И все же большую часть дня я проводил у окна, разглядывая долину. Когда я долго,
не отрываясь, смотрел на нее, рождалось странное ощущение - словно там, за
березами, в роще мелькает чей-то крошечный силуэт; казалось, еще немного - и
кто-то появится из-за деревьев и зашагает через пастбище к дому. Чаще всего мне
казалось, будто это идет Человек-Овца, иногда мерещился Крыса, еще реже -
подруга. Несколько раз привиделась овца со звездой на спине.
Но сколько бы я ни ждал - никто не выходил из рощи на пастбище. Лишь ветер гнал
волну за волной по траве и улетал себе дальше, прошивая долину насквозь. Как
будто через долину проложили дорогу особой важности, этакое персональное шоссе -
специально для того, чтобы ветер мог нестись по нему, не останавливаясь.
Наделенный чрезвычайно важными полномочиями, Господин Ветер страшно спешил и
никогда не оглядывался назад.
     На седьмой день выпал снег. Утро выдалось на удивление тихим, безветренным, и
только в небе скапливались, набухая, угрюмые свинцовые тучи. Я вернулся с
пробежки, сходил в душ, потом, поставив пластинку, сел пить утренний кофе - и
тут начался снегопад. Твердые, неправильной формы снежинки звонко зацокали об
оконные стекла. Вскоре поднялся ветер, и мириады снежинок устремились к земле
под углом в тридцать градусов, расчертив косыми штрихами пейзаж за окном.
Поначалу это напоминало абстрактный узор на оберточной бумаге какого-нибудь
фирменного магазина; но вскоре снег повалил еще гуще, весь пейзаж побелел до
последнего уголка - и ни гор, ни рощи в долине стало просто не разобрать. То был
не хлипкий снежок, что иногда выпадает в Токио. Валил отменный хокайдосский
снежище - хороня под собой все и вся, превращая всю землю вокруг в одну
гигантскую ледяную могилу.
     Встав у окна, я попробовал смотреть на снег, но у меня тут же заболели глаза.
Тогда я задернул шторы, взял с полки книгу, уселся поближе к керосинке и
погрузился в чтение. Доиграла пластинка; что-то мягко щелкнуло, игла отползла
обратно на рожок - и воздух наполнила леденящая душу, могильная тишина. Тишина
дома, в котором умерли все обитатели. Я отложил книгу, встал и, сам не зная
зачем, принялся методично обходить все уголки огромного дома. Из гостиной прошел
в кухню, спустился в подпол, проверил кладовку, ванную, туалет, затем поднялся
на второй этаж и принялся распахивать дверь за дверью каждой комнаты по порядку.
Никого. Пустые комнаты, затопленные тишиной, как подсолнечным маслом. Разве что
тишина в каждой комнате звучала чуть по-своему - вот и все.
Я был абсолютно один - и, пожалуй, никогда еще в жизни не чувствовал себя так
одиноко. В первый раз за последние пару дней дико хотелось курить - но курева,
конечно же, не осталось. Тогда я налил виски и выпил, не разбавляя. Если пить
так всю зиму, подумал я, то к весне можно запросто спиться. Впрочем, для этого
потребовалось бы куда больше, чем припасено в доме. Три бутылки виски, бутылка
бурбона да дюжина ящиков пива - и больше ни капли. Готов спорить, Крыса продумал
и это.
     Интересно, продолжает ли пьянствовать мой напарник? Удалось ли ему переделать
нашу фирму в маленькую переводческую контору? Когда-нибудь, я уверен, он
все-таки на это решится. И отлично справится со всем без меня. Как ни крути, мы
с ним давно уже шли к такой ситуации. К тому, чтобы шесть лет спустя каждый
опять начинал сначала.
     После обеда снег прекратился. Так же внезапно, как и начался. Небо до самого
горизонта затянули плотные, какие-то глиняные облака; через редкие щели меж ними
солнце протискивало лучи и гигантскими столбами света неторопливо ощупывало
долину. Грандиозное зрелище.
     Я вышел из дома. Земля под ногами была усеяна крупными белыми градинами, точно
сахарными леденцами. Выпуклые и твердые, леденцы эти как бы заявляли всему миру,
что вовсе не собираются таять. И все-таки когда часы у камина пробили три, снег
стаял почти полностью. Земля заблестела от сырости, и в лучах предзакатного
солнца долина окуталась призрачным, мягким сиянием. Жизнерадостно, словно после
долгой неволи, защебетали птицы.

     Разделавшись с ужином, я поднялся в комнату Крысы, позаимствовал оттуда брошюрку
"Испеки Сам" и сборник новелл Конрада, вернулся, сел на диван в гостиной и начал
читать новеллы. Прочитав около трети книги, я вдруг обнаружил между страниц
небольшую, сантиметров десять на десять газетную вырезку, которую Крыса
использовал вместо закладки. Даты нигде не значилось, но по цвету и состоянию
бумаги я заключил, что газета вышла сравнительно недавно. Весь текст -
исключительно местные новости. В Саппоро открылся симпозиум по проблеме старения
общества. На берегу Асахигава пройдет спортивная эстафета. Будут прочитаны
лекции о кризисе на Ближнем Востоке... Абсолютно ничего, что Крыса или я сочли
бы достойным внимания. На обороте же - сплошь одни объявления. Я зевнул,
захлопнул книгу, поплелся на кухню и, подогрев заварник, допил оставшийся кофе.
Прочитав газетные новости, я впервые почувствовал, что целую неделю живу в
изоляции от внешнего мира. Без телевидения, радио, свежих газет и журналов.
