гда не возвращал, а девчонки и не напоминали). А он даже не поблагодарил ни разу никого. Думал, так и должно быть. Если Хосино знакомился с какой нибудь девчонкой, то спал только с ней. Другим тут делать было нечего. Этому принципу он не изменил ни разу; вел себя честно. Однако стоило новой знакомой хоть чуть чуть начать жаловаться, доказывать свою правоту, ревновать, давать советы, как копить деньги, устраивать маленькие истерики или только заикнуться, что она боится за будущее, он тут же говорил ей "до свидания". Хосино считал, что самое важное в таких делах -- избежать последствий. Чуть что -- сразу в кусты. Потом находил другую девушку, и все повторялось сначала. Ему казалось, что все люди так живут. -- Вот ты послушай! Будь я на месте этих девчонок и угоразди меня познакомиться с таким эгоистом, я бы точно спятил, -- втолковывал камню Хосино. -- Это я сейчас так думаю. А они умудрялись меня терпеть, да еще довольно долго. Как это у них получалось -- не пойму. Он закурил "Мальборо" и, не спеша выдохнув дым, погладил камень. -- Так ведь? Никакой я не красавец. Сам видишь. Не половой гигант. Денег у меня нет. Характер так себе. Голова -- тоже. В общем, куда ни посмотри -- кругом проблемы. Ну и кто я есть? Деревенщина! Папаша в Гифу в деревне ишачил. Крестьянином был, так ничего и не нажил. А я? Отставной солдатик. Шоферишка дальнобойщик. А девки, если вспомнить, ко мне липли. На шею, может, и не вешались, зато с этим делом не отказывали, кормили, даже деньги в долг давали. Но ты знаешь, всему хорошему, наверное, приходит конец. В последнее время я все больше в этом убеждаюсь. Так что, Хосино кун, пришло время платить долги. Вспоминая о былых победах на личном фронте, парень, не переставая, гладил камень и уже не мог от него оторваться. Наступил полдень. В соседней школе прозвенел звонок. Хосино пошел на кухню, приготовил удон. Порезал в миску лук, разбил яйцо. После еды снова поставил "Эрцгерцога". -- Эй! -- окликнул камень Хосино, выждав, когда прозвучит первая часть трио. -- Как тебе? Классная музыка, да? Прямо душа в разные стороны разбегается, когда слушаешь, скажи? Камень не ответил. Хосино не знал, слушают камни музыку или нет, но решил не углубляться и продолжал: -- Я с утра тебе рассказываю, каким гадом был. Только о себе раньше думал. Хватит, наверное. Так ведь? Но когда я эту музыку слушаю, кажется, Бетховен со мной разговаривает: "Ну что раскис, Хосино тян? Ладно тебе. Такая она штука, жизнь. Вот я в своей жизни много чего наворотил. Но что поделаешь? Значит, так тому и быть. Держись, давай!" Бетховен, конечно... Может, он бы так и не сказал, но у меня почему то от этой музыки такое вот настроение. А ты что думаешь? Камень молчал. -- Ну да ладно, -- сказал парень. -- Это мое личное мнение, вот и все. Давай молча послушаем. В третьем часу Хосино выглянул в окно и увидел на перилах балкона толстого черного кота. Тот заглядывал в комнату. Чтобы развеять скуку, парень открыл окно и окликнул кота: -- Эй, котяра! Хорошая погодка сегодня. -- Да уж, Хосино тян! -- отозвался кот. -- Дела а... -- только и сказал Хосино. И покачал головой. Парень по прозвищу Ворона Парень по прозвищу Ворона неспешно парил над лесом, описывая большие круги. Закончив круг, немного перемешался в сторону и начинал старательно вычерчивать следующий. Так он нарисовал на небе несколько окружностей, не оставив ни следа. Как самолет разведчик, наблюдал с высоты за землей. Будто искал что то или кого то. Искал, но не находил. Внизу, колыхаясь, словно безбрежное море, расстилался лес. Ветви деревьев и кустов переплетались, наползали друг на друга -- лес обрядился в плотный безымянный покров. Погода стояла безветренная, небо затянули пепельно серые облака, не пропускавшие лучи благословенного света. В этот момент Ворона был, наверное, самой одинокой птицей на свете. Однако он не мог отвлекаться на такие сантименты. Наконец, вроде бы высмотрев просвет в лесном море, Ворона прицелился и опустился прямо на круглую поляну, напоминавшую маленькую площадь. Свет с трудом достигал земли, которую изумрудным пятном покрывал травяной ковер. На краю поляны лежал большой круглый камень, а на нем сидел человек в ярко красном шерстяном тренировочном костюме. На голове черный шелковый цилиндр. Альпинистские ботинки на толстой подошве, в ногах -- рюкзак цвета хаки. Вид странноватый, но Вороне было все равно. Именно этого человека он искал, и внешность не имела никакого значения. Услышав шум крыльев над головой, человек поднял голову и увидел рядом на большой ветке Ворону. -- Эй, ты! -- громко позвал он. Ворона ничего не ответил. Не моргая, он продолжал бесстрастно разглядывать человека внизу. Лишь время от времени слегка наклонял голову то в одну, то в другую сторону. -- А я тебя знаю, -- проговорил человек. Чуть приподнял над головой цилиндр