бы Наката не справился. Вы помните тот день, да? -- Помню, -- кивнула Саэки сан. -- А открыл его Наката потому, что надо было. -- Понятно. Все возвращается к тому, как должно быть. Теперь уже кивнул Наката: -- Совершенно верно. -- У вас есть к этому способность. -- Какая способность? Наката плохо понимает. Но, Саэки сан, у Накаты тоже не было возможности выбирать. Правду сказать, Наката в Накано одного человека убил. Он не хотел, но им Джонни Уокер руководил. Вот и убил. За пятнадцатилетнего мальчишку, который должен был там быть. Наката по другому не мог. Саэки сан прикрыла глаза, потом снова подняла их взгляд на Накату. -- Неужели все это происходит потому, что когда то, давным давно, я открыла камень от входа? И это тянется и тянется до сих пор. Неужели все нынешние потрясения и ненормальности тоже из за этого? Наката покачал головой: -- Саэки сан? -- Да? -- Накате это не известно. У Накаты задача -- вернуть сейчас все к тому, как должно быть. Потому Наката и уехал из Накано, переехал большие мосты и оказался на Сикоку. И вы, верно, знаете, Саэки сан: вы не можете здесь оставаться. Саэки сан улыбнулась: -- Ничего. Я давно хотела этого, Наката сан. И раньше, и теперь. Но никак не могла добиться. Мне просто приходилось ждать, когда это наступит. Долго ждать. Временами становилось невыносимо. Хотя, наверное, страдание -- это мой крест. -- Саэки сан, у Накаты от тени всего половинка. Как и у вас. -- Да да. -- Наката во время войны другой половинки лишился. Почему так случилось? Почему с Накатой? Неизвестно. Да ладно. С тех пор много времени прошло. А нам с вами скоро надо отсюда уезжать. -- Понятно. -- Наката уже давно на свете живет. А памяти у него нету. Наката уже говорил. Поэтому про ваши "страдания" Наката не больно хорошо понимает. Только Наката вот что думает: как вы ни страдали, но все равно с этой самой памятью расставаться не хотели. Так ведь? -- Да, -- отвечала Саэки сан. -- Вы правы. Как ни тяжело, а расставаться с этой памятью я не хочу. До тех пор, пока жива. В ней весь смысл жизни, свидетельство того, что жила. Наката ничего не ответил. Только кивнул. -- Я и так живу уже слишком долго и много вреда принесла. Людям и вообще... -- продолжала Саэки сан. -- Связалась с тем самым пятнадцатилетним пареньком, о котором вы говорили. Спала с ним. Совсем недавно. В той самой комнате. Я там снова превратилась в пятнадцатилетнюю девчонку, и мы с ним... Правильно я поступила или нет... но по другому было нельзя. Но из за этого, быть может, пострадало что то еще. Только об этом я жалею. -- Наката в таких делах ничего не смыслит. У Накаты памяти нету, и про "спать" он тоже не понимает. И разницы не знает: когда правильно "спать", когда -- нет. Но что было -- то было. Правильно, неправильно... Так и надо к этому относиться. Вот какая у Накаты позиция. -- Наката сан? -- Да? -- У меня к вам просьба. Саэки сан подняла лежавшую в ногах сумку и достала маленький ключ. Отперев выдвижной ящик, извлекла из него несколько толстых папок и положила на стол. -- Вернувшись в этот город, я стала вести записи. Садилась за стол и писала. О своей жизни. Я родилась здесь, неподалеку, и очень полюбила одного юношу, который жил в этом Доме. Влюбилась без оглядки, сильнее любить невозможно. И он меня полюбил. Мы жили внутри совершенного, абсолютного круга. Все в нем было законченным. Однако, разумеется, вечно так продолжаться не могло. Мы повзрослели, менялось время. Круг в нескольких местах разорвался -- в наш рай вторгалось что то извне, а то, что было внутри круга, норовило выйти наружу. Обычное дело. Впрочем, тогда такая мысль даже не могла прийти мне в голову, и, чтобы как то помешать этому вторжению и этой утечке, я и открыла камень от входа. Не могу вспомнить, как мне это удалось, но я решилась -- так хотелось не потерять его , не дать внешней силе разрушить наш мир. В то время мне было не понять, чем все обернется. И я дорого поплатилась за это. Она замолчала, взяла со стола авторучку и закрыла глаза. -- Жизнь для меня кончилась в двадцать лет. А то, что было потом, -- всего лишь бесконечные воспоминания. Мрачный извилистый коридор, длинный, ведущий в никуда. Но надо было жить дальше. И потянулись дни -- пустые, ничем не наполненные. За это время я совершила массу ошибок. Нет... Честно говоря, мне даже кажется, что я вообще почти все делала не так. Замыкалась в себе и жила в одиночестве, как взаперти. Словно на дне глубокого колодца. Проклинала, ненавидела все, что лежало за этой чертой. Потом отпирала дверь наружу, делала вид, что живу. Принимала все как есть, обреталась в этом мире, ничего не чувствуя, не воспринимая. Спала со многими мужчинами. Можно сказать, даже замужем побывала. Но... все это не имело смысла. Пролетело в одно мгновение и следа не осталось. Лишь несколько шрамов от того, на что смотрела свысока, что