переулка. Внутри биллиардной парочка в виде Хацуми в стильном платье и меня в голубой фланелевой куртке и форменном галстуке выглядела весьма нелепо, но Хацуми нисколько не обращала на это внимания, она выбрала кий и натерла его конец мелом. Затем она вынула из сумочки заколку и приколола волосы на лбу, чтобы не мешались во время игры. Мы сыграли две партии, но как она и предупреждала, играла она великолепно, а я тем более не мог нормально играть из-за повязки на руке, так что обе партии Хацуми выиграла с разгромным счетом. - Здорово играешь, - восхищенно сказал я. - С виду не подумаешь, да? - улыбнулась Хацуми, тщательно прицеливаясь по мячу. - Где ты так научилась? - Мой дедушка вообще поиграть любил и биллиард дома держал. Так мы с детства как к нему идем, так со старшим братом вдвоем за биллиард. А когда подросли, с нами дедушка уже серьезно занимался. Хороший был человек. Умный, красивый. Сейчас умер уже. Он всегда хвастался, что в Нью-Йорке когда-то давно с Дианой Дурбин (Deana Durbin) встречался. Она загнала подряд три шара и промазала по четвертому. Я с трудом загнал один шар, а по следующему промазал, хотя он был совсем простой. - Это все из-за повязки твоей, - утешила меня Хацуми. - Да нет, просто не играл давно. Два года и пять месяцев кий в руки не брал. - Так точно помнишь? - Друг мой умер ночью того дня, когда мы с ним в биллиард играли, вот и помню. - И ты поэтому после того бросил в биллиард играть? - Да нет. Таких особых намерений не было, - ответил я, подумав. - Просто повода не случалось в биллиард играть. Вот и все. - А как твой друг умер? - Авария. Она забила несколько шаров подряд. Глаза ее были очень серьезными, когда она решала, куда направить шар, и удары по шарам она наносила точно выверенными усилиями. Я глядел, как она откидывает назад аккуратно уложенные волосы, поблескивая золотыми сережками, ставит ноги в туфлях, похожих на бальную обувь, в нужную позицию и бьет по шару, поставив стройные красивые пальцы на сукно стола, и эта обшарпанная биллиардная казалась мне частью какого-то аристократического клуба. Мы впервые были с ней вдвоем одни, и это был замечательный опыт для меня. Находясь с ней вместе, я почувствовал, будто моя жизнь поднялась на ступеньку верх. Когда закончилась третья партия - и третью партию она, конечно же, тоже выиграла - рана на моей руке слегка разболелась, и мы решили остановиться. - Извини. Не надо было заставлять тебя играть... - сказала Хацуми с неподдельным беспокойством. - Да ничего страшного. Рана-то пустяковая. Да и здорово было, - сказал я. Когда мы уходили, хозяйка биллиардной, сухощавая женщина средних лет, сказала: - Да у вас талант, девушка. - Спасибо, - сказала Хацуми, улыбаясь. Затем она расплатилась - Больно? - спросила у меня Хацуми, когда мы вышли. - Да не особенно, - сказал я. - А если рана открылась? - Да все нормально будет. - Да нет, пошли-ка ко мне. Я посмотрю твою рану. Все рано повязку сменить надо, - сказала Хацуми. - У меня дома и бинты есть, и лекарства. Да и отсюда недалеко. Я сказал, что не стоит, так как все не настолько серьезно, чтобы так переживать, но она упорно твердила, что надо посмотреть, не открылась ли рана. - Или тебе неприятно со мной находиться? Может, тебе не терпится домой вернуться? - шутливо спросила Хацуми. - Вот уж нет, - сказал я. - Тогда не упрямься и пошли ко мне, тут пешком два шага. До дома Хацуми на Эбису от Сибуя было пятнадцать минут пешего ходу. Квартира ее была не сказать чтобы шикарная, но довольно приличная, и там были и маленькое лобби, и лифт. Хацуми усадила меня за стол на кухне и сходила переодеться в комнату сбоку. Теперь на ней были толстовка с надписью "Prinston University" и джинсы, а симпатично поблескивавших до этого сережек видно не было. Она принесла откуда-то аптечку, разбинтовала на столе мою руку, убедилась, что рана не разошлась, продезинфицировала рану и снова наложила чистые бинты. Делала она все довольно искусно. Где ты стольким вещам научилась? - спросил я. - Я когда-то в добровольной организации этим занималась. Там всему научилась, медпомощь и все такое, - сказала Хацуми. Закончив перевязку, она принесла из холодильника две банки пива. Она выпила полбанки, я полторы. Затем Хацуми показала мне фотографию младшекурсниц из одного с ней клуба. Там действительно было несколько симпатичных девушек. - Если захочешь подругу завести, скажи. Познакомлю мигом. - Так и сделаю. - Ты меня за сводню, наверное, считаешь, скажи честно? - Есть немного, - честно ответил я и засмеялся. Хацуми тоже засмеялась. Смеяться ей очень шло. - Что ты обо всем думаешь? Про нас с Нагасавой. - В каком смысле, что я думаю? - Как мне быть дальше? - А что толку от моих слов? - сказал я, потягивая пиво, охлажденное ровно настолько, чтобы приятно было пить. - Ничего страшного. Скажи, что