и вернул его на место. -- Так и думал, что вот вот появишься. Он кашлянул, скривившись, сплюнул и растер плевок подошвой. -- Я как раз отдохнуть присел, а поговорить то и не с кем. Скучно. Может, спустишься? Поболтаем. Может, мы с тобой не совсем чужие, хоть я тебя и впервые вижу. Ворона не открывал рта. Его крылья были плотно прижаты к бокам. Человек в шелковом цилиндре легонько покачал головой: -- Ах, вот оно что... Говорить не умеешь? Хорошо. Тогда я один буду говорить. Мне, в общем то, все равно. Я и без твоих слов знаю, что ты собираешься делать. Не хочешь меня дальше пускать. Понятно. Яснее ясного. Не хочешь, чтобы я шел дальше. А я наоборот -- хочу. Почему? Да потому, что больше такой возможности не будет. Нельзя ею не воспользоваться. Исключительный шанс. Такое раз в жизни бывает. Он хлопнул рукой по ботинку -- там, где лодыжка. -- Значит, приходим к выводу: остановить меня ты не в состоянии. Нет у тебя такой возможности. Я сейчас заиграю на флейте, и ты меня не достанешь. Вот они какие, мои флейты. Здесь, в рюкзаке, у меня их несколько. Человек протянул руку и, любовно похлопав ладонью по рюкзаку, еще раз взглянул на Ворону, устроившегося на толстой ветке. -- Я собирал кошачьи души и делал флейты. Резал кошек живьем и забирал их души -- на флейты. Не скажу, что мне кошек совсем не жалко, но по другому никак нельзя. Добро и зло, сострадание и ненависть... Мои флейты в общие представления не укладываются. Они долго были смыслом моей жизни. И я успешно выполнил свое предназначение, в общем -- довел свою миссию до конца. Мне стыдиться некого. Я завел жену, детей, изготовил немало флейт. Теперь я их больше не делаю. Но знаешь, только между нами: из всех этих флейт я хочу сотворить еще одну. Побольше, помощнее. Особую суперфлейту, чтобы в ней была целая система. Вот сейчас пойду туда, где буду заниматься этой флейтой. Не мне решать, что в конце концов получится: добро или зло. И уж, конечно, не тебе. Это зависит от того, когда и где я буду ею заниматься. В этом смысле я -- человек без предрассудков. Нет их у меня. Как у истории и у погоды. Нет. Именно поэтому я и могу сложить все в одну систему. Он снял цилиндр, погладил волосы, поредевшие на темени, и снова водрузил его на голову. Поправил поля. -- Я бы запросто мог от тебя избавиться. Стоит лишь взять флейту и дунуть в нее. Но без особой нужды мне этого делать не хочется. Ведь чтобы в нее дуть, тоже сила требуется. А я просто так ее расходовать не хочу. Силу надо беречь. Еще пригодится. Хотя ты в любом случае мне не помеха, возьму я флейту или нет. Это же любому понятно. Он еще раз кашлянул и несколько раз погладил себя по наметившемуся брюшку. -- Ты знаешь, что значит слово limbo? Это пограничная зона, промежуточное состояние между жизнью и смертью. Такое неясное, печальное место. Как раз там я сейчас нахожусь. Этот самый лес и есть limbo. Я умер. Умер по собственной воле. Но еще не перешел в следующий мир. Иными словами, я -- изменчивый дух. А такие духи материальной формы не имеют. Этот мой облик -- так, на время. Поэтому сейчас ты ничего не можешь мне сделать. Понятно? Буду истекать кровью -- это не настоящая кровь. Буду мучиться -- муки не настоящие. Со мной может покончить только тот, кто способен это сделать. А ты, к сожалению, не способен. Ты -- незрелый призрак карлик, только и всего. И несмотря на все предрассудки, тебе не под силу меня уничтожить. Глядя на Ворону он улыбнулся: -- Что? Может, хочешь попробовать? Услышав эти слова, Ворона, как по команде, широко раскинул крылья, оттолкнулся от ветки и стрелой спикировал на врага. Растопырив когти, вцепился ему в грудь и, резко откинув назад голову, страшно, как киркой, ударил острым клювом в правый глаз. Черные как смоль крылья громко хлопали. Человек не сопротивлялся. Даже пальцем не шевельнул, не вскрикнул. Он смеялся. Цилиндр свалился на землю, разорванный глаз лопнул и потек из глазницы. Ворона упорно целил противнику в глаза. Теперь вместо них дырами зияли глазницы, а Ворона уже долбил клювом лицо. И оно мгновенно покрылось ранами, из которых струилась кровь. Во все стороны летели клочки кожи, ошметки мяса. Лицо превратилось в комок багровой плоти. Клюв беспощадно долбил по черепу, покрытому редеющими волосами. Но человек все смеялся и смеялся, будто умом двинулся. И чем яростнее нападал Ворона, тем громче становился этот хохот. Ни на секунду не сводя с Вороны пустых глазниц, человек давился от смеха: -- Ой уморил! Я же говорил тебе. Ну не смеши меня. Ничего ты мне не сделаешь, никакая сила не поможет. Не способен. Ты же пустое место. Дешевка. Дух бесплотный. Что, не понял еще? Ворона вцепился клювом в говорящий рот. Большие крылья рассекали яростно воздух, черные глянцевые перья падали, кружась, словно осколки человеческих душ. Одним ударом Ворона пробил человеку язык