испортила. Саэки сан опустила руку на три папки, лежавшие стопкой на столе. -- Все, что было в моей жизни, я подробно записывала вот здесь. Чтобы разобраться, навести порядок в самой себе. Хотелось понять, что я за человек, как прожила жизнь. Упрекать, кроме себя, некого. Нелегкий труд, однако, саму себя препарировать. Но теперь все. Конец моим писаниям. Больше они мне не нужны. Не хочу, чтобы их еще кто то прочитал. Вдруг кому нибудь на глаза попадутся... Как бы вреда от них не было. Поэтому мне хотелось бы сжечь эти бумаги. Все. Чтобы следа не осталось. Можно вас об этом попросить, Наката сан? Кроме вас, мне положиться не на кого. Нахальство, конечно, с моей стороны... -- Понятно, -- сказал Наката и несколько раз решительно кивнул. -- Если вы так хотите, Наката сожжет. Будьте спокойны. -- Спасибо. -- Для вас важно было это писать, да? -- спросил он. -- Да, важно. А вот в уже написанном, готовом -- смысла никакого. -- А вот Наката ни писать, ни читать не умеет. И записи делать тоже. Как кошка. -- Наката сан? -- Что? -- У меня такое чувство, что я вас уже давным давно знаю, -- продолжала Саэки сан. -- Это не вы на той картине? Человек на берегу моря? Стоит в воде в закатанных белых брюках? Наката не спеша встал со стула, подошел к столу, за которым сидела Саэки сан, и прикрыл своей жесткой загорелой ладонью ее руку, лежавшую на папках. Постоял, будто внимательно к чему то прислушивался, заряжая ее теплом свою ладонь. -- Саэки сан? -- Что? -- Наката теперь тоже кое что понимает. -- Вы о чем? -- О том, что такое память. Наката через вашу руку почувствовал. -- Замечательно, -- улыбнулась Саэки сан. Наката долго не убирал ладонь с ее руки. Женщина закрыла глаза и задумалась о том, что прошло. Боли уже не было -- кто то впитал ее в себя навсегда. Круг опять замкнулся. Она отворяет дверь в дальнюю комнату и видит два красивых аккорда. Спят на стене, как две ящерицы. Женщина легонько поглаживает их, ощущая кончиками пальцев их мирный сон. Дует легкий ветерок, колыша старые занавески. В их шевелении -- какой то глубокий смысл, некий знак . На ней длинное голубое платье, которое надевала она когда то давным давно. Она делает несколько шагов, и платье еле слышно шуршит. За окном -- берег моря. Шум волн. Чьи то голоса. Ветер приносит запах прилива. Лето. Вечное лето. В небе плывут маленькие, четко нарисованные белые облака. Держа в руках три толстые папки, Наката спустился вниз. Сидевший за конторкой Осима о чем то беседовал с посетителем. Увидев на лестнице старика, он изобразил приветливую улыбку. Наката с достоинством поклонился в ответ, и Осима продолжил разговор. Хосино сидел в читальном зале, погрузившись в лежавшую перед ним книгу. -- Хосино сан? -- окликнул его Наката. Парень оторвался от книги и посмотрел на старика. -- Что то ты долго. Ну как? Выяснил что нибудь? -- Да. Все выяснил. Так что, если не возражаете, можно потихоньку собираться. -- Ага, я готов. Книжку почти добил. Бетховен уже умер, сейчас про похороны читал. Такие похороны! Очередь выстроилась до самого кладбища. Двадцать пять тысяч человек собрались. В школах объявили выходной. -- Хосино сан? -- Ну чего? -- У Накаты к вам еще одна просьба. -- Какая? -- Надо вот это где нибудь сжечь. Хосино взглянул на папки в руках Накаты. -- М м м... Многовато. Здесь в округе столько не спалишь. Это надо к какой нибудь реке ехать. -- Хосино сан? -- Ну? -- Может, тогда поищем реку? -- Вообще то, мне кажется, опять какая то ерунда получается. Это что? Так важно, да? Я имею в виду, здесь где нибудь нельзя выбросить? -- Нет, Хосино сан. Это очень важно. Надо сжечь. Развеять по ветру. И чтобы видеть, как все сгорит. Чтобы наверняка. Хосино поднялся и от души потянулся. -- Ясное дело. Значит, идем искать реку. Куда? Не знаю, но должна же на Сикоку найтись хотя бы одна приличная река. Денек выдался суетливый, не как обычно. Посетители валили один за другим, да еще с такими вопросами, что не сразу ответишь. Осиму буквально загоняли -- на вопросы отвечай, книги нужные ищи. Несколько раз пришлось залезать в компьютер. Конечно, можно было Саэки сан попросить помочь, обычно Осима так и делал -- но только не в этот раз. Он то и дело отлучался со своего места за конторкой и даже не заметил, как ушел Наката. Немного освободившись, Осима обнаружил, что старика и его спутника уже нет, и поднялся на второй этаж. Подойдя к кабинету Саэки сан, он с удивлением увидел, что дверь закрыта. Постучал два раза, ответа не было. Стукнул еще раз и позвал: -- Саэки сан! У вас все в порядке? Никто не отвечал. Осима тихонько повернул ручку. Дверь оказалась не заперта. Приоткрыв ее, он заглянул в комнату и увидел, что Саэки сан сидит, уронив голову на стол. Волосы падали на лицо. Осима замер в нерешительности. Неужели так устала, что заснула? Но ему ни разу не приходилось видеть, чтобы