зад, на Валентинов день. Между флейтой, альтом и клавесином вклинилось шкворчащее мясо, словно выводя басовую партию. С подружкой мы несколько раз занимались сексом под эту пластинку. Молча и долго - до конца записи, когда от музыки оставалось только сухое потрескивание иглы. Дождь за окном беззвучно заливал темное поле для гольфа. Я допил пиво, Ганс Мартин Линде досвистел до последней ноты сонату фа-минор - и ужин был готов. Все мы в этот вечер почему-то были на редкость молчаливы. Пластинка уже кончилась, в комнате только и слышалось, как дождь лупит по козырьку, да три человека жуют мясо. После ужина близняшки убрали со стола и сварили на кухне кофе. И мы снова пили его втроем. Он был горячий, ароматный, будто наделенный жизнью. Одна встала, чтобы поставить пластинку. Это оказались "Битлз", "Rubber Soul". - Не помню у себя такой пластинки! - удивился я. - Это мы купили! - Накопили денег из тех, что ты нам давал. Понемножку. Я покачал головой. - Не любишь "Битлз"? Я молчал. - Жалко. Мы думали, ты обрадуешься. - Извините... Одна встала и остановила проигрыватель. С серьезным видом смахнула пыль с пластинки и засунула ее в конверт. Все замолчали. У меня вырвался вздох. - Нечаянно вышло, - начал я оправдываться. - Устал немного, раздражаюсь... Давайте еще раз послушаем. Они переглянулись и рассмеялись. - Да ты не стесняйся! Это ведь твой дом... - Ты на нас внимания не обращай!.. - Правда, давайте еще раз. В конце концов, мы за кофе прослушали обе стороны "Rubber Soul". Я смог немного расслабиться. Девчонки, кажется, тоже повеселели. После кофе они поставили мне градусник. Обе по нескольку раз проверяли, сколько набегает. Набежало тридцать семь и пять - на полградуса больше, чем утром. В голове был туман. - Это потому что ты в душ ходил. - Тебе поспать надо. И действительно. Я разделся, взял "Критику чистого разума", пачку сигарет - и нырнул с ними в постель. От одеяла исходил слабый запах солнца, Кант был прекрасен, как и всегда - но сигарета имела такой вкус, будто отсыревшую газету свернули в трубочку и жгут на газовой горелке. Я захлопнул книгу и, рассеянно слушая голоса девчонок, закрыл глаза, чтобы темнота втащила меня к себе. * / 8. / * Кладбищенский парк облюбовал для себя спокойную террасу недалеко от вершины горы. Меж могил вились густо посыпанные гравием дорожки, а стриженые кусты рододендрона тут и там напоминали щиплющих траву овец. По всей обширной площади стояли высокие ртутные фонари, закрученные, как часовые пружины. Они бросали во все углы неестественно белый свет. Крыса остановил машину в роще на юго-восточном углу парка и, обняв женщину за плечи, смотрел с ней на ночной город, раскинувшийся внизу. Город был похож на густую светящуюся кашу, налитую в плоскую форму. Или на золотую пыльцу, которую разбросал исполинский мотылек. Женщина стояла, прислонившись к Крысе и закрыв глаза, будто спала. Своим боком Крыса остро чувствовал тяжесть ее тела. Необыкновенную тяжесть. Любовь к мужчине, рождение ребенка, старение и смерть - целое существование заключалось в этой тяжести. Одной рукой Крыса достал пачку сигарет и закурил. Время от времени с моря прилетал ветер, взбирался по склону и тряс иголками в сосновой роще. Женщина, похоже, и вправду спала. Крыса коснулся рукой ее щеки, тронул пальцем тонкие губы. И ощутил влажное, горячее дыхание. Кладбищенский парк скорее походил на покинутый жителями город, чем на кладбище. Больше половины площади пустовало. Те, кто застолбил здесь место для себя, были еще живы. Иногда по воскресеньям они приезжали сюда с семьями, чтобы проведать место, где когда-нибудь будут спать. Глядя на кладбище с точки повыше, они думали: что ж, вид отсюда неплохой, цветы по сезону, воздух чистый, за газоном ухаживают, даже разбрызгиватели стоят, бродячие собаки тоже не бегают, приношения с могил не таскают. А самое главное - светло и гигиенично. Довольные увиденным, они садились на скамейку, съедали принесенный в коробке обед - и возвращались обратно в суматошную повседневность. Утром и вечером появлялся смотритель - длинной палкой с плоской лопаткой на конце он разравнивал гравий на дорожках. Потом шел к пруду в середине парка и прогонял оттуда детей, глазеющих на карпов. Вдобавок, три раза в день - в девять, двенадцать и шесть - из парковых динамиков неслись звуки музыкальной шкатулки, игравшей "Старого Черного Джо". Что за смысл был в этой музыке, Крыса не знал. Но картина безлюдного вечернего кладбища, над которым разносится "Старый Черный Джо", стоила многого. В половине седьмого смотритель садился на автобус и уезжал в нижний мир. Кладбище погружалось в полное молчание. После этого несколько пар приезжало на машинах, чтобы заняться в них любовью. С наступлением лета в рощице всегда стояло несколько автомобилей. Кладбищенский парк и в юности казался Крысе