объясняет, почему Сэнсэй до сих пор оставался жив. В его речи и вправду ощущался какой-то здравый смысл. - Кроме того, история болезни Сэнсэя содержит в себе еще одно загадочное явление. Дело в том, что именно весной 36-го Сэнсэй как бы переродился в другое существо. До этого времени Сэнсэй - посредственность, ничем не примечательный фанатик правых. Родился на Хоккайдо третьим сыном в семье бедняка-крестьянина; в двенадцать лет уехал на поиски работы в Корею; ничего толком не нашел, вернулся домой - и вступил в партию правых. Бравый молодчик, кровь с молоком: лишь бы мечом помахать - вот и все достоинства. Наверняка, и читать-то не мог как следует. Тем не менее, летом 36-го он выходит из тюрьмы - и начинает расти как на дрожжах, перебирается с одного поста на другой, обретая все больший вес в мире правых. Откуда ни возьмись, обнаруживаются у него и общественная харизма, и убедительность в рассуждениях, и умение срывать овации аудитории, и политическая прозорливость, и решительность, а главное - выдающаяся способность заставлять общество двигаться в нужном для лидера направлении, играя на слабостях толпы... Он снова вздохнул и негромко откашлялся. - Разумеется, в политической философии Сэнсэя никаким альтруизмом не пахло. Но как раз это заботило его меньше всего. По-настоящему он был озабочен одним вопросом: до каких пределов власти он сможет развернуть свою Организацию. Примерно так же, как Гитлер разворачивал свою, вынося напрочь лишенные альтруизма идеи о "сферах обитания" и "избранной расе" на общегосударственный уровень. Сэнсэй, однако, таким путем не пошел. Он пошел в обход - теневой, закулисной дорогой. Очень специфическая форма жизнедеятельности: двигать общество изнутри, самому не высовываясь наружу. Поэтому-то в 37-м он и поехал в Китай... Впрочем, ладно. Вернемся к его болезни. Все, что я хочу сказать - время образования гематомы в мозгу Сэнсэя и время его перевоплощения совпадают. - То есть, вы полагаете, - сказал я, - что между образованием гематомы и перевоплощением Сэнсэя причинно-следственной связи нет; что эти события произошли параллельно, но объединяет их какой-то один определяющий фактор. Так? - А ты и правда неплохо соображаешь, - заметил секретарь. - Сказано в точку и лаконично. - Но как все это связано с овцами? Он достал из сигаретницы вторую сигарету, подбил ее, как и прежде, ногтем с одного конца и зажал в губах. Но прикуривать не стал. - Рассказываю по порядку, - сказал он. И комнату вновь затопила гнетущая тишина. - Нами создана Империя, - внезапно продолжал он. - Могущественная теневая Империя. В наших руках - самые разные сферы человеческой деятельности. Политика, финансы, массовая коммуникация, чиновники, культура - а также многое, многое другое, о чем ты и представления не имеешь. В наших руках - даже те, кто против нас. Все - от сторонников этой власти до ее врагов - находятся под полным ее контролем. Большинство из них даже не подозревают, что их судьба - в наших руках. То есть, Организация создана и действует чрезвычайно утонченными, не сказать - пугающе изощренными методами. А создал ее Сэнсэй в одиночку, сразу после войны. Теперь же, если Государство сравнивать с судном, Сэнсэй - единоличный Властитель Трюмов на этом судне. Стоит ему открыть шлюзы - и судно начнет тонуть. Пассажиры не успеют сообразить, что случилось, как окажутся на дне морском... Тут он поднес, наконец, к сигарете огонь. - Но даже такой власти, как наша, когда-нибудь приходит конец. Конец Империи наступит со смертью ее Императора. Ведь власть эта создана гением-одиночкой - и поддерживается, только пока этот гений жив. Согласно моей гипотезе, всю эту систему он организовал и поддерживал до сих пор благодаря существованию некоего загадочного, лишь ему известного фактора. Умрет Сэнсэй - и наступит конец всему. Потому что Организация являет собой не бюрократический аппарат, но - совершеннейший механизм, послушный мозгу одного человека. В этом - суть всей Организации; но в этом же заключена и главная ее слабость. Точнее, была заключена. Со смертью Сэнсэя Империя рано или поздно распадется на части - и ее останки, как пылающие Дворцы Валгаллы (*17), сгинут навеки в пучине Всемирной Посредственности. Продолжить дело Сэнсэя не сможет никто. Владения Империи поделят на части - и величественные дворцы сравняют с землей, чтобы на их месте построить многоквартирные жилмассивы. Мир однообразия и определенности. Мир, в котором нет места для проявления Воли. Впрочем, не знаю: может быть, ты считаешь, что это правильно - все поделить на всех. Но тогда ответь на такой вопрос. Правильное ли дело - строить однотипные жилмассивы по всей Японии, когда в стране не хватает песчаных побережий, гор, рек и озер? - Не знаю, - ответил я. - Я даже не знаю, уместно ли так вообще ставить вопрос. - А ты не дурак, - сказал секретарь и сцепил пальцы обеих рук на колене. Даже сцепленные, пальцы эти сразу начали пульсировать в каком-то едва уловимом ритме. - Разумеется, разговор о жилмассивах - всего лишь пример. Объясню подробнее. Вся