шукалась: Лакшми всем несла беду. Ей не исполнилось и двадцати, когда умерли ее родители. И тогда отец Гаруды взял на себя опеку над ее небольшим имуществом. Он поселил Лакшми в своем доме--это было похоже на него. Точно так же он распоряжался имуществом отца Наранаппы, да еще рассказывал всем, что дурачку не справиться без его помощи. Двадцать пять лет прожила Лакшмидевамма под крышей этого дома--после смерти отца Гаруды ее опекуном стал сам Гаруда. Жена Гаруды, всю семью державшая впроголодь, меньше всего желала тратиться на Лакшми. Женщины беспрестанно ссорились, доходило даже до драк. Кончилось тем, что Лакшми выгнали вон, и она ютилась в развалившемся доме покойного мужа. Жила она совсем одна. Ходила с жалобой к Пранешачарии; тот призвал Гаруду и сделал ему внушение. Гаруда объявил, что будет выдавать Лакшми деньги на пропитание, и бросал ей рупию в месяц. Лакшми этого не могла стерпеть. Время от времени Пранешачария обходил брахминские дома, собирал доброхотные даяния для Лакшми. Она старела, и ненависть к людям ядом пропитывала все ее существо. Сейчас она стояла перед домом Гаруды, громко икала и сыпала проклятиями: -- Чтоб твой дом злые духи одолели, чтоб у тебя бельма на глазах выросли. Кровосос, вдову обобрал, на отца Наранаппы колдовством порчу напустил. Выйди, выйди, если ты мужчина, докажи, что я вру! Сожрал деньги нищей обритой вдовы, старуху обездолил; думаешь, тебе краденое впрок пойдет? Не надейся, не пойдет, подавишься ты моим добром! С того света буду являться, детей твоих терзать, я такая, я смогу, вот увидишь! Лакшми не хватало воздуха, она икнула и снова взялась за свое: -- Как еще земля тебя носит, из злодеев ты злодей! Наранаппа, золотой человек, касту из-за тебя презрел, с базарной шлюхой слюбился! Брахминами себя зовете, а сами попрятались по домам, и каждый боится покойника схоронить! Какие вы брахмины, вы и не люди даже! Сдохнете сами, в низший из адов попадете вместе с неприкасаемыми, и не выйти вам оттуда! Да я, сколько на свете живу, не видела, чтобы почтенные люди мертвое тело на ночь оставляли! Где же это так делается? Рама, о Рама, последние времена настали, нет больше брахминов! Что ж вы себе головы не побреете, в мусульмане не кинетесь, что ж вы брахминов из себя строите! -- У-уу!--Шрипати с воем вылетел из дома Наранаппы, одним прыжком перемахнул веранду и помчался по улице. -- Дух!-- взвизгнула Лакшмидевамма.-- Наранаппы дух! Дух! Полудурь Лакшми заковыляла от дома к дому, изо всех сил лупя клюкой по дверям. Шрипати с размаху сиганул в речку, переплыл на другой берег и со всех ног побежал в Париджатапуру. Чандри прикорнула на полу веранды Пранешачарии. Одна она опознала в бегущем Шрипати. Чандри не спалось от голода. К посту она не была приучена ни в этой, ни в прошлых своих жизнях, да и спать одной ей было непривычно. С того самого дня, как Чандри уехала ни Кундапуры с Наранаппой, она всегда спала на мягком матрасе, зажигала в своей комнате пахучие курительные палочки. Когда голод вконец донял Чандри, она встала и пробралась задним двором к банановым деревьям. Нащупав гроздь бананов, оставленную дозревать на дереве, Чандри с удовольствием поела, потом спустилась к речке и запила бананы водой. Идти домой она боялась-- в жизни своей не видела покойника. Если бы тело Наранаппы сожгли, как положено, Чандри изошла бы слезами, оплакивая свою любовь. А так она не испытывала ничего, кроме страха. Страх и тревога--вот и все. Если Наранаппу не похоронят по обряду, он превратится в злого духа и вполне может начать ее преследовать. Чандри так хорошо прожила с ним целых десять лет, ну как она может допустить, что его не схоронили подобающим образом? Все ее естество противилось этой мысли. Все правда-- Наранаппа отказался от своей высокой касты. С мусульманами трапезу делил. И Чандри тоже ела с ними. Но ей-то это не могло повредить. Рожденная проституткой, она была свободной от кастовых запретов--всегда благословенная, вечно новобрачная, не знающая вдовства. Разве может пристать грязь к проточной воде? Проточная вода всегда желанна для жаждущего, сладостна для нуждающегося в омовении, пригодна для погружения в нее статуй богов, вода всему говорит "да", не зная слова "нет". Так и Чандри. Не высыхает, не устает. Не высыхает, не устает река Тунга. Эти брахминки, едва успев родить второго ребенка, уже ходят с запавшими глазами, ввалившимися щеками, обвисшими грудями. Чандри совсем другая. Вечная Тунга, неиссушимая, неутомимая река. Наранаппа припадал к ее телу, как набегавшийся мальчишка, всасывался, как медведь в медвяные соты, выпрыгивал, как полосатый тигр из джунглей. А теперь он ждет достойных похорон. После обряда она сможет уехать в Кундапуру и там оплакать его. Только брахминские руки имеют право касаться его тела. Наранаппа, конечно, плевать хотел на брахминские обряды, но они