ты думаешь. - Я бы на твоем месте с ним расстался. А потом нашел бы кого-нибудь, мыслящего более душевно, и зажил бы с ним счастливо. Как бы ни стараться видеть в нем только хорошие стороны, встречаясь с ним, счастья достигнуть невозможно. Он живет не для того, чтобы стать счастливым или сделать счастливым кого-то. Когда с ним находишься вместе, с ума начинаешь сходить. На мой взгляд то, что ты с ним встречаешься уже три года, это само по себе чудо. Мне он, конечно, тоже по-своему нравится. Он интересный человек, и я считаю, что есть в нем и прекрасные стороны. У него есть способности и сила, за которыми таким, как я, и не угнаться никогда. И все-таки то, как он мыслит и как он живет, это ненормально. Когда я с ним говорю, у меня иногда такое чувство становится, будто я все время на одном месте кручусь и барахтаюсь. Хоть он и живет точно так же, как я, но он все равно поднимается все вверх и вверх, а я так и барахтаюсь на месте. И от этого ужасная пустота ощущается. Короче, сама система совсем другая. Ты понимаешь? - Я понимаю, - сказала Хацуми и достала из холодильника еще пива. - К тому же, когда он поступит в МИД, и обучение внутри страны у него закончится, что если ему тогда надолго за границу придется уехать? Что ты тогда будешь делать? До конца будешь ждать? Он ведь, по-моему, ни на ком жениться не хочет. - Я тоже знаю. - Больше мне тогда сказать нечего. - Угу, - кивнула Хацуми. Я медленно наполнил стакан пивом и стал пить. - Я с тобой когда в биллиард играл, вдруг подумал, - сказал я. - У меня ни братьев, ни сестер ведь не было, я единственным ребенком рос, но никогда мне ни одиноко не было, ни брата или сестру никогда иметь не хотелось. Казалось, что и одному неплохо. Но когда мы только что в биллиард играли, вдруг подумал, вот хорошо бы у меня такая сестра была, как ты. Чтобы и умная была, и красивая, чтобы ей платье цвета "midnight blue" хорошо шло и сережки золотые, и чтобы в биллиард играть умела. Радостно улыбаясь, Хацуми посмотрела мне в лицо. - По крайней мере из того, что я за этот год от других слышала, от твоих слов мне радостней всего. Честно. - Поэтому мне тоже хочется, чтобы ты была счастлива, - сказал я, чувствуя, что краснею. - Но вот ведь странно. С кем угодно, кажется, ты могла бы быть счастлива, но почему ты так привязана к такому, как Нагасава? - Это, наверное, та ситуация, когда никакого выхода нет. Сама с этим ничего поделать не могу. Как сказал бы Нагасава: "Сама виновата, я тут ни при чем". - Да уж, он бы так и сказал, - согласился я. - Понимаешь, Ватанабэ... Я не такая уж умная. Я наивная и упрямая женщина. Ни системы, ни кто виноват, меня не касается. Мне достаточно выйти замуж, каждую ночь спать в объятиях хорошего человека и родить от него ребенка. Вот и все. Вот и все, чего я хочу. - А то, чего он добивается, это совсем другое. - Но люди ведь меняются, разве нет? - сказала Хацуми. - В смысле, когда в общество выходят, с жизненными трудностями сталкиваются, страдают, взрослеют? - Ну да. Кто знает, может быть, вдали от меня его чувства ко мне изменятся? - Так можно об обычных людях рассуждать, - сказал я. - С обычным человеком, может быть, так бы оно и было. Но он ведь другой. У него такие сильные убеждения, каких мы себе представить не можем, и он их изо дня в день все усиливает. Если где-то ему достается, он от этого старается стать еще сильнее. Чем кому-то спину показать, он скорее слизняка готов проглотить. Чего ты вообще можешь ожидать от такого человека? - И все-таки, Ватанабэ, сейчас мне ничего не остается, кроме как ждать, - сказала Хацуми, подперев подбородок двуми руками, поставив локти на стол. - Ты настолько любишь Нагасаву? - Люблю, - не колеблясь ответила она. - Э-хе, - вздохнул я. Затем допил пиво. - Когда настолько кого-то любишь, что можешь так уверенно об этом сказать, это здорово. - Я просто наивная и упрямая женщина, - опять сказала Хацуми. - Еще пиво будешь? - Да нет, хватит уже. Пора идти потихоньку. Спасибо тебе и за повязку, и за пиво. Я встал и обулся в прихожей. В это время зазвонил телефон. Хацуми посмотрела на меня, потом на телефон, потом опять на меня. Сказав: "Пока", я открыл дверь и вышел. Когда дверь тихонько закрывалась, мне в глаза бросился облик Хацуми, поднимающей трубку телефона. Это был последний раз, когда я ее видел. Когда я вернулся в общежитие, было пол-двенадцатого. Я направился прямиком в комнату Нагасавы и постучал. Я постучал раз десять, пока до меня наконец дошло, что сегодня суббота. На ночь с субботы на воскресенье Нагасава каждую неделю получал разрешение не ночевать в общежитии под предлогом того, что идет спать к родственникам. Я вернулся в комнату, развязал галстук, снял куртку и брюки и повесил их на вешалку, переоделся в пижаму и почистил зубы. Затем я впомнил, что завтра же снова воскресенье. Чувство