Организация по большому счету состоит из двух частей: головы, которая движется вперед - и хвоста, который своими усилиями эту голову вперед проталкивает. Есть, конечно, и другие органы, которые выполняют другие функции; но в целом именно эти две части и определяют цели и средства Организации. В остальных частях нет почти никакого смысла. Головная часть называется "Органом Воли", хвостовая - "Органом Прибыли". Когда бы и кем ни обсуждалась Организация Сэнсэя - у всех в голове один только Орган Прибыли. И когда после смерти Сэнсэя начнется раздел Империи - все также набросятся на Орган Прибыли. Никто не жаждет ничего от Органа Воли. Ибо никто не может понять, что это такое... Вот о каком "дележе" я хотел сказать. Волю нельзя поделить на части. Она либо наследуется на все сто процентов - либо на эти же сто процентов бездарно утрачивается. Длинные пальцы продолжали плясать в странном ритме на колене моего собеседника. За исключением этого, все в нем оставалось таким же, как и в начале разговора. Тот же непонятно на что направленный взгляд, те же холодные зрачки, то же правильное лицо без какого-либо выражения. Лицо его было обращено ко мне под абсолютно тем же углом, что и в самом начале встречи. - И что же такое Воля? - поинтересовался я. - Концепция, управляющая пространством, временем и событийной вероятностью. - Не понимаю. - Никто не понимает. Один лишь Сэнсэй чувствует это на инстинктивном уровне. Строго говоря, здесь необходимо отречься от Самосознания. Именно с этого и начнется настоящая Революция. Выражаясь доступным тебе языком, речь идет о революции, в результате которой капитал воплотится в труде, а труд - в капитале. - Похоже на утопию... - Наоборот. Сознание - это утопия, - отрезал он. - Все, что ты слышишь от меня сейчас - не более чем слова. Сколько бы слов я не произносил - тех проблем, которые охватывает Воля Сэнсэя, ими объяснить невозможно. Разговаривая с тобой, я лишь демонстрирую свою личную зависимость от этой Воли - находясь, кроме того, еще и в непосредственной зависимости от языка. Здесь же нужно, в первую очередь, отрицание Сознания и отрицание Языка. В наше время, когда такие столбовые понятия европейского гуманизма, как "индивидуальное сознание" и "непрерывность эволюционного процесса", теряют свое содержание - любые слова превращаются в бессмыслицу. Бытие не есть проявление чьей-либо частной воли, это - явление хаотическое. Ты, сидящий передо мной - вовсе не индивидуальное существо, а лишь частица всеобщего Хаоса. Твой хаос - это и мой хаос. Мой хаос - также и твой. Бытие - это общение. Общение суть Бытие. Мне вдруг стало казаться, будто в комнате страшно похолодало - так, что я бы даже не возражал, если бы где-нибудь здесь для меня приготовили хорошую теплую постель. "Ну вот, еще и в постель заманивают", - мелькнуло в голове... Да нет, ерунда. Конечно же, мне просто так показалось. Стоял ранний сентябрь, и за окном вовсю стрекотали цикады. - Все попытки расширить границы сознания, - продолжал он, - которые вы предпринимали - а точнее, собирались предпринять в середине шестидесятых годов, закончились полным провалом. И неудивительно: если только увеличивать объемы сознания, не меняя при этом качества индивида, - глупо ожидать в итоге чего-либо, кроме депрессии... Вот что я имел в виду, когда говорил о посредственности. Хотя здесь уже сколько ни объясняй - ты все равно не поймешь. Да и я, собственно, не требую от тебя понимания. Говорю же все это лишь потому, что стараюсь быть с тобой откровенным. Он выдержал очередную паузу - и продолжал: - Рисунок, который я передал тебе - копия. Оригинал подшит к истории болезни, хранящейся в одном из госпиталей Армии США. Проставлена дата: 27 июля 1946 года. Нарисовано рукой самого Сэнсэя по требованию врача. Как иллюстрация к описанию его галлюцинаций. Так вот, согласно данным из истории болезни, эта овца являлась Сэнсэю в галлюцинациях с необычайной регулярностью. Выражаясь языком цифр, в 80-ти процентах случаев, то есть - в четырех видениях из пяти к нему приходила овца. Заметим: не просто овца, а овца со звездообразным пятном на спине. Далее - герб с изображением овцы, который ты видел на зажигалке. Сэнсэй постоянно использует этот герб как свою эмблему, начиная с 1936-го года. Как ты, вероятно, уже заметил, на гербе - та же самая овца, что и на рисунке из военного госпиталя. Более того, абсолютно та же овца - и на фотографии, которую ты сейчас держишь в руках. Итак, не кажется ли тебе, что за всем этим скрывается некий особый смысл? - По-моему, простое совпадение... Я хотел, чтобы мой ответ прозвучал как можно небрежнее - но это у меня получилось плохо. - Это еще не все, - продолжал секретарь. - Сэнсэй с большим рвением собирал все об овцах, любую информацию и документы - как официальные, так и "для служебного пользования". Раз в неделю он самолично садился за стол - и долго, часами просматривал все газеты, вышедшие в Японии за эту неделю, отбирая из них все статьи и заметки, которые хоть в малейшей степени касались "овечьей" темы. Я