и, напрягая все силы, вырвал его из горла. Но и теперь язык, ужасно толстый и длинный, извивался, как слизняк, извергая черные слова. Лишившись языка, человек перестал хохотать, а заодно, похоже, -- и дышать, но, тем не менее, продолжал биться в беззвучных приступах смеха. Ворона слышал этот хохот, пустой и зловещий, как ветер в далекой бесплодной пустыне. Он походил на звуки флейты, доносящиеся из другого мира. Глава 47 Я проснулся, едва рассвело. Вскипятил на плитке воду, приготовил чай. Сел на стул у окна и стал смотреть на улицу. Там по прежнему было безлюдно и тихо. Даже ранние птицы почему то молчали. Городок со всех сторон окружали высокие сопки, и рассвет приходил сюда с опозданием, а сумерки -- наоборот, раньше времени. На востоке, по кромке сопок, только только нарисовалась розовая полоса. Я пошел в спальню за часами, которые вечером положил рядом с подушкой. Часы стояли, вместо цифр -- пустое тусклое стекло. Я потыкал наугад разные кнопки -- ничего. Батарейка вроде еще новая. Но пока я спал, они почему то остановились. Я положил их на стол и потер правой рукой левую у запястья, где носят часы. Время здесь -- не такой уж важный вопрос. Глядя на пустой пейзаж за окном -- птиц и тех не было видно, -- я подумал: сейчас самое время почитать. Все равно, что. Любое печатное слово, книжку какую нибудь. Взять ее в руки, полистать, пробежать глазами по строчкам. Но в доме не нашлось ни одной книги. Похоже, в этом месте вообще не знали печатного слова. Ни одного. Я еще раз обвел глазами комнату -- абсолютно ничего, ни листочка. Я заглянул в платяной шкаф. Одежда аккуратно разложена по ящикам. Все веши не новые -- ношеные, вылинявшие, мягкие от множества стирок, но чистые. Футболка, трусы и майки, носки, хлопковая рубашка с воротником, брюки из такого же материала. Размер был примерно мой, хотя кое что не очень подходило. И все однотонное -- ни узора, ни рисунка. Глядя на эти вещи, можно было подумать, что другой одежды на свете не бывает -- только такая. Я не заметил на вещах ни этикеток, ни названий фирм. Ни единой буквы, ни одного иероглифа. Сняв свою пропахшую потом майку, я переоделся в серую, которую нашел в одном из ящиков. Она пахла солнцем и мылом. Немного погодя -- интересно, сколько времени прошло? -- опять появилась та девушка. Постучала тихонько, вошла, не дожидаясь ответа: дверь в доме не запиралась, -- и сняла с плеч свой большой рюкзак. За окном уже совсем рассвело. Как и в прошлый раз, она отправилась на кухню и принялась готовить омлет. Яйца зашипели на маленькой черной сковороде, смазанной маслом, распространяя по комнате аппетитный запах. Поджарила хлеб в небольшом допотопном тостере -- такие увидишь теперь только в старом кино. На девушке было все то же бледно голубое платье, волосы так же сколоты на затылке. Красивая гладкая кожа. Тонкие, словно фарфоровые, руки переливались в утреннем свете перламутром. В распахнутое окно влетела пчелка, сделав открывавшийся из него мир чуть совершеннее. Накрыв на стол, девушка присела рядом, искоса поглядывая, как я ем. Я уплетал омлет с овощами, намазывал на хлеб свежее масло, запивая чаем, настоянным на травах. Она же опять ничего не ела и не пила. Все повторялось, как накануне. -- Здесь, наверное, все сами себе готовят? -- поинтересовался я. -- А тебе вот со мной приходится возиться. -- Кто себе, а кто другим готовит. Но вообще то народ здесь не очень ест. -- Как это -- не очень? Мало, что ли? Девушка кивнула: -- Так, изредка. Захотят -- поедят. -- Хочешь сказать, как я, у вас тут не едят? -- Ну вот ты можешь целый день не есть? Я покачал головой. -- А те, кто здесь живет, особенно не переживают, если день не поедят. Часто вообще об этом забывают. Бывает, на несколько дней. -- Я пока не привык, так что мне как то надо. -- Наверное, -- сказала она. -- Вот я тебе и готовлю. Я взглянул на нее: -- Интересно, долго я буду привыкать? -- Долго? -- переспросила она и тихо покачала головой. -- Не знаю. Время тут ни при чем. Это не зависит от времени. Наступит момент и раз! -- ты уже привык. Мы сидели друг против друга. Она положила руки на стол ладонями вниз. Пальцы у нее были сильные, уверенные. Я вглядывался в ее лицо. Наблюдал, как трепещут ресницы, считал про себя, сколько раз она моргнет, видел, как еле заметно подрагивает челка. Не мог от нее глаз оторвать. -- Момент? -- Ты же ничего от себя не отрезаешь, не отбрасываешь. И мы ничего не выбрасываем -- только поглощаем, впитываем в себя. -- Значит, я впитываю? -- Ага... -- И что? -- спросил я. -- Что будет, когда я это впитаю? Девушка задумалась и слегка наклонила голову. У нее это получилось очень естественно. Прямая челка тоже немного свесилась вбок. -- Вероятно, ты полностью станешь самим собой, -- сказала она. -- А сейчас я еще не полностью я? -- Ты и сейчас ты, конечно, -- ответила девушка