все равно полагаются ему. Сильный человек, горячий, своевольный, прыгал себе, кувыркался как хотел, кричал: "В ислам перейду, если они меня изгонят!" --а кто знает, что у него на уме было. Чандри не знает. Чего бы он себе ни позволял, а Пранешачарию никогда не трогал. Хоть и шумел он, хоть и мог всякое наговорить под горячую руку, но в глубине его души жил страх. И отходчивым он был--не во всем, правда. Она знала, что такое его ревность, но силу его ненависти ей было не уразуметь. Когда они только начали жить вместе, как она умоляла его: -- Не ешь, до чего мои руки дотронулись, не ешь мясо, не ешь, что вам, брахминам, есть запрещено! Давай лучше и я от мяса откажусь, а если уж станет невтерпеж, поем в городе, а в аграхаре не буду! Даже слушать не захотел. Разве он кого-нибудь слушал? Упрямый как черт был! Жена его плаксивая, конечно, не могла с ним сладить--перебралась к матери и там проклинала Наранаппу, пока на тот свет не отправилась. А теперь Наранаппа тоже умер, и все так трудно. Кому нужны эти трудности? Скорей бы все уладилось, Чандри низко поклонилась бы аграхаре и уехала бы к себе. Но пока что на душе у Чандри было неспокойно. Странно как! Наранаппа, который ни перед одним богом не склонялся, говорил такие странные вещи в бреду, все бормотал: "Рама, Рама! Боже, Рамачандра милостивый, Нараяна!" Или выкрикивал: "Рама! Рама!" Святые имена. Разве может произносить их человек, для которого нет ни богов, ни каст? Непонятно, что там творилось в его душе... Если не будет он -погребен, как требуется по Закону, обязательно станет злым духом. А она, Чандри, ела его соль... Теперь все зависит от Пранешачарии. Добрый, милосердный человек. Прямо как бог Кришна из той пьесы, где Драупади призвала его с верой, и--пожалуйста!-- улыбающийся бог предстал перед ней. Сидит сейчас Пранешачария и хмурит лоб. Бедный он, бедный, так, наверно, и живет, не зная, что такое наслаждение, жена его лежит гнилым бревном. Добрая тоже женщина. А он так терпеливо ухаживает за женой--что значит чистая душа. На Чандри даже не взглянул ни разу, хоть бы глаз поднял--нет. Мать всегда говорила Чандри: большое счастье для проститутки понести от святого человека. Ачария и есть святой человек: и красивый, и добродетельный, весь так и светится. Но чтобы благословение Ачарии получить, нужна удача. Чандри наелась бананов, и теперь ей хотелось спать. Веки отяжелели, сон то смаривал ее, то отпускал. Сквозь дремоту Чандри слышала звуки шагов: Пранешачария не спал, он ходил взад-вперед по комнате, иногда вслух читая свои мантры. Как она может спать, если Ачария бодрствует? Чандри попыталась отогнать сон. Погруженная в тревожные думы, Чандри лежала на веранде, подложив руку под голову, застенчиво подогнув колени к животу, свернувшись изящным клубочком. Потом она уснула, натянув на голову сари. Перевернут последний пальмовый лист. Все просмотрено, от начала до конца. А выхода нет, нет выхода, который не мучил бы совесть Пранешачарии. Ему было страшновато убедиться, что бывают обстоятельства, не предусмотренные нигде во всем Законе. И еще пугала его мысль, а вдруг другие знатоки Закона пренебрежительно удивятся: и это все, чему ты выучился? Как он должен держаться, если они выставят его на смех, если скажут: учился-учился, и вот все, что он знает? Ответа не нашел! "Страшнее всех утрат утрата доброго имени, ибо она невосполнима",--подумал Пранешачария и устыдился поворота своих мыслей. Неужели даже в такую минуту он способен тревожиться о своей славе! Как бы хотел он огнем выжечь эту сосредоточенность на самом себе. Он прочитал про себя мантру, снова взялся за рукопись и, закрыв глаза, ткнул наугад пальцем. Прочитал. Нет. Не помогло. Снова закрыл глаза, вынул другую. Прочитал. Опять не то. За стеной застонала жена. Пранешачария поднялся, пошел к жене и, приподняв ее голову, влил ей в рот немного лимонного сока. -- Почему Наранаппа умер, а не я?--заплакала жена.--Почему меня смерть не берет? Умерла бы как добродетельная жена. Пранешачария заставил ее взять эти слова обратно, заставил ее произнести: "Пускай все будет хорошо", чтобы снялось проклятие, невольно вырвавшееся у нее, успокоил жену и вернулся к чтению. Он долго сидел перед зажженной лампой, не зная, как поступить. Раз в священных Книгах нет ответа, значит, воистину Наранаппа победил, а он, Ачария, потерпел поражение. Но изначальный вопрос заключается в другом: почему он все эти годы противился изгнанию Наранаппы? Потому что Наранаппа грозился перейти в ислам. Сама эта угроза была поношением священных Книг. В былые времена брахмины налагали на себя строгое покаяние за малейшее отступление от пути добродетелей, и так сильны они Делались духом, что дух брахмина мог властвовать над миром. В те времена брахмин бы не испугался угрозы. Пришли плохие времена, и это видно из того, над чем задумываются брахмины... Так что же, он, Ачария, не соглашался изгнать Наранаппу только потому, что боялся его угроз и осквернения аграхары? Нет. Не только. Было еще сострадание. Безмерная сострадательность его сердца. Нет! Нет!