и ей голову к земле. Сам Ярош юбку задрал так, что они увидели худой желтый зад без трусов. - Раз... два... три... - считал доктор, слушая громкое щелканье ремня по заду Ярошовой. Женщина вопила таким страшным голосом, что собаки доктора начали выть. - Пять! - насчитал доктор. - Этого ей хватит. Но Ярош шестой раз приложил и хотел приложить еще седьмой, но доктор вышел за ворота и придержал его руку с ремнем. - Худой у нее зад, ей очень больно, - объяснил он. Ярошову отпустили, она сначала упала на землю, а потом, все еще пронзительно вопя, поднялась и, качаясь, двинулась в сторону села. - Хорошая была работа, - констатировал доктор. - Тюрьма вас всех ждала за убийство Кручека. А так справедливость восторжествовала. - Добавлю ей дома, - погрозил Ярош кулаком вслед уходящей жене. - Конечно, - поддакнул доктор. - Кручек у меня в салоне сидит и делает под себя со страху. Я взял у него выкуп на литр водки, чтобы все это так насухо ему не прошло. Вот вам за беспокойство. Вынул доктор из кошелька три купюры и подал Ярошу. - Удирал и наложил в штаны. Я сам видел, - обрадовался Стасяк. - Жалко было бы садиться в тюрьму, - напомнил им доктор. - Сидеть из-за такого вонючки? - Ярош удивился, что ему вообще пришло в голову гнаться за Кручеком по лесу с ножом. Зентек повторял задумчиво: - Наделал под себя у доктора, вот это да... Ярошу жгли руку банкноты, которые он получил от доктора. Он мял их в кулаке и все более значительно поглядывал на Зентека и Стасяка. - Сейчас Смугонева магазин закроет, она бумажку повесила, что едет в Барты, - напомнил он остальным. Они вежливо поклонились доктору, подняли с земли топоры и тесак, а Ярош вытащил из штакетника свой нож. Все поспешно двинулись в сторону села, потому что в самом деле уже было поздно, а Смугонева сегодня закрывала магазин пораньше. Доктор вернулся в салон, выслушал от Макуховой едкое замечание, что обед остыл, а разогретый будет не таким вкусным. Кручек сидел на стуле, подтянул штанины и рассматривал кровавые следы собачьих клыков. Тогда доктор проводил его в свой кабинет, обработал раны и посоветовал вернуться домой полями. Тем временем Ярош и его приятели успели в магазин до закрытия и с большим удовольствием купили литр водки. Они сочли, что таким образом дело закончилось с честью. А поскольку на лавочке перед магазином, как всегда, сидели Антек Пасемко, плотник Севрук, старый Крыщак и молодой Галембка, то охотно и с мельчайшими подробностями, угощая друг друга водкой, они рассказали, как заработали этот литр. - Обложили мы его в молодняке, как зайца, - разглагольствовал Павел Ярош. - Даже не успел поговорить с Люциной, а мы уже выскочили из укрытия. Удирал и навалил в штаны со страху. - Яйца мы ему хотели вырезать, - хвалился Стасяк. - Ага. Вот этим ножом. - Ярош размахивал рукой, и острие ножа поблескивало на солнце. - Мы хотели его поймать, повалить на землю и кастрировать, как жеребца, - радовался Стасяк. - Чтобы больше не портил наших баб. Только доктор нас удержал, отвлек разговорами и взял для нас у Кручека на литр водки. - Причиталось нам за эту беготню, - поддакивал Зентек. Понравилось это дело плотнику Севруку, хоть он и не представлял себе, как он, в своих тряпичных башмаках, мог бы гнаться за кем-то по молоднякам. Меньше это понравилось молодому Галембке, потому что он любил заглянуть к чужим женщинам, и мысль о вырезании ядер за прелюбодеяние его пугала. Старый Крыщак искренне сказал: - Правильно вы поступили с Люциной. Не пошла бы она в молодняк, если бы не хотела. Кручек ни в чем не виноват. - Но яйца такому неплохо бы вырезать, - повторял, радуясь этой мысли, Стасяк. Антек Пасемко весь позеленел. Он, возможно, был более впечатлительным, чем другие, и теперь представил себе, как это гонятся за человеком по лесу, как его на землю валят, острым ножом мошонку с ядрами вырезают. - Я возвращаюсь на Побережье. Там снова буду работать, - заявил он ни с того ни с сего. Удивился молодой Галембка, который боялся всякой работы. - То ли тебе у нас