местом, исполненным глубокого смысла. Еще школьником, без права водить машину, он много раз приезжал сюда на своем спортивном мотоцикле с разными девчонками за спиной, поднимаясь по склону вдоль речного берега. И здесь, обнимая своих девчонок, смотрел все на те же городские огни. Всевозможные запахи подлетали к его ноздрям и сразу таяли. Всевозможные мечты, всевозможные горести, всевозможные обещания... Рано или поздно таяло все. Стоило оглянуться, и было видно, как смерть то здесь, то там пускает корни на этой широкой площадке. Иногда Крыса брал руку девчонки в свою, и они бесцельно бродили по дорожкам этого серьезного парка. Смерть, несущая на себе имена, даты и прошедшие жизни, повторялась, как ряды кустов, через правильные промежутки - ей не было видно конца. Для лежавших здесь не существовало ни шелеста ветра, ни запахов, у них не было даже щупалец, чтобы протянуть их в темноту. Они походили на утерявшие время деревья. Они не имели ни мыслей, ни даже слов для каких-то мыслей. Они оставили все это тем, кто их пережил. Крыса с девчонкой возвращались в рощицу и крепко обнимали друг друга. Соленый ветер с моря, запах листвы и сверчки в траве - печаль этого мира, продолжающего жить, заполняла собой все вокруг. - Я долго спала? - спросила женщина? - Нет, - ответил Крыса. - Совсем чуть-чуть... * / 9. / * Еще один день - и все то же самое. Будто где-то ошиблись, загибая складку. Весь день пахло осенью. Закончив в обычное время работу и вернувшись домой, близняшек я там не обнаружил. Как был в носках, я завалился на кровать и стал рассеянно курить. Хотелось поразмышлять о многих вещах - но ни одной мысли в голове не возникало. Я вздохнул, сел в кровати и некоторое время созерцал белую стену напротив. Было совершенно неясно, чем заняться. Нельзя же до бесконечности пялиться в стену, - сказал я себе. Помогло это мало. Правильно говорил профессор, у которого я писал диплом. Стиль хороший, - говорил он, - аргументация грамотная. Но нет темы. Да, именно так. С самого начала своей самостоятельной жизни я не мог уразуметь, как мне обращаться с самим собой. Чудеса, да и только. Ведь сколько уже лет я живу один. Но не могу вспомнить такого, чтобы все шло, как надо. Двадцать четыре года - не такой уж короткий срок, чтобы выпасть из памяти. Словно в разгар поисков забыл, что именно ищешь. А что, собственно, я искал? Штопор? Старое письмо? Квитанцию? Ухочистку? Оставив эти мысли, я взял Канта, лежавшего в изголовье. Из книги выпала записка с почерком близняшек: "Ушли гулять на поле для гольфа". Я заволновался. Им же было сказано: без меня туда не ходить. Там бывает опасно, если не знаешь, что к чему. Шальной мячик может прилететь. Обувшись и натянув свитер, я вышел на улицу и перелез через сетку ограждения. По волнистому полю дошел до двенадцатой лунки, миновал павильон для отдыха, прошел сквозь рощицу на западном краю. Свет заходящего солнца лился на траву сквозь просветы между деревьями. Недалеко от десятой лунки был вырыт песчаный бункер, напоминавший по форме гантель, а в нем валялся пустой пакет из-под бисквитов с кофейным кремом, явно брошенный туда моими девчонками. Я свернул его в трубочку и сунул в карман. Пятясь, стер с песка следы всех троих. Перешел ручей по деревянному мостику, влез на пригорок - и наконец их увидел. В пригорок с той стороны был вделан эскалатор; они сидели на его ступеньках и играли в трик-трак. - Одним здесь опасно, я разве не говорил? - Закат очень красивый! - оправдываясь, сказала одна. Мы прошли вниз по эскалатору, уселись на поляне, сплошь поросшей мискантом, и стали наблюдать закат. Зрелище и в самом деле было великолепным. - Бросать мусор в бункер нельзя! - сказал я. - Извини, - ответили обе. - Вон, гляньте, как я однажды порезался! - Я показал им кончик указательного пальца левой руки с семимиллиметровым шрамом, похожим на белую нитку. - Еще в младших классах. Кто-то разбитую бутылку из-под лимонада в песок закопал. Они закивали. - Конечно, пакетом от бисквитов вы не порежетесь. Но все равно: в песок ничего бросать нельзя! Песок должен быть свято чист! - Понятно, - сказала одна. - Больше не будем, - добавила другая. - А ты еще что-нибудь порезал? - Конечно! Я показал им все свои ранения. Это был целый травматологический каталог. Вот левый глаз - мне в него футбольным мячом заехали. До сих пор на сетчатке след. Вот на носу шрам - это тоже футбол. Боролся за верхний мяч, и соперник зубами попал мне по носу. Вот семь швов на нижней губе. Это я с велосипеда упал, уворачивался от грузовика. А вот выбитый зуб... Разлегшись на прохладной траве, мы слушали, как поют на ветру стебли мисканта. Когда совсем стемнело, мы вернулись домой поесть. К тому моменту, как я принял ванну и выпил банку пива, пожарились три или четыре горбуши. Сбоку от них лежала консервированная спаржа и огромные листья