и, подумав немного, добавила: -- Но я не совсем об этом. Не знаю, как тебе объяснить... -- То есть пока сам не увидишь, что получилось, не поймешь, да? Она кивнула. Смотреть на нее стало тяжело, и я закрыл глаза, но тут же открыл, чтобы убедиться, что она никуда не делась. -- У вас тут что то вроде общего хозяйства? Девушка опять задумалась, потом ответила: -- Ага. Живут все вместе, вместе кое чем пользуются... например, душ общий, электроустановка, торговый ларек, Ну, тем, о чем можно легко договориться. Хотя это не важно. Здесь и так все понятно, без слов, и думать особенно не надо. Поэтому чему мне тебя учить? "Это лучше так, а это -- эдак", что ли? Самое важное -- мы здесь все как один, все сливаемся. А пока все так, никаких проблем не будет. -- Как это -- сливаемся? -- Короче, когда ты в лесу, ты становишься частью леса. Весь, без остатка. Попал под дождь -- ты часть дождя. Приходит утро -- часть утра. Сидишь со мной -- становишься частицей меня. Вот так. Если вкратце. -- А ты, когда со мной, становишься частицей меня? -- Точно. -- И что же получается? Как это: когда ты -- полностью ты и в то же время -- без остатка частица меня? Она посмотрела мне в глаза. Коснулась рукой заколки на голове. -- Я -- это я и в то же время полностью часть тебя... Это так естественно, как бы само собой. Стоит привыкнуть и все очень просто. Это как летать. -- А ты что? Летать умеешь? -- Да это я так, к примеру. -- Девушка улыбнулась. Улыбка была самая обыкновенная, без глубокого смысла или намека. Улыбка как улыбка. -- Летать? Такое не поймешь, если не попробуешь. Вот это что такое. -- Совершенно естественно -- так, что даже не задумываешься, да? Она кивнула: -- Вот вот. Очень естественно, спокойно, тихо, так, что даже не задумываешься. И надежно. -- Послушай, я не слишком много вопросов задаю? -- Что ты. Ничего не много. Просто мне надо объяснять лучше. -- А у тебя есть память, воспоминания? Она снова покачала головой и положила руки на стол, на этот раз -- ладонями кверху. Мельком взглянула на них, просто так, без особого выражения. -- Нет у меня воспоминаний. Время не важно, а значит -- воспоминания тоже. Конечно, вчерашний вечер я помню. Я пришла к тебе, приготовила из овощей рагу. Потом ты все съел до крошки. Так? Из того, что накануне было, тоже помню кое что. А вот что еще раньше -- то плохо. Время во мне растворяется и уже не разберешь, где что. -- Значит, воспоминания здесь -- не такой уж важный вопрос? Девушка улыбнулась. -- Да. Воспоминания здесь -- не такой уж важный вопрос. Воспоминания -- это не у нас, а в библиотеке. Девушка ушла. Я вернулся к окну и подставил руку под лучи утреннего солнца. На краю подоконника нарисовалась тень от ладони -- четкие контуры пяти пальцев. Пчела угомонилась, прилипла к стеклу и застыла. Казалось, ушла в свои мысли, как и я. Солнце уже клонилось к закату, когда в моем жилище появилась она . Но это уже была взрослая Саэки сан. Тихо постучала и открыла входную дверь. В какой то миг я не мог разобрать, кто это -- девушка или она . Чуть изменился угол, под которым падал в комнату свет, иначе подул ветерок, и показалось, что все вокруг разом стало другим. В следующий момент передо мной стояла девушка -- и тут же она снова превратилась в Саэки сан. Нет, так не бывает. Это могла быть только Саэки сан и никто другой. -- Здравствуй, -- сказала Саэки сан так просто и естественно, будто мы столкнулись в коридоре библиотеки. На ней была синяя блузка с длинными рукавами и такого же цвета юбка до колен. Тонкая серебряная цепочка, в ушах -- маленькие сережки жемчужинки. Ее привычный наряд. Отрывистый стук ее каблуков по деревянным доскам крыльца, показалось мне, как то не подходил к этому месту. Саэки сан замерла на пороге и, не приближаясь, смотрела на меня. Словно хотела удостовериться, я это или не я. Хотя что тут сомневаться? Конечно же, я -- это я. Равно как и она -- настоящая Саэки сан. -- Может, зайдете, выпьем чаю? -- предложил я. -- Спасибо. -- Она все таки решилась войти. Пройдя на кухню, я включил электронагреватель, вскипятил воду, а заодно пришел в себя. Саэки сан села за стол -- на тот же стул, где недавно сидела девушка. -- Прямо как в библиотеке. -- Да, -- согласился я. -- Только вместо кофе чай, и Осимы сан нет. -- И ни одной книжки, -- добавила она. Я заварил чай на травах, разлил по чашкам и поставил на стол. Теперь мы сидели лицом к лицу. За окном щебетали птицы. Пчела по прежнему дремала на оконном стекле. Саэки сан заговорила первой: -- Сказать по правде, прийти сюда мне было нелегко. Но я во что бы то ни стало хотела тебя увидеть, поговорить. Я кивнул: -- Спасибо, что пришли. На губах Саэки сан появилась хорошо знакомая слабая улыбка. -- Мог бы мне этого не говорить. -- Они с девушкой улыбались почти одинаково. Только в улыбке Саэки сан было больше глубины. От