Саэки сан спала днем. Не такой она человек, чтобы спать на работе. Осима подошел к столу, наклонился к уху и окликнул ее. Никакой реакции. Осима коснулся плеча женщины, взялся за запястье. Пульса не было. Стол еще хранил ее тепло, но его остатки были какими то страшно безучастными, холодными. Откинув волосы, Осима заглянул в лицо Саэки сан. Глаза чуть приоткрыты. Нет, это не сон. Она была мертва, хотя, казалось, ей снится что то доброе. На губах -- слабая тень улыбки. "Вкус не изменил ей даже в смерти", -- мелькнуло в голове Осимы. Он опустил обратно волосы и взялся за стоявший на столе телефон. Осима предчувствовал наступление этого дня и был готов. Однако оставшись теперь в этой тихой комнате наедине с мертвой Саэки сан, он не знал, что делать. В душе будто все высохло. Не душа, а пустыня. "Она была мне нужна, -- думал Осима -- Нужна, чтобы заполнять пустоту у меня внутри. А заполнить пустоту, которая поселилась в ней, я так и не смог. Саэки сан оставалась с ней один на один до самого конца". Ему почудилось, что снизу его кто то зовет. Дверь в комнату была распахнута настежь, и Осима хорошо слышал, как на первом этаже суетятся люди. Зазвонил телефон. Но он ни на что не обращал внимания. Пусть зовут, пусть звонит. Наконец вдалеке завыла сирена "скорой помощи". Все ближе и ближе. Сейчас появятся люди и увезут ее куда то. Навсегда. Осима поднял левую руку и посмотрел на часы. 4:35. Вторник, шестнадцать часов тридцать пять минут. "Надо запомнить. Запомнить это время, этот день и помнить всегда". -- Кафка! -- повернувшись к стене, прошептал Осима. -- Нужно ему сообщить. Если, конечно, он еще не знает. Глава 43 Избавившись от своей ноши, я налегке двинулся дальше. Мысли были только об одном: "Вперед!" Ставить отметки на деревьях больше не надо. Дорогу запоминать тоже. Я даже перестал оглядываться по сторонам. Смотри не смотри -- все одно и то же: кругом деревья, буйные заросли папоротника, свисающие плети дикого винограда, шишковатые корни, кучи гниющих листьев, хрустящие под ногами скорлупки -- все, что осталось от насекомых. Тугая липкая паутина. И ветки, ветки, ветки... Целое море ветвей. Они грозили, сражались за место под солнцем, искусно прятались, причудливо изгибались, засыхали и умирали. Этому морю конца и края не было. И чем дальше в чащу я забирался, тем глубже оно становилось. В полном безмолвии я шагал по лесной тропинке -- или, скорее, какому то ее подобию. Она все время шла в гору, но особенно круто не забирала. Во всяком случае, дыхание на подъеме не сбивалось. Временами тропинка терялась в океане папоротника и колючего кустарника, но через несколько шагов снова возникало нечто похожее на проторенный путь. Леса я больше не боялся. Здесь действовали некие правила. Что то вроде шаблона. Я уяснил эту закономерность, и теперь она становилась частью меня. Я шел с пустыми руками. Ни баллончика с желтой краской, которым я только что так дорожил, ни наточенного перед выходом в лес топорика. Ничего у меня не было. Вещевой мешок я бросил, а вместе с ним -- фляжку с водой, еду, компас. Избавился по дороге от всего этого добра, чтобы показать лесу, что я больше не боюсь и готовь перед ним разоружиться. А может, не лесу, а самому себе? Сбросив жесткую тесную оболочку, я, человек во плоти и крови, в одиночку направлялся в самое сердце лабиринта, доверяясь заключенной в нем пустоте. Музыка, не переставая звучавшая в ушах, внезапно смолкла. Остался лишь слабый белый шум. Белый, как простыня, расстеленная без единой складочки на гигантской кровати. Я коснулся простыни, пробежал пальцами по этой белизне, простиравшейся в бескрайнюю даль. Под мышками стало мокро от пота. Небо, что изредка проглядывало высоко в просветах между ветвями, сплошь затянули пепельно серые тучи, хотя дождя еще не было. Тучи застыли на месте, и все замерло вместе с ними. Укрывавшиеся в кронах птицы отрывистыми криками подавали друг другу только им понятные сигналы. В зеленых зарослях, будто что то пророча, гудели тучи насекомых. Я подумал о доме в Ногате, где больше никто не живет. Теперь он, должно быть, заперт. Ну и черт с ним... Пусть все остается как есть. Кровь, что там пролилась, лучше не трогать. Так тому и быть. Не мое это дело. Все равно я не собираюсь туда возвращаться. Так много всего умерло в том доме. Еще до того, как случилось кровопролитие. Нет -- не умерло, а было убито . Лес старался напугать меня, целя то в голову, то в ноги. Дышал холодом в затылок. Тысячей шипов впивался в кожу. Разными способами пытался избавиться от чужака. Но я постепенно научился уворачиваться от его угроз. С некоторых пор мне стало казаться, что этот лес в конечном счете -- часть моего "я". Я блуждал внутри самого себя. Подобно тому, как кровь циркулирует по кровеносным сосудам. Выходит, я видел перед собой собственный внутренний мир, и то, что