сам постоянно помогал ему в этом. Повторяю, Сэнсэй занимался этим с огромным рвением. Как будто искал что-то одно - и не мог найти. И когда болезнь приковала его к постели, я продолжил эти поиски по своей личной инициативе. Настолько все это меня заинтересовало. Что-то явно было во всем этом, что-то должно было появиться. И вот появляешься ты. Ты - и твоя овца. А это уже, как ни рассуждай, совпадением не назовешь. Я взял со стола зажигалку и взвесил на ладони. От ее тяжести было приятно руке. Не слишком увесисто, но и не слишком легко. Бывает на свете такая вот приятная тяжесть. - Почему Сэнсэй с таким рвением занимался поисками овцы? У тебя есть какие-нибудь соображения? - Да не знаю я! Почему бы вам не спросить самого Сэнсэя? Уж он-то быстро все объяснит... - Спросил бы, если бы мог. Но вот уже две недели Сэнсэй в коме. Боюсь, что сознание к нему уже не вернется. А когда Сэнсэй умрет, вместе с ним уйдет в могилу неразгаданной и его Тайна - тайна овцы со звездой на спине. А вот этого я уже вынести не могу. И дело здесь не в личной потере; мною движут гораздо более высокие принципы - личной преданности, например. Я откинул крышку у зажигалки, повернул колесико, высек пламя - и захлопнул крышку. - Может быть, мой рассказ тебе кажется чистейшей воды нелепостью. А может даже - ты прав, и все это действительно сплошная нелепица. Но я хочу, чтобы ты понимал: никаких других путей у нас не осталось. Сэнсэй умрет. Умрет единственная Воля. И все, что окружало эту Волю, обратится в пепел. А то, что останется, можно будет выразить разве только при помощи цифр. И кроме этого - ничего. Вот поэтому я хочу во что бы то ни стало найти овцу. Впервые за время разговора он закрыл глаза и просидел так несколько секунд. Затем открыл глаза - и произнес: - Вот тебе моя гипотеза. Повторяю: всего лишь гипотеза. Не понравится - тебе лучше тут же о ней забыть. Я предполагаю, что эта овца - прототип Воли Сэнсэя. - Что-то вроде "зоологического" печенья? - вставил я. Он не обратил на это внимания. - Скорее всего, овца эта сама забралась Сэнсэю в голову. Году эдак в 36-м. И с тех пор уже более сорока лет продолжает жить у него внутри. Там у нее и лужайки свои, и рощи березовые. В общем - все, как на твоей фотографии. Что ты об этом думаешь? - Я думаю, что это необычайно интересная гипотеза, - очень вежливо сказал я. - Это не просто овца. Это ОЧЕНЬ - ОСОБЕННАЯ - ОВЦА. Я желаю ее найти, и мне нужно твое содействие. - И что же вы будете делать, если найдете? - Да ничего. Сам я ничего не могу. Всего, что я хотел бы совершить, слишком много для меня одного. Пожалуй, останется лишь наблюдать, как умирают мои желания. Если, конечно, овца не пожелает чего-то сама. Вот тогда я хотел бы сделать все, что в моих силах, для выполнения ЕЕ желаний. Ибо со смертью Сэнсэя в моем существовании уже не останется почти никакого смысла. И он замолчал. Молчал и я. Только цикады продолжали скрежетать за окном. Да деревья в саду ближе к вечеру зашуршали листьями посильнее. В доме же по-прежнему висела могильная тишина. Казалось, флюиды смерти - будто вирусы болезни, от которой некуда скрыться - заполнили воздух этого дома. Мне представилось пастбище в голове у Сэнсэя. Трава пожухла - и овца навсегда ушла, оставив после себя лишь пустое бескрайнее поле. - Итак, повторяю: я хочу, чтобы ты объяснил, откуда у тебя эта фотография. - Не скажу, - сказал я. Он вздохнул. - Я говорил с тобой откровенно... И ожидал, что ты будешь так же откровенен со мной. - Рассказывать я просто не вправе. Если я это сделаю - боюсь, что у человека, который передал мне фотографию, могут возникнуть неудобства. - То есть, - парировал он, - у тебя есть основания предполагать, что неудобства возникнут у него в связи с овцой? - Да нет у меня никаких оснований! Просто мне так кажется. Как-то все это с ним действительно связано. И пока я вас слушал - все больше про это думал. Здесь что-то вроде ловушки... Нутром чую, понимаете? - И именно поэтому ты ничего не скажешь? - Именно поэтому, - кивнул я и немного подумал. - Вообще, насчет причинения неудобств я могу говорить достаточно авторитетно. Сам я почти в совершенстве владею искусством доставлять неудобства окружающим людям. И поэтому стараюсь жить так, чтобы не было надобности это делать. Хотя, в конечном итоге, именно от этого окружающие испытывают еще большие неудобства. Тут уже, как ни верти, - все едино. Доставлять неудобства своим действием я не могу изначально. Не позволяет моя внутренняя установка... - Непонятно. - Ну, то есть - посредственность может проявляться по-разному и в разных формах, вот и все. Я зажал в губах сигарету, прикурил от зажигалки, которую все еще держал в руке, затянулся и выпустил дым. На душе пусть совсем чуть-чуть, но полегчало. - Не хочешь говорить - не говори, - произнес секретарь. - В таком случае ТЕБЕ САМОМУ придется найти овцу. Это - наше окончательное условие. Если в двухмесячный срок начиная с сегодняшнего дня тебе удастся найти овцу - ты будешь вознагражден и получишь все, чего только ни