плохо? Мать тебя даром кормит, ничего дома не делаешь, а там работать велят. - Не хочу тут жить. Это мерзкая деревушка, - ответил он решительно. Два дня спустя доктор Неглович утром ехал в поликлинику в Трумейки и на остановке возле магазина заметил Люцину Ярош с большой, как сундук, картонной коробкой, в которой она собиралась везти свой телевизор в ремонт. Одновременно с машиной доктора к остановке подъехал и автобус, но Ярошова подумала, что на "газике" доктора она даром и гораздо быстрее доедет до Трумеек. Она остановила Негловича и спросила его, не может ли он ее подвезти. Неглович на глазах у людей вышел из своего "газика" и сказал громко, чтобы все слышали: - Женщина в наше время может делать со своей задницей все, что ей нравится. Но, кроме задницы, у женщины должна быть и честь. Сказав это, он сел в машину и уехал в Трумейки без Ярошовой и ее поломанного телевизора. Услышал слова доктора водитель автобуса и, заинтересовавшись, начал выспрашивать у людей, почему это доктор так отчитал женщину с телевизором. Тут же нашлись такие, которые сообщили ему, что у Ярошовой был любовник, а когда он ей надоел, она рассказала о нем мужу и его товарищам и заманила его в ловушку. Когда пришла пора отъезжать в Трумейки и люди расселись в автобусе, Ярошова тоже начала тащить в него коробку со сломанным телевизором. И тогда водитель сказал ей: - Есть инструкция сверху, что телевизоры нельзя возить, потому что не раз бывало, что кинескоп вдруг взрывался и ранил людей. Он закрыл перед Ярошовой двери автобуса и двинулся в путь, а она стояла с коробкой на остановке до обеда. Наконец ее подобрал какой-то нездешний водитель грузовика. И никому не было ее жалко, хоть она так долго стояла на своих кривых ногах, ведь правильно было сказано: женщина, кроме задницы, должна иметь и честь. В тот же самый день, только на другом автобусе и в другом направлении, то есть в Барты, уехал Антони Пасемко, чтобы снова начать работать на Побережье. Дома у него было что поесть, и не надо было тяжко трудиться, но он не хотел жить в такой мерзкой деревушке, как Скиролавки. О том, что даже немолодая женщина может устроить свою жизнь - Вы знаете, доктор, что люди говорят о панне Брыгиде и ее ребенке? - тараторила пани Хеня, медсестра, когда доктор закончил прием пациентов в поликлинике в Трумейках и в связи с тем, что уходил в отпуск, немного задержался, чтобы привести в порядок свои документы. Пани Хеня тоже прибиралась в шкафчике с лекарствами и тараторила, как это делают женщины: - Мужчины боятся панны Брыгиды, хоть она и самая красивая женщина в околице. Никто ведь лучше, чем она, и ловчее не вычистит бычка или жеребца. Приблизиться к ней и ребенка ей сделать должен был кто-то очень смелый. А кто самый смелый человек во всей гмине Трумейки? Кто же еще, если не наш комендант, пан Корейво. Он голыми руками может схватить бандита или самого большого хулигана. Поэтому некоторые говорят, что ребенок панны Брыгиды от коменданта Корейво. - Глупости они говорят, пани Хеня. Одно дело - ловить бандитов голыми руками, а другое - сделать такой женщине ребенка, - бурчал доктор, укладывая бумаги в ящики стола. - Это правда, доктор, - соглашалась с ним пани Хеня. - У пана Корейво некрасивая жена, а панна Брыгида - самая красивая женщина в околице и к тому же хорошо зарабатывает. Если бы он сделал ей ребенка, то женился бы на ней, если бы ему даже приказали уйти с должности начальника отделения. Поэтому другие люди потихоньку болтают, что ребенка ей сделал такой, кто ни за что не может на ней жениться. Вы знаете, кого я имею в виду? - Понятия не имею. - Кого же, если не священника Мизереру? Красивый мужчина наш священник. А жениться не может. Это факт. - Снова глупости слышу, пани Хеня, - начиная сердиться, отозвался доктор. - О каждом священнике люди строят разные догадки. Трумейки - это, однако, маленький городишко. Здесь ничего не скроешь от людского глаза. Люди видели бы, как священник или комендант заходят вечерком к панне Брыгиде. - Не