то такой тяжелый стал. -- Я, понятное дело, не Арнольд Шварценеггер, но силенка вроде есть. В армии второе место в части по армрестлингу занял. И потом -- ты же мне спину вылечил. Хосино встал, обхватил камень обеими руками и попробовал приподнять, но не смог даже оторвать его от пола. -- Ого! И правда -- с места не сдвинешь, -- обескураженно вымолвил он. -- Как же я его донес то? Будто гвоздями к полу приколотили. -- Он же от входа. Важная вещь. Так просто не поддастся. А иначе нельзя. В это мгновение небо один за другим располосовали причудливые серебристые зигзаги, от громовых раскатов земля заходила под ногами. "Прямо крышку с адского котла сорвало", -- мелькнуло в голове у Хосино. Напоследок молния ударила еще раз, совсем рядом -- и сразу стало тихо. Тишина заполнила собой все, даже стало трудно дышать. Напитавшийся сыростью воздух замер, будто заинтригованный, будто его охватили смутные подозрения. Казалось, несметное множество ушей самых разных размеров плавает в воздухе, внимательно прислушиваясь к Накате и Хосино. Оба замерли, ни слова не говоря, в навалившихся средь бела дня сумерках. Немного погодя, будто вспомнив о своих обязанностях, налетел порыв ветра и горстями расшвырял крупные капли дождя по оконному стеклу. Опять заговорил гром, но уже без прежнего ожесточения. Гроза покидала город. Хосино поднял голову и оглядел комнату. Она показалась ему какой то странной -- равнодушно отстраненной. Четыре бесстрастные, ставшие еще более невыразительными стены. Оставленная в пепельнице сигарета догорела, превратившись в цилиндрик пепла. Парень сглотнул, прогоняя давящую на уши тишину. -- Эй... Наката сан! -- Да, Хосино сан? -- Что то у меня такое чувство... как плохой сон приснился. -- Получается, мы оба одинаковый сон видели. -- Вот вот, -- будто смиряясь с неизбежным, сказал парень и почесал мочку уха. -- Дело ясное. Кунжут добавим, будет суп. Все нормально. Хосино снова поднялся, намереваясь все таки справиться с камнем. Сделал глубокий вдох, задержал дыхание, собрался и, крякнув, приподнял камень. Правда, всего на несколько сантиметров. -- Есть чуть чуть, -- заметил Наката. -- Теперь ясно, что гвоздями не прибит. Хотя толку от этого мало, наверное. -- Да, его перевернуть надо. -- Как блин, что ли? -- Ага, -- кивнул Наката. -- Блины Наката любит. -- Задание понял. Чертов блин! Попробуем еще разок. Может, и сладим. Возьмемся аккуратненько... Хосино зажмурился, сосредотачиваясь. Сконцентрировал все силы, какие у него были, поднатужился. "Вот, сейчас", -- подумал он. Сейчас все решится. Если не сейчас -- другого раза не будет. Хосино взялся за камень обеими руками, схватился поудобнее, набрал полную грудь воздуха и с утробным криком рванул камень вверх. Поднял, наклонил на сорок пять градусов. Это был предел. Но каким то чудом парень удержал камень в таком положении. Не выпуская его из рук, выдохнул -- и все тело захрустело и налилось болью, от которой, казалось, кричала каждая косточка, каждый мускул и нерв. Однако бросать камень было нельзя. Снова глубоко вдохнув, Хосино издал боевой клич, но сам его не услышал и не понял, что означает этот вопль. Он стоял с закрытыми глазами, наполняясь откуда то взявшейся силой, пришедшей из за пределов возможностей. Силой, которой у него никогда не было и быть не могло. Мозг жадно требовал кислорода -- в голове мелькнула ослепительно белая вспышка, точно вылетели предохранители; нервы плавились, растворялись. Он ничего не видел и не слышал. Лишился способности думать. Не хватало воздуха. Но несмотря ни на что Хосино каким то немыслимым усилием сантиметр за сантиметром приподнимал свою ношу и наконец с еще одним громким криком перевернул ее. Пройдя точку равновесия, камень уступил и опрокинулся под собственной тяжестью. Финал увенчал страшный грохот, от которого задрожали стены. Похоже, ходуном заходило все здание. Не удержавшись, Хосино грохнулся на спину. Лежал на татами и жадно хватал ртом воздух. В голове пульсировала и закручивалась масса какой то мягкой грязи. "Второй раз мне такого веса не взять", -- подумал парень. (Потом выяснилось, что его прогноз оказался чересчур оптимистичным. Но тогда он этого знать не мог.) -- Хосино сан? -- Чего тебе? -- Спасибо. Теперь вход открыт. -- Эй, отец! Наката сан! -- Что такое? Лежа на спине, не открывая глаз, Хосино снова набрал в легкие побольше воздуха и заметил: -- Была бы полная жопа, если б не открылся. Глава 33 Осима еще не приехал, а у меня уже все было готово к открытию. Я пропылесосил пол, протер окна, навел чистоту в туалете, смахнул пыль со всех столов и стульев. Попрыскал аэрозолем и отполировал до блеска перила на лестнице. Слегка прошелся тряпкой по витражу на лестничной площадке. Поработал метлой в саду, включил кондиционер в читальном зале и прибор, регулирующий влажность в книгохранилище. Приготовил кофе, заточил