Может быть, сейчас, в эту самую минуту на Токио падают ядерные ракеты. Может
быть, все человечество умирает в муках от неизвестной чумы. Может быть,
Австралию оккупировали марсиане. Что бы там ни случилось - ЗНАТЬ про это мне
было неинтересно. Можно, конечно, пойти в гараж, забраться в кабину
"Лэндкрузера" и послушать автомобильное радио. Но делать этого мне не хотелось.
Не было ни малейшей охоты стремиться к знаниям, без которых я мог обойтись; что
же касается переживаний за человечество, то этим добром моя голова была забита и
без радио с телевидением.
     Тем не менее, в памяти моей застряло что-то вроде занозы. Как будто я только что
увидал что-то важное - но, задумавшись, не обратил внимания. Сетчатка
зафиксировала некий образ, на который не отреагировала должным образом голова -
и теперь этот образ саднил на задворках памяти, требуя, чтобы о нем вспомнили
"как полагается". Я сунул в мойку пустую чашку, вернулся в гостиную и вынул из
книги газетную вырезку.
     То, что я пытался найти, оказалось на обороте:

     КРЫСА! ВЫЙДИ НА СВЯЗЬ!!
СРОЧНО!!! ОТЕЛЬ "ДЕЛЬФИН" 406.
     Я сунул закладку в книгу, плюхнулся на диван и утонул спиной в его мягких
подушках.
     КРЫСА ЗНАЛ, ЧТО Я РАЗЫСКИВАЮ ЕГО! Интересно, каким образом он наткнулся на мое
объявление? Случайно - решил прогуляться, спустился в город и почитал свежие
новости? Или же сознательно что-то искал, и в своих упорных поисках собрал и
прочесал все газеты месяца?
     В любом случае, на связь он не вышел. Может быть, когда в руки ему попалась эта
газета, меня уже не было в отеле "Дельфин"? Или, может, как раз к тому времени и
сдох его телефон?
     Да нет же, какая ерунда! На связь со мной Крыса не вышел не потому, что ему
что-то мешало. А потому, что сам этого не хотел! Не мог же он не понять, что раз
уж я оказался в отеле "Дельфин", то в конце концов доберусь и досюда. И если бы
он хотел меня видеть, то сидел бы и ждал, или, на худой конец, оставил хотя бы
записку.
     Значит по какой-то неизвестной причине Крыса не хотел, чтобы мы с ним
встречались. С другой стороны, дверь у меня перед носом тоже никто не
захлопывал. И если бы он действительно не хотел, чтобы я приходил сюда, то у
него было сколько угодно способов дать мне от ворот поворот. Как ни крути, это
все-таки его собственный дом!
     ХОТЕЛ или НЕ ХОТЕЛ?
Завязнув между этими совершенно роковыми вопросами, я лежал на диване и
рассеянно наблюдал, как минутная стрелка медленно ползла по циферблату у камина.
Стрелка успела описать полный круг - а я так и не смог нащупать никакой
осмысленной середины между двумя крайностями.
     Человек-Овца что-то знает. Это точно. Тот, кто так пристально наблюдал за моим
приходом сюда, не может не знать ничего о Крысе, прожившем здесь почти
полгода...
     Чем дольше я думал, тем больше убеждался, что своим поведением этот тип
просто-напросто следует воле Крысы. Сначала, прогоняя подругу, делает так, чтобы
я остался один. Потом наносит мне визит - что-то вроде предупреждения.
Определенно, вокруг моего появления здесь разыгрывается чей-то странный
сценарий. И хотя сюжет у него довольно туманный - постепенно туман рассеивается,
и уже очень скоро что-то должно случиться.
     Я погасил свет в гостиной, поднялся на второй этаж, забрался в постель и долго
глядел на луну и снег за окном. Из дыр в облаках на меня смотрели угрюмые
холодные звезды. Я встал, приоткрыл окно и вдохнул запах ночи. За окном
шелестели листвой деревья, и где-то далеко-далеко кричала ночная птица. Очень
странно кричала. Так, что трудно понять - то ли птица кричала, то ли выл дикий
зверь.
     Так закончились мои седьмые сутки в горах.

     На следующее утро я встал, пробежал круг по пастбищу, принял душ и позавтракал.
День начался точно так же, как и предыдущие. Как и прошлым утром, небо затянули
мутные, похожие на туман облака. Но температура была явно на несколько градусов
выше. Ни малейшего намека на грядущие снегопады.
     Я натянул джинсы и свитер, нацепил на голову ремешок с козырьком от солнца,
сунул ноги в кроссовки и, выйдя из дома, отправился по прямой через пастбище.
Перейдя через него, я вошел в рощу примерно там же, где когда-то исчез
Человек-Овца, и долго бродил меж гигантских берез. Ни завалящей тропинки, ни
следов того, что здесь когда-либо проходила живая душа, я не обнаружил. Местами
попадались поваленные ветром березы. Земля между деревьями была ровной и
плоской; лишь какое-то время спустя дорогу мне преградил метровой ширины овраг,
похожий то ли на пересохший ручей, то ли на заброшенную траншею. По-змеиному
извиваясь, овраг этот убегал вглубь рощи на многие километры. Местами глубокий,
местами помельче; дно его по щиколотку устилали палые листья. Довольно долго я
шагал вдоль оврага, пока деревья впереди не расступились; и тут я увидел
тропинку. Тропинка бежала, выступая над землей, как хребет на спине у лошади. Ее
пологие обочины плавно переходили в лощину, покрытую высохшей, мертвой травой.
Птицы цвета жухлой листвы, глухо фыркая крыльями, то и дело перепархивали через
тропинку и вновь исчезали в густом бурьяне. По краям лощины, точно остатки
лесного пожара, пылали бутоны дикой азалии.