кресс-салата. Вкус горбуши мне что-то напоминал - какую-то горную тропинку из давно прошедшего лета. Мы хорошо потрудились, обглодали всю рыбу дочиста. На тарелке остались только белые косточки и большие стебли кресса, похожие на карандаши. Девчонки быстренько вымыли посуду и сделали кофе. - Давайте поговорим о распределительном щите, - предложил я. - Что-то он меня беспокоит. Они покивали. - Почему, интересно, он при смерти? - Надышался чем-нибудь, не иначе. - Или прокололся. Держа в левой руке чашку кофе, а в правой сигарету, я немного подумал. - Что делать-то будем? Они переглянулись и замотали головами: - Ничего уже не сделаешь! - Могила! - Ты сепсис у кошки когда-нибудь видел? - Нет, - сказал я. - Она становится твердая, как камень. Не сразу вся, а постепенно, это долго тянется. И в конце концов останавливается сердце. Я глубоко вздохнул. - И что же - так и дать ему помереть? - Чувства понятные, - сказала одна. - Но ты сильно-то не переживай, надорвешься... Сказано это было таким же безмятежным тоном, каким в бесснежную зиму уговаривают плюнуть на горные лыжи. Я и плюнул. И принялся за кофе. * / 10. / * В среду сон начался в девять вечера, прервался в одиннадцать - и дальше ни в какую не приходил. Голову что-то сжимало, точно на нее надели шапку двумя размерами меньше. Неприятное ощущение. Крысе надоело лежать, он прошел в пижаме на кухню и глотнул ледяной воды. После чего задумался о своей женщине. Стоя у окна, он взглянул на светящийся маяк, проследовал взглядом по темному волнолому - и стал смотреть на то место, где стоял ее дом. Ему вспоминался плеск волн, ударявших в темноту, шуршание скопившегося за окном песка... Собственная привычка бесконечно размышлять, не продвигаясь вперед ни на сантиметр, вдруг показалась ему отвратительной. Они начали встречаться - и жизнь Крысы превратилась в нескончаемый цикл одинаковых недель. Ощущение времени исчезло. Сколько уже месяцев? Наверное, десять. Не вспомнить... В субботу - встреча с ней. С воскресенья до вторника - три дня сплошных воспоминаний. В четверг и пятницу, плюс первая половина субботы - планирование предстоящего вечера. Лишь в среду остается бродить неприкаянным, тычась в углы. И будущего не приблизишь, и прошлое уже далеко. Среда... Отрешенно покурив минут десять, Крыса снял пижаму, надел рубашку, ветровку - и спустился в подземный гараж. На полночных улицах не было почти ни души. Одни только фонари, освещавшие черные тротуары. Вход в "Джейз-бар" закрывала металлическая штора; Крыса поднял ее до середины, пролез внутрь и спустился по лестнице. Развесив на спинках стульев дюжину выстиранных полотенец, Джей в одиночестве сидел за стойкой и курил. - Бутылочку пива можно выпить? - Да пей, конечно! - приветливо отозвался Джей. Крыса впервые пришел в "Джейз-бар" после закрытия. Свет горел только над стойкой, вентиляторы и кондиционеры молчали. Только запахи, за долгие годы впитавшиеся в пол и стены, неуловимо витали в воздухе. Крыса зашел за стойку, достал из холодильника бутылку и наполнил стакан. Казалось, темное пространство бара состоит из тяжелых воздушных слоев, остывших и сырых. - Я сегодня приходить не собирался, - словно извиняясь, сказал Крыса. - Но вдруг проснулся и пива захотел ужасно. Я ненадолго. Джей сложил на стойке газету и смахнул пепел, упавший на брюки. - Пей, не торопись. Если голодный, могу что-нибудь сготовить... - Да ну, не надо... Мне и пива хватит... Не обращай внимания. Пиво оказалось замечательным. Крыса залпом осушил стакан, перевел дух. Потом вылил в стакан оставшуюся половину и стал внимательно смотреть, как оседает пена. - Может, хочешь вместе со мной выпить? - осторожно спросил он. Джей улыбнулся, как бы в легком затруднении. - Спасибо. Только я не пью ни капли. - А я и не знал... - Уродился таким. Не принимает организм... Крыса покивал и молча отхлебнул пива. Он снова с удивлением подумал, что почти ничего не знает об этом бармене-китайце. Впрочем, и никто о нем толком ничего не знал. Джей был человек необыкновенно тихий. Сам о себе никогда не рассказывал - а если кто-нибудь спрашивал, то Джей отвечал с такой осторожностью, как если бы выдвигал ящик комода и боялся его уронить. Все знали, что Джей китаец и родился в Китае - но в этом городе иностранцы отнюдь не были редкостью. Когда Крыса учился в старших классах, в одной футбольном команде с ним играли два китайца - один в нападении и один в обороне. Особого внимания на них никто не обращал. - Без музыки скучно! - сказал Джей и бросил Крысе ключ от музыкального автомата. Крыса выбрал пять песен и вернулся за стойку к своему пиву. Из динамиков полилась старая мелодия Уэйна Ньютона. - Ничего, что я тебя задерживаю? - спросил Крыса. - Без разницы. Все равно никто не ждет. - Один живешь? - Ага... Крыса вытащил из кармана сигарету, разгладил ее и закурил. - Только