--спохватился Пранешачария. Неправда. Я обманываю себя. Себя хочу перехитрить. Под жалостью пряталось упрямство. Он из упрямства не мог уступить Наранаппе. Он же говорил себе: "Я любой ценой должен вернуть его на истинный путь. Я добьюсь своего--силой моей добродетели, суровостью моего покаяния, двумя постами в неделю. Я наставлю его. Заставлю его". Упрямство взяло верх надо всем. И упрямство одолело его, повлекло за собой. Он принял решение действовать любовью, состраданием, изнурять себя постом и молитвами, чтобы вынудить Наранаппу ни на шаг не отступать от предписанного пути. Что было от доброты, а что от упрямства в этом решении? Ему всегда казалось, что он добрый по природе человек. Когда наступает старость, иссушая тело, желание покидает его, а способность к состраданию остается. Значит, эта способность глубже сидит в человеке, чем страсть. Он, конечно же, умеет сострадать. Если бы не было это так, где взял бы он силы годами безропотно ходить за калекой женой, ни разу не пожелав другую женщину? Нет, нет, одна лишь сострадательность помогла ему быть человеком и брахмином. Сострадание, праведный образ жизни, человечность -- брахминство. Они переплетаются, перепутываются, запутываются в узлы, и это терзает его. Изначальный вопрос заключался вот в чем: почему все-таки Наранаппа свернул с пути, что наполнило его такой ненавистью? В Книгах сказано: лишь прожив великое множество жизней и приобретя множество заслуг в каждой жизни, может человек родиться брахмином. Так как же мог Наранаппа собственными руками выбросить свое брахминство на помойку? Удивительно, как от начала до самого конца довлеет над человеком его природа... Пранешачария вспомнил историю из Ригведы... Жил когда-то брахмин, и был он неисправимым игроком. Сколько ни старался, а преодолеть свою природу не мог. Благочестивые брахмины запретили игроку появляться в местах жертвоприношений, отовсюду прогоняли его, как собаку. Бедняга вопрошал богов и небожителей: -- Зачем вы сотворили меня игроком? Зачем вложили вы в меня неодолимую тягу к пороку? Ответьте мне! Ответьте, хранители восьми сторон света! Индра, повели- тель дождей! Яма, бог смерти! Варуна, властитель морей! Спускайтесь на землю и дайте мне ответ! Другие брахмины приносили богам жертвы и молили Индру, Яму, Варуну оказать милость, принять. Но боги не снизошли до их жертв, а приняли дерзкий вызов игрока, и пришлось брахминам, смирив свою брахминскую гордыню, идти на поклон к недостойному. Трудно понять, в чем истинный смысл праведности. Жил человек недостойно, неправедно, а последним дыханием восславил бога--и все, сразу достиг освобождения от цепи рождений и смертей. Спросил однажды всевышний своих привратников Джаю и Виджаю, что бы они предпочли: соединиться с ним через семь жизней покорности его воле или через три спора с небесами. Оба выбрали второй путь. Значит, противоборство быстрей приводит к освобождению. Таким, как мы, кто каждодневными молитвами и обрядами очищает свою карму от накопившегося зла, будто кусок сандала оттирает, нужно прожить множество жизней, чтобы освободиться. Невозможно проникнуть в истинный смысл праведности. Кто знает, какие бури бушевали в душе Наранаппы? Играло, бушевало в нем пламя жизни, потом угасло. Если бы умудрил его господь, дал бы ему силу понять! Неожиданная мысль пронзила Пранешачарию, как знамение свыше, и он затрепетал: завтра на рассвете после омовения он отправится в храм Марути и спросит бога, как же ему быть. -- О сын бога ветра,-- скажет он,-- укажи мне правильный путь! Пранешачария встал с легким сердцем и прошелся по комнате. -- Как же так?-- вдруг вспомнилось ему.-- Эта молодая женщина спит на голом полу, даже без циновки! Пранешачария сложил циновку, одеяло и подушку. Вышел на веранду. -- Чандри! Чандри, раздумывавшая над тем, что ей когда-то говорила мать, вздрогнула и торопливо покрыла волосы. Пранешачария почувствовал неловкость оттого, что подошел в темноте к лежащей женщине. -- Возьми постель,--коротко сказал он и ушел в дом. Чандри будто дара речи лишилась. Пранешачария остановился на пороге. Свет из комнаты падал на женскую фигуру, замершую в неловкой позе, сжавшуюся от смущения, как бутон. Пранешачария шагнул было в комнату, но тут еще одна мысль пришла ему в голову. Он подобрал украшения, которые Чандри сорвала с себя, и снова вышел на веранду. -- Чандри. Чандри быстро, ожидающе приподнялась с циновки. -- Послушай, Чандри. Твоя щедрость только запутала дело. Брахмин должен следовать истинному пути, назначенному Законом. Возьми украшения обратно. Наранаппа умер. А тебе еще жить. Пранешачария стоял рядом с Чандри, высоко