пожелаешь. Не сможешь найти - и твоей фирме, и тебе самому наступит конец. Ты согласен? - А куда мне деваться? - пожал я снова плечами. - Вот только - что, если здесь какая-то ошибка, и овцы со звездой на спине с самого начала просто не существовало в природе? - Конечного результата это все равно не меняет. И для тебя, и для меня вопрос стоит так: найдешь ты овцу или нет. Одно из двух - и ничего посередине. В душе мне будет жаль тебя; но, как я уже говорил, твои ставки повысились. Отобрал у других мяч в игре - так уж, будь добр, сам беги и сам гол забивай. А есть там ворота или нет - это твои проблемы. - В самом деле, - сказал я. Он извлек из нагрудного кармана толстый конверт и положил на стол передо мной. - Вот тебе на расходы. Не хватит - позвонишь, добавлю. Вопросы? - Вопросов нет, есть одно впечатление. - Какое же? - В целом вся эта история - какой-то дурацкий бред, в который просто невозможно поверить. Но странно: именно из ваших уст она звучит чуть ли не как чистейшая правда. Могу поспорить - если бы все это пытался рассказывать я, мне в жизни бы никто не поверил... Губы у моего собеседника чуть заметно скривились. При известной доле воображения это можно было даже принять за улыбку. - Ты выезжаешь завтра. Повторяю: два месяца, начиная с сегодняшнего числа. - Но это же адский труд. Двух месяцев может запросто не хватить. Ничего себе задачка - отыскать одну-единственную овцу на такой огромной территории!... Секретарь, не отвечая ни слова, очень пристально смотрел мне в лицо. Под долгим взглядом этих глаз я вдруг ощутил себя плавательным бассейном, в который вот уже много лет не наливали воды. Заплесневелым бассейном с потрескавшимся дном, без капли воды и без малейшей надежды на то, что когда-нибудь его еще хоть раз используют по назначению. Человек в черном разглядывал меня с полминуты - и затем очень медленно раскрыл рот. - Теперь тебе лучше идти, - произнес он. Что говорить - мне и самому так показалось. 3. АВТОМОБИЛЬ И ЕГО ВОДИТЕЛЬ (2) - Обратно в фирму? Или еще куда изволите? - спросил у меня водитель. Тот же, что вез меня сюда - правда, на этот раз он был чуть поприветливее. Определенно, он принадлежал к универсальному типу людей, которые запросто сходятся с кем угодно. С наслаждением растянувшись на шикарном сиденье, я прикинул, куда лучше поехать. Возвращаться в контору желания не было. От одной мысли, что придется объяснять все напарнику, начинала болеть голова: какими словами тут все объяснить, я понятия не имел. Да и, в конце концов, выходной у меня или нет? А если так, то и ехать сразу домой, пожалуй, не стоит. Что ни говори, а приличный человек должен возвращаться домой своими собственными ногами. И желательно - из мира приличных людей... - Синдзюку (*18), Западный выход, - сказал я. День клонился к закату, и на всем пути до Синдзюку дорога была забита битком. Автомобиль будто сломался и почти не двигался с места. Лишь изредка его словно подхватывало какой-то волной - и переносило вперед на очередные несколько сантиметров. Я начал думать про скорость вращения Земли. Вот интересно: а сколько километров в час пролетает это самое шоссе в мировом пространстве? Подсчитать в уме приблизительно мне удалось, но я так и не понял, быстрее ли это, чем у "кофейных чашек" в Луна-парке. Вообще, в мире - крайне мало вещей, о которых мы действительно что-то знаем. В большинстве случаев нам только кажется, что мы знаем. Но вот, скажем, заявись ко мне инопланетяне да спроси что-нибудь типа: "Эй, а с какой скоростью вертится ваш экватор?" - я бы, мягко говоря, испытал затруднение. Пожалуй, я не сумел бы даже растолковать им, почему за вторником приходит среда. Стали бы они смеяться надо мной? Я по три раза прочел "Братьев Карамазовых" и "Тихий Дон". "Немецкую Идеологию" - только раз, но от корки до корки. Я помню число p до шестнадцатого знака после запятой. И что - стали бы они все равно надо мной смеяться? Да, наверное, стали бы. Наверное, просто полопались бы от смеха. - Музыку послушать не желаете? - спросил водитель. - Это можно, - ответил я. Салон заполнился звуками баллады Шопена. Атмосфера стала торжественной, как во дворце бракосочетаний. - Слушайте, - спросил я водителя, - а вы знаете число p ? - Это которое "три, четырнадцать..."? - Оно самое. Сколько знаков после запятой вы можете вспомнить? - Тридцать четыре знаю точно, - ответил водитель. - Тридцать четыре?!! - Ну да. Есть там одна подсказка... А что? - Да так, - промямлил я ошарашенно. - Так, ничего. Какое-то время мы слушали Шопена; автомобиль продвинулся еще на десяток метров вперед. Водители машин и пассажиры в автобусах вокруг разглядывали наше четырехколесное чудище во все глаза. Я знал, что стекла автомобиля не позволяли увидеть, что творится внутри; и тем не менее, находиться под прицелом сотен глаз было весьма неприятно. - Чертова пробка! - не выдержал я. - И не говорите! - отозвался водитель. - Ну, да все равно: за каждой ночью приходит рассвет... Любая дорожная пробка когда-нибудь, да рассасывается... - Так-то оно так, - сказал