этой еле уловимой разницы сердце билось сильнее. Саэки сан сидела, держа чашку в ладонях, а я, не отрываясь, смотрел на ее маленькие жемчужные сережки. Она о чем то думала. Теперь на раздумье у нее уходило больше времени, чем прежде. -- Я сожгла все свои воспоминания. -- Она говорила медленно, подбирая слова. -- Все обратилось в дым, развеялось в небе. Я больше не могу долго удерживать в памяти то, что было. Помнить все. В том числе то, что было у нас с тобой. Поэтому мне и хотелось поскорее с тобой встретиться. Пока сердце еще что то помнит. Наклонившись к окну, Саэки сан посмотрела на пчелу, замершую на стекле: точкой черной тени та отпечаталась на подоконнике. -- Сначала самое главное, -- тихо сказала Саэки сан. -- Уходи отсюда поскорее. Прошу тебя. Иди в лес, обратно, к прежней жизни. Вход еще не закрылся. Обещай мне. Я покачал головой: -- Саэки сан, вы не понимаете... Некуда мне возвращаться. С самого рождения, сколько себя помню, никто меня по настоящему не любит, никто не нуждается во мне. На кого можно положиться? Только на самого себя. То, что вы говорите: "прежняя жизнь", -- для меня никакого смысла не имеет. -- И все же тебе надо вернуться. -- Даже если там ничего нет? Даже если я никому там не нужен? -- Ты не прав, -- проговорила она. -- Я так хочу. Хочу, чтобы ты был там. -- Но ведь вас там нет. Разве не так? Саэки сан рассматривала чашку в руках. -- Да. К сожалению, меня там больше нет. -- Но зачем я вам там нужен? -- Нужен, -- ответила Саэки сан. Подняла голову и заглянула мне в глаза. -- Хочу, чтобы ты помнил обо мне. Тогда, если даже все другие забудут, мне будет все равно. Между нами опустилась тишина. Плотный занавес тишины. Мне страшно хотелось задать ей один вопрос. Это желание зрело в груди, становилось комом в горле, мешало дышать. Но я как то умудрялся сдерживаться, не уступать ему и спросил о другом: -- Неужели память имеет такое значение? -- Иногда. -- Она прикрыла глаза. -- Иногда это важнее всего. -- Но вы же сами ее сожгли. -- Потому что мне это уже было не нужно. -- Саэки сан сложила на столе руки вниз ладонями. Совсем как сидевшая на ее месте девушка. -- Тамура кун, у меня просьба. Возьми себе ту картину . -- Ту, что в моей комнате в библиотеке? На которой берег? Саэки сан кивнула: -- Да. "Кафку на пляже". Пусть будет у тебя. Отвезешь ее куда нибудь. Где жить потом будешь. -- Но она же, наверное, чья то. То есть кому то принадлежит. Она покачала головой: -- Картина моя. Он мне ее подарил, когда уезжал в Токио учиться. И с тех пор я с нею не расставалась, всегда вешала на стену, где бы ни жила. А когда стала работать в библиотеке Комура, на время вернула ее в ту комнату. Туда, где она раньше висела. В библиотеке, в ящике своего стола, я оставила для Осимы письмо -- написала, что уступаю картину тебе. И потом: она и без этого, в общем то, твоя. -- Как это -- моя? Саэки сан кивнула: -- Ты же был там. И я тоже -- стояла рядом и смотрела на тебя. Давно, давно, на берегу. Дул ветер, по небу плыли белоснежные облака, было вечное лето. Я закрыл глаза. Лето. Берег моря. Я лежу в шезлонге, ощущая кожей шершавую поверхность брезента. Вдыхаю полной грудью запах прибоя. Ослепительный свет, от которого не защищают даже закрытые веки. Шум волн. Он то отдаляется, то приближается, словно проходит через мембрану времени. Стоя в отдалении, кто то меня рисует. Рядом сидит девушка в бледно голубом платье с короткими рукавами и смотрит на меня. На ней соломенная шляпка с белой лентой; девушка зачерпывает ладонью песок. У нее прямые волосы, длинные сильные пальцы. Пальцы пианистки. Руки, облитые солнцем, блестят в его лучах, как фарфор. В уголках прямых губ мелькает улыбка. Я люблю девушку, она любит меня. Воспоминание... -- Мне хочется, чтобы картина была у тебя. С этими словами Саэки сан встала, подошла к окну и выглянула на улицу. Солнце зашло. Пчела по прежнему дремала на стекле. Подняв правую руку, Саэки сан поднесла к глазам ладонь, как козырек, и долго смотрела вдаль. Потом повернулась ко мне. -- Надо идти, -- сказал она. Я поднялся и встал с нею рядом, близко близко. Так, что твердый шарик сережки задел мою шею. Я прижал ладони к спине Саэки сан, стараясь уловить хоть какой то посыл или знак. Ее волосы касались моей щеки. Она обняла меня, очень крепко, вцепившись пальцами в мою спину. Пальцы эти цеплялись за стену, которая называется временем. Я почувствовал запах прибоя. Услышал шум волн, разбивающихся о берег. Кто то звал меня по имени. Откуда то издалека. -- Вы моя мать? -- наконец задал я свой вопрос. -- Ты уже должен знать ответ. Да, ответ я знал. Но мы оба не могли найти для него слов. Хотя в словесной форме он не имел никакого смысла. -- Очень давно я оставила то, что нельзя было оставлять, -- говорила Саэки сан. -- То, что любила больше всего на свете. Я боялась, что когда