карандаши. В эти утренние часы, когда еще не появились первые посетители, библиотеку наполняла какая то особая прелесть. Все слова и мысли взяли тайм аут и тихо дремали. Я готов был делать все, чтобы сохранить здесь порядок, чистоту и покой. Останавливаясь у полок, я рассматривал безмолвные ряды книг, поглаживал корешки. Как всегда, в половине одиннадцатого зарокотал мотор "родстера" и появился слегка заспанный Осима. До открытия библиотеки мы успели перекинуться парой слов. -- Если можно, я бы сейчас отлучился ненадолго, -- сказал я. -- Куда же ты собрался? -- В зал хочу съездить, потренироваться немного. А то совсем здесь зачах. Конечно, дело было не только в этом. Мне очень не хотелось попадаться на глаза Саэки сан, которая обычно приезжала часам к двенадцати. Надо немного подождать, успокоиться, а потом уж с ней встречаться. Осима посмотрел на меня и со вздохом кивнул. -- Тогда смотри, будь осторожнее. Я не наседка и надоедать с нотациями не буду, но осторожность сейчас не помешает. -- Хорошо. Буду, -- пообещал я. Я прихватил рюкзак и сел на электричку. Приехал в Такамацу, а там с вокзала на автобусе добрался до зала. Переоделся в раздевалке в спортивный костюм и, поставив в плейер мини диск Принца, взялся за свои обычные упражнения. Поначалу растренированное из за долгого перерыва тело отчаянно протестовало. Но постепенно все пришло в норму. Организм сопротивляется нагрузке -- это нормально. Моя задача -- успокоить его, перебороть эту реакцию. В ушах грохотал "Little Red Corvette" -- вдох, пауза, выдох. Вдох, пауза, выдох. Раз за разом в том же ритме. Я нагружал мышцы на полную катушку, почти до предела. Пот катил градом, майка промокла насквозь и тяжело липла к телу. Пришлось несколько раз подходить к поилке с холодной водой -- организм требовал жидкости. Переходя по давно установленной системе от тренажера к тренажеру, я вспоминал Саэки сан. То, что между нами произошло. Не буду ни о чем думать. Легко сказать... Я сосредоточился на работе мышц, растворяясь в ритме. Тренажер, нагрузка, раз два, раз два... Одно и то же. Принц выводил в наушниках "Sexy Motherfucker". Головка еще немного побаливала. Мочиться было больно. И по прежнему красная; кожа не успела загрубеть -- еще молодая и чувствительная. Голова пухла от диких сексуальных фантазий, блуждающего голоса Принца и разных цитат из книг. Смыв в душе пот и переодевшись в чистое, я на автобусе вернулся на вокзал и зашел перекусить в первое попавшееся заведение. За едой заметил, что сижу в том самом месте, куда заглянул в первый день, как приехал в Такамацу. Сколько же времени прошло? С неделю как я поселился в библиотеке. Значит, всего должно быть недели три. А точнее? В уме сосчитать не получалось, поэтому я достал из рюкзака ежедневник и сразу все понял. Покончив с едой, я пил чай и наблюдал за вокзальной суетой. Все торопились куда то. При желании можно было влиться в эту вечно спешащую массу. Сесть на поезд, куда нибудь поехать. Бросить все, перебраться в другой, незнакомый город и начать все с нуля. Открыть чистую страницу. Поехать, к примеру, в Хиросиму. Или Фукуоку. Туда, с чем меня ничто не связывает. Где я буду свободен на сто процентов. Все необходимое с собой, в рюкзаке. Белье, мыло, зубная щетка, спальный мешок. И деньги, которые я взял у отца в кабинете, почти все целы. Однако я прекрасно понимал, что никуда отсюда не двинусь. -- Ты прекрасно понимаешь, что никуда отсюда не двинешься, -- говорит парень по прозвищу Ворона. Выходит, переспал ты с Саэки сан и кончил в нее. Несколько раз. И она тебя допустила к себе. Зуд еще не прошел. Еще помнишь ощущение от ее плоти. Это как раз то, что тебе нужно. Потом начинаешь думать о библиотеке. О безгласных книжках, которые тихо стоят утром на полках. Об Осиме. О своей комнате, о "Кафке на пляже" на стене, о пятнадцатилетней девочке, которая приходит посмотреть на картину. Ты качаешь головой. Ты не можешь отсюда уехать. Ты не свободен. Но тебе же хочется стать по настоящему свободным? Я несколько раз столкнулся с полицейскими, следившими на вокзале за порядком, но они даже не посмотрели в мою сторону. Таких загорелых парней с рюкзаками можно встретить на каждом углу. Так что на общем фоне я, должно быть, ничем не выделялся и потому ничего не боялся. Главное -- вести себя естественно, и никто внимания не обратит. Я сел на электричку -- в ней было всего два вагона -- и вернулся в библиотеку. -- С благополучным возвращением, -- приветствовал меня Осима и, заметив мой рюкзак, удивленно спросил: -- Всегда на себе эту тяжесть носишь? Он у тебя прямо как одеяло, с которым все время таскался мальчишка из комиксов про Чарли Брауна . Я вскипятил воду и выпил чаю. Осима по обыкновению крутил в пальцах длинный остро заточенный карандаш. (Интересно, куда он девал исписанные?) -- У тебя рюкзак вроде символа свободы. Не