     Прошагав по тропинке примерно час, я напрочь утратил способность ориентироваться
в пространстве. Этак мне в жизни не найти Человека-Овцу! Но я все шел и шел
неизвестно куда, пока не услышал журчание воды. Еще через минуту я дошагал до
речушки - и двинулся вниз по течению. Если память не изменяла мне, вскоре должен
был показаться водопад, а там и дорога, по которой мы с подругой пришли в
долину.
     Еще через десять минут ходьбы я услышал шум водопада. Валуны расщепляли поток на
отдельные струи, и кажды струя образовала внизу у подножия свою ледяную запруду.
Рыбы в запрудах я не увидел; лишь опавшие листья плавно кружились по зеркальной
воде. Прыгая с валуна на валун, я переправился через речку, выкарабкался по
скользкому склону на берег и ступил на знакомую дорогу.
     На перилах мостика сидел Человек-Овца и смотрел на меня. С плеча у него свисал
громадный парусиновый мешок, под завязку набитый дровами.
     - Будешь долго шататься по лесу - встретишь медведя, - сказал он мне. - Здесь
как раз бродит один, мы следы вчера видели. Если очень хочется по лесу гулять -
прицепи на задницу колокольчик, как мы...
     Он завел руку за спину и позвонил в колокольчик, прицепленный булавкой к наряду
пониже спины.
     - Я тебя искал, - сказал я, отдышавшись.
     - Знаем, - сказал Человек-Овца. - Видели.
     - Да? А что, нельзя было хотя бы голос подать?!
     - Ну, мы думали, ты хочешь сам нас найти. Вот и молчали.
Человек-Овца достал из кармана на груди сигарету и жадно, с удовольствием
закурил. Я присел на перила с ним рядом.
     - Ты что, здесь живешь?
     - Угу, - кивнул он. - Только ты не говори никому. Этого никто не знает.
     - А мой друг? Он-то знает, не так ли?
     Молчание.
     - Послушай. Если вы друзья с моим другом - значит, и мы с тобой тоже друзья,
разве не так?
     - Так, - задумался Человек-Овца. - Получается, что так...
     - А если мы с тобой друзья, ты же мне врать не станешь, правильно?
     - Н-ну да, - выдавил он с озабоченным видом.
     - Ну, вот и рассказал бы все честно, как другу! - сказал я.
Он облизал пересохшие губы.
     - Нельзя. Ты не обижайся, но нам действительно нельзя. Так получилось. Мы должны
держать язык за зубами...
     - Кто тебе приказал молчать?
Но Человек-Овца молчал, захлопнувшись, как ракушка. Вокруг было тихо, только
ветер уныло гудел в ветвях сухостоя на берегу.
     - Успокойся, никто нас не слышит, - подбодрил я его.
Человек-Овца посмотрел мне в глаза.
     - Ты про эти места ничего не знаешь?
     - Ничего не знаю. А что?
     - Ну, так ты знай: непростые это места. Странные тут вещи случаются. Больше мы
ничего не скажем - но ты имей ввиду, если что.
     - Ну вот, а сам говорил - места здесь хорошие.
     - Это для нас! - пояснил он торопливо. - Нам больше ни в каком месте жить
невозможно. Если прогонят отсюда - нам идти больше некуда.
И Человек-Овца опять замолчал. Я понял, что вряд ли вытяну из него еще что-либо
осмысленное, и перевел глаза на мешок с дровами.
     - А этим ты зимой обогреваешься?
Он молча кивнул.
     - Что-то я не видал никакого дыма.
     - А мы и не разжигали пока. Снег выпадет - разожжем. Только дыма ты все равно не
увидишь. Есть такой способ особенный!
     И он захихикал, очень довольный собой.
     - И когда же выпадет снег?
     Человек-Овца посмотрел на небо, потом на меня.
     - В этом году снег ранний... Дней через десять, пожалуй.
     - Значит, дней через десять дорога обледенеет?
     - Наверное. Никто не приедет, никто не уедет. Хорошее время года...
     - И давно ты уже здесь?
     - Давно, - ответил Человек-Овца. - Очень давно.
     - А что ты ешь?
     - Травы всякие, корешки, ягоду. Птицу можно ловить, рыбу поймать небольшую.
     - И тебе не холодно?
     - Если зимой, то холодно.
     - Смотри, если что нужно - могу поделиться.
     - Спасибо. Пока ничего не нужно.
Человек-Овца легко соскочил с перил, сбежал с мостика на берег и зашагал в
сторону пастбища. Я тоже вскочил и двинулся следом.
     - А почему ты решил здесь прятаться от людей?
     - Мы тебе скажем - а ты смеяться станешь!
     - Думаю, что не стану, - сказал я. Что здесь можно увидеть смешного - я
решительно не понимал.
     - Никому не скажешь?
     - Никому не скажу...
     - Мы не хотели идти на войну.
С полминуты мы молча шагали плечом к плечу. Хотя выражение "моим плечом к его
голове" описало бы ситуацию куда точнее.
     - Какую войну? С кем?
     - Этого мы не знаем, - сказал он и закашлялся. - Но на войну идти не хотим. И
поэтому живем, как овца. А если жить как овца, то и податься нам отсюда некуда.
     - А родился ты в Дзюнитаки?
     - Угу. Только не говори никому.
     - Не скажу, - пообещал я. - Значит, город ты не любишь?
     - Какой город? Внизу который?
     - Ну да.
     - Плохой город. Очень много солдат... - Он еще раз закашлялся. - А ты откуда
пришел?
     - Из Токио.
     - Про войну что-нибудь слышал?
     - Не-а...
Человек-Овца, похоже, сразу потерял ко мне интерес. До самого пастбища мы с ним
больше не проронили ни слова.
     - Может, в дом зайдешь? - пригласил я.
     - Скоро зима, - покачал он головой. - Много дел надо сделать. В другой раз
как-нибудь.