кошка, - сказал Джей. - Старая уже, правда... Но поговорить с ней можно. - Она у тебя что - говорящая? Джей покивал. - Мы ведь с ней очень давно друг друга знаем. Я ее настроение понимаю, а она мое. Крыса помычал с сигаретой во рту. Музыкальный автомат зашипел иглой и сменил пластинку на "Макартур-Парк". - Слушай, а кошки о чем думают? - О разном... Вот мы с тобой о чем думаем? - Да уж, - засмеялся Крыса. Джей тоже засмеялся. Помолчал немного, поводил пальцем по стойке. - Она у меня однорукая. - Однорукая? - Я про кошку. Хромая она у меня. Года четыре назад, зимой дело было, пришла домой вся в крови. Вместо лапы - месиво, как мармелад. Крыса поставил стакан на стойку и взглянул на Джея. - А что с ней случилось? - Не знаю. Сначала думал, под машину попала. Но на это непохоже. Колесом так не раздавит - так можно только тисками зажать. Просто в лепешку превратили. Может, кто-то специально мучил... - Специально? - не веря своим ушам, переспросил Крыса. - Что за ерунда? Кошкину лапу... Зачем? Джей постучал кончиком сигареты по стойке, вставил в зубы, закурил. - Верно, какая необходимость калечить кошку? Кошка послушная, ничего от нее худого... Оттого, что изуродуешь ей лапу, ничего не выиграешь. Бессмысленно это, дико. Но такого беспричинного зла в мире - целые горы. Мне не понять, тебе не понять - а оно существует, и все тут. Можно сказать, мы среди этого живем. Глядя в стакан, Крыса еще раз покачал головой: - Мне этого не понять никогда... - Ну и ладно! Самое лучшее, что тут вообще можно сделать, - и не пытаться что-то понять. С этими словами Джей выпустил струю табачного дыма туда, где обычно сидели посетители, а теперь было пусто и темно. Белый дым повисел в воздухе и бесследно растаял. Некоторое время они сидели молча. Крыса безотрывно смотрел на стакан, о чем-то думая; Джей все так же водил пальцем по стойке. Музыкальный автомат добрался до последней песни. Сладкоголосые "Falsetto Boys" затянули соул-балладу. - Слушай, Джей! - сказал Крыса, не отводя взгляда от стакана. - Я вот двадцать пять лет на свете живу - а чувство такое, что еще ни в чем не разобрался. Некоторое время Джей, ни слова не говорил, рассматривая свои пальцы. Потом немножко ссутулился. - А я сорок пять лет живу - и понял одну-единственную истину. Знаешь, какую? Такую, что человек при большом желании из чего угодно может извлечь урок. Из самых заурядных и банальных вещей извлечь урок всегда можно. Кто-то сказал, что даже в бритье присутствует своя философия. Собственно, никто в мире и не выжил бы, будь это не так. Кивнув, Крыса допил три сантиметра пива, остававшиеся на дне стакана. Пластинка кончилась, музыкальный автомат щелкнул, и бар снова погрузился в тишину. - То, что ты говоришь, вроде как и понятно, - начал было Крыса, но дальше слова у него не пошли. Он безуспешно попробовал что-то выдавить из себя, потом улыбнулся и поднялся из-за стойки. - Спасибо за пиво. Тебя домой подвезти? - Да нет, не надо. Это ведь рядом, да и пройтись я люблю... - Ну, спокойной ночи. Кошке привет. - Обязательно. Снаружи стоял холодный запах осени. Крыса направился вдоль улицы, хлопая ладонью по стволам деревьев. Дойдя до парковки, он долго, но рассеянно смотрел на цифры счетчика. Потом сел в машину и после недолгих раздумий поехал к морю. Вырулил на прибрежную дорогу, остановился у дома, где жила она. Примерно в половине окон еще горел свет. Кое-где сквозь шторы виднелись силуэты людей. Окна ее квартиры были темны. Свет в спальне тоже не горел. Наверное, спит. Стало совсем тоскливо. Волны шумели все громче. Казалось, они хотят перемахнуть через волнолом, добраться до Крысы и унести его вместе с машиной. Крыса включил радио, откинул спинку кресла, заложил руки за голову, закрыл глаза - и сидел так под бессмысленную болтовню диск-жокея. Он смертельно устал, разные неназываемые чувства не могли найти себе места и пропадали непонятно где. В облегчении склонив пустую голову набок, Крыса рассеянно слушал плеск волн, перемешанный с трескотней диск-жокея. Сон подобрался незаметно. * / 11. / * В четверг утром девчонки меня разбудили. Это произошло раньше обычного на пятнадцать минут - но я не огорчился. Побрился под горячей водой, выпил кофе, взял свежую газету, пачкающую руки типографской краской, и скрупулезно ее изучил. - У нас к тебе просьба, - сказала одна из близняшек. - Можешь в воскресенье машину достать? - спросила другая. - Попробую, - сказал я. - А куда вы собрались? - На водохранилище. - На водохранилище? Обе кивнули. - И что там будет, на водохранилище? - Похороны. - Чьи?! - Распределительного щита. - Ах, да... - сказал я. И вернулся к газете. Как назло, в воскресенье с самого утра моросил дождь. Впрочем, я имел очень смутное представление о том, какая погода наилучшим образом подходит для похорон распределительного щита. Близняшки