иначе, -- сказал Осима. -- Наверное. -- А может, с символом то лучше, чем с самой свободой. -- Может, и лучше. -- Может, и лучше, -- повторил за мной он. -- Был бы конкурс на самый короткий ответ, ты бы точно первое место занял. -- Может быть. -- Может быть, -- озадаченно проговорил Осима. -- Ты знаешь, люди в большинстве своем к свободе не стремятся, а только думают, что стремятся. Все это иллюзия. Если им дать настоящую свободу, они просто с ума сойдут. Так и знай. На самом деле люди свободными быть не хотят. -- И вы? -- Ага. Я тоже люблю несвободу. В определенной мере, конечно, -- ответил Осима. -- Жан Жак Руссо говорил, что цивилизация началась, когда человечество стало возводить ограды. Очень меткое замечание. Так оно и есть: всякая цивилизация есть продукт отгороженной несвободы. Исключение -- только австралийские аборигены. У них до семнадцатого века сохранялась цивилизация, которая не признавала оград. Вот уж были по настоящему свободные люди. Шли когда хотели и куда хотели. Что хотели, то и делали. Ходили всю жизнь по кругу. Хождение по кругу -- сильная метафора, свидетельствующая о том, что они живут. А потом явились англичане, все огородили, чтобы разводить скот. Аборигены никак не могли понять, зачем это надо. Так ничего они и не поняли, за что их как антиобщественный и опасный элемент загнали в пустыню. Поэтому тебе надо быть поосторожнее, дорогой Кафка. В конце концов, в этом мире выживают те, кто строит высокие прочные заборы. А если ты будешь это отрицать, тебя в такую же дыру загонят... Я зашел в свою комнату положить рюкзак. Потом приготовил на кухне свежий кофе и, как всегда, понес его в кабинет Саэки сан. Осторожно поднимался по лестнице, держа в руках металлический поднос. Старые ступеньки поскрипывали под ногами. От витража на лестничной площадке по полу рассыпались яркие цветные льдинки, которые я давил ногами. Саэки сан что то писала за столом. Я поставил чашку, она подняла голову и предложила присесть все на тот же стул. На ней была черная майка, а поверх нее накинута кофейного цвета ковбойка. Волосы стягивал обруч, чтобы не падали на лоб, в ушах поблескивали сережки с маленькими жемчужинами. Какое то время Саэки сан молчала, глядя на только что написанное. Ее лицо не изменилось -- было таким же, как обычно. Сняв колпачок с авторучки, она положила его на лист бумаги. Растопырила пальцы, проверяя, не испачкались ли в чернилах. Было воскресенье; через окно в комнату вливалось послеполуденное солнце. Чьи то голоса доносились из сада. -- Осима сан сказал, ты в зал ездил? -- поинтересовалась Саэки сан, поднимая на меня глаза. -- Ездил, -- признался я. -- И что ты там делаешь? Какие упражнения? -- На тренажерах. Еще штангу поднимаю, гантели... -- А еще? Я пожал плечами. -- Спорт одиночек. Я кивнул. -- Хочешь сильнее стать? -- Слабаку не выжить. Особенно в моем случае. -- Потому что ты один. -- Мне помощи ждать не от кого. Во всяком случае, до сих пор мне никто не помогал. Поэтому остается надеяться только на себя. А для этого надо быть сильным. Как одинокая ворона. Поэтому и имя я себе такое придумал -- Кафка. Кафка по чешски -- "ворона". -- Хм... Значит, ты ворона? -- удивилась Саэки сан. -- Да, -- сказал я. -- Да, -- сказал парень по прозвищу Ворона. -- Но ведь нельзя все время так жить. Думать, что ты такой сильный, и стеной от всех отгородиться. На всякую силу найдется другая -- еще сильнее. Таков закон. -- Потому что сила превращается в мораль. -- Ты ужасно сообразительный, -- улыбнулась она. -- Знаете, какая сила мне нужна? Не та, когда кто кого. Прятаться от чужой силы за стену я тоже не хочу. Мне нужно устоять перед ней. Перед несправедливостью, невезением, печалью, непониманием. -- Наверное, такую силу иметь -- труднее всего. -- Я знаю. Ее улыбка стала шире. -- Ты, похоже, все знаешь. Я покачал головой: -- Нет, не все. Мне всего пятнадцать лет, и я так много не знаю. Даже того, чего должен. Например, о вас ничего не знаю. Саэки сан подняла чашку, сделала глоток. -- Вообще то тебе и не надо ничего обо мне знать. Я имею в виду, что нет во мне ничего такого, о чем ты должен узнать. -- Вы еще не забыли мою теорию? -- Конечно, -- сказала она. -- Но ведь это твоя теория, не моя. Я за нее не отвечаю. Разве нет? -- Согласен. Тот, кто выдвинул теорию, и должен ее доказывать, -- согласился я. -- В связи с этим у меня вопрос. -- Какой? -- Вы когда то написали и издали книжку о людях, пострадавших от молнии. Так? -- Да. -- А сейчас ее можно где нибудь достать? Саэки сан покачала головой: -- Тираж небольшой был, и больше она не переиздавалась. Так что в магазинах ее скорее всего не найти. Даже у меня ни одного экземпляра не осталось. Я уже говорила тебе: в книжке собраны беседы с такими людьми, а это, в общем то, никому не интересно. -- А почему тогда вас это заинтересовало? -- В самом деле, почему? Может, в