было такое, словно воскресенье наступало с интервалом дня в три. А еще через два воскресенья мне исполнится двадцать лет. Я завалился в постель и погрузился в мрачные мысли, глядя на календарь на стене. Утром в воскресенье я, как обычно, сел за стол и стал писать письмо Наоко. Я пил кофе из большой кружки, слушал старую пластинку Майлза Дэйвиса и писал длинное письмо. За окном шел мелкий дождь, и в комнате было холодно, как в аквариуме. От свитера, который я только что вытащил из ящика с одеждой, пахло средством от моли. В верхней части окна на стекле неподвижно сидела жирная муха. Ветра, похоже, не было, так что флаг Японии безвольно свисал, обмотавшись вокруг флагштока, не шевелясь, точно полы тог древнеримских сенаторов. Неизвестно откуда взявшаяся тощая рыжая собачонка тщедушного вида бегала по лужайке и обнюхивала подряд все цветы, тыкаясь в них носом. Я никак не мог понять, чего ради собака бегает и нюхает цветы в такой дождливый день. Сидя за столом, я писал письмо, а когда перевязанная рука начинала болеть, смотрел на поливаемую дождем лужайку. Сперва я написал, что сильно порезал руку на работе в магазине пластинок, а потом написал о том, что в субботу вечером Нагасава, Хацуми и я втроем устроили нечто вроде банкета в честь успешной сдачи Нагасавой экзамена на звание дипломата. Я рассказал ей, какой это был ресторан и какие блюда там подавали. Я написал о том, что еда была отличной, но ситуация по ходу дела сложилась несколько странная. Я поколебался, писать ли о Кидзуки в связи с нашим с Хацуми походом в биллиардную, но в итоге решил все-таки написать. Я почувствовал, что написать об этом необходимо. "Я отчетливо помню последний шар, который Кидзуки забил в тот день - в день, когда он умер. Это был довольно трудный шар, и бить надо было от борта, и я и подумать не мог, что он его забьет. Было это, наверное, совпадение, но шар пошел по точной траектории, и белый шар слегка ударился о красный, так что даже звука никакого не раздалось, и в итоге этот удар оказался последним в нашей партии. Это было так чисто и впечатляюще, что и сейчас оно у меня как перед глазами. И после этого почти два с половиной года я в биллиард не играл. Но в тот вечер, когда я играл в биллиард с Хацуми, я до конца первой партии не вспоминал о Кидзуки, и для меня это было немалым шоком. Еще бы, ведь я после его смерти думал, что буду вспоминать о нем каждый раз, когда буду играть в биллиард. И все же я даже не вспомнил о нем до самого момента, когда после партии стал пить колу из автомата. А вспомнил я про Кидзуки потому, что в биллиардной, куда мы с ним часто ходили, тоже был автомат с колой. Оттого, что я не вспомнил о Кидзуки, у меня появилось ощущение, будто я совершил что-то скверное по отношению к нему. Тогда у меня было такое чувство, словно я его предал. Однако, вернувшись в общежитие, я подумал так. С тех пор прошло уже два с половиной года. Но ему ведь еще все те же семнадцать лет. И все же это не значит, что воспоминания о нем во мне стали менее яркими. То, что принесла его смерть, все еще отчетливо хранится во мне, и что-то из этого стало даже отчетливее, чем было тогда. Вот что я хотел бы сказать. Мне уже почти двадцать, и что-то из того, что было общего у нас с Кидзуки в семнадцать и восемнадцать лет, уже исчезло, и как ни вздыхай, больше оно не вернется. Больше этого я объяснить не могу, но верю, что ты сможешь понять то, что я чувствую и хочу сказать. Также я думаю, что кроме тебя этого никто больше не поймет. Я еще больше думаю о тебе, чем думал до сих пор. Сегодня идет дождь. Дождь в воскресенье меня немного раздражает. Когда идет дождь, я не могу стирать, а значит, не могу и погладить белье. Ни погулять, ни на крыше поторчать. Все, что я могу сейчас делать, это сидя за столом слушать по несколько раз "Kind of Blue", поставив проигрыватель на повтор, да глядеть на поливаемую дождем территорию. Как я тебе писал до этого, я не завожу пружину по воскресеньям. Из-за этого письмо вышло черезчур длинное. Буду уже заканчивать. Потом надо будет пойти в столовую пообедать. Пока." Глава 9. Люблю тебя, как весенний медвежонок На лекции на следующий день Мидори опять не показалась. Я терялся в догадках, что могло случиться. С тех пор, как она звонила мне в последний раз, прошло уже десять дней. Я хотел уже позвонить к ней домой, но вспомнил, как она сказала, что позвонит сама, и передумал. В четверг той недели я столкнулся в столовой с Нагасавой. Он пришел с подносом с едой в руках, сел рядом со мной и сказал, что извиняется за все, что в тот раз произошло. - Да все в порядке, уж я-то поел на славу, - сказал я. - Банкет, правда, получился, что ни говори, странноватый. - Да не говори, - сказал он. Некоторое время мы продолжали есть молча. - Мы с Хацуми помирились, - сказал он. - Правильно, - сказал