нибудь меня этого лишат. И поэтому не могла поступить иначе. Думала: если у меня это отнимут, если когда нибудь это исчезнет, лучше отказаться самой. Конечно, меня еще не отпускала копившаяся злость. Но я ошиблась. Нельзя было бросать, ни в коем случае. Я молчал. -- Так что тебя бросила та, которую саму надо было бросить, -- проговорила Саэки сан. -- Кафка кун... Ты можешь простить меня? -- А я способен на это? Имею на это право? Она закивала, уткнувшись ко мне в плечо. -- Если гнев и страх тебе не помешает. -- Саэки сан, если у меня есть такое право, я вас прощаю. "Мама, -- говоришь ты, -- я прощаю тебя". И лед в твоем сердце зазвенел, дал трещину. Саэки сан замолчала. Руки разжались. Она вынула из волос заколку и без колебаний вонзила острым концом в левое запястье. Со всей силы. Потом правой резко надавила рядом на вену. Из ранки показалась кровь. Первая капля сорвалась и неожиданно громко ударилась об пол. Не говоря ни слова, Саэки сан протянула руку мне. Упала еще одна капля. Наклонившись, я прижался к запястью губами и слизнул вытекавшую кровь. Закрыл глаза, пробуя ее на вкус. Подержал во рту и медленно проглотил. Кровь попала в горло, постепенно впитываясь в иссохшую корку моей души. "Сколько мне нужно этой крови?" -- вдруг подумал я. Ведь моя душа так страшно далека отсюда. И в то же время тело мое -- здесь . Настоящий "живой дух". Захотелось даже высосать всю кровь Саэки сан, без остатка, но сделать этого я не мог. Оторвавшись от руки женщины, я поднял на нее глаза. -- Прощай, Кафка Тамура, -- вымолвила она. -- Возвращайся обратно, живи дальше. -- Саэки сан... -- Ну что? -- Я не понимаю, зачем мне жить. Она отстранилась, посмотрела на меня и, протянув руку, приложила палец к моим губам. -- Смотри на картину, -- тихо сказала она. -- Всегда смотри на картину, как я. Она шагнула к двери, отворила ее и, не оглядываясь, вышла. Дверь закрылась. Я стоял у окна и смотрел ей вслед. Ее силуэт быстро растворился в тени какой то постройки. Опершись на оконную раму, я долго не мог оторвать взгляд от того места, где она исчезла. А вдруг вспомнит, что забыла мне что то сказать, и вернется? Но Саэки сан не вернулась. Осталось пустое место, дырка в пространстве -- и больше ничего. Спавшая пчела очнулась и снова закружила по комнате. Наконец, словно что то вспомнив, вылетела в открытое окно. Солнце светило по прежнему. Я вернулся за стол, где стояла ее чашка. На донышке еще оставалось немного чая. Трогать ее я не стал. Чашка, казалось, хранила в себе воспоминания, которые теперь должны уйти навсегда. Сняв рубашку, я натянул свою пропотевшую майку. Нацепил на левую руку мертвые часы. Надвинул задом наперед кепку -- подарок Осимы, -- посадил на переносицу солнечные очки с синими стеклами. Надел поверх майки рубашку с длинным рукавом. Зашел на кухню, налил из под крана воды, выпил. Поставил стакан в раковину и огляделся. Обеденный стол, стулья... Тот стул, на котором сидела девушка, сидела Саэки сан. На столе чашка с недопитым чаем. Я закрыл глаза и сделал глубокий вдох. "Ты уже должен знать ответ", -- сказала Саэки сан. Я вышел из дома, закрыл за собой дверь, спустился по ступенькам с крыльца. Вслед за мной, четко отпечатавшись на земле, скользнула моя тень. Казалось, она приклеилась к ногам. Солнце стояло еще высоко. Солдаты дожидались меня в лесу, привалясь спиной к деревьям. Увидев меня, не задали ни одного вопроса -- похоже, уже знали, что я надумал. Винтовки все так же были закинуты за спины. Долговязый жевал травинку. -- Вход еще открыт, -- заявил он, не выпуская травинки изо рта. -- Мы только что смотрели. Тогда, во всяком случае, был открыт. -- Ну что? Так же быстро пойдем, как в прошлый раз? Поспеешь за нами? -- спросил коренастый. -- Ничего. Поспею. -- Когда мы придем на место, вход закроется. Что тогда делать то будешь? -- поинтересовался долговязый. -- Сюда уже не вернешься. Бесполезно, -- предупредил другой солдат. -- Понял, -- сказал я. -- Жалеть не будешь? -- решил удостовериться долговязый. -- Не буду. -- Тогда вперед. -- И лучше не оглядывайся, -- посоветовал коренастый. -- Да уж, -- добавил его товарищ. И мы вошли в лес. Поднимаясь в гору, я все таки обернулся. Не послушал совета -- но не посмотреть назад я не мог. Отсюда еще можно было взглянуть на городок. Дальше за стеной деревьев уже ничего не было видно, она закрывала от меня этот мир, скорее всего -- навсегда. На улицах так никто и не появился. Внизу бежит живописная речушка, домики выстроились рядами, вкопанные через равные промежутки электрические столбы отбрасывают на землю густые тени. На миг я застыл на месте. Надо вернуться, и пусть будет что будет. Побыть там хотя бы до вечера. А вечером явится девушка с рюкзаком. Она всегда на месте, когда мне нужно. Я вдруг почувствовал, как жжет в груди, и меня, будто мощным магнитом, потянуло