этом был какой то символический смысл. Или просто захотелось занять себя чем то, поставить перед собой цель, голове и ногам работу дать. Сейчас уже не помню, что меня подтолкнуло, -- так, пришло вдруг в голову, и начала. Стала писать, хотя в деньгах тогда особо не нуждалась, и время свободное было, и в принципе могла делать, что хотела. Работа меня очень увлекла. Я встречалась с разными людьми, слышала разные истории. Если бы не эта работа, я, быть может, совсем оторвалась бы от реальности, замкнулась в себе. -- Мой отец в молодости подрабатывал в гольф клубе -- клюшки подносил, -- и во время грозы в него угодила молния. Он чудом выжил, а человек с ним рядом погиб. -- Много случаев, когда молния попадала в людей на полях для гольфа. Места открытые, ровные, укрыться там почти негде. Молнии часто туда залетают. Фамилия твоего отца Тамура? -- Да. Наверное, ему столько же лет, сколько вам. Примерно. Саэки сан покачала головой: -- Нет, такой фамилии не помню. Среди тех, кого я опрашивала, не было никакого Тамуры. Я молчал. -- Это же часть твоей теории. Что я писала эту книжку, познакомилась с твоим отцом, и родился ты. -- Да. -- Значит, говорить не о чем. Не было такого факта. Так что теория твоя не сходится. -- А вот и нет, -- возразил я. -- Это почему же? -- Потому что я вашим словам не верю. -- Но почему? -- Вот вы тут же сказали, что человека с фамилией Тамура не было. Сказали, не подумав. Ведь это было двадцать с лишним лет назад. Вы столько людей опрашивали. Разве можно так сразу вспомнить, был среди них Тамура или нет? Покачав головой, Саэки сан отпила еще кофе. На лице ее мелькнула совсем бледная улыбка. -- Тамура кун, я... -- начала она и смолкла, подбирая слова. Я ждал. -- Я заметила, что вокруг меня что то меняется, -- сказала Саэки сан. -- Что же? -- Трудно сказать. Но я чувствую. Воздух, звуки, свет, движения тела, течение времени... Все становится не таким, как было. Изменения едва заметны, но они накапливаются постепенно и будто сливаются в общий поток. Саэки сан взяла свой черный "монблан", посмотрела на него, аккуратно положила на место и взглянула мне прямо в глаза. -- И то, что между нами произошло в твоей комнате прошлой ночью, скорее всего тоже к этому относится. Правильно мы поступили или нет -- я не знаю. Но я тогда решила для себя, что гадать смысла нет и подумала: раз попали в поток, пусть несет. Куда вынесет -- туда и вынесет. -- Можно я скажу, что о вас думаю? -- Да, конечно. -- Мне кажется, вы хотите заполнить потерянное время. -- Может быть, -- ответила она, немного подумав. -- Но почему ты так считаешь? -- А я делаю то же самое. -- Заполняешь потерянное время? -- Да. Начиная с детства, у меня так много всего отняли. Много важного . И сейчас надо вернуть хотя бы кое что. -- Чтобы жить дальше? Я кивнул: -- Это необходимо. Человеку требуется место, куда можно вернуться. Сейчас мы еще можем успеть. И я, и вы. Саэки сан зажмурилась, положила руки на стол, переплела пальцы. Потом с обреченным видом открыла глаза и спросила: -- Кто же ты такой? И почему ты все знаешь? Кто я такой? Вы должны это знать, Саэки сан, говоришь ты. Я -- "Кафка на пляже". Я -- ваш любовник, и я -- ваш сын. Парень по прозвищу Ворона. Нам не будет свободы. Обоим. Нас закрутил мощный вихрь. Иногда мы оказываемся по ту сторону времени. Где то ударила молния и угодила в нас. Беззвучная, невидимая молния. В ту ночь вы снова любили друг друга. Ты слышишь, как заполняется пустота внутри этой женщины. Так же тихо осыпается в лунном свете мелкий песок на берегу моря. Ты задерживаешь дыхание и прислушиваешься к этим звукам. Теория... Так -- не так. Так -- не так. Вдох пауза выдох. Вдох пауза выдох. В голове, словно живая желеобразная масса, не смолкая, пульсирует Принц. Всходит луна, начинается прилив. Морская вода устремляется по руслу реки вверх. Нервно раскачиваются ветви кизила под окном. Ты прижимаешь ее к себе, и она прячет лицо у тебя на груди. Ты чувствуешь на голой коже ее дыхание. Она проводит рукой по каждой твоей жилке, каждой мышце, потом ласково, с исцеляющей нежностью, облизывает налившийся кровью член. Ты еще раз извергаешься у нее во рту, и она выпивает твое семя, как драгоценный напиток. Касаешься губами вагины, пробуешь языком ее тело. Становишься кем то другим, чем то другим. Переносишься куда то. "Во мне нет ничего такого, о чем ты должен узнать", -- сказала она. Прислушиваясь к тому, как течет время, вы не отпускаете друг друга, пока не приходит утро -- утро понедельника. Глава 34 Гигантская иссиня черная грозовая туча медленно плыла над городом, со всей щедростью рассыпая из своего чрева молнии, будто желая разобраться, куда же подевались принципы морали и справедливости. В конце концов она отползла на восток, откуда еще доносилось слабое сердитое ворчание. И тут на землю внезапно обрушился страшный ливень. А