я. - Я и тебе, кажись, лишнего наговорил? - Чего это с тобой, раскаиваться никак вздумал? Нездоровится тебе, что ли? - Очень может быть, - сказал он и пару раз чуть заметно кивнул. - Хацуми говорит, ты ей со мной расстаться советовал? - Само собой. - Оно и правильно. - Она очень хороший человек, - безразлично сказал я, поглощая соевый бульон. - Я знаю, - сказал Нагасава, вздыхая. - Настолько хорошая, что для меня, пожалуй, даже слишком. Когда зажужжал зуммер, оповещающий о том, что мне кто-то звонит, я спал, как убитый. У меня тогда был что называется самый сон. Поэтому я никак не мог сообразить, что к чему. Ощущение было такое, будто пока я спал, моя голова погрузилась в воду, и мозги размокли. Взлянув на часы, я увидел, что была четверть седьмого, но было это утро или день, определить было невозможно. Невозможно было даже вспомнить, какой сегодня день недели. Я выглянул в окно и увидел, что флаг на флагштоке поднят не был. Из этого я заключил, что время сейчас несколько более позднее, чем шесть часов пополудни. Видимо, поднятие государственного флага тоже весьма полезная вещь. - Ватанабэ, ты сейчас свободен? - спросила Мидори. - Сегодня какой день недели? - Пятница. - Сейчас вечер? - Само собой. Вот ты странный. Вечер сейчас, э-э, шесть часов восемнадцать минут. Все-таки вечер, подумал я. Ну да, я же заснул, пока читал книгу, лежа на кровати. Пятница - я быстро прикинул. В пятницу вечером работы нет. - Время есть. Ты где сейчас? - Станция Уэно. Я сейчас на Синдзюку поеду, давай там встретимся? Мы договорились о месте и времени встречи, и я повесил трубку. Когда я приехал в DUG, Мидори уже сидела в самом конце стойки бара и пила. На ней под белым мятым мужским плащом со стоячим воротником были тонкий желтого цвета свитер и синие джинсы. На запястье у нее было два браслета. - Чего пьем? - "Tom Collins" (джин, лимонный сок, сахар и содовая), - сказала Мидори. Я заказал виски с содовой и лишь тогда заметил большую сумку у ее ног. - Я путешествовала. Только вовращаюсь, - сказала она. - Куда ездила? - Нара и Аомори. - За один раз? - пораженно спросил я. - Ну прям, какая бы я ни была необыкновенная, как я за раз в Нара и Аомори съезжу? По отдельности съездила. За два раза. В Нара с парнем моим, в Аомори одна смоталась. Я отпил глоток виски с содовой и поджег сигарету во рту у Мидори. - Намучалась? Похороны и все такое. - Да похороны - дело нехитрое. Мы к этому привычные. Оделся в черное да сиди себе с серьезной рожей, а люди вокруг все как надо сделают. Родственник наш да соседи сами и выпивку купили, и суси приготовили, и утешили, и поплакали, и потрепались, и вещи покойного разделили, как захотели, все просто. Тот же пикник. Сравнить с тем, как я мучалась каждый день, за больным ухаживала, так пикник и только. Намучались, как только могли, уже и слез никаких не осталось, что у сестры, что у меня. Сил никаких нет и даже плакать не можем, честное слово. А окружающие это видят и возмущаются, какие в этой семье дочери бессердечные, ни слезинки не прольют. А мы тогда назло тем более не плачем. Можно и притвориться, что плачешь, ничего сложного, но мы так ни за что не сделаем. Злость потому что берет. Все только и ждут, что мы плакать будем, так что мы тем более не плачем. Мы с сестрой в этом сходимся. Хоть у нас характеры и совсем разные. Мидори подозвала официанта, позвякивая браслетами, и заказала еще "Tom Collins" и блюдце фисташек. - Как похороны закончились, и все разошлись, мы с сестрой вдвоем до утра "Масамунэ" пили. Где-то полторы больших бутылки. Всех вокруг ругали, на чем свет стоит. Вот он дегенерат, дерьмо собачье, пес паршивый, свинья, лицемер, жулик, так и трещали до конца. И полегчало ведь. - Да уж наверное. - Потом напились, завалились в постель и заснули без задних ног. По телефону кто-то звонит, а мы ноль внимания и сопим себе дальше. Потом как проснулись, суси на двоих заказали, посоветовались и решили. Закроем на какое-то время магазин и будем делать то, что хотим. До сих пор мы так упирались, уж это-то мы можем себе позволить? Так что сестра решила со своим пожить спокойно, а я со своим решила на три дня с двумя ночевками съездить куда-нибудь. Сказав это, Мидори на некоторое время замолчала и почесала край уха. - Ты извини, что я грубо так говорю. - Да ерунда. Вот почему ты в Нара, значит, поехала. - Ну да, мне всегда Нара нравилась. - Оторвались там? - Не-а, ни разу, - сказала она и вздохнула. - Не успели в гостиницу приехать и чемоданы бросить, у меня месячные начались сразу. Я не удержался от смеха. - И ничего смешного! На неделю раньше начались, прикинь! Я чуть не расплакалась, честное слово. Он тоже злится, аж воет... Его разозлить легко очень. А что я сделаю? Я же не специально. А у меня эти дела к тому же обильные очень. И боли сильные. Мне первые дня два вообще