подняв Лампу. Он склонился к ней, сочувственно заглянув в ее огромные черные глаза, робко встретившие его взгляд, и опустил украшения в подставленные ладони. Потом вернулся в дом и закрыл дверь. VII Дасачария изнывал от голода. Он ворочался с боку на бок, мял ладонями живот, громко вздыха: "Нараяна, Нараяна..." Проснулся его сынишка и разбудил его мать. - Воняет, мамочка, воняет! - жаловался он. Истерзанный муками глода, Дасачария не чуял никаких запахов, но жена принюхалась и сказала: - И впрямь откуда-то воняет... Она потормошила мужа - Послушай, - зашептала женщина,- Запах этот... Сейчас жарко, это мертвец гниет... По всей аграхаре вонь... И в этот же самый миг с улицы донессы вопль помешанной Лакшми: - Дух! Дух Наранаппы! Жена Дасачарии пронзительно завизжала и забилась в судорогах - по аграхаре бродил мертвец, распространяя зловоние! Белли тоже не спалось. Она привстала с циновки. В хижине стояла кромешная тьма. Белли выбралась на воздух. Лачуга, в которой умерли муж и жена, сгорела дотла. Ветерок, налетая, ворошил пепел, выдувая из него последние искорки. В лесу мерцали светлячки. Белли потихоньку подошла к деревьям, сняла с себ набедренную повязку, с наслаждением подставив голое тело теплому ветру. Белли наловила светлячков, собирая их в тряпку, снятую с бедер. Прибежав домой со светлячками, она высыпала их на пол. Они летали по хижине, неровно освещая ее своим то разгорающимся, то меркнущим светом. Белли шарила по полу. - Что там творится?- сос стоном спросил спросоня ее отец, когда Белли неосторожным движением коснулась его. - Крысы!- вскрикнула Белли, наткнувшись рукой на леденяще холодную шкурку.- Дохлая крыса! Вот откуда вонь! Она ухватила крысу за хвост и вышвырнула ее. - Откуда они только берутся, проклятые! - злилась Белли.- Прибегают и сдыхают одна за другой, конца и краю нет! Белли обернулась куском ткани, устроилась поудобней на циновке и заснула. Голод колотил в животы, как в барабаны, отгоняя сон, заставляя брахминов бродить словно тени, с налитыми кровью глазами. Они встали утром, ополоснули лица и потянулись на деревенскую площадь, понося Наранаппу за то, что он натворил в аграхаре. Дети выскакивали на веранды и во дворы, потому что в домах нечем было дышать. Женщины боялись, как бы дух Наранаппы, разгуливая по улицам, не тронул их детей, и загоняли их обратно в комнаты. Дети ревели, им раздавали шлепки и подзатыльники, затаскивали домой и запирали на ключ. Впервые деревенские двери запирались среди бела дня. Не выкладывались узоры из крашеных рисинок перед порогами, не сбрызгивались кизячной водой дворы. Казалось, будто в аграхару так и не пришел день. Все выглядело опустелым и заброшенным--как если бы в каждом доме в темном чулане было спрятано по трупу. Брахмины сидели на площади, опустив головы, не зная, что им дальше делать. Только шкодливые дети Венкатарамана удрали из-под присмотра матери и торчали за домом, считая крыс, которые выбирались из кладовки во двор. Дети хлопали в ладоши и притопывали в такт счету, а считали они крыс, как взрослые считают мерки риса: Раз--и--раз, два--и--два, три--и--три, че-е-ты-ре, пять -- и -- пять, шесть -- и -- шесть, и еще... Мать отыскала их за домом и, размахивая метелкой, велела сейчас же идти на веранду, но дети вошли в раж. -- Смотри, мама, смотри! Восемь! Девять, десять! Десять крыс, смотри, мама! -- Налопались с утра, когда все вокруг от голода умирают, и теперь с ума сходите! Что это еще за выдумки--поганых крыс считать! А ну домой, пока до синяков не излупила! Домой, кому говорят! Считают крыс! Они кишмя кишат в кладовке, что рис, что чечевица -- везде полно крысиного помета! Ругаясь на чем свет стоит, мать прогнала детей в дом и заперла дверь. Но и в доме откуда ни возьмись вдруг появилась здоровенная крыса, завертелась на месте, будто ловя собственный хвост, и упала замертво, опрокинувшись на спину. Дети радостно заверещали. Брахмины, зажимая носы, медленно продвигались к веранде дома Пранешачарии. Дургабхатта останавливал одного, другого, допытываясь: -- Это же неправда, что чокнутая бабка болтает? Враки, верно же? Не желая выказывать гложущий их страх, брахмины отвечали: -- Поживем--увидим. И медленно приближались к дому Наранаппы. Вид большой, широко распахнутой двери заставил их замереть в ужасе: покойник, несомненно, обратился в призрак и шатается по аграхаре... Если не совершить соответствующие обряды, он станет демоном, и уж тогда здесь никому не жить. Дасачария плачущим голосом укорял всех остальных: -- Жадностью своей вы всех нас погубили! Не говорил ли я? Брахмин ведь умер, брахмин. А без обряда он станет демоном! Но кто послушает бедного человека? Разве не ясно, что в такую жару труп начнет разлагаться и мы все подохнем от вони? И сколько можно поститься и не умереть с голоду? Хватит с нас и одного покойника... Его поддержал