     - Мне очень нужно увидеться с моим другом, - сказал я, глядя на него в упор. -
Есть причина, по которой я должен поговорить с ним на этой неделе, никак не
позже!..
     Человек-Овца огорченно покачал головой. Уши его закачались, как крылья у птицы.
     - Извини. Мы же говорили, что не можем ничем помочь.
     - Ну, хотя бы скажи ему об этом!
     - Угу, - только и промычал он.
     - Спасибо заранее, - сказал я.
     На том мы и расстались.
     - Если в лес опять соберешься - не забудь прицепить колокольчик, - сказал
Человек-Овца на прощанье.
     Я отправился по прямой через пастбище к дому, а он, как и в прошлый раз,
растворился меж белых берез. Громадное море уже совсем почерневшей травы
отрезало нас друг от друга.

     После обеда я решил заняться выпечкой хлеба. Брошюрка "Выпеки Сам", обнаруженная
в спальне Крысы, была написана на редкость жизнерадостным и приветливым тоном.
"Умеете читать? Тогда запросто испечете хлеб сами!" - уверяла меня реклама на
задней обложке. И, должен отметить, не соврала. Следуя указаниям из брошюрки, я
действительно без особых усилий выпек отличный хлеб. Аппетитный, дразнящий его
аромат разнесся по воздуху, и в доме сделалось уютно и тепло. Вкус для первой
попытки был тоже весьма достойным. Муки и дрожжей в кухне оказалось столько, что
уже на одном только хлебе можно было продержаться всю зиму без особых проблем.
Риса же и спагетти были такие горы, что не съесть и за год.
На ужин я съел хлеб, салат и яичницу с ветчиной, а на десерт - компот из
консервированных персиков.
     На завтрак я отварил риса и соорудил плов с консервированной горбушей, морской
капустой и грибами.
     На обед разморозил сырники из холодильника и заварил крепкий чай с молоком.
В три часа пополудни съел ореховое мороженое, полив его клубничным сиропом.
Ужинал я курицей, запеченной в духовке, и растворимым супом.

     Я снова начал толстеть.

     На девятые сутки, изучая содержимое стеллажей в гостиной, я вдруг заметил, что
одну из старых книг совсем недавно читали. В отличие от соседних томов, пыль на
корешке была почти полностью стерта, а сам корешок выдавался из общего ряда на
несколько миллиметров. Я снял книгу с полки, сел на диван и начал листать.
Книга называлась, ни много ни мало, "Генезис Паназиатской Идеи", и была выпущена
в середине войны. Бумага оказалось просто ужасной: от каждой страницы веяло
плесенью. По содержанию - классический образец печатной продукции военного
времени: все события освещались до крайности однобоко, гуманизмом не пахло
совсем, а от стиля повествования через каждые две-три страницы нестерпимо
хотелось зевнуть; но несмотря на все это, в тексте то и дело попадались белые
пятна - строки, вымаранные цензурой. О событиях 26 февраля 1936 года (*30) в
книге, конечно же, не упоминалось ни слова.
     Даже не собираясь вчитываться во всю эту муть, я наскоро пролистал всю книгу до
последней страницы - и тут на ладонь мне выпорхнул белый листок, вырванный из
записной книжки. После стольких страниц пожелтевшей старой бумаги белоснежный
листок показался мне каким-то чудом неземного происхождения. Тот, кто читал
книгу в последний раз, использовал этот листок для заметок. В его правую часть
были вырисаны имена, а в левую - даты и места рождения самых ярых националистов
     - фанатиков "паназиатской идеи". Совершенно машинально я заскользил глазами по
списку, как вдруг мой взгляд, споткнувшись, остановился сам собой: в середине
списка стояло имя Сэнсэя. Того самого Сэнсэя с овцой в голове, по воле которого
меня сюда занесло. Место рождения - префектура Хоккайдо, округ такой-то... город
Дзюнитаки.
     Я уронил книгу на колени и долго сидел в глубоком оцепенении. Прошло много
времени, прежде чем растекшиеся мысли в мозгу снова приняли форму слов. Не
отпускало чувство, будто меня хорошенько огрели сзади чем-то тяжелым по голове.
Я ведь должен был сам догадаться. Сразу, с самого начала должен был сообразить.
Как только сказали, что Сэнсэй - сын обедневших хокайдосских крестьян, должен
был тут же взять и сразу проверить. Как бы тщательно Сэнсэй ни скрывал свое
прошлое, должны были остаться какие-то ходы для банального журналистского
расследования. Да тот же Секретарь, стоило лишь намекнуть, моментально раскопал
бы все, что нужно!...
     Впрочем - стоп. Здесь что-то не так.
Я помотал головой.
     В том-то и дело: Секретарь не мог не проверить такое. Слишком уж он дотошен.
Слишком пристально он изучает даже самые призрачные версии, лишь бы все
предвидеть заранее. Не случайно же он всегда предугадывал, куда я пойду и как на
что отреагирую.
     КОНЕЧНО ЖЕ, ОН ЗНАЛ ВСЕ ЗАРАНЕЕ.
Никакой другой версии в голову не приходило. Знал - и, тем не менее, тратил силы
и время на уговоры и даже запугивания, - чтобы загнать меня туда, где я теперь
сижу. Но зачем? Чего бы ему ни хотелось в итоге - сам бы он сделал все куда
профессиональней, чем я. А если ему за каким-то дьяволом понадобился именно я -
почему не объяснить мне с самого начала, куда идти?!
     Каша в голове постепенно рассасывалась - но на смену ей где-то на дне желудка
заворочалась злость. Злость - и смутное ощущение какой-то гигантской, гротескной
ошибки, которую я уже совершил и совершать продожаю. Крыса что-то знает.