ничего не хочется делать. Мы, когда такое дело, встречаться не будем, ладно? - Да я бы и рад, а как я об этом узнаю? - спросил я. - А я тогда как у меня месячные начнутся, первые дня два или три красную шапку носить буду. Тогда ведь понятно будет? - сказала Мидори, смеясь. - Как увидишь меня в красной шапке, даже если на улице встретишь, делай вид, что не узнал, и смывайся. - Вот лучше бы все женщины в мире так и делали, - сказал я. - Ну и чем вы в Нара занимались? - А что было делать, с оленями поигрались, туда-сюда походили да вернулись, ужас какой-то, честное слово. Поссорились с ним и до сих пор после этого больше не виделись. Ну, вернулась потом в Токио, дня два или три дурака поваляла да решила съездить куда-нибудь спокойно одна и поехала в Аомори. У меня друзья есть в Хиросаки, так я на пару дней у них остановилась, а потом в Симогита съездила и в Таппи. Хорошие там места очень. Я как-то один раз к карте того района комментарии писала. Ты в тех местах бывал? Я ответил, что не бывал. - Знаешь, - Мидори отпила глоток "Tom Collins" и почистила фисташку, - пока одна каталась, все время про тебя думала. Хотелось, чтобы ты рядом со мной был. - Почему? - Почему? - переспросила Мидори и посмотрела на меня так, точно глядя в пустоту. - В каком смысле, почему? - Почему меня, говорю, вспоминала? - Потому что нравишься ты мне, почему же еще? Какая еще причина может быть? Кому же хочется, чтобы рядом человек был, который не нравится? - Но у тебя же парень есть, с какой стати тебе обо мне думать? - сказал я, медленно попивая виски с содовой. - Раз парень есть, то что, и вспомнить тебя нельзя? - Ну я же не в этом смысле... - Слушай, Ватанабэ, - сказала Мидори, тыкая в мою сторону большим пальцем. - Я тебя предупреждаю, у меня сейчас внутри за месяц всякой всячины накопилось, и все перепуталось и бурлит по-страшному. Так что ты, пожалуйста, больше меня не грузи. А иначе я прямо здесь разреветься могу, а я если плакать начну, то всю ночь реву. Или ты не против? Я как зверь плачу, окружающее все не воспринимаю, честное слово. Я кивнул и больше ничего говорить не стал. Потом заказал второй виски с содовой и стал есть фисташки. Трясся шейкер, сталкивались друг с другом стаканы, гремел извлекаемый из аппарата лед, а за всем этим пела старую песню про любовь Сара Воган (Sarah (Lois) Vaughan). - Да у нас с ним и отношения ухудшились после той ерунды с тампоном, - сказала Мидори. - Что еще за ерунда с тампоном? - Ну, месяц назад где-то пили как-то я, он и его друзья, человек пять или шесть. И я расказала, как в соседнем доме жещина чихнула, а у нее в этот момент тампон выскочил. Смешно ведь? - Смешно, - согласился я, смеясь. - Все ржут, аплодируют. И только он разозлился. Чего я, говорит, всякие низости рассказываю. Все настроение всем испортил. - Хм-м. - Он хороший, но в таких делах узколобый, - сказала Мидори. - Вот я, например, если трусики надену не белые, а цветные какие-нибудь, он злится. Как ты считаешь, это не узколобость? - Ну-у, оно, конечно, да, но это же вопрос вкуса, - сказал я. - для меня сам факт, что такой человек любил Мидори, был удивителен, но я решил этого вслух не говорить. - А ты чем занимался это время? - Да ничего особенного. Все одно и то же. Сказав это, я вспомнил, как мастурбировал, думая о Мидори, как обещал. Я тихо, чтобы не услышали окружающие, рассказал об этом Мидори. Мидори расцвела и щелкнула пальцами. - И как ? Получилось? - Да на половине неловко стало, и я бросил. - Почему, не получается? - Ну. - Жалко, - сказала Мидори, искоса глядя на меня. - Нельзя, чтобы неловко было. Можно же что-нибудь развратное-развратное вообразить. Я же разрешаю, чего тут стесняться? О, а давай я в следующий раз по телефону буду! А-а... да, здесь, здесь... а-а, как хорошо... не могу больше... я сейчас кончу... а-а, нет, не здесь... типа такого. А ты будешь слушать и это делать. - В общаге телефон в лобби у входа висит, там ходят все, - объяснил я. - Если я там онанировать буду, меня комендант убьет, гарантирую. - Правда? А что же желать? - Что, что. Придется опять самому пробовать. - Ты постарайся. - Угу. - Я просто не сексуальная сама по себе. - Да нет, проблема не в этом, - сказал я. - Как бы тебе объяснить, тут в отношении проблема. - У меня спина очень чувствительная, если руками тихонечко ласкать. - Буду иметь в виду. - Ну что, пойдем сейчас порнуху смотреть? Там такой крутой садомазохизм! - сказала Мидори. Мы пошли в лавку, где подавали блюда из речного угря, наелись угрей, пошли в один из этих грязных кинотеатров, которых даже на Синдзюку было всего несколько, и стали смотреть кинопрограмму из трех фильмов с возрастным цензом. Мы купили газету и выяснили, что садомазохистских фильмов кроме как там нигде не показывали. В кинотеатре стоял какой-то запах непонятного происхождения. К