потом наступила удивительная тишина. Хосино встал, открыл окно, впуская в комнату свежий воздух. Свинцовая туча исчезла без следа, уступив место редким и мелким облакам. Все дома в округе стояли вымытые дождем, ставшие заметными кое где трещины в стенах чернели, как набухшие стариковские вены. Капли с проводов срывались вниз, собираясь на земле в лужицы. Снова появились прятавшиеся где то от грозы птицы и сразу подняли нетерпеливый крик, вызывая на расправу очнувшихся после дождя насекомых. Хосино покрутил шеей, проверяя, как похрустывают косточки, и потянулся всем телом. Присел у окна и, глядя на умытую дождем улицу, достал из кармана "Мальборо", поднес зажигалку и закурил. -- Слышь, Наката сан? Так ничего и не произошло. Сколько мы с тобой корячились, ворочали его. Вход открыли, а толку? Ни царевны лягушки, ни злых духов. Никого. Может, конечно, это то, что надо, не знаю. Хотя столько шуму было, столько готовились и... пшик! Ерунда какая то. Не услышав ответа, Хосино обернулся и увидел, что Наката сидит с закрытыми глазами, ссутулившись и опершись в пол обеими руками. Своим видом он напомнил парню измученного богомола. -- Эй? Что с тобой? -- окликнул его Хосино. -- Извините. Наката что то устал. Нехорошо себя чувствует. Прилечь бы, поспать немного. И действительно лицо у Накаты побелело, точно из него выкачали кровь. Глаза ввалились, пальцы мелко дрожали. Казалось, за эти несколько часов он постарел еще больше. -- Хорошо. Сейчас я постелю... Давай, ложись. Поспи. Ну как ты? Живот не болит? Не тошнит тебя? В ушах шумит? Может, в сортир отвести? Нет? Врача вызвать? У тебя страховка то есть? -- Есть. Господин губернатор дал. Она в сумке. -- Отлично. Сейчас, конечно, не время в детали углубляться, но страховку не губернатор выдает. Это же медицинское страхование населения... Не губернатор, правительство. Точно не знаю, но, по моему, так. Губернатор ни при чем. Забудь ты его пока, -- говорил Хосино, доставая из встроенного шкафа постель и расстилая ее на полу. -- Хорошо. Господин губернатор ни при чем. Наката пока о нем забудет. Но врач Накате сейчас не нужен, Хосино сан. Надо лечь, поспать, и пройдет. -- Эге... А ты как в прошлый раз спать собираешься? Тридцать шесть часов? -- Наката не знает. Извините. Он же заранее не решает, что будет спать, не планирует. -- Да уж, наверное, -- согласился парень. -- Тут не спланируешь. Ладно. Хочешь спать -- спи. Денек сегодня еще тот получился. Такой грохот стоял, ты с камнем разговаривал. И вход как то умудрился открыть . Такое не часто бывает. Мозгами шевелил, вот и устал. Так что отдыхай со спокойной совестью. Об остальном Хосино как нибудь позаботится. Спи и ни о чем не думай. -- Спасибо. Наката столько хлопот вам доставляет, Хосино сан. Не знает, как благодарить, слов не хватает. Что бы Наката без вас делал! А у вас такая важная работа. -- И правда... -- упавшим голосом проговорил Хосино. За всеми этими приключениями он начисто забыл про свою работу. -- Ты прав. Надо на работу возвращаться. Хозяин, чувствую, уже икру мечет. Я же ему сказал: есть, мол, дело, передохну денька два три и все. Сожрет теперь, когда вернусь. Он зажег новую сигарету. Медленно выпустил дым и принялся рассматривать ворону, устроившуюся на макушке телеграфного столба. -- Ну и хрен с ним. Пусть говорит что хочет, пусть хоть кипятком ссыт от злости. Плевать. Вот послушай. Я эти годы еще и за других горбатился. Пахал, как муравей. "Эй, Хосино! Работать некому. Вечером надо в Хиросиму ехать. Сгоняешь?" -- "О чем разговор, шеф! Конечно, сгоняю". Никаких возражений и -- вперед. И вот, пожалуйста. Сам видел, что у меня со спиной. Если б не ты, еще не известно, что было бы. Это как же получается? Двадцать пять лет, работа -- тоже мне... А здоровье ни к черту. Что я -- отдохнуть не могу? Какие ко мне могут быть претензии? Но ты знаешь, Наката сан... Тут только Хосино заметил, что Наката его не слушает. Старик лежал на спине и, уютно посапывая, крепко спал. Глаза плотно закрыты, губы ровно сложены. Рядом с его подушкой все так же лежал камень. -- Ничего себе! -- восхищенно проговорил парень. -- Уже отрубился. Не зная, как убить время, Хосино лежал и смотрел телевизор, но дневные передачи, какую ни включи, вызывали смертельную скуку. Нет, лучше прогуляться. Надо прикупить чистых трусов на смену. Он терпеть не мог стирать и предпочитал покупать по дешевке новое белье. Оплатив номер за день вперед, он попросил не будить своего попутчика: устал человек -- пусть отдыхает. -- Хотя вы все равно его не добудитесь, даже если захотите. В своем обычном наряде -- кепка "Тюнити Дрэгонз", зеленые солнечные очки "Рэй Бан", рубашка гавайка -- Хосино зашагал по улице, вдыхая ожившие после дождя запахи. Дойдя до вокзала, купил в киоске газету. Открыл спортивную страницу: как там сыграли "Драконы"? продули в Хиросиме, -- пробежал