сильно оголодавший Дургабхатта: -- Мадхвы называется! Что же это у вас за вера, если вы не можете найти выход из тупика! -- Я не против,-- примирительно заявил Гаруда,-- если только Пранешачария скажет "да". Что тут говорить! Забудем о золоте, об украшениях этих. Верно говорю? Покойника нужно перенести к месту сожжения. Что тут говорить! Пускай только Пранешачария подтвердит, что мы касты не лишимся. После этих слов все решительно направились к Пранешачарии и смиренно выстроились в передней комнате. Пранешачария на руках вынес жену на задний двор, помог ей привести себя в порядок, подал ей лекарство и только потом вышел в переднюю комнату, где ждали брахмины. Пранешачария объявил о решении, которое он принял ночью. Брахмины вежливо помолчали, Раруда за всех ответил: -- Наше доброе имя в твоих руках. Ты должен уберечь нас от осуждения и от дурной славы- А осудить нас могут и за то, что сожжем мы труп, и за то, что откажемся. Что тут говорить! Будем ждать веления свыше. -- Вы все знаете, что детей можно накормить, это не запрещено,--напомнил Ачария. Пранешачария наполнил плетеную корзинку свежесорванными цветами белого и желтого жасмина. Он набрал и листьев священного растения тулси. Совершив омовение в реке, он обернулся мокрой набедренной повязкой и сменил брахминский шнур на себе, готовясь к встрече с богом. Он перебрался на другой берег и вышел через лес к храму Марути, осененному неподвижными древесными кронами. Пранешачария достал воды из храмового колодца и вылил на себя целых два кувшина, чтобы очиститься от грязи, которая могла случайно пристать к его телу. Третий кувшин он отнес к большой, в человеческий рост, статуе Марути. Не спеша обобрав со статуи высохшие цветочные лепестки и увядшие листья тулси, он старательно вымыл ее. Он сел перед Марути в позу лотоса и целый час читал мантры, потом потер сандаловую щепку о грубую поверхность мокрого камня и приготовил сандаловую пасту. Сначала он смазал пастой изображение бога, затем убрал статую свежими цветами и листьями тулси. Погрузившись в транс, он безмолвно посвятил Марути в суть дела. -- Если ты согласен, даруй мне цветок справа. Если не желаешь ты совершения обряда, урони цветок слева. Я не в силах понять, как быть. Я жду твоего решения, о Марути. Пранешачария замер, исполненный трепетной веры, не сводя глаз с бога-обезьяны, озаренного огоньком масляного светильника. Еще не было десяти, а день уже разгорелся, и жара делалась невыносимой. Даже в затененном храме нечем было дышать. Пранешачария исходил потом. Он вылил на себя еще кувшин воды и, не вытираясь, опять сел в позу лотоса. -- Не встану, пока не дашь мне ответ,-- проговорил он. ...После ухода Пранешачарии Чаядри стало страшно оставаться одной на веранде под взглядами осатанелых брахминов, и она тихонько пробралась за банановые деревья. Старательно вымывшись в реке, Чандри набрала спелых бананов в край сари и пошла в лес. Блестящие распущенные волосы сохли под ветерком, влажное сари приятно холодило тело. Она расположилась под деревом недалеко от храма Марути, слушала колокольчики, в которые звонил Ачария, начиная новую молитву. Звон храмовых колокольчиков вызывал мысли о странном ночном совпадении. Стоило ей вспомнить слова матери, и тут же к ней вышел Ачария с циновкой и подушкой. Лампа в его руке рассеяла темноту. Он позвал: "Чандри!", так нежно позвал. Вдруг Чандри пожалела, что ей уже за тридцать. Десять лет прожила она с Наранаппой, а детей у них не было. Родился бы сын, он мог бы стать великим музыкантом, а была бы девочка, Чандри научила бы ее танцевать, и не простые, а классические танцы. А так что же? У нее все есть и I ничего нет. I Чандри сидела под деревом, наблюдая, как с ветки на ветку перепархивают птицы. VIII Дасачарии казалось, что он умрет, если не поест немедленно. А тут еще запахи еды, которую готовили детям. Нюхать дразнящие запахи, когда умираешь с голоду! Как масло в огонь. Он сплюнул, но слюна опять наполнила рот, и он сглотнул ее. Не в силах вытерпеть голодную муку, он спустился с веранды и побрел. Никто не обратил на него внимания. Дасачария спустился к Тунге, искупался под палящим солнцем и зашагал в сторону Париджатапуры. Скоро он уже стоял под соломенным навесом дома Манджайи. Но не может же он прямо попросить, чтоб его накормили! Он ни разу в жизни воды не выпил в домах этих брахминов нечистой крови. Он привык питаться обрядовой едой. Будет беда, если дознаются, что Дасачария преступает запреты. Однако ноги перенесли его быстрее мысли к Манджайе, который как раз принимался за горячий, пряный рис. -- О, о, о, входите, почтеннейший! Что вас привело в такую даль? Принял Пранешачария решение? Нет еще? Ну что ты будешь делать! Вам же нельзя даже поесть, пока лежит покойник, так ведь? Садитесь, садитесь, пожалуйста, отдохните! Эй, кто там! Подушку для гостя! Манджайя рассыпался в любезностях, а Дасачария стоял как завороженный, неотрывно глядя на дымящийся рис. Манджайя понимающе всмотрелся в него и спросил: -- Вам нездоровится, почтенный? Закружилась голова? Может, фруктового сока выпьете? Дасачария опустился на низкий табурет, так и не сказав ни слова. Язык не поворачивался попросить. А Манджайя снова взялся за еду. Тогда Дасачария решился, но начал издалека: -- Не понравилось мне, как наши брахмины вчера с вами разговаривали, Манджайя. -- Зачем так говорить...