про дождь ничего не говорили, и я тоже молчал. В субботу вечером я одолжил у своего напарника небесно-голубой "фольксваген". "Что, подругу завел?" - поинтересовался он. В ответ я что-то промычал. Заднее сиденье "фольксвагена", на котором он возил сына, было все заляпано молочным шоколадом - как кровью после перестрелки. Кассет с роком не оказалось, и все полтора часа пути в ту сторону мы ехали без музыки, в полном молчании. Дождь методично усиливался и ослабевал, опять усиливался и опять ослабевал... Это было похоже на зевоту. Только шум несущихся по асфальту шин всю дорогу оставался одинаковым. Одна сидела на переднем сидении, другая - на заднем, обхватив пакет с распределительным щитом и термосом. Обе держались с печальной суровостью, как и подобает на похоронах. Настроение передалось и мне. Даже остановившись по пути перекусить жареной кукурузой, мы были печальны и суровы. Наше скорбное молчание нарушалось только чпоканьем кукурузных зерен. Оставив после себя три дочиста обглоданных початка, мы погнали машину дальше. Началась местность с жутким обилием собак. Они бесцельно бегали туда-сюда под дождем, как стаи рыб-желтохвостов в океанариуме. Мне приходилось то и дело жать на клаксон. На собачьих мордах не отражалось никакого интереса ни к дождю, ни к автомобилю. Когда я сигналил, они взглядывали на меня с откровенной неприязнью и ловко уворачивались. Но от дождя им было уже не увернуться. Все собаки вымокли до самых задниц - некоторые из них напоминали выдру из книги Бальзака, а другие походили на буддийского монаха в глубоком размышлении. Одна из близняшек вставила мне в рот сигарету и поднесла огонь. Потом положила ладошку на внутреннюю сторону моего бедра и несколько раз погладила вверх-вниз. Так, словно делала это не для ласки, а ради подтверждения чего-то. Дождь, казалось, никогда не кончится. Такими всегда бывают октябрьские дожди. Льют и льют, пока не вымочат всего, что только можно. Земля - хоть отжимай. Деревья и дороги, поля и машины, дома и собаки - всг без исключения пропитано дождем. Мир переполнен ледяной водой, от которой нет спасения. Мы поднялись чуть в горы, углубились в лес - и уже на выезде из него увидели водохранилище. Из-за дождя вокруг не было ни души. Дождь разливался по всей водной поверхности, какую удавалось разглядеть. Водохранилище, в которое льет дождь, выглядело еще тоскливее, чем я себе представлял. Остановив машину недалеко от берега, мы не стали выходить - пили кофе из термоса и ели купленные по пути пирожные. Они были трех сортов: кофейные, кремовые и с кленовым сиропом. Чтобы никому не было обидно, мы тщательно разделили все на три части. А дождь все лил и лил. Причем лил до ужаса тихо. Словно сыплют мелкие клочки газеты на толстый ковер. Клод Лелюш любит показывать такие дожди в своих фильмах. Мы доели пирожные, выпили по два стакана кофе и, будто сговорившись, похлопали себя по коленкам, стряхивая крошки. Никто не произносил ни слова. - Ну, пора закругляться, - сказала наконец одна из близняшек. Вторая кивнула. Я погасил сигарету. Не беря зонтиков, мы прошли туда, где дорога упиралась в берег и выдавалась чуть дальше в воду на сваях, точно хотела продолжиться мостом. Водохранилище образовывала запруженная река. Причудливые изгибы водной поверхности, казалось, доставали до середины гор. В цвете воды чувствовалась зловещая глубина. От дождя по всему водохранилищу шла мелкая рябь. Одна из близняшек достала из бумажного пакета распределительный щит и вручила мне. Под дождем он выглядел еще неказистее. - Прочитай какую-нибудь молитву. - Молитву? - удивился я. - Похороны ведь! Надо помолиться. - Как-то упустил из виду, - сказал я. - Ни одной не помню. - Да что угодно пойдет! - Это ведь формальность! Дождь уже вымочил меня с головы до кончиков ногтей - а я все стоял и подыскивал подобающие случаю слова. Девчонки вперяли взволнованные взгляды поочередно то в меня, то в распределительный щит. - Долг философии, - начал я словами Канта, - состоит в устранении фантазий, порожденных заблуждениями... Распределительный щит! Спи спокойно на дне водохранилища... - Бросай! - ? - Щит бросай! Размахнувшись что было сил, я со всей мочи метнул щит под углом в сорок пять градусов. Он прочертил под дождем живописную дугу и ударился о воду. По воде пошли медленные круги и достигли наших ног. - Потрясающая молитва! - Это ты сам придумал? - Конечно, - сказал я. Вымокшие, как те собаки, мы стояли у самой кромки и смотрели на водохранилище. - Тут глубоко или не очень? - спросила одна. - Жутко глубоко, - ответил я. - А рыбы есть? - спросила другая. - Рыбы в любом водоеме есть. Думаю, издалека мы смотрелись неплохим памятником. * / 12. / * В четверг следующей недели я первый раз за осень надел свитер. Ничем не примечательный свитер из серой шетландской шерсти - слегка расползшийся