выглядело в моих глазах угрожающе, на самом деле -- эхо засевших во мне страхов. Опутывающая меня паутина -- это паучья сеть, раскинутая в моем сердце. И птицы, что щебечут над головой, выращены мной. Вот какие образы рождались и пускали корни в моей голове. Словно подгоняемый толчками огромного сердца, я шел дальше, все ближе подбираясь к особому уголку собственной души, откуда изливался пронизывавший тьму свет, где рождалось немое эхо. Мне хотелось увидеть этот источник своими глазами. Я был тайным гонцом, который доставил надежно запечатанное важное послание самому себе. Вопрос. Почему она меня не любила? Неужели матери не за что было меня любить? Я столько времени изводил себя этим вопросом, который жег меня непереносимой болью. Раз мать не любила меня, значит, во мне был какой то серьезный изъян? Неужели с самого рождения ко мне прилипла какая то грязь? Я родился, чтобы люди от меня отворачивались? Ведь она даже не обняла меня, когда уходила. Слова не сказала. Отвернулась, взяла сестру и, ничего не говоря, ушла. Растворилась у меня на глазах, словно дымок. Отвернулась и покинула меня навсегда. Снова пронзительный птичий крик над головой. Я поднял голову, но увидел на небе лишь плоские, как лепешки, серые тучи. Тихо, ни ветерка. А я шел дальше, словно по кромке прибоя -- по самой грани сознания. Волны то накатывали, то отступали. Оставляли какие то каракули и тут же сами их стирали. Я пытался прочесть эти письмена в паузах между волнами, но не мог. В последний момент накатывала новая волна и все смывала. Сознание запечатлевало только обрывки каких то загадочных слов. Я снова перенесся в наш дом в Ногате. Отчетливо запомнился тот день, когда мать и сестра ушли. Я сидел на веранде и смотрел в сад. Было самое начало лета, вечерело, деревья отбрасывали длинные тени. В доме, кроме меня, -- никого. Почему то я уже знал, что меня бросили, оставили одного, и подумал: "Теперь это на всю жизнь, и никуда не денешься". Никто ничего мне не объяснял. Просто я все понял. В доме было пусто, как на заброшенном наблюдательном пункте на границе. Я смотрел, как солнце клонится к западу и тени постепенно обволакивают лежащий передо мной мир. Там, где существует время, ничего не вернешь назад. Тени протягивали свои щупальца все дальше, сантиметр за сантиметром захватывая пространство, пока наконец мрачная холодная пелена не поглотила и лицо матери, которое только что было здесь, рядом. Лицо, решительно отвернувшееся от меня, автоматически стиралось, исчезало из памяти. Я шел и думал о Саэки сан. Вспоминал ее лицо, тихую слабую улыбку, тепло ее рук. Пробовал представить, как она, моя мать, могла бросить ребенка, которому только только исполнилось четыре года. "Нет! -- покачал я головой. -- Это же противоестественно. Невозможно". Почему же Саэки сан пошла на такое? Зачем надо было причинять мне такую боль, ломать жизнь? Должно же быть этому объяснение, неизвестная мне, но очень важная причина, какой то смысл... Я пытался понять, что она чувствовала тогда, вообразить себя на ее месте. Задача не из легких. Ведь это мне досталась роль брошенного, а ей -- наоборот. Однако через какое то время я все же отделился от своего тела. Дух вырвался из под сковывающего, заскорузлого покрова и воплотился в черную как смоль ворону. Она уселась на росшую в саду сосну, выбрав ветку повыше, и стала наблюдать за сидевшим на веранде четырехлетним мальчиком. Мной. Я превратился в черную ворону гадалку. -- Не говори, что мать тебя не любила. Это не так, -- слышится за спиной голос парня по прозвищу Ворона. -- А если еще точнее, она очень любила тебя. Прежде всего ты должен в это поверить. Здесь отправная точка. -- Но она же меня бросила. Оставила там, где не должна была оставлять, и исчезла. Нанесла мне такую рану, что ее не залечишь. Сейчас я это понимаю. Как она могла так поступить, если действительно меня любила? -- В конечном счете все вышло так, как вышло, -- говорит Ворона. -- Ты в самом деле сильно пострадал. И дальше будешь мучиться от этой раны. Очень тебе сочувствую. Но знаешь, несмотря на все, ты вот как должен думать: "Я еще выберусь. Я молодой, крутой парень. Гибкости мне не занимать. Залижу раны, подниму повыше голову и вперед!" А вот она уже на такое не способна. Ей только пропадать. И дело не в том, кто хороший, а кто плохой. Реальное преимущество на твоей стороне. Думай так. Я молчу. -- Послушай! Что было, то прошло, -- продолжает Ворона. -- Теперь уже ничего не вернешь. Не надо было тогда ей тебя бросать, и ты не должен был остаться один. Но раз случилось... все равно что вдребезги разбитая тарелка. Как ни старайся, не склеишь. Так ведь? Я киваю. Как ни старайся, не склеишь . Что правда, то правда. А Ворона продолжает: -- Слышь? Твоя мать жила с ужасом и обидой в сердце. Прямо как ты сейчас. Поэтому она так с тобой и поступила. Не