назад. Ноги точно налились свинцом. Стоит пройти еще немного, миновать это место, и я никогда больше ее не увижу. Я остановился, заметив, что не чувствую хода времени. Попробовал было окликнуть солдат впереди, сказать им: "Пойдем обратно. Я остаюсь". Но голос пропал. Все слова умерли. Пустота зажала меня с двух сторон. Я перестал различать, что правильно, а что -- нет. Не понимал даже, чего хочу. В одиночку оказался в самом сердце жестокой песчаной бури. Такой сильной, что нельзя разглядеть и кончики пальцев на вытянутой руке. Я не мог сдвинуться с места. Белый, как истолченные в порошок кости, песок засыпал меня с головой. Но тут откуда то послышался голос Саэки сан: "И все же тебе надо возвращаться, -- четко прозвучали ее слова. -- Я так хочу. Хочу, чтобы ты был здесь ". Морок развеялся. Я опять слился в единое целое. По жилам снова заструилась теплая кровь. Та самая, которую уступила мне она. Ее последние капли. Еще миг -- и я сделан шаг вперед и стал догонять солдат. Тропинка сделала поворот, и скрытый в котловине мирок исчез из вида. Его поглотила расщелина между снами. Теперь я целиком сосредоточился на том, как пробиться сквозь лес. Не потерять дороги. Не сбиться с пути. Это было важнее всего. Вход был еще открыт. До сумерек оставалось еще порядочно. Я поблагодарил провожатых. Они сняли винтовки и снова устроились на большом плоском камне. Долговязый принялся жевать травинку. Солдаты дышали ровно, будто и не было марш броска по пересеченной местности. -- Про штык не забудь, -- сказал долговязый. -- Всаживаешь во врага, проворачиваешь. Резко так. Кишки -- в клочья. А не то с тобой так сделают. Такие уж порядки там, по ту сторону. -- Ну, не все же так, все таки, -- заметил коренастый. -- Конечно, -- согласился долговязый и кашлянул. -- Я всегда только о плохом говорю. -- И еще очень трудно определить, где добро, а где зло, -- подхватил коренастый. -- Но без этого нельзя, -- сказал долговязый. -- Наверное, -- отозвался коренастый. -- И еще. Как отойдешь, больше не оглядывайся, пока до самого места не доберешься, -- предупредил долговязый. -- Это очень важно, -- поддержал его коренастый. -- Там еще как то обошлось, -- сказал долговязый. -- Но сейчас я серьезно: не оборачивайся, пока не дойдешь. -- Ни в коем случае, -- добавил коренастый. -- Понял, -- сказал я. Еще раз сказал им спасибо и попрощался: -- Счастливо оставаться. Солдаты поднялись со своего камня и, щелкнув каблуками, отдали мне честь. Наверное, мы больше никогда не увидимся. Я это знал. Знали это и они -- и так прощались со мной. Почти не помню, как я добрался до хижины Осимы. Всю дорогу, пробираясь сквозь чащу, я думал о чем то другом, но с пути не сбился. В памяти осталась лишь смутная картина: на тропинке валяется брошенный рюкзак, я почти инстинктивно нагибаюсь и подбираю его. Потом компас, топорик, баллончик с краской. Еще помню желтые отметины, которые я ставил на деревьях. Они напоминали яйца, отложенные гигантским мотыльком. Выйдя на полянку, где стоял домик, я посмотрел в небо. И тут до меня дошло: природа вокруг полна свежими сочными звуками. Птичьи голоса, журчание ручья, шелест листьев на ветру -- сами по себе слабые и незаметные, звуки эти как бы заново, по дружески обрушились на меня. Казалось, все это время уши были заткнуты ватой. Звуки смешивались, переплетались, однако можно было четко различить каждый. Я взглянул на часы. Они шли! На зеленом дисплее засветились цифры, отсчитывая секунду за секундой как ни в чем не бывало. Часы показывали 4:16. Я вошел в дом и, не раздеваясь, повалился на кровать. После марш броска через лес тело настойчиво требовало отдыха. Я устроился на спине и закрыл глаза. Пчела отдыхает на оконном стекле. Руки девушки в утреннем свете переливаются, словно вылепленные из фарфора. Ее голос: "Да это я так, к примеру ". -- Смотри на картину, -- говорит Саэки сан. -- Как я. Сквозь тонкие пальцы девушки струится белоснежный песок времени. Волны тихо разбиваются о берег. Поднимаются, накатывают и отступают. Поднимаются, накатывают, отступают. Сознание уплывает, словно его засасывает в какой то полутемный коридор. Глава 48 -- Дела... -- повторил парень. -- Ничего особенного, Хосино тян, -- церемонно протянул кот. Зверь был мордастый и, как показалось Хосино, уже не молодой. -- Вам тут одному не скучно? День деньской с камнем разговоры разговаривать? -- Что это ты по человечьи заговорил? -- Вовсе даже не по человечьи. -- Что то я не пойму. А как же тогда мы с тобой разговариваем? Кот и человек? -- На общем языке, который на грани миров. Только и всего. Парень задумался и пробормотал: -- Грань миров? Общий язык? -- Не понимаешь? Ну и ладно. Долго объяснять, -- сказал кот, презрительно дернув хвостом. -- Послушай, а ты, часом, не Полковник Сандерс? -- Какой еще полковник? -- сердито пробурчал