подмышками, но так оно даже приятнее. Побрился тщательнее обычного, натянул теплые хлопчатые брюки, вытащил покрытые копотью армейские ботинки, обулся. Ботинки напоминали двух послушных щенков после команды "К ноге!" Девчонки пошуровали в комнате, нашли мои сигареты, зажигалку, бумажник, проездной - и вручили все это мне. Добравшись до конторы, я уселся за стол - и под кофе, принесенный секретаршей, заточил шесть карандашей. В комнате сильно запахло грифелем и свитером. В перерыв я сходил пообедать и еще раз поиграл с двумя абиссинскими кошками. Я просовывал мизинец в сантиметровую щель между стеклами, а они кидались к нему наперегонки и хватали зубами. В этот день продавщица зоомагазина дала мне подержать кошку на руках. На ощупь будто связанная из качественной кашмирской шерсти, она уткнулась мне холодным носом в губы. - Легко к людям привыкает, - сказала продавщица. Я поблагодарил, отпустил кошку обратно в ящик и купил пачку совершенно ненужного кошачьего корма. Продавщица аккуратно его завернула. Когда я выходил из магазина с кошачьим кормом в руках, обе кошки пялились на меня, как на осколок мечты. В конторе секретарша стряхнула с моего свитера кошачью шерсть. - С кошками играл, - объяснил я без смущения. - И на боку дыра. - Знаю. Это с прошлого года. На машину инкассатора напал и за зеркало зацепился. - Снимай, - распорядилась она без малейшего интереса к сказанному. Я стянул свитер, и она принялась штопать его черной ниткой, присев на краешке стула и скрестив длинные ноги. Пока она штопала, я вернулся за стол, заточил карандаши на вторую половину дня - и взялся за работу. Что бы там кто ни говорил, а я никогда не ною по поводу работы. В отведенное время выполняю ее отведенный объем. Пусть и не более того - но по возможности добросовестно. Такие качества наверняка оценили бы в Освенциме. Собственно, в том проблема и заключается: все места, которые могли бы мне подойти, остались в прошлом. И ничего не поделать. Не вернуть ни Освенцима, ни двухместных торпедоносцев. Никто не носит мини-юбок, никто не слушает Джана и Дина. И совсем уж не вспомнить, когда я последний раз видел девушку с чулками на подвязках. Часы показали три. Секретарша, как всегда, принесла горячий зеленый чай и три пирожных. Свитер тоже был зашит на славу. - Можно с тобой кое-что обсудить? - Давай обсудим. - Я отъел кусок пирожного. - Насчет ноября, - сказала она. - Может, нам на Хоккайдо съездить? В ноябре мы всегда брали всей фирмой отпуск и ехали куда-нибудь втроем. - Почему бы нет? - сказал я. - Значит, решили. А медведей там не будет? - Медведей? Да ну, они уже в спячку залягут. Она успокоенно кивнула. - Ты со мной не поужинаешь сегодня? Тут недалеко хорошими креветками кормят. - Давай, - сказал я. Ресторан находился в пяти минутах на такси, посреди тихой жилой улицы. Мы сели за столик, и одетый в черное официант, беззвучно подойдя по кокосовой плетенке, положил перед нами два меню величиной с плавательную доску. Мы заказали два пива до еды. - Креветки здесь очень вкусные. Их живыми варят. Я застонал, отхлебывая из кружки. Некоторое время она вертела тонкими пальцами висевший на шее кулон в форме звезды. - Если ты сказать чего хочешь, то давай лучше сейчас, пока не принесли, - предложил я. И сразу подумал: лучше бы я этого не говорил. Всегда у меня так. Она еле заметно улыбнулась. Убирать с лица эту улыбку в четверть сантиметра было делом хлопотным - поэтому улыбка некоторое время оставалась у нее на губах. Ресторан был совершенно пуст - казалось, сейчас мы услышим, как креветки шевелят усами. - Тебе твоя работа нравится? - спросила она. - Даже не знаю... Я такими вопросами не задавался... Во всяком случае, неудовлетворенности нет. - Вот и у меня нет, - сказала она и отпила пива. - Зарплата высокая, ребята вы хорошие, отпуск получаю исправно... Я молчал. Уж больно давно серьезно никого не выслушивал. - Но мне ведь только двадцать лет, - продолжала она. - Я не хочу до самого конца вот так... Разговор прервался, пока нам накрывали на стол. - Ты еще совсем молодая, - сказал я. - Скоро влюбишься, выйдешь замуж... Жизнь переменится. - Не переменится, - тихо сказала она, ловко чистя креветку ножом и вилкой. - Никому я не нужна. Так до смерти и буду тараканов ловить, да свитера штопать. Я вздохнул. Мне вдруг показалось, что я на несколько лет постарел. - Да брось ты... Вон симпатичная какая! И ноги длинные, и лицо ничего... И креветок чистишь здорово. Все у тебя нормально будет. Она замолчала, принялась есть креветку. Я последовал ее примеру. Мне вдруг вспомнился распределительный щит на дне водохранилища. - А когда тебе было двадцать лет, что ты делал? - Был по уши влюблен. Шестьдесят девятый. Наш год... - И что с ней потом стало? - Расстались. - Тебе с ней было хорошо? - Если глядеть издалека, - сказал я, глотая кусок