могла по другому. -- Хотя любила меня? -- Именно, -- говорит Ворона. -- Любила, а оставаться с тобой не могла. Ты должен понять, что было у нее на душе, и смириться. Понять, какой непередаваемый ужас и обиду она переживала. Понять, как себя самого. Нельзя, чтобы и с тобой это случилось. Не надо повторения. Иными словами, ее нужно простить. Конечно, это нелегко. Но ты должен. В этом твое единственное спасение. Другого нет. Я задумываюсь над тем, что сказал Ворона. И чем больше напрягаю извилины, тем сильнее хаос. В голове полная каша, тело жжет, будто с него клочьями сдирают кожу. -- Послушай, а Саэки сан в самом деле моя мать? -- Разве она тебе не говорила? -- отвечает Ворона. -- Это остается на уровне гипотезы. Вот так. Пока на уровне гипотезы. Это все, что я могу сказать. -- Гипотеза, против которой пока нет весомых контраргументов. -- Точно, -- соглашается Ворона. -- Значит, я должен во что бы то ни стало разобраться с этой гипотезой. -- Правильно, -- без колебаний заявляет Ворона. -- Если против гипотезы не находится серьезных контрдоводов, она стоит того, чтобы вникнуть в нее поглубже. Впрочем, сейчас тебе ничего другого и не остается. Вариантов нет. Все равно придется копать до конца, даже если от себя самого откажешься. -- Откажусь от себя самого? -- Эти слова прозвучали как то странно, неожиданно. Я не уловил их толком. В ответ -- молчание. Я с тревогой оборачиваюсь и вижу, что Ворона еще здесь, идет за мной след в след. -- А чего тогда Саэки сан боялась? На кого обижалась? Откуда все это появилось? -- спрашиваю я, не останавливаясь. -- А ты сам то как думаешь? -- отвечает Ворона вопросом на вопрос. -- Пошевели мозгами. Подумай хорошенько. На что тебе голова? Я думаю. Надо в этом деле разобраться, пока не поздно. Но прочесть мелкие письмена, которые проступают в сознании на самой линии прибоя, пока не удается. Волна набегает и тут же отступает -- интервал слишком короткий. -- Я люблю Саэки сан, -- говорю я. Эти слова срываются с языка совершенно естественно, как бы сами собой. -- Знаю, -- небрежно бросает Ворона. -- У меня раньше никогда такого не было. И сейчас это для меня важнее всего. -- Понятное дело, -- говорит Ворона. -- Само собой. Конечно, это важно. Иначе ты разве бы забрался в такую глушь. -- Но все никак не пойму. Голова вдет кругом. Ты говоришь, мать меня любила. Очень. Хочется верить. Но даже если так оно и есть, я все равно не понимаю. Почему, когда человека сильно любишь, надо его так мучить. Я хочу сказать: какой тогда смысл его любить? Почему так получается? Я жду ответа. Жду и молчу. Но ответа все нет и нет. Оборачиваюсь -- Ворона уже исчез. Только прошуршали крылья над головой. А голова идет кругом. Пройдя еще немного, я увидел двух солдат. На них была полевая форма старой императорской армии. Летняя, с короткими рукавами. На ногах обмотки, вещмешки за спиной. Вместо касок -- солдатские панамы, лица для маскировки вымазаны черной краской. Оба молодые. Один -- долговязый, в круглых очках с металлической оправой, худой. Его товарищ -- низенький, широкий в плечах, коренастый. Солдаты сидели рядом на большом плоском камне; вид у них был совсем не воинственный. В ногах стояли пехотные винтовки тридцатьвосьмерки" . Высокий со скучающим видом грыз травинку. То, что они здесь сидят, казалось совершенно естественным. Спокойно, без малейшего замешательства, они следили за моим приближением. Полянка, где устроились солдаты, оказалась довольно просторной и ровной и чем то напомнила мне лестничную клетку. -- Эй? -- бодро окликнул меня долговязый. -- Здорово! -- чуть насупившись, проговорил коренастый. -- Здравствуйте, -- ответил я. Наверное, при виде такой картины человеку полагалось бы удивиться. Но я не удивился. Ничего необычного, вполне возможная вещь. -- А мы тебя ждали, -- сказал долговязый. -- Меня? -- удивился я. -- Конечно. Кроме тебя, сейчас здесь вроде никто не бродит. -- Долго ждали, -- подтвердил коренастый. -- Ладно тебе. Время -- не такой важный вопрос, -- оборвал его долговязый. -- Хотя мы и вправду заждались. Не думали, что так долго будет. -- Так вы те самые люди, что пропали в этих горах? На учениях? Только это было очень давно... -- Ага, они самые, -- кивнул коренастый. -- Так вас же, по моему, все искали. -- Знаем, -- сказал он. -- Знаем, что искали. Все знали, что мы здесь, в лесу, пропали. Но сколько ни искали, так и не нашли. -- Сказать по правде, мы не заблудились... -- тихо проговорил долговязый. -- Сбежали, в общем. -- Вернее, не сбежали, а случайно набрели на это местечко и остались, -- разъяснил ситуацию коренастый. -- Это совсем не то, что заблудились. -- Не каждый это место найдет, -- продолжал долговязый. -- Вот мы смогли, и ты смог. Нам с этим местом просто повезло. -- Да, мы тут застряли, зато нас на войну не отправили, -- вторил ему коренастый. -- Не пришлось