я. - Но разве все это не действует вам на нервы? - Действует, конечно. Раздражает так, что места себе не находишь. Особенно, если торопишься - занервничаешь поневоле! Но лично я всегда стараюсь думать, что это - лишь очередное испытание, посылаемое нам свыше. А нервничать - значит уступать своим слабостям и душевным искусам. - Какое-то религиозное толкование дорожных заторов! - Так ведь я христианин. В церковь, правда, не хожу, но в душе - давно христианин. - О-о-о! - с чувством протянул я. - А вам не кажется, что здесь какая-то неувязка: христианин - и служит у лидера правых? - Сэнсэй - замечательный человек. Из всех, кого я в жизни встречал, он для меня - второй после Бога. - Так вы, что же, - и с Богом встречались? - Ну, разумеется. Я каждый вечер говорю с ним по телефону. - Но ведь... - начал я и запутался в собственных мыслях. В голове снова началась неразбериха. - Но ведь если Богу можно позвонить - линия должна быть забита так, что все время занято, разве нет? Все равно что, скажем, справочная после обеда! - О, насчет этого можно не беспокоиться. Господь - ипостась, так сказать, одновременно-множественного существования. Позвони Ему враз миллион человек - и Он будет говорить с каждым из миллиона в отдельности. - Я не совсем понимаю. Разве это - классическое толкование? Ну, то есть - вы что, не пользуетесь обычными богословскими терминами? - Я, видите ли, радикал. И с классической церковью не в ладах. - А-а, - сказал я. Автомобиль продвинулся еще на полсотни метров. Я зажал в губах сигарету и собирался уже прикурить, когда вдруг впервые заметил, что все это время сжимаю в руке зажигалку. Совершенно бессознательно я унес с собой зажигалку, которую показывал мне секретарь - ту самую, фирмы "Дюпон", с овечьим гербом на боку. Серебряная вещица покоилась в моей ладони настолько привычно и естественно, словно была там с момента моего появления на свет. То был Абсолютный Предмет: идеальное сочетание безупречного веса с безукоризненной на ощупь поверхностью. Подумав немного, я решил оставить ее себе. В конце концов, никто еще не умирал от того, что потерял зажигалку-другую. Два или три раза я открыл-закрыл серебряную крышку, прикурил - и сунул зажигалку в карман. В качестве компенсации я запихал в кармашек на дверце автомобиля свою разовую дешевку "Бик". - Сэнсэй объяснил мне несколько лет назад, - внезапно промолвил водитель. - Что объяснил? - Телефон Бога. Я перевел дух - так, чтобы он не слышал. Кто-то из нас явно сходит с ума. Я? Или, может быть, он? - И что же, он объяснил его только вам - и, наверное, под страшным секретом? - Именно так. Только мне и по большому секрету. Замечательный человек... А что - вы тоже хотите знать? - Если это возможно, - вымолвил я. - Ну ладно, слушайте. Токио, 945... - Секундочку! - попросил я, достал из кармана ручку с блокнотом и записал номер. - А это ничего, что вы мне его даете? - Ничего. Кому попало давать, конечно, не следует. Но вы, похоже, хороший человек. - Благодарю вас, - сказал я. - Только о чем же мне разговаривать с Богом? Я ведь даже не христианин... - Я думаю, это не так уж и важно. Нужно просто очень искренне рассказать о том, что волнует и мучает вас больше всего. Как бы нелепо и странно ни звучал ваш рассказ, Господь никогда не заскучает, слушая вас, и не станет держать вас за дурака. - Спасибо. Я позвоню. - Вот и хорошо! - обрадовался водитель. Автомобиль плавно прибавил ходу, и впереди по курсу замаячили небоскребы Синдзюку. Весь остаток пути мы проехали молча. 4. КОНЕЦ ЛЕТА, НАЧАЛО ОСЕНИ Когда мы прибыли, вечер уже опустился на город, выкрасив серым дома вокруг. Возвещая о конце лета, порывистый ветер разгуливал между зданиями, выныривал из-за углов и приводил в трепет строгие юбки молоденьких "офис-леди", возвращавшихся с работы. Каблучки их босоножек выстукивали торопливые ритмы по кафелю мостовой. Я поднялся на верхний этаж небоскреба-отеля, зашел в просторный бар и заказал себе "Хайнекен". Прошло минут десять, прежде чем пиво, наконец, принесли. Все это время я просидел в кресле, положив руку на подлокотник, подперев щеку и закрыв глаза. Совершенно ни о чем не думалось. С закрытыми глазами еще отчетливей становился странный шум - как если бы несколько сотен гномиков старательно подметали мне голову вениками. Они все мели, мели и, похоже, не собирались заканчивать. Никто из них даже не думал воспользоваться совком. Принесли пиво, и я в два глотка опорожнил бутылку. Потом уничтожил весь поданный на закуску арахис. Веники в голове унялись. Из телефонной будки у кассы я попробовал дозвониться до своей подруги. Однако ни у себя, ни у меня ее не было. Видно, вышла куда-то поужинать. Она ведь никогда не готовила дома. Я набрал номер бывшей жены, но после второго гудка передумал и повесил трубку. Разговаривать нам было не о чем, а выслушивать обвинения в черствости и бездушии мне сейчас хотелось меньше всего на свете. Больше звонить было некому. Я стоял с телефонной трубкой в руке посреди огромного города, десять миллионов человек слонялись вокруг