. Принести то принес, а дальше что будет? Полковник Сандерс говорил: "Какое там еще проклятие!" -- но сейчас я бы ему ни на грош не поверил. -- Полковник Сандерс? -- Да есть тут один тип. Так себя называет. Такой чувак... С вывески "Кентуккских жареных кур". В белом пиджаке, с бородкой, очки такие, незаметные... Ты что, не знаешь? -- Извините, но этого господина Наката не знает. -- Ну ты даешь! "Кентуккских жареных кур" не знаешь? Это в наши то дни! Хорошо, проехали. Так вот, этот чувак -- он не человек, а абстрактное понятие. Не человек, не Бог и не Будда. Абстрактный, и из за этого у него нет формы. А Полковника изображает, когда нужно принять человеческий облик. Наката с обескураженным видом потер ладонью свой припудренный сединой ежик. -- Что то Наката ничего не понимает. -- По правде сказать, мне тоже мало что понятно, -- признался парень. -- Но как бы там ни было, этот редкий тип возник откуда то и таких дел наделал... Короче, благодаря ему я этот камешек нашел и сюда доставил. Я на жалость не давлю, но этой ночью пришлось порядком попыхтеть. Поэтому мне лучше всего было бы сдать тебе камень, а дальше уж ты с ним сам возись, делай, что хочешь. Это если честно. -- Хорошо. -- Класс! Быстро разобрались, -- сказал парень. -- Хосино сан? -- Чего? -- Скоро будет сильный гром и молния. Давайте подождем. -- Хм... А камню то что от грома будет? Какой толк? -- Наката пока точно не знает. Просто постепенно такое чувство появилось. -- Гром, говоришь? Хм... Интересно. Ждем. Смотрим, что будет. Они вернулись в номер. Хосино развалился на полу, включил телевизор. На всех каналах развлекали домохозяек. Смотреть эту дрянь не хотелось, но другого способа убить время парень придумать не мог и потому не жаловался. Наката же снова подсел к камню и принялся его разглядывать и ощупывать, время от времени бормоча себе что то под нос, как будто разговаривал с камнем. Только Хосино не мог разобрать, о чем. А ближе к полудню грянул гром. До того, как начался дождь, Хосино успел сбегать в магазин и принес на обед целый пакет сладких булочек и молоко. За поеданием этой снеди их застала горничная, заглянувшая убрать номер. -- А чего тут убирать? И так нормально, -- сказал ей Хосино. -- Вы никуда не уходите? -- удивилась горничная. -- Не а, не уходим. Нам и здесь хорошо, -- ответил парень. -- Сейчас гроза будет, -- добавил Наката. -- Гроза... -- с подозрением в голосе проворчала горничная и удалилась, посчитав, что с этими типами лучше не связываться. Через несколько минут где то вдали глухо зарокотало и, как по сигналу, на землю упали первые капли дождя. Раскаты были слабые -- казалось, обленившийся карлик забрался на барабан и вяло топочет по нему ногами. Зато капли в один миг набухли и превратились в ливень. Навалилась духота, мир вокруг напитался запахом влаги. Когда послышались первые раскаты грома, Наката и Хосино сидели друг против друга, как индейцы, курящие трубку мира. Между ними лежал камень. Наката по прежнему поглаживал его, не переставая бормотать, и потирал голову. Парень смотрел на него и курил "Мальборо". -- Хосино сан? -- Чего? -- Вы не побудете с Накатой немного? -- Э э? А я что делаю? Даже если бы мне сейчас сказали: "Иди!" -- куда же в такой ливень? -- Вдруг что нибудь необыкновенное случится. -- Необыкновенное? Да у нас, честно сказать, и так одни чудеса. -- Хосино сан? -- Чего? -- Накате неожиданная мысль в голову пришла: а что Наката из себя представляет? Что он за человек? Хосино задумался. -- Ну и вопросики у тебя, отец! Как обухом по голове. Я и про себя то ничего толком не знаю. Что за человек Хосино? Чего он может в других людях понимать? Хвастаться нечем, но у меня вообще мозги -- слабое место. Но если сказать, что я о тебе думаю, то скажу: Наката -- стоящий мужик. Порядком не в себе, конечно, но положиться на него можно. Иначе я бы с ним до самого Сикоку не потащился. У меня башка так себе варит, но глаза то есть. -- Хосино сан? -- Ну? -- У Накаты не только с головой плохо. Он -- пустышка. Он сейчас это понял. Наката -- как библиотека, где нет ни одной книжки. Но когда то было не так. Когда то книжки были. Он все никак не мог вспомнить, а