глазами рекламу кино и решил сходить на новый фильм с Джеки Чаном. Самое время. Спросил в полицейской будке, где кинотеатр. Оказалось -- прямо под боком, у вокзала. Купил билет, запасся жареным арахисом... Фильм кончился. Хосино вышел на улицу; уже был вечер. Что теперь? Может, перекусить где нибудь? Есть вроде пока не хотелось, но он все равно завернул в ближайшую сусичную. Попросил порцию суси, кружку пива, но одолел лишь половину -- надо же, как устал, кто бы мог подумать... Вот наворочался! Экая тяжесть! Устал как собака! -- думал Хосино. -- Совсем что то я ослаб. Прямо как тот домик, который построил старший брат из сказки про трех поросят. Сейчас придет злой волк, дунет -- и полечу я прямо до Окаямы . Выйдя из сусичной, он заглянул в подвернувшееся патинко и за несколько минут просадил две тысячи иен. Ну что ты скажешь... Решив больше не искушать судьбу, парень вышел на улицу и тут вспомнил, что еще не купил трусы. "Ну и дела! А зачем тогда выходил?" Пройдя по торговой улице, он наткнулся на дешевый магазин и запасся трусами, белыми майками и носками. Грязные теперь можно выбросить. Рубашку тоже скоро придется менять, подумал Хосино, но, поглядев, какой выбор в магазине, пришел к выводу, что найти новую рубашку, которая пришлась бы ему по вкусу, в Такамацу вряд ли получится. Он и летом, и зимой носил одни гавайки, но гавайки ведь тоже разные бывают. Чтобы подкормить Накату, если тот вдруг проснется среди ночи голодный, он купил на той же улице несколько булочек. Прихватил еще маленькую упаковку апельсинового сока. Потом зашел в банк, снял в банкомате пятьдесят тысяч иен и положил в бумажник. На счете еще прилично. Эти годы так много приходилось работать, что тратить времени почти не оставалось. Уже совсем стемнело. Хосино вдруг захотелось кофе. Оглядевшись, он заметил в одном из переулков вывеску. Вид у кофейни был несовременный, старомодный. Он зашел внутрь, сел в удобное мягкое кресло и заказал чашку кофе. Из качественных английских колонок -- прочное ореховое дерево -- лилась камерная музыка. Кроме Хосино, в кофейне не оказалось никого. Утопая в кресле, он впервые за долгое время смог расслабиться. Во всей атмосфере здесь было что то успокаивающее, естественное, что то располагало к себе. В изящной чашке ему подали великолепный кофе -- густой, крепкий. Хосино закрыл глаза и, размеренно дыша, ловил запечатленное в истории сплетение звуков струнных и фортепиано. Классику он почти не слушал, но эта музыка почему то несла покой. Можно даже, пожалуй, сказать: ложилась на душу. Сидя в мягком кресле с закрытыми глазами и слушая музыку, Хосино задумался. В голову лезло всякое, но больше -- о себе, о своей жизни. И чем глубже он забирался в эту тему, тем больше ему казалось, что в его существовании нет никакого смысла, а он сам -- всего лишь непонятно чему принадлежащая принадлежность. Вот, к примеру, как я болел за "Тюнити Дрэгонз"! И толку то? Ну, выиграют они у "Иомиури Джайантс" и что? Я от этого лучше стану? Ерунда все это, размышлял Хосино. И чего я тогда за них болел, почти как за родных? Наката говорит, что он пустышка. Может, так оно и есть. А я тогда кто? С ним хоть в детстве что то случилось, вот он таким и сделался. Но со мной то ничего такого не было. Если Наката -- пустышка, то я, получается, еще хуже пустышки. В Накате, по крайней мере, есть что то , из за чего я потащился с ним на Сикоку. Что то особенное. Не понятно только, что. Он попросил еще кофе. -- Вам понравилось? -- подойдя к его столику, поинтересовался седовласый хозяин заведения. (Кстати, бывший сотрудник министерства просвещения, хотя парень этого, конечно, знать не мог. После ухода с государственной службы человек этот вернулся на родину в Такамацу и открыл кофейню, где играла классическая музыка и готовили замечательный кофе.) -- Просто супер. Аромат что надо. -- Мы кофейные зерна сами жарим. Перебираем руками, по зернышку. -- И правильно делаете. Потому и вкус такой. -- Музыка не мешает? -- Музыка? -- спросил Хосино. -- Не е... Музыка классная. Не мешает. Совсем. А это кто играет? -- Рубинштейн Хейфец Фойерман. Такое трио. Их в свое время называли "Трио на миллион долларов". Настоящие виртуозы. Запись старая. 