меня - и совершенно не с кем поговорить. Не с кем, кроме этих двоих. И с одной из этих двоих я уже успел развестись... Я достал из автомата неиспользованные десять иен, сунул монету в карман и вышел из будки. По пути подвернулся официант, и я заказал ему два "Хайнекена". День заканчивался. Пожалуй, более бессмысленного дня в моей жизни не случалось с рождения. Казалось бы, хоть в последнем дне уходящего лета могло проступить чуть больше вкуса и смысла... Увы! Точно пес, которого посадили на цепь и припугнули для острастки, день засыпал, не подавая ни малейших признаков жизни. За окном разливалась холодная тьма начинавшейся осени. Землю внизу докуда хватало глаз усеивали, точно цветы на поляне, желтые огни фонарей. При взгляде сверху в самом деле казалось, будто они так и ждали, чтобы кто-нибудь пробежал по ним босиком. Принесли пиво. Опустошив очередную бутылку, я выгреб из очередного блюдца орехи и принялся поедать их один за другим. За соседним столиком четыре школьницы, возвращавшиеся после бассейна, беззаботно трещали о чем ни попадя и сосали через соломинки разноцветные тропические коктейли. Официант застыл в напряженном внимании, и лишь голова его совершенно отдельно от тела отворачивалась в сторону и украдкой зевала. Еще один официант объяснял меню американской парочке средних лет. Я съел все орехи и осушил третье пиво. На этом пиво кончилось, и заняться больше занятьс было совершенно нечем. Я вытащил из заднего кармана "Ливайсов" конверт, открыл его - и одну за другой начал пересчитывать десятитысячные банкноты. Своим видом нераспечатанная пачка денег напоминала скорее новенькую колоду карт. Я не досчитал и до середины, а рука уже ныла от усталости. "Девяносто шесть...", - бормотал я про себя, когда вдруг заметил, что официант, подойдя, забирает пустую посуду и обращается ко мне - дескать, не угодно ли еще пива. Стараясь не сбиться, я молча кивнул. На лице его было отчетливо написано: тот факт, что я сижу и прямо перед ним пересчитываю толстенную пачку денег, не вызывает у него ни малейшего интереса. Насчитав сто пятьдесят банкнот, я вложил пачку в конверт и засунул обратно в джинсы. Принесли пиво. Я набросился на новое блюдце арахиса. Разделавшись с ним, я, наконец, задал себе вопрос - что со мной происходит, и почему я все время ем? Ответ здесь мог быть только один. Я, видимо, проголодался. Если хорошенько припомнить, за весь сегодняшний день я съел только ломтик фруктового бисквита на завтрак. Подозвав официанта, я спросил у него меню. Омлета у них не оказалось, но сэндвичи были. Я заказал сэндвичи с огурцами и сыром. В комплексе также подавались маринованные огурчики и картофельные чипсы. Я отменил чипсы и попросил удвоить огурчики. Затем поинтересовался, не найдется ли, случаем, кусачек для стрижки ногтей. Разумеется, кусачки у них нашлись. Чего только не найдешь, если вдруг приспичит, в этих барах больших отелей! В одном таком баре мне случалось одалживать даже французско-японский словарь. Я неторопливо выпил все пиво, неторопливо поразглядывал вечерний пейзаж за окном, неторопливо постриг ногти над пепельницей, еще немного посмотрел в окно и отполировал ногти. Медленно подкрадывалась ночь. Что ни говори, а в искусстве убивать время посреди большого города я уже становлюсь ветераном... Динамик, утопленный в потолке, выкрикивал на весь бар мое имя. То есть, поначалу это вовсе не звучало моим именем. Динамик умолк - и лишь несколько секунд спустя я начал медленно осознавать принадлежность чужих слов к моей персоне, - пока, наконец, мое имя не стало действительно моим именем. Я посигналил в воздухе рукой, и официант, подскочив, передал трубку радиотелефона. - Сроки несколько меняются, - произнесла трубка знакомым голосом. - Состояние Сэнсэя внезапно ухудшилось. Времени почти не остается. Соответственно, сокращается лимит времени и для тебя. - И сколько же мне остается? - Месяц. Дольше мы ждать не сможем. Если в течение месяца овца не будет найдена - пеняй на себя. В этом мире тебе уже будет некуда возвратиться. "Месяц!" - завертелось у меня в мозгу. Однако бедный мозг пребывал в таком хаосе, что сравнивать временные категории ему было уже не под силу. Что месяц, что два - мозгу было уже все равно. Какая разница, если общепринятых критериев - сколько полагается в среднем искать одну овцу? - с самого начала не существует... - Ловко вы узнали, где я! - сказал я в трубку. - Мы знаем практически все, - ледяным тоном произнес секретарь. - Кроме того, как найти овцу, - не удержался я. - Вот именно, - ответил он. - Как бы то ни было, пошевеливайся; ты слишком бездарно транжиришь время. Советую не забывать о почве под ногами. Если она вдруг начнет исчезать - в том будет и твоя собственная вина. Он, черт возьми, был прав. Вытянув из пачки первые десять тысяч, я расплатился по счету, вошел в лифт и спустился обратно на землю. Как и прежде, приличные люди прилично, двумя ногами, ходили по этой земле; вот только мне от их вида легче не становилось. 5. 