креветки, - что угодно кажется красивым. Когда мы с ней все доели, ресторан начинал потихоньку заполняться. Звякали ножи и вилки, скрипели стулья. Я заказал кофе, она - тоже кофе и лимонное суфле. - А сейчас? - спросила она. - Сейчас у тебя кто-нибудь есть? Немного подумав, я решил не говорить про близняшек. - Никого нет. - И тебе не одиноко? - Привык. Дело тренировки. - Какой тренировки? Я закурил и выпустил струйку дыма, целясь на полметра выше ее головы. - Видишь ли, я под интересной звездой родился. Чего ни захочу, все получаю. Но как только что-нибудь получу, тут же растопчу что-нибудь другое. Понимаешь? - Немножко... - Никто не верит, но так оно и есть. Года три назад я это заметил. И решил, что буду теперь стараться ничего не хотеть. Она покачала головой. - Ты что, собираешься так прожить всю жизнь? - Наверное... А как еще никому не мешать? - Если ты на самом деле так думаешь, - сказала она, - тебе лучше жить в ящике для обуви. Отлично сказано! Мы прошлись с ней пешком до станции. В свитере мне было хорошо. - О'кей, - сказала она. - Попробую как-нибудь дальше. - Извини, что пользы от меня немного. - Поговорили, легче стало... Уезжали мы с одной платформы, но в разные стороны. - Тебе правда не одиноко? - еще раз спросила она напоследок. Пока я подыскивал достойный ответ, подошел поезд. * / 13. / * Случаются дни, когда что-нибудь берет и хватает за душу. Это может быть что угодно, любой пустяк. Розовый бутон, потерянная кепка, свитер, который нравился в детстве, старая пластинка Джинa Питни... Список из скромных вещей, которым сегодня больше некуда податься. Два или три дня они скитаются по душе, перед тем, как возвратиться туда, откуда пришли. ......Потемки. Колодцы, вырытые в наших душах. И птицы, летающие над колодцами. Тем осенним воскресным вечером меня схватил за душу пинбол. Мы с близняшками наблюдали закат, стоя на грине у восьмой лунки. Восьмая лунка была "длинная", рассчитанная на попадание с пяти ударов, без препятствий и без уклонов. Один лишь фервей тянулся к ней, похожий на школьный коридор. У седьмой лунки упражнялся на флейте живший по соседству студент. Под изводящие сердце двухоктавные гаммы солнце наполовину скрылось за холмами. И почему в это мгновение меня схватил за душу пинбольный автомат, мне знать не дано. И мало того - в голове у меня с каждой новой секундой стали множиться пинбольные образы. Стоило закрыть глаза, как у самого уха раздавался щелчок выстреливаемого шарика, и тарахтели цифры, выстраиваясь в ряд на счетном табло. В семидесятом году, когда мы с Крысой хлестали пиво в "Джейз-баре", я вовсе не был фанатом пинбола. У Джея стоял редкий для того времени автомат - модель с тремя флипперами под названием "Ракета". Поле делилось на верхнюю и нижнюю части - один флиппер в верхней и два в нижней. Модель доброго мирного времени, когда полупроводниковая инфляция еще не проникла в пинбольный мир. Личный рекорд одержимого пинболом Крысы составлял 92500 очков; по этому поводу я даже сделал памятную фотографию. Крыса счастливо улыбается, облокотясь на автомат, - и автомат с выброшенными цифрами "92500" улыбается тоже. Единственный душевный снимок, который я сделал своим карманным "Кодаком". Крыса на нем - вылитый воздушный ас эпохи Второй Мировой. Автомат же подобен старому истребителю - которому руками раскручивают пропеллер, а пилот после взлета сам захлопывает ветрозащитный колпак. Цифры "92500" сближают Крысу с автоматом, придавая всей картине оттенок интимности. Раз в неделю из пинбольной фирмы приходил ответственный за сбор денег и ремонт. Это был тридцатилетний мужчина, до странности худой и крайне неразговорчивый. Войдя в бар, он даже не одаривал Джея взглядом, а сразу открывал ключом какую-то дверцу под автоматом и высыпал мелочь в суму из грубой холстины. Потом брал оттуда одну монетку, бросал в щель, два-три раза проверял состояние плунжерной пружины - и без видимого интереса запускал шарик в игру. Попав им в буфер, смотрел, исправны ли магниты, а затем проходил полный маршрут, загоняя шарик во все возможные места - лузы, мишени, ловушки... Напоследок зажигал призовую лампочку и с облегчением на лице позволял шарику скатиться на выход. После чего кивал Джею - мол, проблем нет! - и уходил. За время, которое ему требовалось, удавалось выкурить полсигареты. Я забывал стряхивать пепел, Крыса забывал о своем пиве, - мы просто сидели и обалдело пялились на эту великолепную технику. - Фантастика! - говорил Крыса. - С такой техникой можно запросто сделать сто пятьдесят тысяч. Да что там - и все двести можно сделать! - Чего ты хочешь, это же профессионал! - пытался я утешить Крысу. Однако гордость аса уже не возвращалась. - Я по сравнению с ним просто молокосос! - С этими словами Крыса уходил в молчание. Его бессмысленные грезы о заполнении всех шести разрядов на табло могли