все можно высмотреть, - заупрямилась пани Хеня. - Брыгида живет над поликлиникой. Уже после обеда сюда никто не заходит, а дом стоит в сторонке. Можно к ней так войти, что никто не заметит. Рассердился доктор на пани Хеню и начал на нее кричать: - Одни глупости и сплетни у вас в голове! А в кабинете полно пыли. Я теперь не удивляюсь, что мне сегодня не хватило чистых игл. Сплетнями занимаетесь вместо того, чтобы иглы прокипятить! В шкафчиках грязно, ширма аж серая от пыли! Я в отпуск иду, а тут такой балаган. Я бы не хотел застать кабинет в таком виде, когда вернусь! Пани Хеня ушла за белую ширму и начала громко всхлипывать. Доктору стало ее жалко, он начал просить у нее прощения за то, что так вспылил. Но пани Хеня не потому плакала, что доктор на нее накричал, ведь это случалось часто, а потому, что у нее вообще уже давно было тяжело на сердце, и вот плач ее разобрал. - Посмотрите на меня, доктор, - сказала она, плача и расстегивая белый халат, под которым у нее были только трусики и бюстгальтер. - Мне даже сорока нет, а из-за троих детей грудь у меня уже обвисла, живот стал большой и сморщенный, бедра деформированы. Мой муж, завскладом, не хочет со мной жить, говорит, что детей больше не хочет, а я не принимаю никаких таблеток. А зачем мне целый месяц глотать таблетки, если он реже чем раз в два месяца хочет со мной спать? Я буду травиться таблетками, а и так ничего с этого иметь не буду. Я думаю, что он не из-за таблеток на меня не влезает, а из-за обвислой груди и бесформенных бедер. А мне ведь хочется так же, как когда-то, а может, еще больше) чем когда-то. Я бы теперь могла давать лучше, чем раньше, потому что опыт у меня больше и меньше стыжусь, а он не хочет этим воспользоваться. Что же делать такой женщине, как я, немолодой уже, с обвисшими грудями, если ей хочется, как молодой, даже еще больше? Я сижу у телевизора, чтобы посмотреть, как другие люди друг друга любят. Но там показывают только молодых и красивых женщин, которые любят, и из-за этого получаются разные проблемы. Разве вы видели когда-нибудь, чтобы показывали такую, у которой обвисшая грудь, большой живот, трое детей, но любить она хочет как молодая? Посмешище из такой делают, если уж покажут такую на экране. Когда старый мужчина влюбится в молоденькую, то ему все сочувствуют, говорят, что он переживает большую драму. А как старая влюбится в молодого парня, смех один из этого и издевательства. "Посмотрите на нее, - говорят, - грудь у нее обвисла, живот большой, бедра деформированы, троих детей родила и парня себе высмотрела". Разве это справедливо, доктор? Кого же она должна себе высмотреть, если старые мужчины только на молодых заглядываются? Я могла бы и таблетками травиться или спираль себе вставить, чтобы муж хоть раз в неделю на меня лег. Но для чего мне столько возни, если он раз в два месяца это делает? Доктор застегнул пуговки халата на пани Хене, потому что в самом деле ничего приятного не было в созерцании ее обвислых грудей, большого живота и некрасивых бедер. Он чувствовал себя беспомощным перед ее жалобами, но и прекрасно ее понимал: - Перед телевизором сидеть не стоит, пани Хеня. Вы сами заметили, что ничего умного о настоящей жизни там нет. Уж лучше пройтись по улице, между людьми покрутиться. Спираль же я вам советую вставить, и как вернусь из отпуска, то сам это вам сделаю. В Скиролавках живут не только молодые и красивые, а все же все женщины как-то устраивают свою жизнь. Не с этим, так с другим, не открыто, так потихоньку. И нет такой женщины, будь у нее хотя бы и самые обвислые груди, живот большой и деформированные бедра, чтобы при желании она не нашла бы на себя охотника. Если не на трезвую голову, так по пьянке. Знаю даже такую, старше вас на десять лет, у которой уже и месячных нет, а она сейчас наслаждается вволю с кем хочет и сколько хочет. Я бы даже сказал, что в нашей деревне пожилые женщины бесятся сильней, чем молодые. И спрос на них больший, потому что, как вы это верно заметили, у них больший