1941 года. Но блеск не тускнеет. -- Да уж. Настоящие вещи не стареют. -- Некоторым трио "Эрцгерцог" нравится в чуть более точном построении, в классической искренней манере. Когда играет трио Ойстраха, например, или... -- Не е. Мне это в самый раз, -- заявил Хосино. -- Как бы это сказать... чувство такое мягкое, ласковое. -- Спасибо, -- от имени "Трио на миллион долларов" вежливо поблагодарил его хозяин и удалился. А Хосино, смакуя вторую чашку кофе, принялся дальше копаться в себе. Но все таки я немного Накате помогаю. Читаю вот за него, камень этот, опять же, я нашел... А неплохо, когда от тебя толк есть. Я и не знал раньше, что это за чувство. С самого рождения. Работу забросил к чертовой матери, заехал в такую дыру, верчусь тут, непонятно зачем, как белка в колесе и ничего -- не жалею. Вроде бы я здесь на месте. Кто я да что я? Надо быть рядом с Накатой, вот и все. Может, это, конечно, перебор -- сравнивать, -- но вокруг Будды или Иисуса Христа тоже какие то люди крутились. А потом их последователями заделались. Это круто -- вместе с Буддой. Может, там был народ вроде меня, до того, как началась вся эта мудрость -- про учение, истину... В детстве, помню, дед рассказывал про одного ученика Будды. Звали его Мега. Вот уж кто был тупой -- самой простой сутры толком запомнить не мог. Другие ученики над ним издевались. Как то Будда ему и говорит: "Эй, Мега! Раз у тебя голова плохо работает, можешь сутры больше не зубрить. Садись ка тут у входа. Будешь чистить обувь всем, кто приходит". Мега был парень покладистый и вместо того, чтобы послать Будду -- ишь, мол, чего захотел, а в зад меня поцеловать не хочешь? -- послушался. Так он сидел и десять лет, и двадцать -- и все чистил, чистил. И вдруг в один прекрасный день на него нашло озарение, и он среди всех учеников Будды сделался первым человеком. Хосино эту историю хорошо запомнил. Столько лет чистить башмаки! Что это за жизнь? Дерьмо, а не жизнь. Представить невозможно. Но сейчас рассказ деда отозвался в его душе совсем по другому. Жизнь вообще дерьмо, как ни верти, решил парень. Просто в детстве я об этом не знал. Занятый этими мыслями, Хосино прослушал запись "Эрцгерцога" до конца. Музыка помогала думать. -- Папаша, можно вас? -- окликнул он снова появившегося хозяина кофейни. -- Что это за вещь была? Я уже спрашивал, да позабыл. -- Трио "Эрцгерцог" Бетховена. -- Трио барабанов? -- Нет. Барабанов здесь нет. Это "Эрцгерцог". Произведение, которое Бетховен посвятил австрийскому эрцгерцогу Рудольфу. Его все так называют, хотя это название не официальное. Эрцгерцог Рудольф -- сын императора Леопольда II, то есть член императорской фамилии. У него были большие способности к музыке. С шестнадцати лет он учился у Бетховена игре на фортепиано и музыкальной теории и очень его уважал. Как пианист и сочинитель музыки, Рудольф больших успехов не добился, зато протягивал руку помощи непрактичному в житейских делах Бетховену, поддерживал его и тайно, и явно. Так что не будь эрцгерцога, жизнь Бетховена сложилась бы еще тяжелее. -- Такие люди тоже нужны. -- Да, вы правы. -- Если все будут светилами и талантами, как жить тогда? Ведь кто то должен за порядком следить, разные практические вопросы решать. -- Совершенно с вами согласен. Если все будут светилами и талантами, жить станет тяжело. -- Очень хорошая вещь. -- Замечательная. Можно слушать и слушать. Не надоедает. Самое великое и изящное из всех бетховенских трио для фортепиано. Он написал его в сорок лет и больше таких трио у него не было. Наверное, чувствовал, что в этой форме достиг своей вершины. -- Понимаю, понимаю... Вершина -- она в каждом деле должна быть. -- Заходите еще. -- Зайду. Вернувшись в рекан, Хосино заглянул в свой номер. Наката, как он и думал, по прежнему спал. Знакомая картина. Пусть спит, если спится. Камень лежал в головах Накаты на прежнем месте. Парень положил рядом пакет с булочками и пошел в фуро . Переодев белье, он запихал грязное в бумажный пакет и бросил в мусорное ведро. Залез под одеяло и сразу уснул. Проснулся Хосино утром, около девяти. Наката по прежнему сладко спал рядом в той же позе. Его дыхание было спокойным и размеренным. Хосино один сходил на завтрак и, встретив горничную, попросил товарища не будить. -- Постель можете не убирать, -- сказал он. -- Ничего, что он так долго спит? -- обеспокоилась горничная. -- Ничего, ничего. Не помрет. Будьте спокойны. Я его знаю: это он так силы восстанавливает. Купив на вокзале газету, Хосино присел на скамейку и стал изучать, что идет в кино. В ближайшем кинотеатре -- ретроспектива фильмов Франсуа Трюффо. Парень понятия не имел, кто это такой (не знал даже, мужчина или женщина). Сеанс был из двух фильмов, и он решил пойти, чтобы убить время до вечера. Показывали "400 ударов" и "Стреляйте в пианиста". Зрителей собралось всего ничего. К заядлым киноманам Хосино не относился. Так, ходил изредка -- и то лишь на кунг фу и боевики. Естественно, в ранних фильмах Трюффо многое было ему не очень понятно, да и сюжет развивался слишком вяло -- все таки старое кино. Тем не менее Хосино смог получить удовольствие от особой атмосферы фильмов, от их изобразительного ряда, тонких психологических образов. По крайней мере, скучать ему не пришлось. Когда все кончилось, он даже подумал, что было бы неплохо посмотреть какие нибудь другие картины этого режиссера. От кинотеатра Хосино дошел до уже знакомой торговой улочки и заглянул в ту самую кофейню, где был накануне. Хозяин узнал вчерашнего