других убивать и самим погибать. Мы ни в какие страны ехать не собирались. Я вот из крестьян, он -- только университет окончил. Никого убивать не хотели, а сами пропадать -- и подавно. Ясное дело. -- Вот ты, например. Может, тебе хочется людей убивать? Или чтобы тебя самого убили? -- поинтересовался долговязый. Я покачал головой. Нет, никого убивать я не хотел. И чтобы меня убили -- тоже. -- И все так, -- подытожил высокий солдат. -- Ну, или почти все. Но если бы мы сказали, что не хотим на войну, что бы нам ответили? "Ах, не хотите? Понятно. Ну и не надо. Сидите дома"? Нет, от нашего родного государства такого ответа не дождешься. Сбежать и то нельзя. Куда из Японии убежишь? Все равно найдут. Страна маленькая, острова одни... Потому то мы тут и остались. Единственное место, где можно спрятаться. -- Он тряхнул головой и продолжал: -- Мы здесь уже порядочно. Правильно ты сказал: это было очень давно. Вот с тех самых пор. Но я уже говорил: время здесь -- не такой важный вопрос. "Сейчас" или "очень давно" -- почти одно и то же, -- Никакой разницы, -- подтвердил коренастый и сделал рукой резкое движение, будто отмахнулся от чего то. -- И вы знали, что я сюда приду? -- Конечно, -- ответил коренастый. -- Мы здесь вроде как на посту, поэтому в курсе, кто должен прийти. Мы уже как бы частичка леса, -- сказал его товарищ. -- То есть здесь -- вход, -- заявил коренастый. -- И мы его охраняем. -- Сейчас вход открыт, -- стал объяснять долговязый. -- Но скоро он опять закроется. Так что если решишь войти -- давай сейчас. Он не может все время быть открытым. -- Захочешь войти -- мы тебя проводим. Дорога запутанная, без сопровождающих тебе не дойти, -- предупредил коренастый. -- А не пойдешь -- вернешься по той же тропе, которой пришел, -- продолжил долговязый. -- Это не трудно. Не волнуйся. До дома обязательно дойдешь. И будешь жить как раньше. Так что выбирай. Никто тебя не неволит, входить или не входить. Но если войдешь, вернуться назад будет трудно. -- Ведите меня, -- ни секунды не колеблясь, сказал я. -- Точно? -- спросил коренастый. -- Там человек, которого я должен видеть. Мне так кажется. Не говоря ни слова, солдаты не спеша встали с камня, взяли свои винтовки. Переглянулись и пошли вперед. -- Ты, наверное, думаешь: "Зачем эти чудаки все еще таскают на себе эти тяжеленные железяки?" -- обернулся ко мне долговязый. -- Все равно от них никакого толку. Да и не заряжены они. -- В общем, это знак, -- не глядя на меня, пояснил коренастый. -- Знак того, с чем мы расстались, что оставили позади. -- Символы -- важная вещь, -- высказался долговязый. -- Винтовки, военная форма. Мы здесь вроде часовых. Такая у нас задача. Тоже ведь символ. -- A у тебя есть что нибудь такое? Знак или что то в этом роде? -- поинтересовался коренастый. Я покачал головой: -- Нет. Ничего такого. Только память. -- Память? -- хмыкнул коренастый. -- Ничего. Нормально, -- сказал долговязый. -- Замечательный символ, должно быть. Хоть я не очень понимаю, как долго живет память и насколько она по своей сути надежна. -- Хорошо бы что нибудь такое, что потрогать можно, -- изрек коренастый. -- Так понятнее. -- Винтовка, например, -- предложил долговязый. -- Кстати, как тебя зовут? -- Кафка Тамура. -- Кафка Тамура, -- в один голос повторили солдаты. -- Странное имя, -- отметил долговязый. -- Это точно, -- поддержал его коренастый. Разговор иссяк, и дальше мы пошли молча. Глава 44 Они сожгли три папки Саэки сан у реки, рядом с шоссе. Хосино купил в круглосуточном магазине бензин для зажигалок, облил папки и поджег. Ничего не говоря, они стояли и смотрели, как язычки пламени поглощают один листок за другим. Было тихо, и дымок прямой струйкой тянулся к небу, беззвучно растворяясь в нависших над землей серых облаках. -- А почитать нельзя? Совсем? -- поинтересовался Хосино. -- Нельзя, -- ответил Наката. -- Наката обещал Саэки сан все сжечь и ни одной строчки не читать. Так и должно быть, раз обещал. -- Ага, правильно. Обещания надо выполнять, -- заявил вспотевший Хосино. Хотя, знаешь, есть такие машинки, которые бумагу на мелкие кусочки режут. И легко, и быстро. Зашли бы в магазин. Там как раз была такая штука. Большая. В один момент все бы изрубила. И стоит это ерунду. Я не против, конечно, но в такую погоду костры разводить жарковато. Была бы зима -- другое дело. -- Извините, только Наката обещал Саэки сан все сжечь. Так что надо жечь. -- Ну и ладно. Торопиться особо некуда. Жарко, но ничего, можно потерпеть. Это я так просто, в порядке предложения. Парочку, которая в совершенно неподходящее время года взялась разводить у самой воды костер, заметил оказавшийся поблизости кот. Он остановился и стал с интересом разглядывать людей. Кот был худой и рыжий, в полоску. Кончик хвоста слегка загнут. "Какой добродушный котик", -- подумал Наката. Ему очень захотелось