длиться бесконечно. - Это ведь для него работа, - продолжал я. - Интересно только поначалу. А когда с утра до вечера, кому угодно надоест. - Не-е-ет, - тряс головой Крыса. - Мне не надоест! * / 14. / * "Джейз-бар" был набит битком, чего давно не случалось. Джей мало кого знал - но клиент всегда клиент, и повода для расстройства здесь не было. Треск раскалываемого льда, его постукивание в стаканах, смех, "Джексон Файв" из музыкального автомата, облака белого дыма под потолком, как изо ртов у героев комиксов, - словно частичка лета забрела сюда этим вечером. Однако для Крысы во всем этом что-то было не так. Одиноко сидя за стойкой, он несколько раз пробовал читать - но, не в силах продвинуться дальше одной страницы, отложил книгу в сторону. Теперь он хотел - если получится - выпить последний глоток пива, вернуться домой и уснуть. Если / действительно / получится уснуть... В эту неделю удача напрочь отвернулась от Крысы. Все портилось - обрывки сна, пиво, сигареты, даже погода. Потоки дождя омывали горные склоны, уносились реками в море и красили его в коричнево-серую крапинку. Зрелище не из приятных. В голову же словно напихали старых газет, свернутых трубочкой. Сон поверхностный и всегда короткий. Будто спишь перед приемом у зубного врача, а прихожую еще и натопили сверх всякой меры. Стоит кому-нибудь открыть дверь, как ты просыпаешься. И перед глазами - циферблат. В середине недели Крыса накачивался виски, чтобы потихоньку заморозить все мысли. Каждую щель в сознании он затягивал слоем льда - такого толстого, что по нему прошел бы белый медведь, - и засыпал, надеясь дожить в таком виде до следующей недели. Но когда просыпался, все было по-прежнему. Лишь слегка болела голова. Перед рассеянным взглядом Крысы - шесть пустых бутылок из-под пива. Между бутылок видна спина Джея. Неплохой момент для выхода в отставку, - думает Крыса. - Первый раз я выпил здесь пива в восемнадцать лет. И с тех пор - тысячи бутылок, тысячи тарелок с закуской, тысячи пластинок в музыкальном автомате. Все это подобно волнам, бьющим в борт шлюпке - как пришло, так и ушло. Может, я уже достаточно попил пива? Конечно, мне еще будет тридцать, потом будет сорок, и пива я еще попью. И тем не менее, - думает Крыса, - тем не менее, пиво, которое я пью здесь - это разговор отдельный... Двадцать пять лет - неплохой возраст для выхода в отставку. Человек с умом и вкусом в этом возрасте переходит из университета в банк, чтобы стать каким-нибудь ответственным по кредитованию. Крыса прибавляет к батарее пустых бутылок еще одну, берет готовый расплескаться стакан и одним глотком отхлебывает половину. Потом машинально вытирает губы тыльной стороной ладони. Потом вытирает ладонь о штаны. - Давай подумаем, - говорит сам себе Крыса, - давай подумаем, не торопясь. Двадцать пять лет... Возраст, когда можно немного подумать. Два двенадцатилетних мальчишки - разве такая тебе цена? Нет, столько на тебя одного не хватит... Тогда, может, цена тебе - муравейник в банке из-под огурцов? Ну, будет... Нагородил метафор, и ни одна ни к черту. Где-то у тебя ошибка - сиди, думай. Вспоминай... Понятно тебе? Устав от раздумий, Крыса допивает оставшееся пиво. Поднимает руку и заказывает еще одну. - Упьешься сегодня, - говорит ему Джей. Но все же ставит перед ним восьмую бутылку. Потихоньку начинает болеть голова. Ощущение, будто тебя качает вверх-вниз на волнах. Внутри глаз - вялость. Проблюйся, - говорит голос в голове. - Хорошо проблюйся, а потом уже будешь думать. Прямо сейчас вставай и иди в сортир... Нет, никак. Мне дотуда не дойти... Все же Крыса расправляет грудь, добирается до уборной, открывает дверь, изгоняет оттуда молодую женщину, красящую глаза перед зеркалом, и склоняется над унитазом. Когда же я блевал последний раз? Даже забыл, как это делается. Штаны снимать или нет?.. Отставить шуточки! Блюют молча! Блюй до желудочного сока. Доблевав до желудочного сока, Крыса садится на унитаз и курит. Затем моет с мылом руки и лицо, мокрыми руками приводит в порядок волосы. Меланхолии еще многовато, но очертания носа и подбородка вполне ничего. Учительнице средних классов муниципальной школы могли бы понравиться. Крыса выходит из уборной, подходит к столику, где сидит женщина с недокрашенными глазами, и приносит ей свои извинения. Потом возвращается за стойку, выпивает полстакана пива и глоток ледяной воды, которую дает ему Джей. Два-три раза встряхивает головой, закуривает - и только после этого его мозговые функции начинают приходить в норму. - Теперь хватит, - говорит он вслух. - Ночь длинная. Будет время подумать. * / 15. / * По-настоящему я попал в мир пинбольной магии зимой семидесятого. Целых полгода прошли тогда, как в темной яме. В чистом поле была вырыта ямка под мои габариты - и я сидел в ней, плотно заткнув уши. Моего интереса ничто не могло