счете
несостоятельную.  Размышляя  над  окончанием  романа,   Музиль   записывает:
"История Агаты и Ульриха - иронический роман воспитания? Во  всяком  случае,
ироническое изображение глубочайшей моральной проблемы; ирония здесь -  юмор
висельника... Вот в чем ирония: человек, склоняющийся к богу, - это  человек
с недостатком социального чувства". Как очевиден здесь личный,  писательский
-  и  глубоко  трагический  -  аспект  проблемы!  Ибо  что   иное   означает
квалификация своей художественной позиции (иронии) как "юмора висельника"?
     Среди набросков Музиля к концовке романа  есть  и  еще  одна  утопия  -
писатель  называет  ее  "утопией  индуктивного  мышления,   или   социальных
данностей". Она обрывочна, лишь тезисно намечена; но в связи  с  ней  Музиль
записывает знаменательные формулы: "Индивидуализм идет  к  концу...  Система
Ульриха в конце дезавуирована, но и система  мира  тоже...  Ульрих  в  конце
жаждет общности, при отрицании существующих возможностей,  -  индивидуалист,
ощущающий собственную уязвимость".
     В этом, пожалуй, главная дилемма Музиля - человека,  остро  осознающего
исчерпанность индивидуализма - но и бунтующего против всей  "системы  мира",
то есть снова оказывающегося с миром один на один; жаждущего общности - но и
не готового к ней.
     Впрочем, для завершения разговора о  Музиле,  о  смысле  и  уроках  его
писательского пути можно, очевидно, не умаляя всей весомости этих антиномий,
поменять их местами. Не только индивидуалист, но и "индивидуалист, ощущающий
собственную уязвимость"; во всяком  случае,  безжалостный  диагност  недугов
буржуазного сознания и мира; и еще - один из самых упорных фанатиков утопии,
мечты о цельном человеке, чья душа была  бы  раскрыта  навстречу  достойному
миру и достойным людям.