с ним пообщаться, но, вспомнив, что рядом Хосино, старик передумал. Был бы он один, другое дело. И потом: Наката совсем не был уверен, что может говорить на кошачьем языке, как раньше. Он не хотел, чтобы кот его испугался. А зверь тем временем, насмотревшись на огонь, выгнул спину и отправился куда то по своим делам. От трех папок Саэки сан осталась только кучка пепла. Подводя итог затянувшемуся аутодафе, Хосино разворошил ее ногой. Дунет ветер -- и следа не останется. Уже вечерело, вороны кружили в небе, собираясь на ночлег. -- Ну, теперь, отец, точно никто ничего не прочитает. Не знаю, что там было написано, зато теперь ни клочка не осталось. Теперь материальной формы стало чуть чуть поменьше, а ничто на этом "чуть чуть" выросло. -- Хосино сан? -- Чего? -- Наката одну вещь хотел спросить. -- Валяй. -- А ничто -- оно растет? Этот вопрос поверг Хосино в раздумье, выйдя из которого, он сказал: -- Трудный вопрос. Растет? Перейти в ничто -- это стать нулем. А к нулю сколько нулей не прибавляй, все равно будет нуль. -- Наката не понимает. -- Я сам не очень в этом разбираюсь. Начнешь думать -- голову сломаешь. -- Тогда давайте больше не будем думать. -- Да, так лучше, -- согласился Хосино. -- Во всяком случае, бумаги мы сожгли. Все до последнего словечка пропало. Превратилось в ничто. Вот что я сказать то хотел. -- У Накаты тоже как камень с души свалился. -- Значит, теперь нам здесь больше делать нечего? -- В общем, да. Осталось только закрыть вход. Чтобы стало, как раньше, -- сказал Наката. -- Это дело важное. -- Даже очень. То, что было открыто, должно быть закрыто. -- Тогда давай. Чего тянуть то? -- Хосино сан? -- Ну? -- Так не получится. -- Почему? -- Время еще не пришло. Чтобы его закрыть, нужно дождаться, когда придет время. А перед этим Накате надо выспаться. Наката очень спать хочет. Хосино посмотрел на старика: -- Что? Опять несколько дней дрыхнуть будешь? -- Наката точно не знает, но может, и так. -- Послушай, может, лучше все таки потерпеть немножко, дело кончить, а потом уже в спячку залегать? А то ты завалишься, и все сразу остановится. -- Хосино сан? -- Ну чего? -- Как было б хорошо, если бы это было возможно. Наката бы тоже хотел сначала дело закончить, если бы мог. Но, к сожалению, сначала нужно спать. У Накаты глаза закрываются. -- У тебя что, батарейка кончается? -- Может быть. Наката не думал, что столько времени понадобится. У Накаты силы кончаются. Поедем обратно, чтобы можно было выспаться. -- Ладно. Ловим такси и едем на квартиру. Отсыпайся там, сколько хочешь. Едва они сели в такси, Наката принялся клевать носом. -- Потерпи, отец. Еще немного осталось. Сейчас приедем, ложись и спи. -- Хосино сан? -- Ну? -- Столько вам беспокойства из за Накаты, -- вяло пробубнил старик. -- Есть немного, -- согласился парень. -- Хотя я же сам за тобой увязался, если подумать. Другими словами, сам себе нашел приключений. Никто меня не просил. Знаешь, бывает, люди снег расчищают. Просто так, для интереса. Так что, отец, не обращай внимания. Расслабься. -- Без вас, Хосино сан, Наката бы намучился. И половины бы не сделал. -- Ну, раз так, значит, Хосино тоже кое на что способен. -- Наката вам очень благодарен. -- Но ведь и я, Наката сан... -- Что? -- Мне тоже есть за что тебя благодарить. -- Да? -- Мы с тобой уже десять с лишним дней кругами ходим, -- сказал парень. -- Вон уж сколько я не работаю. Сначала позвонил, чтобы мне несколько дней отгулять дали, а дальше чистые прогулы пошли. Скорее всего, в эту фирму я не вернусь. Хотя, если повиниться как следует, может, обратно и возьмут. А вообще то наплевать. Не хочу хвастаться, но водитель я классный, работящий, так что без работы не останусь. За это я не волнуюсь, и ты не волнуйся. То есть я хочу сказать, что не жалею ни о чем. Чего только не произошло за эти десять дней. Пиявки с неба падали; Полковник этот, Сандерс, откуда то появился; с девчонкой перепихнулся, просто супер -- философию в университете учит; камень от входа из храма утащили. Сплошные чудеса! Столько всего случилось, на целую жизнь, кажется, хватит. Такое впечатление, что меня "американские горки" посадили испытывать и крутили, крутили... Хосино умолк, раздумывая, что сказать дальше. -- Но знаешь, отец? -- Что? -- Что ни говори, а самое удивительное во всем этом -- ты, отец. Да да, Наката сан. Почему? Я с тобой другим человеком стал. Да. Мне кажется, за это время во мне столько изменилось! Как бы это сказать... Взгляд изменился. Я стал по другому на все смотреть. На то, что раньше мне было по барабану. В музыке ничего не понимал, а теперь она, ну... прямо насквозь пробирает. Здорово поболтать с кем нибудь, кто понимает, кто так же, как я, чувствует. Раньше и близко такого не было. А все почему? Потому что с тобой связался, твоими глазами стал смотреть. Не на все подряд, конечно. Но на