1:5000 Возвратившись домой, я заглянул в почтовый ящик и вместе с вечерними газетами вытащил три конверта. В одном оказалось извещение из банка - столько-то денег оставалось у меня на счету; в другом - приглашение на заведомо скучную вечеринку; в третьем - рекламный листок из Центра подержанных автомобилей. "Замените ваше авто на машину классом повыше - и увидите: жизнь станет светлее!" - уверяла реклама. Спасибо, ребята. Только вас мне и не хватало... Все три послания я сложил вместе, разорвал пополам и выкинул в мусорную корзину. Затем достал из холодильника бутылку с соком, налил в стакан, сел на стул в кухне и выпил весь сок до дна. На столе лежала записка от моей ушастой подруги. "Пошла есть. Приду в 9:30". Электронные часы на том же столе показывали 9:30. Я, не отрываясь, продолжал смотреть на часы; вскоре под моим взглядом нолик превратился в единицу, а потом и в двойку. Наглядевшись на часы, я встал, разделся, залез под душ и вымыл голову. В ванной я нашел четыре разных шампуня и три освежителя для волос. Стоит ей только пойти в магазин - и она вечно накупит всякой мелочи впрок. Как ни зайдешь в ванную - постоянно обнаруживаешь: чего-нибудь стало больше. Вот и теперь, если посчитать: четыре разных крема для бритья, пять тюбиков зубной пасты... Построить все в ряд - выйдет до жути длиннющая вереница! Я выбрался из ванной, облачился в легкие шорты и футболку с короткими рукавами. Ощущение, будто весь мир разваливается на части, исчезло, и настроение было самое бодрое. Она пришла в 10:20 - с пакетами из супермаркета в обеих руках. Почему-то ей нравится ходить в супермаркет именно по ночам. В пакетах оказались: три хозяйственные щетки, пачка скрепок и шесть банок хорошо охлажденного пива в одной упаковке. Мне опять выпадало пить пиво. - Разговор был насчет овец, - сообщил я. - Ну, а я что тебе говорила? - пожала плечами она. Она достала из холодильника сосиски, поджарила на сковороде - и мы стали их уплетать. Я съел три, она две. Зябкий ночной ветер просачивался в кухню через неплотно закрытое окно. Я рассказал ей про то, что случилось в конторе, рассказал про автомобиль, про усадьбу, про странного секретаря, про гематому, про коренастую овцу со звездой на спине. Рассказ вышел очень длинным - когда я закончил, на часах было ровно 11. - Вот такие дела, - подытожил я. Я замолчал - но на ее лице не было ни удивления, ни озабоченности. Все время, пока я говорил, она чистила уши, а несколько раз даже весьма откровенно зевнула. - И когда мы выезжаем? - спросила она. - "Выезжаем"?... - Ну, надо же ехать искать эту твою овцу! Собираясь открыть еще одно пиво, я уже просунул палец в колечко на крышке - да так и застыл, уставившись на нее. - Лично я никуда ехать не собираюсь, - сказал я. - Но если не ехать - будут неприятности, так? - Да не будет никаких неприятностей! Из фирмы я уже давно хотел уходить. Кто бы ни ставил мне палки в колеса - такую работу, чтобы на хлеб хватало, я себе всегда найду. Не убьют же они меня, в самом деле! Она достала из упаковки палочку со свежим тампоном и повертела ее в пальцах. - А ты попробуй мыслить неодномерно. Все, что от тебя требуется - это найти одну-единственную овцу, так? Но это же интересно! - Да в жизни мне ее не найти! Хоккайдо - гигантский остров, гораздо больше, чем ты думаешь; и по всей этой громадине бродят туда-сюда десятки тысяч овец! Как тут найти одну, которую нужно? Это же просто физически невозможно - будь у нее хоть вся спина в звездочку! - Пять тысяч, - вдруг сказала она. - Чего пять тысяч? - не понял я. - Овец на Хоккайдо. В 47-м году было аж двести семьдесят тысяч, а сегодня осталось всего пять тысяч. - Да откуда ты это знаешь?! - Сегодня утром, когда ты ушел, сходила в библиотеку и проверила. Я глубоко вздохнул. - Я смотрю, тебе все на свете известно!... - Глупости. Того, что мне не известно, на свете гораздо больше. - Хм-м, - сказал я, открыл-таки пиво и разлил по стаканам - полбанки ей, полбанки себе. - Как бы там ни было, на Хоккайдо сейчас - всего пять тысяч овец. Согласно государственной статистике. Ну, полегчало? - Нисколечко! - сказал я. - Пять тысяч или двести семьдесят тысяч - это все равно ничего не меняет. Главная-то проблема - как найти ту овцу, которую нужно, на таких просторах. Где лучше искать, с чего начинать - даже подсказки нет никакой!... - Как это - нет подсказки? Во-первых, есть фотография. Во-вторых - этот твой друг, который письма прислал. Или то, или другое наверняка наведет на след! - Ни то, ни другое нам практически ничего не дает. Пейзаж на снимке избитый, похожих мест - тысячи; а что касается Крысы, то на последнем его письме даже штемпеля не разобрать... Она допила пиво. Я допил пиво. - Ты что, не любишь овец? - спросила она. - Я ОЧЕНЬ ЛЮБЛЮ ОВЕЦ, - сказал я. В голове опять начиналась какая-то каша. - Но ехать я никуда не еду, и это - вопрос решенный, - сказал я. Я очень хотел, чтобы мои слова прозвучали весомо и убедительно для меня самого. Но не получилось. - Кофе будешь? - Давай, - сказал я. Она убрала со стола пустые банки, включила чайник. Пока вода закипала, она