Секретарь что-то знает. Один я, затянутый в эту кашу по самые уши, не знаю
практически ни черта! Все мои версии оказались белибердой; все шаги,
предпринятые до сих пор, завели в тупик. Не говоря уже о том, что и жизнь моя
может в скорости оборваться. И если такое случится - винить за это можно будет
только меня самого... Хотя вряд ли, конечно, меня станут уничтожать физически.
Сначала из меня вытянут все, что можно, а потом переломают ноги и оставят
ползать на брюхе до самой старости - и это будет последней, действительно
последней каплей того яда, который мне приготовили.
     Мне вдруг нестерпимо захотелось бросить все к черту - и уйти по горной дороге,
куда глаза глядят. Но сделать этого я не мог. Слишком далеко я зашел, слишком
глубоко залез в эту историю, чтобы теперь взять и бросить все одним махом. Легче
всего сейчас было бы, наверное, просто расплакаться - но даже этого я не
позволил себе. Как подсказывал внутренний голос, мои самые горькие слезы были
еще впереди.
     Я принес с кухни бутылку виски, наполнил стакан сразу пальца на три и выпил
большими глотками. Глотая виски, я думал только о виски - и ни о чем другом.


        9. ЧТО ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ - И ЧТО НЕ ОТРАЖАЕТСЯ В ЗЕРКАЛЕ

     Утром десятого дня я решил больше не думать о плохом. Все, что можно было
потерять, я уже потерял - а значит, и беспокоиться не о чем.
С утра пораньше я вышел на очередную пробежку и проделал уже половину пути,
когда во второй раз пошел снег. Мокрые, липкие хлопья очень скоро сменились
чем-то вроде осколков толченого льда - и наконец повалило так, что в белесом
крошеве стало не видать ничего вокруг. Совсем не такой легкий, как раньше, снег
омерзительными лепешками оседал на голове, на плечах и в складках одежды.
Прервав свой обычный маршрут на полпути, я вернулся в дом и стал греть себе
ванну (*31). Все полчаса, пока грелась ванна, я просидел спиной к керосинке - но
согреться так и не смог. Холодная, промозглая сырость пропитала меня до самого
сердца. Высвобожденные из перчаток пальцы не хотели сгибаться, а уши болели так,
словно кто-то откручивал их от головы. Казалось, все тело с ног до головы
обклеено полуистлевшей старой бумагой.
     Лишь провалявшись с полчаса в ванне и выпив горячего чаю с бренди, я вроде бы
вернулся в нормальное состояние - и все равно еще пару часов то и дело
вздрагивал от пронизывающего тело озноба. Впервые я испытал на собственной
шкуре, что такое зима в горах.
     Снег валил и валил весь день, одевая долину в белое до самого горизонта. Только
когда стали сгущаться сумерки, снегопад прекратился, ветер утих, и воздух вновь
наполнила густая, плотная, как туман, тишина. Тишина, от которой нечем
защититься. Я включил проигрыватель на автоповтор и прослушал "Белое Рождество"
Бинга Кросби двадцать шесть раз подряд.
     Но и этот снег, конечно же, продержался недолго. Как и предсказывал
Человек-Овца, для того, чтобы долина замерзла совсем, требовалось еще какое-то
время. Уже наутро в небе не осталось ни облачка, и лучи солнца начали
лениво-небрежно растапливать снег. Белое пастбище быстро покрылось проталинами,
а в уцелевших сугробах, точно в осколках разбитого зеркала, заплескались
солнечные блики. На крыше мансарды снег слежался большими кусками - то и дело
очередная лепешка сползала по скату крыши, срывалась и разбивалась о землю с
громким шлепком. Растаявший снег крупными каплями стекал по оконным стеклам. Все
снаружи резало глаз какой-то свежепрорисованной четкостью линий. Будто с каждого
листика дерева свесилось по капле воды - и вся роща мириадами ярких точек
сверкала на солнце.
     Засунув руки в карманы штанов, я стоял у окна и долго смотрел на этот пейзаж.
Мир пульсировал в своем ритме совершенно отдельно от меня. Отдельно от меня,
отдельно от кого бы то ни было все текло своим чередом. Снег выпадал - и снег
таял.
     Под звуки капели и падающего с крыши снега я бодро начал уборку. После снегопада
суставы так одеревенели, что хотелось размяться; а кроме того, раз уж я забрался
в чужое жилье и торчу здесь неделями, то хотя бы из вежливости стоило
поддерживать в доме порядок. Как бы там ни было, приготовить обед или убраться
для меня никогда не составляло большой проблемы.
     И все-таки навести порядок в огромном доме оказалось куда трудней, чем я думал.
Пробежать без остановки десяток километров, пожалуй, было бы легче. Первым делом
я вымел веником пыль из углов и собрал ее гигантским пылесосом. Потом перемыл
все полы и, сгибаясь в три погибели, натер половицы воском. Уже очень скоро
появилась одышка - но, поскольку я бросил курить, совсем не болезненная. По
крайней мере, не та, от которой до отвращения перехватывает горло. Я выпил на
кухне холодного виноградного сока, чуть передохнул, доделал кое-какие мелочи - и
решил, что пора пообедать. Через окна с распахнутыми ставнями солнце поливало
лучами комнаты, и натертые полы переливались всеми цветами радуги.
Ностальгически-сочный запах мокрого пастбища приятно щекотал ноздри, мешаясь с
терпким запахом воска.
     Перестирав одну за другой шесть тряпок, которыми натирал пол, я повесил их
сушиться во дворе и отправился на кухню, где вскипятил в кастрюле воды и сварил
спагетти. В спагетти я добавил тресковой икры и побольше масла, а сверху полил
белым вином и соевым соусом. С таким великолепным настроением, как в этот день,
я не обедал уже очень давно. Все время, пока я ел, в роще неподалеку изо всех
сил щебетали дрозды.