теперь вспомнил. Да. Раньше Наката был как все люди. Но потом что то случилось, и Наката стал пустое место. -- Погоди, Наката сан. Если так рассуждать, чем я то лучше пустышки? Жру, сру, работа дрянная, платят ерунду. Баб иногда имею... Что еще? И все равно, что ни говори, живем ведь как то. Даже весело. Не знаю... Мой дед, знаешь, как говорил? Если все будет так, как тебе хочется, то жить станет неинтересно. И правда -- вот выигрывали бы "Драконы" все матчи, кто бы стал бейсбол смотреть? -- Вы деда любили? Да, Хосино сан? -- Ага. Любил, конечно. Если бы не он, неизвестно, что бы из меня получилось. Спасибо деду -- благодаря ему я человеком стал. Не знаю, как сказать: меня вроде что то направляло. Я и на мотоцикле бросил гонять с дружками, и в силы самообороны пошел. Сам не заметил, как перестал дурака валять. -- А у Накаты, Хосино сан, нет никого. И ничего. Ничто его не направляет. И читать он не умеет. Тень и та... От нормальной всего половинка. -- У всех свои недостатки. -- Хосино сан? -- Чего? -- Если бы Наката был обыкновенный... как все... Тогда, наверное, вся жизнь по другому бы сложилась. Может, получилось бы, как у младших братьев: окончил университет, пошел работать в фирму, женился, детишек завел. Ездил бы в больших машинах, в выходные играл в гольф. Только Наката нормальным так и не стал, а стал таким, как сейчас. Уже поздно переделывать. Это понятно. Но Накате все таки хочется стать нормальным, хоть на чуть чуть. Откровенно говоря, у Накаты до сих пор таких мыслей не было; он никогда не думал, что бы ему хотелось сделать. Просто Накате кто то говорил: "Делай!" -- и он делал, старался изо всех сил. Или делал так, чтобы получилось, как получилось. А теперь все изменилось. Накате очень хочется опять стать нормальным. Таким, чтобы свои мысли были, свой смысл... Хосино вздохнул: -- Ну раз хочется -- тогда, конечно. Нормальным то лучше. Хотя представить не могу, что из тебя получится. -- Вот и Наката не может. -- Не е. Если получится, тогда ладно. Знаешь, как мне хочется, чтобы ты нормальным сделался? -- Но до этого Накате надо кое что уладить. -- Что, например? -- Например, разобраться с тем случаем, с Джонни Уокером. -- С Джонни Уокером? -- спросил парень. -- Это про которого ты уже рассказывал? На виски который? -- Да да. Наката тут же пошел в полицейскую будку и все рассказал. Думал губернатору доложить, но Накату не послушали. Поэтому приходится самому. Вот решит Наката этот вопрос, а потом можно нормальным становиться, если получится. -- Может, я чего не понимаю... Выходит, камень тебе для этого нужен? -- Совершенно верно. Накате надо другую половинку тени вернуть. Гроза набирала силу. Уже грохотало так, что уши закладывало. Молнии метались по небу, выписывая замысловатые зигзаги, и тут же им вдогонку небо раскалывали раскаты грома. Воздух вибрировал, стекла в неплотно закрытых окнах нервически дребезжали. На небо словно крышку надвинули -- из за свинцовых туч в комнате сделалось так темно, что нельзя было разглядеть лицо собеседника. Но включать свет Наката и Хосино не стали. Так и сидели вокруг камня друг против друга. Дождь за окном хлестал с такой силой, что дух захватывало. Вспышки молнии на миг заливали комнату ярким светом. На какое то время компаньоны лишились дара речи. -- Послушай, а почему ты должен возиться с этим камнем? Почему именно ты? -- спросил Хосино в паузе между ударами грома. -- Потому что Наката уходил и пришел обратно . -- Это еще как понимать? -- Наката один раз отсюда уходил и пришел обратно. Когда в Японии была большая война. В какой то момент крышка открылась, и Наката вышел, а потом вернулся. Из за этого он и сделался ненормальным. От тени всего половинка осталась. Зато Наката понимал кошачий язык. Хотя теперь плохо получается... И научился делать так, чтобы с неба разное падало. -- Это ты про тех пиявок, что ли? -- Да. -- На такое не каждый способен. -- Да. Не каждый. -- То есть ты этим фокусам научился, потому что тогда, давно, тебя куда то занесло, а потом ты вернулся?.. В этом смысле ты не такой, как все? -- Точно. Наката стал не такой. Ненормальный. Зато он читать разучился. И женщин не