счастью, когда мы вошли, сразу началось то самое садомазохистское кино. Работающая в фирме девушка и ее младшая сестра, ученица старшей школы, подвергались извращенному насилию, будучи схвачены и заточены где-то несколькими маньяками. Сюжет был такой, что маньяки, угрожая, что изнасилуют школьницу, совершают всяческие жестокости в отношении старшей сестры, и та в итоге становится полной мазохисткой, а ее сестренка, которую насильно заставляют на все это в подробностях смотреть, сходит с ума. Настроение фильма было черезчур перекрученным и мрачным, да и эпизоды повторялись похожие друг на друга, так что я на середине заскучал. - Я бы на месте младшей так не надрывалась. Я бы получше смотрела, - сказала мне Мидори. - Да уж наверное, - сказал я. - А тебе не кажется, что у младшей слишкой темные соски для старшеклассницы, которая еще не спала ни с кем? - В натуре. Мидори смотрела фильм весьма увлеченно. Я подумал, что если картину смотрят с таким огненным усердием, то за вход вполне можно было бы брать и полную плату. Мидори подробно докладывала мне обо всем, что приходило ей в голову. "Ой, бедненькая, что они с ней делают!" или "Вот звери, втроем сразу, это же вообще труба!" или "Ватанабэ, вот бы мне кто-нибудь так сделал!" Мне было куда интереснее следить за ней, чем за событиями на экране. Во время перерыва я оглядел зал, и кроме Мидори женщин, похоже, там не было. Парень, по виду студент, сидевший рядом, увидев Мидори, отсел подальше. - Ватанабэ, - спросила Мидори, - а ты возбуждаешься, когда это смотришь? - Ну, бывает, - сказал я. - С этой целью такие фильмы ведь и снимают. - Стало быть, когда такие вещи показывают, у всех, кто здесь это смотрит, поголовно stand up? И тридцать, и сорок, все поголовно? У тебя от этой мысли ощущения странного не возникает? Я сказал, что, пожалуй, что-то такое есть. Вторая картина была сравнительно нормальной направленности. Но в компенсацию своей нормальности она была еще более нелепой, чем первая. В ней то и дело показывались сцены орального секса, и каждый раз во время этих эпизодов по залу разносились громкие звуки спецэффектов. Я слушал эти звуки, и мне становилось как-то не по себе оттого, что я живу на этой странной планете. - И кто такие звуки придумал? - сказал я Мидори. - А мне эти звуки нравятся, - сказала Мидори. Также можно было слышать звуки того, как происходит половой акт. Мне до этого никогда не приходилось замечать, чтобы такие звуки раздавались в реальности. Слышен был также скрип кровати. Такие сцены тянулись без конца одна за другой. Сперва Мидори смотрела с интересом, но потом ей, видно, наскучило, и она потащила меня наружу. Я встал, вышел на улицу и вздохнул полной грудью. Впервые, наверное, воздух на улице Синдзюку показался мне таким освежающим. - Здорово, - сказала Мидори. - В следующий раз пошли опять. - Да сколько ни смотри, одно и то же ведь. - А что делать, у нас ведь тоже все одно и то же. И она, пожалуй, была права. Выйдя из кинотеатра, мы опять пошли в другой бар и выпили. Я пил виски, Мидори выпила три или четыре стакана коктейля неизвестно из чего. Когда мы вышли из бара, Мидори заявила, что хочет залезть на дерево. - Нету здесь никаких деревьев. И на ногах ты не стоишь ни черта, никуда ты не залезешь, - сказал я. - Всегда ты со своими раскладками весь кайф людям испортишь. Хотела напиться - вот и напилась. Можно же? Пьяная, не пьяная, на дерево-то залезть смогу. Во, залезу на высокое-превысокое дерево и поссу сверху, как цикада. - Ты в туалет хочешь, что ли? - Ага. Я отвел Мидори в платный туалет возле станции Синдзюку, заплатил за вход и отправил ее внутрь. Потом купил в киоске еженедельник и стал ждать ее, читая газету. Мидори долго не выходила. Спустя пятнадцать минут я забеспокоился и уже стал подумывать, не надо ли сходить посмотреть, когда она наконец вышла наружу. Лицо ее слегка побледнело. - Извини, пока сидела, заснула, - сказала Мидори. - Как самочувствие? - спросил я, помогая ей надеть плащ. - Так себе. - Я тебя домой провожу, - сказал я. - Поедешь домой, примешь ванну, проспишься, и все пройдет. Устала просто. - Не поеду я домой. Чего дома делать, там нет никого, не хочу туда одна. - Блин, ну а что ты делать-то собираешься? - спросил я. - Пошли тут где-нибудь в мотель и вдвоем будем спать, обнявшись. Будем дрыхнуть до утра. А утром тут где-нибудь позавтракаем и вместе в универ поедем. - Ты что, за этим меня и позвала? - Конечно. - Так не меня надо было тогда звать, а парня своего! Ну по-любому же так нормальнее будет! А для чего тебе твой парень тогда? - А я с тобой хочу быть. - Нельзя, - отрезал я. - Во-первых, мне до двенадцати часов в общаге надо быть. А иначе самовольный уход получится. Я уже один раз так делал, мне влетело тогда. Во-вторых, я если с женщиной сплю, то я сдерживаться не могу, и не люблю