     Разделавшись со спагетти, я вымыл посуду - и продолжил уборку. Почистил ванну и
умывальник, выдраил унитаз, освежил полировку у мебели в каждой комнате.
Благодаря Крысе, следившему за чистотой постоянно, особых усилий полировка не
требовала: брызнул жидкостью из флакона, растер - и готово. Закончив с мебелью,
я вытянул из дома во двор длиннющий резиновый шланг и смыл вековую пыль с
оконных стекол и ставней. Все здание тут же засияло, как новенькое. Я вернулся в
дом, протер изнутри стекла, и на этом уборка закончилась. Оставшиеся пару часов
до вечера я провалялся на диване, слушая пластинки.
     Наступил вечер, и я решил сходить в комнату Крысы за новой книгой. Уже перед
тем, как подняться наверх, я вдруг заметил, что большое трюмо в коридоре у самой
лестницы было возмутительно грязным. Я сходил за жидкостью для чистки стекол,
набрызгал ее на зеркало и протер тряпкой. Но странное дело: сколько я ни
старался - грязь не оттиралась, хоть тресни. Почему педантичный Крыса
периодически мыл, чистил, драил в доме все, кроме этого зеркала, показалось мне
непостижимой загадкой. Я налил в ведро теплой воды, жесткой нейлоновой щеткой
буквально сцарапал смолянистую копоть со скользкой поверхности и напоследок
отполировал стеклоочистителем. Вода в ведре стала чернее сажи.
Одетое в деревянную раму с тончайшей резьбой, это зеркало смотрелось не просто
старинным, но антикварным и весьма дорогим. После того, как я его выдраил, на
нем не осталось ни пятнышка. Огромное, без единого изъяна или царапинки стекло
отражало меня всего - с макушки до пальцев ног. Стоя перед зеркалом, я какое-то
время разглядывал свое отражение. Ничего особо странного я не заметил. В зеркале
я смотрелся точь-в-точь как в жизни: унылое выражение на совершенно
незапоминающейся физиономии. Ну, разве что отражались оно чуть отчетливее, чем
нужно. Все в зеркале было совершенно обычным - кроме, пожалуй, одной детали:
отражение почему-то не выглядело отражением. Как если бы это не я разглядывал
себя в зеркале, а наоборот - тот, кто был по ту сторону, разглядывал меня как
свое отражение. Я поднес правую руку к лицу и потер подбородок ладонью. Тот, кто
был по ту сторону зеркала, в точности повторил за мною мой жест. Или, может
быть, это я повторил за ним его жест? Я уже не был уверен в том, что тер
подбородок по собственной воле.
     Изо всех сил сосредоточившись на понятии "свобода воли", я ущипнул себя за ухо
большим и указательным пальцами левой руки. Тот, кто был в зеркале, одновременно
проделал то же самое. Причем, было очень похоже, что он также крепко задумался о
свободе собственной воли.
     Я окончательно запутался, плюнул - и отступил от зеркала. Тот, кто был в
зеркале, отступил в обратную сторону.

     На двенадцатые сутки снег пошел в третий раз. Я проснулся, а он уже падал -
настолько беззвучно, что становилось не по себе. Снежинки не были ни твердыми,
ни вяло-размокшими. Неторопливо кружась, снег тихонько опускался с неба на землю
и таял, не успевая слежаться. При одном только виде этого снега тяжелели веки, и
глаза закрывались сами собой.
     Я притащил из кладовки старую, облупленную гитару, с трудом настроил ее и
попытался вспомнить то, что играл когда-то давным-давно. Слушая Бенни Гудмэна, я
ковырялся в аккордах песенки "Airmail Special", пока не подошло время обеда.
Тогда я отправился на кухню, наделал из уже почерствевшего хлеба бутербродов с
толстыми ломтиками ветчины и съел, запивая пивом из банки.
Я потерзал гитару еще с полчаса - и пришел Человек-Овца.
     Снегопад за окном продолжался, все такой же беззвучный и медленный, как и
раньше.
     - Если мы не вовремя, то зайдем в другой раз! - проговорил он нерешительно в
открытую дверь.
     - Нет-нет, совсем наоборот! Я тут как раз с тоски помираю! - поспешно выпалил я,
опуская гитару на пол.
     Как и в прошлый раз, Человек-Овца снял ботинки снаружи, постучал их один о
другой, стряхивая засохшую грязь - и только потом зашел и затворил за собою
дверь. Припорошенный снегом, его овечий наряд смотрелся особенно натурально.
Протрусив к креслу напротив меня, он сел, положил руки на подлокотники и
несколько раз поерзал всем телом, устаиваясь поудобнее.
     - Этот снег тоже растает, да? - спросил я.
     - Угу, этот тоже. Бывает два разных снега: тот, который тает - и тот, который не
тает. Это - как раз тот, который тает.
     - Понятно, - сказал я.
     - А который не тает - тот будет еще через неделю.
     - Пиво будешь?
     - Спасибо. Если можно, лучше все-таки бренди.7
     Сходив на кухню, я достал для него бренди, для себя пива, разложил на тарелке
бутерброды с сыром, принес все в гостиную и поставил на стол.
     - Что ли на гитаре играл? - с явным любопытством спросил Человек-Овца. - Мы вот
тоже музыку любим. Играть, правда, совсем не умеем...
     - Да я тоже не умею. Уж лет десять, наверное, гитару в руки не брал.
     - Ну, все равно: сыграл бы что-нибудь, как умеешь!
     Чтобы не обижать Человека-Овцу, я сыграл ему первый куплет "Airmail Special", но
уже в припеве заблудился в мудреных синкопах, сбился с ритма, плюнул и отложил
инструмент.