-- возразил Манджайя из вежливости. -- Нет, если хорошенько подумать -- ну сколько настоящих брахминов осталось в наш черный век? -- Не спорю, почтеннейший, не спорю. Истинно, последние настали времена. -- Взять, например, тебя, Манджайя. Чем ты хуже других брахминов по благочестию, по соблюдению Закона? Вы все вчера согласились совершить обряд, и без всяких денег. А Гаруда и Лакшман из нашей аграхары, как вороны, дерутся из-за золотой цепочки! -- Да что вы говорите?--невинно удивился Манджайя, который не любил ни с кем портить отношения. -- Скажу тебе, Манджайя, между нами: все говорят, что Гаруда колдовством извел отца Наранаппы, но, нидишь, не остался безнаказанным--собственный сын сбежал из дома в армию. А как он несчастную вдову обобрал: и деньги, и украшения--все отнял! Манджайя, довольный, промолчал. -- Я тебя спрашиваю: где они, настоящие брахмины, сегодня? Я ведь ничего не имею против Гаруды. Но неужели, если гуру раз в год совершает над нами обряд очищения, сгорают в огне все наши дурные поступки? Мне не понравилось, как наши брахмины старались на вас спихнуть то, что сами сделать боялись. Что ни говори, Манджайя, а у нас только один настоящий брахмин - Пранешачария. Какой достойный человек, какой аскет!-- Дасачария прищелкнул языком. -- Истинно, истинно!--поддакнул Манджайя и неожиданно спросил:-- Вы совершили омовение, почтеннейший? -- Конечно. Я только что искупался в реке. -- Тогда откушайте с нами, почтеннейший. -- Я лично не возражаю против еды из твоего дома, но узнают об этом негодяи из нашей аграхары -- и перестанут звать меня на совершение обрядов. Что ж я тогда делать буду? Жалобный тон Дасачарии привел Манджайю в тайный восторг -- еще один не брезгует есть с ним! -- Зачем же, почтеннейший, я стану рассказывать, что вы у нас ели?-- тихо сказал он, подходя почти вплотную к Дасачарии.-- Вставайте, мойте руки и ноги... Эй, подайте нам уппиту, пока горячий! В животе Дасачарии заурчало от слова "уппиту", но взять в рот пищу, сваренную на этой кухне, в доме брахмина из секты смарта, было страшновато. -- Нет-нет, я уппиту не ем, просто немножко рису, можно с молоком, и сахару фруктового. Мне достаточно. Манджайя понял, почему он отказывается, и посмеялся про себя. Он подал Дасачарии воды для омовения, а потом, будто бы тайком, провел его на кухню, сел рядом с гостем и уговорил его съесть рис с молоком и сахаром, и парочку-другую бананов, и даже горячего уппиту. -- Одну ложку, что тут такого?--убеждал он. Жена Манджайи с торжествуюицей улыбкой подала не ложку, а целую горку уппиту на свежем банановом листе. Дасачария погладил себя по животу, произнес имена бога и не сказал "нет". Он только благовоспитанно растопыривал пальцы над банановым листом и приговаривал: -- Довольно, довольно, ну что же это я один все съем! IX В тот день подбирать коровьи лепешки явилась Чинни вместо Белли. -- У Белли и отец и мать слегли,-- объяснила Чинни. Никто ее не слушал, у брахминок из аграхары своих хлопот был полон рот. Но, Чинни и не волновало, слушают ее или нет. Она собирала навоз в плетенку и болтала без умолку: -- И Чауда помер, и его женщина тоже. Подожгли мы их жилье, так что ничего теперь не осталось от них... Кто его знает, демон на нас прогневался, кто же его знает... Жена Гаруды Ситадеви стояла, бессильно повесив руки, погруженная в нескончаемые тревожные мысли о сыне: а вдруг в армии что-то с ним случится, как жить тогда?.. Чинни остановилась поодаль и заканючила: -- Матушка, хоть кусочек подай, в рот чего-нибудь положить, матушка... Ситадеви вынесла из дому листья бетеля, орех, комок жевательного табаку, бросила Чинни и опять ушла в себя. Чинни проворно подобрала бетель и табак и, запихивая их в свои лохмотья, стала рассказывать дальше: -- А крыс, крыс сколько, матушка! Бегут и бегут, полно их, прямо как крысиная свадьба! И кто их знает, чего это они так? Чинни поставила плетенку с навозом на голову и отправилась дальше. Дома Чинни решила поделиться табаком с Белли и пошла к ней. Из хижины Белли слышались стоны. -- Отец Белли!-- догадалась Чинни.-- Значит, и до него добрался демон! Она позвала Белли, заглянула в дверь. Белли сидела, низко опустив голову, зажимая руками уши. Чинни хотела было рассказать, что аграхара тоже кишмя кишит крысами, но передумала, отщипнула табаку и сунула Белли. -- Бери, Ситадеви дала. Белли растерла табак между ладонями и положила в рот. -- Мне страшно, Чинни. Может быть, сегодня Пилла сможет поговорить с духами, тогда узнаем, что же такое делается... Никогда не было, чтобы крысы целым войском к нам лезли. Чауда с женой раз!