я это терпеть, когда внутри кипит все. Я к тебе тогда приставать могу начать. - Изобьешь меня, свяжешь и сзади отымеешь. - Слушай, я не шучу ведь. - Но мне же одиноко. Мне страшно одиноко. Я понимаю, мне перед тобой неудобно. Лезу к тебе со всякой фигней, а сама для тебя ничего не сделаю. Болтаю, что хочу, зову куда-то, за собой таскаю. Но у меня для этого кроме тебя нету никого. Двадцать лет я живу, и никто никогда ни разу моих капризов не исполнял. Что папа, что мама, только и делают вид, что не замечают ничего, и парень мой тоже такой. Я капризничаю, а он злится. Ругаемся потом. Никому, кроме тебя, я такого сказать не могу. А сейчас я замучалась, как только могла. Хочу слышать, как кто-то мне говорит, что я милая, что красивая, когда засыпать буду. Вот и все. А как проснусь потом, буду опять в своем уме, и больше ничего такого для себя одной просить не буду ни за что. Я тогда хорошая буду. - Все равно не могу я. - Ну пожалуйста! А не то я тут сяду и всю ночь реветь буду, и отдамся первому, кто со мной заговорит. Делать было нечего, и я позвонил в общежитие и попросил позвать к телефону Нагасаву. Я попросил его сделать так, будто я нахожусь в общежитии. Сказал ему, что я с девушкой. Он обрадованно ответил, что в таком деле подсобит с удовольствием. - Я табличку на двери поверну так, будто ты в комнате, так что можешь не беспокоиться, отрывайся. Завтра через мое окно залезешь, - сказал он. - Вот спасибо! Потом сочтемся, - сказал я и повесил трубку. - Все нормально? - спросила Мидори. - Ну как-нибудь, - тяжело вздохнул я. - Может тогда на дискотеку сходим, пока время есть? - Ты же устала. - Да с этим-то проблем нет. Пока Мидори танцевала, казалось, что силы и правда к ней возвращаются. Она выпила два стакана виски с колой и потом танцевала, пока пот не выступил у нее на лбу. - Здорово! - сказала Мидори, садясь за столик и переводя дыхание. - давно так не танцевала. Двигаешься, и кажется, что душа тоже раскрепощается. - Да ты, насколько я вижу, и так всегда раскрепощенная, разве нет? - А вот и нет, - сказала Мидори, опустив улыбающееся лицо. - Знаешь, что-то я в себя пришла, и есть захотелось. Давай пиццы поедим? Я проводил ее в пиццерию, куда часто ходил сам, и заказал разливное пиво и пиццу с анчоусами. Я был не так уж голоден, поэтому из двенадцати кусков съел только четыре, а остальные все съела Мидори. - Быстро ты восстанавливаешься! Только что ведь бледная была, шаталась, - сказал я, не веря своим глазам. - Это потому что мой каприз исполнили, - сказала Мидори. - Поэтому теперь мне поддержка не нужна. А вкусная пицца! - А у тебя правда дома никого сейчас? - Ну да, сестра сказала, что у парня своего переночует. Она трусливая, без меня одна спать не может. - Не пойдем тогда ни в какой мотель, - сказал я. - Туда пойдешь, потом только погано будет. Ну их к черту, поехали к тебе домой. Одеяло для меня найдется, надеюсь? Мидори подумала и кивнула. - Ладно, тогда поехали к нам. Мы сели на метро линии Яманотэ, доехали до Оцука и подняли железную штору магазина Кобаяси. На шторе была приклеена надпись "Временно закрыто". Похоже, штору не открывали давно, и внутри магазина стоял запах старой бумаги. Почти половина стеллажей была пуста, и почти все журналы были увязаны для возврата. По сравнению с тем, каким я увидел его в первый раз, магазин казался еще более пустым и заброшенным. Он был похож на выброшенные волнами на берег останки корабля. - Не собираетесь, смотрю, больше магазин держать? - спросил я. - Продать решили, - потерянно сказала Мидори. - Продадим, а деньги с сестрой пополам разделим. И будем жить без чьего-то покровительства. Сестра в следующем году замуж выходит, а мне еще три года осталось в универе доучиться. Денег должно хватить. Да и подрабатывать буду, опять же. Как магазин продастся, снимем где-нибудь квартиру и поживем пока с сестрой вдвоем. - А продастся магазин? - Должен. Из знакомых один собирается шерстяную лавку открыть, так он недавно спрашивал, не продадим ли магазин, - сказала Мидори. - Но папу так жалко. Он так старался, и магазин открыл, и долги потихоньку раздавал, все силы отдавал, какие были, а в итоге почти ничего ведь не осталось. Исчезло все, будто пена. - Но ты же осталась, - сказал я. - Я? - повторила Мидори и странно усмехнулась. Потом глубоко вздохнула и проговорила, - Пошли наверх. Холодно тут. Мы поднялись на второй этаж, и она усадила меня за кухонный стол и подогрела воду для ванны. Между делом она вскипятила воду в чайнике и заварила чай. Пока вода в ванне разогревалась, мы с ней сидели, разделенные столом, и пили чай. Она какое-то время смотрела мне в лицо, подперев подбородок рукой. Никаких звуков, кроме тиканья часов и шума то начинающего работать, то останавливающегося охлаждающего устройства в холодильнике, слышно не было. Часы показывали