кот. -- Не знаю такого. Я -- это я и никто другой. Обыкновенный уличный кот. -- А имя у тебя есть? -- Уж что что... -- И как же тебя зовут? -- Тунец, -- сконфузился кот. -- Тунец? Из которого суси делают? -- Ну да. Я тут в одной сусичной по соседству кормлюсь. Еще там есть собака. Так ее прозвали Тэкка . -- Ты вроде знаешь, как меня зовут? -- Ты же у нас знаменитость, Хосино тян, -- еле заметно улыбнулся черный кот. Хосино впервые видел улыбающегося кота. Но улыбка тут же пропала, и по кошачьей морде снова расплылось смирение и покорность судьбе. -- Кошки все знают, -- продолжал кот. -- И то, что Наката сан вчера умер, и то, что у тебя здесь ценный камень лежит. Мне в округе все известно. Я уже порядочно здесь живу. -- Хм... -- Хосино стало интересно. -- А чего мы все на ходу то? Может, зайдешь, Тунец сан? Не слезая с перил, кот покачал головой: -- Не е... Мне и здесь хорошо. Там у тебя как то не очень. Погода хорошая. Давай лучше здесь поговорим. -- Да мне в общем то все равно, -- согласился парень. -- Может, ты голодный? Хочешь чего нибудь? Кот опять покачал головой: -- Позволю себе заметить, с пропитанием у меня проблем нет. Меня больше волнует, как бы не растолстеть. В сусичной много рыбы ем, холестерин накапливается. Знаешь, как с лишним весом лазить тяжело? -- Слушай, Тунец сан, а ты ко мне по делу или как? -- Вроде того, -- ответил кот. -- Чую, попал ты в переделку. Один остался, да еще с этим мудреным камнем возиться приходится. -- Да уж. Твоя правда. Ни туда ни сюда. -- Вот я и подумал, может, помогу чем. -- Спасибо. Не откажусь, -- поблагодарил Хосино. -- Как говорится, на тебя одна надежда. -- Все дело в камне, -- сказал кот Тунец и дернулся, отгоняя навязчивую муху. -- Надо его на место вернуть -- и ты свое дело сделал. Можешь отправляться куда хочешь. Разве не так? -- Угу. Стоит только вход закрыть и всем разговорам конец. Как говорил Наката, раз открытое должно быть закрыто. И все. -- Вот я тебе и объясню, что делать надо. -- А ты знаешь? -- спросил парень. -- А то как же. Я же тебе сказал: кошки все знают. Не то что собаки. -- И что же делать? -- Убить его, -- смиренно проговорил кот. -- Убить? -- Да, Хосино тян. Убить его. -- Кого его то? -- Увидишь -- поймешь. Его , -- промолвил черный кот. -- Но если не увидишь, ничего не поймешь. У него никогда не было определенной формы. Все время разная. -- Это человек? -- Нет. Уж это мне точно известно. -- А какой он из себя? -- Чего не знаю, того не знаю, -- признался Тунец. -- Я же сказал: увидишь -- сразу поймешь, не увидишь -- не поймешь. Это же как день ясно. Хосино вздохнул: -- А вообще что он из себя представляет? -- Да зачем тебе это? -- сказал кот. -- Объяснить очень трудно. Лучше не знать ничего. Этот гад где то притаился. Сидит тихонько в темной дыре и посматривает оттуда. Но ведь не может он все время прятаться. Рано или поздно вылезет. Может, даже сегодня. И тогда обязательно на тебя полезет. Это ж беспрецедентный случай. -- Какой какой? -- Исключительный. Такой шанс раз в тысячу лет бывает, -- пояснил черный кот. -- Так что сиди и жди, а покажется -- убей. Всего и делов то. А потом гуляй на все четыре стороны. -- А с законом как быть, если я его убью? -- Я в законах не разбираюсь. Котам это ни к чему. Но он же не человек, при чем тут законы? Короче, его нужно убить. Это даже коту понятно. -- Но как его убивать то? Я же не знаю, какой он из себя, большой или маленький. Надо как то подготовиться, способ придумать. -- Любой способ подойдет. Можешь молотком стукнуть, ножом пырнуть, задушить, сжечь, загрызть. Что тебе больше нравится. Главное -- чтобы он дух испустил. Наберешься духу и придавишь. Ты в армии служил? Стрелять тебя учили на народные деньги? Штыком колоть? Ты же солдат. Это твое дело -- придумать, как убить. -- В армии учат на обычной войне воевать, -- вяло возразил парень. -- А какую то тварь подкарауливать, не человека даже, о которой понятия не имеешь -- ни какого она роста, ни как выглядит... караулить и молотком пришить -- такому нас не учили. -- Он как пить дать через вход полезет, -- не обращая внимания на слова Хосино, заявил Тунец. -- Но ты его не пускай. Ни за что. В лепешку расшибись. Надо его прикончить, пока он не пролез. Это самое главное. Понял? Упустишь его сейчас -- все. Конец. -- Один шанс в тысячу лет. -- Вот именно, -- сказал кот. -- Хотя это, конечно, я так сказал, ради красного словца. -- Тунец сан, но ведь этот гад, наверное, -- жутко опасный? -- робко спросил Хосино. -- Вот соберусь я его убить, а он возьмет и меня самого укокошит. -- Пока шевелится, он вроде не такой опасный. Но как замрет -- это совсем плохо. Поэтому надо его кончать, когда он еще дергается. Смотри, не упусти момент. -- Вроде? -- проговорил Хосино. Черный кот на его реплику никак не отреагировал, прищурился и, потянувшись на перила