клиента. Парень сел за тот же столик и попросил кофе. Он опять оказался единственным посетителем. Из динамиков доносились звуки виолончели. -- Первый концерт Гайдна. Виолончель -- Пьер Фурнье, -- сообщил хозяин, ставя перед Хосино кофе. -- Звук очень натуральный, -- оценил Хосино. -- Совершенно с вами согласен, -- сказал хозяин. -- Пьер Фурнье -- один из наиболее почитаемых мной музыкантов. Это как дорогое вино. Букет, гамма чувств... Согревает кровь, ласково веселит сердце. Для меня он всегда Фурнье сэнсэй. Никаких личных связей с ним у меня нет, конечно, но он для меня вроде учителя. Под плавные, чистые звуки виолончели Хосино вспоминал детство. Время, когда он каждый день бегал на речку, что текла недалеко от их дома, удил вьюнов и другую рыбешку. Тогда можно было ни о чем не думать, а просто жить. Пока живешь, что то собой представляешь. Все идет само собой. Но потом вдруг все меняется. Жил жил -- и оказалось, что я ничто. Странно... Человек на свет появляется, чтобы жить, разве не так? А я только терял то, что во мне было. Если так дальше пойдет, что получится? Никому не нужная пустышка. Это же неправильно. Ничего странного. Как бы все это изменить?.. -- Папаша! -- окликнул Хосино сидевшего за кассой хозяина. -- Да, слушаю вас? -- Извините, может, у вас есть минутка? Не расскажете немного про Гайдна, который это сочинил? Хозяин подошел и с воодушевлением стал говорить о Гайдне: каким он был, о его музыке. Вообще то хозяин был человеком застенчивым, но когда речь заходила о классической музыке, на глазах превращался в Цицерона. Он рассказал, что Гайдн служил придворным музыкантом, за свою долгую жизнь сменил не одного покровителя и очень много музыки писал на заказ. А каким он был человеком! Приветливым, скромным, щедрым и при этом -- реалистом. И в то же время -- таким сложным, погруженным в тихий сумрак, который носил в себе. -- Гайдн в каком то смысле -- загадка. Честно говоря, люди не подозревают, сколько в нем скрыто мощного пафоса. Но он жил в феодальную эпоху, и поэтому ему приходилось искусно скрывать свое "я" под разными одеждами, улыбаться, шутить, веселиться. Иначе, наверное, его бы раздавили. Многие, сравнивая Гайдна с Бахом и Моцартом, считают его фигурой легковесной. И в том, что касается музыки, и в том, какую жизнь он вел. Долгие годы Гайдн был новатором, но не авангардистом. Но если слушать его музыку внимательно, пропуская через сердце, в ней можно почувствовать скрытую тоску по современному образу. Она, как далекое, несущее дух противоречия эхо, беззвучно пульсирует в его музыке. Вот послушайте. Звучание негромкое, но в нем дух, полный мягкого юношеского любопытства, проникнутый центростремительной силой, настойчивостью и упорством. -- Как в фильмах Франсуа Трюффо. -- Вот вот, -- подхватил хозяин и, забывшись, хлопнул Хосино по плечу. -- Именно. Это и через его фильмы проходит. Дух, полный мягкого юношеского любопытства, проникнутый центростремительной силой, настойчивостью и упорством. Когда кончился Гайдн, хозяин еще раз поставил для Хосино "Эрцгерцога" в исполнении Рубинштейна, Хейфеца и Фойермана. Под звуки трио парень опять занялся самокопанием и предавался этому занятию довольно долго. -- Будь что будет. Пойду за Накатой до конца. Черт с ней, с работой, -- решился Хосино. Глава 35 Телефон затрезвонил в семь часов, когда я еще крепко спал. Во сне я оказался в глубине пещеры -- согнувшись в три погибели, искал что то в темноте с фонариком в руке. Вдруг у входа в пещеру послышался голос -- он звал, выкликая чье то имя. Да это же меня! Голос звучал издалека, был едва слышен. Я громко крикнул в ответ, но, похоже, без толку: голос продолжал звать меня. Волей неволей пришлось оторваться от поисков и идти к выходу. Надо же... Еще немного -- и нашел бы, -- подумал я и в то же время вздохнул с облегчением, в глубине души радуясь, что не нашел ничего. И в этот момент проснулся. Огляделся по сторонам, постепенно соединяя вместе обрывки сознания. Телефон! Звонил телефон за стойкой дежурного администратора. Яркое утреннее солнце заглядывало в комнату сквозь занавески; я лежал один -- Саэки сан уже не было рядом. Я встал с кровати и в чем был -- в майке и трусах -- поплелся к телефону. Добирался до него довольно долго, а аппарат все это время верещал без умолку, и не думая сдаваться. -- Алло! -- Спал? -- послышался в трубке голос Осимы. -- Ага, спал, -- отозвался я. -- Извини, что разбудил так рано в выходной, но появились кое какие обстоятельства... -- Обстоятельства? -- Потом поговорим, а пока тебе надо на время отсюда удалиться. Я сейчас еду к тебе, так что собирайся по скорому. Жди меня на стоянке и сразу садись в машину. Понятно? -- Понятно. Я вернулся к себе и стал собираться. Можно не торопиться. И пяти минут хватит. Собрал сушившиеся в ванной вещи, которые постирал накануне, запихал в рюкзак умыва