уже около одиннадцати. - Ватанабэ, у тебя такое лицо смешное, если приглядеться, - сказала Мидори. - Да? - ответил я, несколько задетый. - Мне вообще-то люди с красивыми лицами нравятся, но на твое лицо когда смотрю, как бы это сказать, чем чаще смотрю, тем все больше кажется, что вот ему и так сойдет. - Я о себе тоже так иногда думаю. Что и так сойдет. - Я не имею в виду сейчас ничего плохого. Ну не получается у меня свои чувства выражать нормально. Меня поэтому неправильно понимают часто. Я имею в виду, что ты мне нравишься. Я тебе еще не говорила? - Говорила, - сказал я. - Я ведь тоже про мужчин узнаю понемногу. - Мидори принесла "Мальборо" и закурила. - Если начало - это ноль, то узнать можно много. - Наверное. - Кстати. Поставишь свечку папе? - сказала Мидори. Я прошел за ней в комнату, где находился буддийский алтарь, зажег курительную свечу и молитвенно сложил ладони. - А я недавно перед папиной фотографией вся разделась догола. Вся разделась, уселась, как йог, и свое тело ему показывала. Это, папа, грудь, а это пупок... - А это зачем? - ошарашенно спросил я. - Ну просто показать хотела. Ведь половина меня - это же папина сперма, правильно? Почему не показать? Вот это, типа, твоя дочь. Ну, пьяная еще была к тому же. - А-а. - Сестра тогда как вошла, так аж вскрикнула. Как тут было не закричать, когда я перед изображением покойника вся голая сижу? - Ну да, пожалуй. - Я тогда ей объяснила, чего я хочу. Так и так. Садись, сказала, тоже рядом, разденься и покажись папе. А она не стала раздеваться. Посмотрела, как на идиотку, и ушла. Сестра в таких вещах слишком консервативная. - Она-то как раз сравнительно нормальная, - сказал я. - А как тебе наш папа показался? - Я с людьми когда в первый раз встречаюсь, теряюсь обычно. А вот с ним вдвоем совсем тяжело не было. Настолько было просто. И поговорили с ним о разном. - О чем вы говорили? - Об Эврипиде. Мидори расхохоталась, точно от чего-то ужасно веселого. - Ну ты оригинал! Ну это же надо, первый раз видит больного, умирающего человека, который от боли страдает, и рассказывает ему про Эврипида! Таких людей больше нет, наверное. - Дочерей, которые перед изображением покойного отца догола раздеваются, тоже, наверное, больше нет. Мидори расхохоталась и звякнула колокольчиком на буддийском алтаре. - Отдохни, папа. Мы теперь весело будем жить, так что спи спокойно. Тебе ведь не больно теперь? Ты ведь умер, тебе теперь не больно, наверное. А если до сих пор больно, ты пожалуйся богу. Скажи, ну сколько же можно? Найди в раю маму и живите с ней дружно. Я у тебя его видела, когда помогала ходить по-маленькому, он у тебя такой замечательный! Так что не унывай. Спокойной ночи тебе. Мы по очереди приняли ванну и переоделись в пижамы. Я надел практически новую пижаму, которую ее отец надевал всего несколько раз. Была она мне несколько маловата, но это все же было лучше, чем ничего. Мидори постелила мне в комнате, где стоял алтарь. - Не страшно тебе, что алтарь здесь? - спросила Мидори. - Не страшно. Я же ничего плохого не сделал, - сказал я, смеясь. - Только ты побудь со мной рядом и обнимай меня, пока я не засну, ага? - Ладно. Я до конца обнимал Мидори на ее тесной кровати, хоть несколько раз и чуть не свалился с ее края. Мидори уткнулась носом мне в грудь и обвила руками меня за пояс. Я правую руку завел ей за спину, а левой держался за кровать, опираясь на нее, чтобы не упасть. Обстанока была совершенно не эротичная. Перед носом у меня была ее голова, и ее коротко постриженные волосы щекотали мой нос. - Скажи чего-нибудь, - сказала Мидори, спрятав лицо у меня на груди. - О чем? - О чем хочешь. Чтобы мне приятно было. - Ты ужасно милая. - Мидори, - сказала она. - Назови меня по имени. - Ты ужасно милая, Мидори, - поправился я. - Насколько ужасно? - Такая милая, что горы обваливаются и моря мелеют. Мидори подняла голову и посмотрела на меня. - Все-таки ты очень по-особенному выражешься. - Обожаю, когда ты мне так говоришь, - сказал я, смеясь. - Скажи что-нибудь еще красивее. - Я тебя очень люблю, Мидори. - Как сильно? - Как весенний медведь. - Весенний медведь? - Мидори опять подняла голову. - В каком смысле, как весенний медведь? - Ну вот гуляешь ты одна по весеннему полю, а с той стороны подходит к тебе медвежонок с шерсткой мягкой, как бархат, и круглыми глазками. И говорит он тебе: "Здравствуй, девочка. Давай со мной поваляемся?" И вы с ним обнимаетесь и играете весь день, катаетесь по заросшему клевером пригорку. Красиво? - Правда красиво. - Вот так сильно я тебя люблю. Мидори тесно прижалась к моей груди. - Класс, - сказала она. - Если ты так меня любишь, то все-все будешь слушать, что я скажу? Не будешь сердиться? - Еще бы! - И всегда-всегда меня береги. - Конечно, - сказал я. Затем погладил ее по-мальчишески короткие мягкие волосы. - Не бо