знает. -- Ну дела... -- Хосино сан? -- Чего? -- Накате страшно. Наката уже говорил, что он полная пустышка. А вы понимаете, Хосино сан, что такое полная пустышка? Парень покачал головой: -- Нет, не понимаю. -- Это как пустой дом. Пустой дом, не запертый на ключ. В него может что угодно и кто угодно войти. Захочет и войдет. Наката очень этого боится. Вот, например, он может так сделать, что с неба что нибудь упадет. Только Наката совсем не знает, что может упасть в следующий раз. А вдруг с неба ножи градом посыпятся? Или большая бомба? Или ядовитый газ? Что тогда делать? Тогда Наката одними извинениями не отделается. -- Это точно. Одних извинений то маловато будет, -- согласился Хосино. -- Уж из за пиявок и то столько шума было. А если что нибудь покруче свалится? Это ж конец всему! -- Это Джонни Уокер. Залез в Накату и заставлял его делать, что ему не хочется. Джонни Уокер его использовал, а сопротивляться Наката не мог. У Накаты сил таких нет. А все потому, что он без внутреннего содержания. -- Поэтому ты и захотел снова стать нормальным? Чтобы содержание было? -- Совершенно верно. Голова у Накаты слабая, конечно, и он только мебель делать умел. День за днем, день за днем... Столы, стулья, шкафы... Накате нравилось. Хорошо делать какие нибудь вещи. Наката столько лет делал; совсем не думал, что захочет снова стать нормальным. Никто не пробовал в него влезть. Наката ничего не боялся. Но появился этот самый Джонни Уокер -- и он стал бояться. И ничего с этим сделать не может. -- Ну, этот Джонни Уокер в тебя влез, и что ты сделал? Тут раздался вдруг такой грохот -- точно небо раскололось. Видно, молния ударила где то рядом. Грохнуло зверски, до боли, так, что Хосино испугался за свои барабанные перепонки. А Наката, слегка наклонив голову, прислушивался к громовым раскатам и продолжал медленно поглаживать камень обеими руками. -- Кровь пролилась. Которая не должна была пролиться. -- Кровь пролилась? -- Именно. Но она к рукам Накаты не пристала. Хосино попытался напрячь извилины, однако так и не понял, о чем толковал Наката. -- Вот разберешься с этим камнем, все само собой успокоится и станет так, как должно быть. Возьми воду: всегда течет оттуда, где высоко, туда, где низко. Теперь уже Наката задумался. Или просто у него было такое выражение лица. -- Может быть, не так все просто. Наката должен найти камень от входа и разобраться что к чему. А что потом будет, он, честно сказать, не знает. -- Но почему этот камень на Сикоку оказался? -- Камни везде есть. Не только на Сикоку. Да и не обязательно это должен быть камень. -- Не понял. Если камни есть везде, может, лучше было в Накано этим делом заняться? Времени бы сколько сэкономил. Наката взъерошил свой ежик и ответил: -- Сложный вопрос. Наката слушает, слушает, что говорит камень, но пока никак не разберет. Но он думает, что надо было сюда приехать. И ему, и Хосино сан. Надо было переехать через большой мост. В Накано, скорее всего, ничего бы не вышло. -- Еще вопрос можно? -- Да, пожалуйста. -- Предположим, ты сможешь разгадать, в чем у этого камня секрет. И что дальше? Что то, наверное, должно случиться после этого. Какой нибудь идиотский дух материализуется, как в "Волшебной лампе Аладдина"? Или возникнет царевна лягушка и так нас с тобой поцелует? Или нас марсианам на корм отправят? -- Может, случится, а может, и нет. Наката же пока еще не разобрался, а без этого ясности быть не может. -- Так, может, это опасно? -- Да да. Опасно. -- Ого... -- только и сказал Хосино. Полез в карман за "Мальборо", прикурил от зажигалки. -- Знаешь, что мне дед говорил? "Твое слабое место в том, что ты, не подумав хорошенько, связываешься с незнакомыми людьми". Точно, у меня с детства такой характер. Горбатого могила исправит. Ну и плевать. Все равно уже ничего не сделаешь. На Сикоку я притащился, камень добыл. И теперь взять и уехать? Нет уж. Опасно? Будем иметь в виду и постараемся этот камушек расколоть. Посмотрим, что получится. Может, на старости лет будет чего веселенького внукам рассказать. -- Хосино сан, у меня просьба. -- Чего такое? -- Не могли бы вы приподнять камень? -- Конечно. О чем разговор. -- А то он что