многое. И, знаешь, -- как то так, по простому. Мне понравилось, как ты на мир глядишь. Поэтому, наверное, я за тобой и увязался. Бросить не мог. Из того, что у меня в жизни было, это самое важное, самое интересное. Выходит, это я тебя благодарить должен, а не ты меня. Хотя мне тоже приятно, конечно, но и ты для меня такое сделал... Эй? Слышишь? Однако Наката не слышал. Закрыв глаза, он ровно посапывал во сне. Хосино на руках занес Накату в квартиру и положил на кровать. Раздевать не стал, снял только обувь. Накрыл легким одеялом. Наката повозился немного, пока не устроился в своей любимой позе -- лицом в потолок -- и не затих. "Ну вот! Теперь дня на два три отрубится", -- подумал Хосино. Однако вышло совсем не так, как он предполагал. На следующий день, в среду, незадолго до полудня, Наката взял и умер. Тихо отошел во сне. Лицо совершенно спокойное, как обычно. На первый взгляд казалось -- спит человек. Только не дышит. Хосино тряс Накату за плечо, звал -- все напрасно. Можно не сомневаться: мертв. Пульс не прощупывался. Дня верности парень поднес ко рту зеркальце; оно не запотело. Дыхания не было совсем. Стало ясно, что в этом мире Наката больше не проснется. Оказавшись наедине с мертвецом, Хосино заметил, что в комнате начали постепенно умирать звуки. Они теряли реальное наполнение, растворялись в тишине, лишаясь заключенного в них смысла. Тишина становилась все глубже, напоминая ил, поднимающийся с морского дна. Он сначала покрывает ноги, потом тело -- по пояс, затем по грудь. Но Хосино не покидал Накату: он сидел в комнате, прикидывая на глаз толщину слоя тишины, которая ее заполняла. Всматривался в профиль старика и думал: вот она, смерть. Осознание случившегося пришло не сразу. Воздух как то по особенному потяжелел, и Хосино уже не мог сказать с уверенностью, реальны его ощущения или все ему только кажется. Зато взамен многое вдруг, как бы само собой, стало понятно. Парню казалось, что, умерев, Наката вернулся наконец в свое обычное состояние. Иного способа для этого не существовало -- только смерть. -- Да, отец, -- произнес вслух Хосино, обращаясь к покойнику. -- Нехорошо так говорить, конечно, но ты неплохую смерть себе придумал. Действительно, старик умер во сне, тихо. Наверное, и подумать ни о чем не успел. Судя по выражению, застывшему у него на лице -- спокойному, безмятежному, -- в последние минуты он не испытывал ни страданий, ни сожаления, ни колебаний. "Уж если помирать, то вот так", -- мелькнуло в голове Хосино. Он не знал, что за жизнь была у Накаты, какой она имела смысл. Но если на то пошло, у кого в жизни все четко и ясно? "А вот что для человека важно, что в самом деле значение имеет, -- это как он умирать будет", -- рассуждал про себя парень. Может, это даже поважнее, чем то, как человек жизнь прожил. Хотя все таки смерть должна зависеть от того, как живешь. Парень смотрел на мертвого Накату, и мысли сами собой теснились у него в голове. Так то оно так, но оставалась одна важная проблема: кто теперь будет вход закрывать? Наката почти все дела успел сделать. Все, кроме одного. Вот он, камень. У дивана, в ногах лежит. "Подойдет время, -- думал Хосино, -- и придется его ворочать, вход заваливать". Правда, Наката говорил, что с камнем надо быть поосторожнее. Очень опасная штука. Нужно знать, как правильно его переворачивать. А то таких дров можно наломать... Тут одной силы мало. -- Ну что, отец? Обратно тебя, конечно, не вернешь, но с этим делом ты меня подставил, -- сказал Хосино, глядя на мертвеца. Но ответа, разумеется, не получил. И еще проблема: что делать с телом? Можно, конечно, как обычно в таких случаях поступают, позвонить в полицию или в больницу. Приедут и заберут. Так делают девяносто девять процентов людей. И Хосино бы так поступил, если бы мог. Только Наката замешан в убийстве, его разыскивает полиция. Узнай они, что Хосино десять дней чем то занимался вместе с таким человеком -- каково ему будет? Могут забрать, станут допрашивать часами. Не приведи господи. Ну как все объяснишь? Тем более полицейским. Еще тот народ... Нет, в это дело лучше не влезать. "Да еще эта квартира, -- подумал Хосино. -- Про нее что сказать?" Мол, один старичок разрешил попользоваться. На Полковника Сандерса похож. Он ее специально для нас приготовил, и мы можем делать здесь что хотим и сколько нам угодно. Так и сказал... Разве полиция в такое поверит? Сомнительно. "А кто такой полковник Сандерс? Он американский военнослужащий?" -- "Нет, что вы! Это старичок с вывески "Кентуккских жареных кур". Вы, должно быть, знаете, господин следователь?" -- "Да да. Это который в очках, с белой бородкой". -- "Он здесь у вас, в Такамацу, зазывала. По переулкам шляется. Так мы с ним и познакомились. Он мне девочку подыскал". Попробуй, скажи им такое. Сразу: "Идиот! Ты что мне плетешь?" -- да еще и врежут как следует.