--и нет их! Прямо сразу! А теперь папу с мамой демон топчет... Надо же узнать, в чем дело... -- Помолчи ты, дурочка,-- пробормотала Чинни. Часам к двум разъяренное солнце повисло высоко в небе и жгло, как гневный третий глаз Шивы, лишая последних сил полумертвых от голода брахминов. Призрачные кони колесницы солнца, играя, переступали перед их глазами в подрагивающем мареве улицы - брахмины дожидались Пранешачарию. Жестокий страх и жестокий голод раздирали их внутренности. Брахминские души, истаявшие ужасом, как летучие мыши, витали вокруг Пранешачарии, молившего бога о вразумлении. Последняя малая надежда -- вдруг все-таки не придется и эту ночь провести в бдении, вблизи мертвого тела Наранаппы. Ситадеви обнаружила дохлую крысу в горшке с рисом в собственной кладовке. Зажав нос, она ухватила крысу за хвост, швырнула ее с крыльца, и в тот же миг с высоты скользнул вниз огромный гриф и плавно взмыл на крышу. -- Айоо!--взвизгнула Ситадеви и залилась слезами: гриф на крыше был вестником смерти. Гаруда услышал вопль жены, бросил взгляд на дом и все сразу понял. -- Сын мой! Мой сын! Сынок, что с тобой случилось?--причитала Ситадеви. Гаруда сразу сообразил, за что кара--за то, что воспротивился он в душе предложению Дасачарии отдать золото богу Марути. Он схватился в страхе за руку жены, вошел в молельню, возложил приношение на домашний алтарь и простерся перед ним. -- Плохо поступил я,-- обратился Гаруда к богу.-- Пусть твоим будет это золото, пусть оно отойдет тебе. Прости меня, прости. Кыш!--замахал он на грифа. Гриф успел подобрать дохлую крысу, вышвырнутую Ситадеви, и расклевывал добычу на крыше. Стервятник выглядел невозмутимым и уверенным, как нахальный родственник. Гаруда поднял голову и всмотрелся в слепящую раскаленную синеву: грифы, грифы, грифы кружились, парили, скользили в небе, описывая все сужающиеся, устремленные к земле круги. -- Ты посмотри!--ахнул Гаруда. Ситадеви выскочила на крыльцо. Затенив глаза ладонью, она запрокинула голову и судорожно вздохнула. Гриф на крыше выгнул шею, будто в танце, взмахнул крыльями и шумно слетел на землю, прямо перед крыльцом, за другой крысой, которая как раз шмыгнула из кладовки. С крысой в когтях он снова уселся на крыше. Супруги от неожиданности плюхнулись наземь и никак не могли прийти в себя. Еще один гриф плавно спланировал прямо на крышу дома Наранаппы, громко захлопал демоническими крыльями и застыл, зорко оглядывая аграхару. Теперь грифы начали опускаться друг за другом и попарно размещались на крышах, точно действовали по заранее разработанному плану. Время от времени один из грифов срывался с места, бросался на очередную крысу и, утащив ее на крышу, принимался не спеша расклевывать. Хищные птицы покинули места сожжения трупов и слетелись в аграхару, будто знали, что ей конец. Жители аграхары высыпали на улицу и только прижимали ладони ко ртам при виде этого зрелища. У Ситадеви отлегло от сердца, когда она убедилась, что вестники смерти расселись по всем крышам; значит, дурное знамение касается не ее сына. Первым опомнился Дургабхатта. -- Хо-о! Хо-о!--заорал он, пытаясь спугнуть грифов. Напрасно. -- Хо-о! Хо-о!--загалдела толпа. Грифы не обращали на людей никакого внимания. Тогда осенило Дасачарию, который вернулся в аграхару сытый и довольный. -- Надо вынести на улицу молитвенные гонги и ударить в них! Брахмины обрадованно бросились по домам -- взять из молелен бронзовые гонги и священные раковины. Тяжкая послеполуденная тишина взорвалась неистовым лязгом и дикими завываниями; это было как грохот битвы и как праздничное моление, когда пылает белый камфориый огонь и ухает храмовой колокол. Грифы с некоторым удивлением посмотрели по сторонам, раскрыли крылья и снялись с мест, унося в клювах растерзанных крыс. Скоро огромные птицы стали черными точками в синем мареве. Брахмины в изнеможении разбредались по домам, бормоча благословенное имя Нараяны, зажимая носы и отирая пот. Ситадеви и Анасуйя со слезами взялись за своих мужей: -- Да пропади это золото! Разве нужно нам чужое? Чужое нам не нужно! Скорей уносите покойника на костер, ведь это же Наранаппа на нас грифов насылает! Над аграхарой висела духота--ни ветерка, ни дуновения, в домах тяжкая вонь застыла бесплотным призраком, от которого никому не было покоя. Благочестивые брахмины, замученные жарой, голодом и страхом, совсем сникли -- им казалось, что уже ничто в жизни не очистит их от скверны этого дня. Раскаленное солнце все выше поднималось по небосводу. Чандри устала сидеть под деревом. Нащупывая бананы в подоле, она думала о Пранешачарии, который