     - Эх, здорово! - с чувством похвалил Человек-Овца. - Небось, хорошо, когда
музыку играешь?
     - Это если хорошо играешь. В этом-то и проблема. Чтобы научиться играть хорошо,
нужно, чтобы слух был хороший. А с хорошим слухом уши могут завять от своей же
игры, пока учишься.
     - Вон, значит, как? - удивился он.
Человек-Овца налил себе бренди, поднес бокал ко рту и принялся отхлебывать
маленькими глоточками. Я откупорил пиво и стал пить прямо из банки.
     - Послание твое мы передать не смогли, - сказал Человек-Овца.
Я молча кивнул.
     - И пришли, чтобы тебе об этом сказать.
Я поднял глаза к календарю на стене. Дата истечения срока обведена красным
фломастером, и до нее оставалось всего три дня. Впрочем, теперь мне было уже все
равно.
     - Ситуация несколько изменилась, - медленно произнес я. - Я теперь очень зол.
Так сильно, как еще не злился в жизни ни разу.
     Человек-Овца молчал, застыв с бокалом в руке.
Я взял гитару за гриф, размахнулся - и что было силы шарахнул ею о кирпичный
угол камина. Под душераздирающий визг лопающихся струн инструмент разлетелся
вдребезги. Человек-Овца слетел с кресла, точно ошпаренный. Уши его качались,
точно лапы сосны на ветру.
     - В конце концов, я тоже могу когда-нибудь разозлиться, - все так же медленно
сказал я. Словно бы убеждал себя самого: я тоже имею право на злость, все в
порядке...
     - Нам очень жалко, что не получилось тебе помочь, - пробормотал Человек-Овца. -
Но ты пойми одно: мы к тебе относимся хорошо.
     Какое-то время мы с ним сидели и молча смотрели на снег за окном. Мягкий снег
высыпался из облака, как пух из дырявого одеяла. Я отправился на кухню за
очередной банкой пива. Проходя по коридору у лестницы, оглянулся на старое
зеркало. Как и следовало ожидать, тот, что был по ту сторону зеркала, тоже решил
сходить за очередной банкой пива. Мы посмотрели друг другу в глаза и вздохнули.
Обитая в разных мирах, мы думали с ним одинаково. Прямо как Граучо и Харпо Маркс
из "Утиного Супа".
     Кроме меня самого, в зеркале отражалась еще и гостиная за моей спиной. А может
быть, наоборот - гостиная за его спиной отражалась по эту сторону зеркала. Так
или иначе, обе комнаты выглядели абсолютно одинаковыми. Диваны, кресла, ковер на
полу, часы, стеллажи - все до последней мелочи совпадало. И там, и здесь - одна
и та же, не очень изысканная, но уютная гостиная большого дома. И все-таки мне
показалось, будто между комнатой там и комнатой здесь была какая-то разница. Или
мне только так показалось?
     Я достал из холодильника запотевшую, небесно-лазурного цвета банку "Левенбрау" и
с пивом в руке поплелся назад. На обратном пути я еще раз посмотрел на гостиную
в зеркале. Потом - на ту гостиную, из которой пришел. Человек-Овца все так же
сидел в кресле, не двигаясь, и рассеянно наблюдал, как падает снег за окном.
Я опять повернулся, чтобы взглянуть на Человека-Овцу по ту сторону зеркала.
Однако в зеркале не было никакого Человека-Овцы. В зеркале я увидал лишь
громадную пустую гостиную, посередине которой стояли диван, пара кресел и стол.
Там, в зеркальном мире, я был бесконечно один. У меня отвратительно засосало под
ложечкой.

     - Плохо выглядишь, - сказал Человек-Овца.
     Ничего не ответив, я плюхнулся на диван, молча откупорил банку с пивом и сделал
большой глоток.
     - Простудился, сразу видать. Для непривыкшего, конечно, зима здесь слишком
холодная. Да и воздух чересчур сырой... Постарайся сегодня пораньше заснуть.
     - Ну уж нет, - покачал я головой. - Сегодня я вообще спать не лягу. Сегодня я
буду сидеть и ждать, пока мой друг не придет.
     - Ты знаешь, что он придет?
     - Знаю, - сказал я. - Он придет сегодня в десять вечера.
Человек-Овца, не говоря ни слова, смотрел на меня. Глаза его в прорезях маски
казались абсолютно невыразительными.
     - Сегодня вечером я собираюсь в дорогу, а завтра снимаюсь отсюда. Если встретишь
его - так и передай... Хотя, скорее всего, и передавать-то уже не нужно.
Человек-Овца с понимающим видом кивнул:
     - Нам будет грустно, когда ты уйдешь... Ну, ладно. Наверно, тут и правда ничего
не поделаешь... А ничего, если мы бутерброды с собой заберем?
     - Ради Бога...
     Человек-Овца завернул бутерброды в носовой платок, сунул сверток в карман и
натянул перчатки.
     - Надеюсь, еще увидимся как-нибудь... - сказал на прощание Человек-Овца.
     - Не сомневаюсь, - ответил я.
     Человек-Овца ушел через пастбище на восток. Фигурка его очень скоро скрылась за
снежной вуалью. И осталась одна тишина.
     Я налил в бокал Человека-Овцы бренди сантиметра на два и выпил залпом до дна. В
горле сделалось горячо. Чуть погодя горячей волной окатило желудок. Еще через
полчаса дрожь во всем теле кое-как унялась. Только звон часов у камина как будто
усилился и еще долго грохотал, не найдя выхода, в голове.
Я принес со второго этажа одеяло и прикорнул на диване. Непонятно с чего я
смертельно устал - точно малый ребенок, что потерялся в лесу и проплутал трое
суток по буреломам. Я закрыл глаза - и уже в следующую секунду спал, как убитый.