слушала в соседней комнате магнитофон. Джонни Риверз выдал одну за другой без паузы "Midnight Special" и "Roll Over Beethoven"; затем - "Secret Agent Man". Вскипел чайник - и, разливая кипяток по чашкам, она подпевала уже вслед за "Johnny B. Goode". Я все это время читал газету. Трогательная сценка у семейного очага. Если бы не проблема с проклятой овцой - пожалуй, я был бы счастлив. Какое-то время - пока магнитофон, доиграв кассету, не отключился с легким щелчком, - мы молча пили кофе и грызли тоненькие бисквиты. Я продолжал читать газету. Прочел ее до конца - и начал сначала. Где-то свергались правительства, умирали киноактеры, кошки показывали чудеса акробатики. Ничего из вереницы событий в мире не имело ни малейшего отношения ко мне... Джонни Риверз все играл свой бесконечный старенький рок-н-ролл. Когда пленка закончилась, я сложил газету и посмотрел на подругу. - Я и сам пока не пойму. С одной стороны - конечно: чем сидеть и ничего не делать - лучше поехать да поискать. Чем бы эти поиски ни увенчались. Но, с другой стороны, мне совершенно не нравится, когда кто-то приказывает мне, что делать, запугивает меня и всячески мной помыкает! - Ну, знаешь! В большей или меньшей степени - все люди на свете живут под чьими-то приказами, запугиваниями и помыканиями. Может быть, вообще, искать какие-то более высокие отношения - занятие безнадежное... - Может быть, - сказал я после небольшой паузы. Она чистила свои чудесные уши. Их тугие, упругие мочки то выглядывали, то вновь исчезали под волосами. - На Хоккайдо сейчас - просто сказка! Туристов мало, погода прекрасная, а уж овцы-то - все до одной на пастбищах, как на ладони. Отличный сезон! - Да, пожалуй... - А вот если бы ты, - начала она и проглотила последний ломтик бисквита, - если бы ты еще и меня взял с собой - то уж я бы тебе пригодилась! - Да тебе-то что далась эта овца?! - Но мне же тоже хочется на нее посмотреть! - Послушай. Может случиться так, что из-за этой милой овечки мне просто-напросто переломят хребет. И ты тоже будешь втянута в кавардак!... - Ну и что? Твой кавардак - это и мой кавардак, - она слегка улыбнулась. - Ты мне ужасно нравишься. - Спасибо, - сказал я. - И только-то? Я сложил все газеты в кипу и отодвинул на край стола. Табачный дым понемногу вытягивался в окно. - Честно говоря, не нравится мне вся эта история, - помолчав, сказал я. - Ей-богу, тут неувязка какая-то. - В чем именно? - Не "в чем", а "с чем", - уточнил я. - В целом, казалось бы, весь рассказ про овцу - колоссальный бред; его просто нельзя воспринимать всерьез. Но что поразительно - так это мелкие подробности и детали. Мало того, что все мелочи звучат до жути отчетливо и достоверно - так они еще и логически согласуются друг с другом! Ни слова не отвечая, она забавлялась с резинкой для волос, перекатывая ее туда-сюда по столу. - И потом - допустим даже, найду я эту овцу; и что дальше? Ведь если она и впрямь такая особенная, как говорит этот тип - я же из проблем до конца жизни не выберусь! - Но твой друг уже и так в этих проблемах по самые уши, разве нет? Иначе с чего бы он стал специально посылать тебе фотографию? С этим я уже спорить не мог. Я выкладывал перед ней козыри - она била их один за другим. Словно видела все мои карты насквозь. - М-да... Похоже, и правда придется ехать, - сказал я обреченно. Она улыбнулась: - Я уверена, так будет лучше и для тебя самого. И овцу ты найдешь, и вообще все будет прекрасно! Она дочистила уши, завернула тампоны в бумажную салфетку и выкинула в мусор. Затем взяла резинку и, подобрав назад волосы, открыла уши. Мне вдруг почудилось, будто всю квартиру резко проветрили. - Пойдем-ка в постель, - сказала она. 6. ПИКНИК В ВОСКРЕСНЫЙ ПОЛДЕНЬ Я открыл глаза - было девять утра. В постели рядом со мной ее не было. Видно, выскочила поесть - да так и ушла к себе. Записки не оставила. Только в ванной сохли ее трусики и носовой платок. Я достал из холодильника апельсиновый сок и выпил. Поджарил в тостере хлеб, которому исполнилось трое суток. По вкусу он напоминал штукатурку. Из окна кухни виднелись цветущие олеандры в садике напротив. Кто-то вдалеке упражнялся на пианино. Звук такой, как если бежать вниз по подымающемуся эскалатору. Три толстых голубя, усевшись на телеграфный столб, оглашали окрестности бессмысленным воркованием. Хотя - кто знает? - возиожно, они и вкладывали в свое воркованье какой-то смысл: например, у них болели мозоли на лапках, и от этого они ворковали. С точки зрения голубей, может быть, это я выглядел самым бессмысленным объектом в округе. Я пропихнул в горло два поджаренных тоста. Голуби сгинули, и в окне остались только телеграфный столб с олеандрами. Итак, утро. На развороте воскресной газеты - цветная фотография лошади, перемахивающей через живую изгородь. Над мордой лошади - болезненного цвета физиономия наездника в черном кепи; ненавидящим взглядом он упирается в текст на соседней странице. Соседнюю же страницу занимало обширное руководство по уходу за орхидеями. У орхидей - сотни видов, и у каждого есть своя со