так ничего и не ел, а все только молится и молится. Когда со стороны аграхары донеслись звуки гонгов и раковин, Чандри удивилась. Она огляделась по сторонам -- ничего не происходило. Деревья замерли в безветрии, листва их была неподвижна, и только высоко над верхушками в чистом синем небе парили грифы. Чандри увидела, как Пранешачария опорожнил на себя еще один кувшин воды. -- И виновата во всем я,-- уныло сказала себе Чандри. Она даже не заметила, как очистила и откусила банан. -- В конце концов это меня не касается,-- утешила она себя. Настырные грифы снова и снова слетались в аграхару и рассаживались по крышам. Брахминам снова и снова приходилось дуть в раковины и колотить в гонги. Уже вечерело, а битва все шла, и Пранешачария все не возвращался. Надвигалась ночь. О ней было страшно подумать. Наступила темнота, и грифы улетели. Х Пранешачария отчаянно вымаливал божью милость, молил бога открыть ему, в чем истина. -- О Марути, труп уже разлагается, а мы не можем предать его огню без обряда; что нам делать, сколько еще мучиться?-- вопрошал Пранешачария.-- Дай знак цветком слева, если нельзя выполнить обряд,-- умолял Пранешачария. Пранешачария уговаривал бога. Пел ему любовные песнопения -- бог был в них ребенком, возлюбленной, матерью. Потом припомнил иные песнопения--в них говорилось о недостатках бога. Марути, бог-обезьяна в человеческий рост, оставался недвижим, вечно держа на раскрытой ладони гору, поросшую корнями жизни, которую он доставил смертельно раненному Лакшману, брату Рамы, во времена "Рамаяны". Пранешачария простерся перед статуей, прильнув к земле всем телом. Быстро темнело. Наступила ночь. Разубранный цветами Марути не шелохнулся в колеблющемся свете масляных ламп. Ни знака цветком слева, ни цветком справа. -- Я не нашел ответа в Книгах, я не получил ответа здесь; значит ли это, что я, недостоин?-- сомневался Пранешачария.-- Как же я вернусь к людям, которые верят мне?-- терзался Пранешачария.-- Ты нарочно, нарочно мучишь меня!-- попрекал он бога. Мрак совсем сгустился--непроглядный мрак новолуния. -- Марути!-- снова обратился Пранешачария к богу.-- Сколько же будешь ты испытывать меня? Ты не забывай -- там же мертвое тело лежит, и оно уже разлагается... Неподвижный, неумолимый Марути неотрывно рассматривал гору на своей ладони. Пранешачария вдруг вспомнил, что пора давать жене лекарство. Он встал на занемевшие ноги и медленно вышел из храма. Едва он отошел, как ему в лесной темноте послышались шаги. Он остановился. -- Кто там?--Пранешачария замер в ожидании. Звякнул невидимый браслет. -- Это я...--смущенно прошептала Чандри. Пранешачария тоже смутился: он--и вдруг наедине с женщиной, в ночном лесу... Не зная, что сказать, снедаемый чувством стыда за бесплодность своих стараний, он пробормотал: -- Марути... Марути... Сердце Чандри переполнилось жалостью от этого негромкого грустного голоса. Бедный, бедный. Измучился, изголодался, целый день не выходил из храма--и все это из-за нее! Бедный брахмин! Чандри захотелось припасть к его ногам в знак благодарности. И в следующий миг она скользнула к его ногам. Было темно, непроглядно темно, Чандри прижалась не к земле у ног брахмина, а с силой уткнулась грудью в колени Пранешачарии. От резкого движения на ней лопнула ее тугая блузка. Заливаясь горячими слезами сострадания к нему, никогда, наверно, не знавшему радостей женского тела, слабея от мысли, что и у нее нет никого во всей аграхаре, кроме этого вот человека, Чандри обвила руками ноги Ачарии. Пранешачария дрогнул от непривычного ощущения упругой наготы, но, растроганный порывом Чандри, протянул к ней руки в благословляющем жесте. Отыскивая в темноте голову женщины, он скользнул ладонями по пылающему, мокрому от слез лицу, запутался в густых шелковистых прядях, и санскритские слова застряли в его горле, сжавшемся от наслаждения. Чандри стиснула его ласкающие руки и, не отпуская, поднялась с земли. Она провела его руками по своему лицу, по шее, прижала к оголенной груди. Впервые в жизни легли ладони Пранешачарии на нежную женскую грудь с твердеющими сосками. Пранешачария почти лишился чувств. Он сжал их как во сне и пошатнулся. Чандри тесно прильнула к нему всем телом и потянула на землю. Голод, муки которого Пранешачария не замечал до тех пор, вспыхнул пожаром. -- Мама!-- по-детски жалобно простонал он. Чандри притянула его к себе, достала банан, завязанный в краешек сари, сорвала кожуру и сунула банан ему в рот. Потом она сняла сари, расстелила его на земле и легла, обнимая Пранешачарию и заливаясь слезами. Часть вторая Ачария очнулся за полночь. Его голова лежала на животе Чандри, пальцы Чандри ласкали его лицо, уши, перебирали волосы. Он раскрыл глаза, ощутил свое тело, как будто ставшее чужим, и стал расспрашивать себя: кто я, где я, как я здесь очутился, почему темно, что за лес и кто эт