Мне приснился кошмарный сон. Такой кошмарный и неприятный, что даже не
вспомнить, о чем.


        10. СРОК ИСТЕКАЕТ

     Густой маслянистый мрак просочился через уши в голову и заполнил всего меня
изнутри. Снаружи кто-то настойчиво пытался громадной кувалдой раскроить
обледеневший земной шар на куски. Восемь фантастической силы ударов один за
другим сотрясли всю планету. Но старушка-Земля не разбилась, а только покрылась
мелкими трещинами.
     Восемь?.. Восемь вечера!
Я помотал головой и открыл глаза. Все тело одеревенело от холода, а голова
раскалывалась от боли. Было отчетливое ощущение, будто меня засунули в кухонный
миксер, добавили льда и хорошенько взболтали. Но самым неприятным оказалось
проснуться в кромешной тьме. Когда просыпаешься и открываешь глаза в темноте,
кажется, что весь мир теперь придется сотворять заново. Себя же при этом себя
ощущаешь так, будто залез в чужое тело и живешь чужой жизнью. И нужно изрядно
повозиться, чтобы спроецировать себя на эту жизнь - и снова в нее вернуться.
Странное, вообще, занятие - рассматривать свою жизнь как жизнь кого-то другого.
Сама мысль о своей жизни отдельно от себя самого крайне плохо переваривается
сознанием.
     Я поплелся на кухню, сполоснул под краном лицо и выпил один за другим два
стакана воды. Хотя вода была ледяная, лицо продолжало гореть, как и прежде. Я
вернулся в гостиную, сел на диван и попытался собрать во что-нибудь цельное
разрозненные куски своей жизни. То, что вышло в итоге, ничего осмысленного не
представляло; но, по крайней меря, я почувствовал, что это была моя жизнь. Моя,
а вовсе не чья-то другая. И только тогда, наконец, я медленно начал возвращаться
к себе самому. Очень трудно объяснить кому-то другому это фантастическое
ощущение: Я - ЭТО Я... Еще труднее представить, что это кому-то может быть
интересно.
     В какой-то миг мне почудилось, будто на меня кто-то смотрит - но я тут же
перестал обращать на это внимание. Я уверен, что сижу один-одинешенек в огромной
комнате. А раз я в этом уверен - значит, по крайней мере, для меня так оно и
есть.
     Я начал думать о клетках тела. Права была жена. Все, все постепенно уходит в
прошлое и исчезает там навсегда. Я САМ ИСЧЕЗАЮ - чем дальше, тем больше. Я
потрогал ладонью лицо. В кромешной тьме оно вовсе не показалось мне моим лицом.
Скорее, это было чье-то лицо, которое приняло черты моего. С памятью тоже
творилось что-то невероятное. Имена людей, названия вещей и понятий плавились и
растворялись в кромешном мраке.
     Неожиданно темнота разродилась оглушительным звоном: часы пробили половину
девятого. Снегопад прекратился, но плотные тучи по-прежнему заволакивали все
небо, не оставляя ни щелочки, ни просвета. Темнота была идеальной. Очень долго я
сидел, утонув в подушках дивана, и грыз ноготь большого пальца. Даже собственные
ладони я различал с трудом. Керосинку я погасил, и в комнате становилось все
холоднее. Кутаясь в одеяло, я проваливался взглядом в безбрежную тьму.
Постепенно мне стало казаться, будто я сижу, скорчившись, на дне глубокого
колодца без малейшей надежды когда-либо выбраться на свободу.
Время текло, как мазут. Молекулы темноты расчерчивали фантастическими схемами
каждую клетку моего тела. Постепенно эти схемы беззвучно рассасывались, и на
смену им появлялись другие. Материя застыла, подрагивая, как остановившаяся
ртуть, и лишь темнота продолжала совершать в пространстве свои бесконечные
трансформации.
     Я прекратил всякую мыследеятельность - и позволил Времени плыть, как ему
заблагорассудится. Время подхватило меня и понесло своими неведомыми течениями.
Беспрестанно обновляясь сама, темнота вычерчивала все новые и новые узоры в
клетках моего тела.
     Часы пробили девять. Гул от последнего удара медленно таял в пространстве и уже
должен был уступить место надвигающейся тишине, как вдруг тишина странно
съежилась, забилась в щель самой последней секунды - и так и не наступила.
     - Ну, что? Поговорим? - спросил меня Крыса.
     - Давай, - отозвался я.


        11. ТЕМНОТА И ЕЕ ОБИТАТЕЛИ
     - Давай, - отозвался я.
     - Я, правда, пришел на целый час раньше... - добавил он, извиняясь.
     - Пустяки, - сказал я. - Я тут, как видишь, просто помираю с тоски...
Крыса засмеялся. Он находился где-то сразу позади меня. Казалось, еще немного -
и я прикоснусь к нему спиной.
     - Прямо как в старые добрые времена... - сказал Крыса.
     - По-моему, нам с тобой всю жизнь удается поговорить по душам, лишь когда оба
помираем со скуки, - заметил я.
     - Хм-м... А что - пожалуй, ты прав!
И Крыса широко улыбнулся. Это я понял, даже сидя в кромешном мраке к нему
спиной. По тому, как слегка разрядилось напряжение в черном воздухе, по другим
мелочам - я умел различать тот миг, когда он улыбается. Слишком долго мы с ним
были друзьями. Так долго, что замучаешься вспоминать.
     - С другой стороны, кто это сказал: "друзья по скуке - лучшие друзья"? -
прибавил он.
     - Да ты же, небось, сам и сказал.
     - Хм! Чутье тебя, как всегда, н