опыт и они менее стыдливы. Нет ничего худшего на свете для немолодой женщины, чем уставиться в телевизор, отказаться от жизни, заливаться слезами. Эх, пани Хеня, - вздохнул доктор. - Свой зад вы в кресло перед телевизором прячете, вместо того, чтобы с ним походить среди людей, повертеть немного и не скопидомничать. Потому что бабий зад, пани Хеня, это не кубышка, хотя ее немного напоминает. Доктор повесил свой белый халат, ключи от стола положил на шкаф. Пообещал пани Хене, что привезет ей из отпуска заграничную спираль в подарок, и уехал домой. Метеорологи предсказывали многодневный циклон, доктор радовался мысли об отдыхе, о прогулках по озеру на яхте, о встречах и беседах с писателем Любиньским, к которому снова приехала погостить панна Эльвира, подруга жены писателя. Поздним вечером он отложил книгу, которую читал, и, как вор, выскользнул через террасу в сад. В доме Юстыны не горел свет, но двери, однако, были открыты. Он вошел в комнату и в темноте опрокинул маленькую скамеечку, которая с шумом упала на пол. Молодая женщина лежала нагая под периной и ждала его прихода, потому что молила об этом своего Клобука. Она громко вздохнула, когда холодные пальцы доктора скользнули под перину и коснулись ее груди. Доктор прильнул губами к твердому животу, потерся щекой о шершавое от волос лоно. Его снова охватил запах шалфея, мяты и полыни, он ощутил огромную радость и необычайный покой. Он знал, что уже полюбил свое молчаливое вожделение, и, прежде чем войти в тело Юстыны, набухшее жаждой, он подумал, что те, кто нуждается в словах для выражения любви, может быть, не вожделеют достаточно сильно. Так он любил в молодости Гертруду Макух, а позже Анну. Только потом он научился говорить о любви с женщинами, которых брал в объятия, потому что слова помогали заполнить пустоту между одним и другим извержением семени. О том, что многие хотят влюбляться, но мало кто кого любит Рената Туронь каждую ночь сидела у окна на втором этаже дома лесничего Видлонга и вглядывалась в озеро. Ее мучило то, что на следующий день она чувствовала себя сонной и ослабленной. Поэтому однажды после обеда она взяла своего мальчика, велела мужу идти с собой и направилась к дому доктора за врачебной помощью. Гертруда Макух сообщила ей, что у доктора отпуск, но у пани Туронь была ученая степень, и приехала она в Скиролавки из столицы, что давало ей, по ее мнению, некоторое превосходство над каким-то там деревенским врачом. Она обошла весь дом и вместе с ребенком и мужем вышла на террасу, где Неглович загорал в шезлонге и прищуренными от солнца глазами наблюдал за маневрами белой яхты писателя Любиньского на озере. - Доктор, я страдаю бессонницей, - пожаловалась она, кокетливо наклонив свою большую голову с обесцвеченными волосами. - Каждый вечер я сажусь у окна и до поздней ночи смотрю на озеро. На террасе была длинная скамейка. Тотчас же на нее уселся Роман Туронь, который на ходу так странно ступал, будто бы только что наделал в штаны. У него, как и у жены, была очень большая голова и квадратные челюсти, которые придавали его лицу выражение серьезности и решительности. Вслед за ним пристроился на скамейке маленький Туронь, походкой напоминающий отца. Только пани Туронева встала перед доктором выпрямившись, руками опершись о бедра. Она гордилась своей рослой фигурой, могучими бедрами и высокомерной осанкой; летом с утра до вечера она носила шорты в обтяжку, чтобы ее формы были видны каждому. К сожалению, на этот раз портниха сшила ей слишком тесные шорты, они жали ей в шагу, и только приличия удерживали ее от того, чтобы все время обдергивать коротенькие штанины и поправлять трусики, впивавшиеся в тело. Единственное, за что пани Туронева могла упрекнуть свою красоту, - это маленькая грудь и множество веснушек на плечах и на спине, которые она прятала под цветными свитерками и блузочками. По этой причине она загорала в местах отдаленных, но просматривающихся, чтобы не напал на нее таинственный убийца. - Я не высыпаюсь, а потом весь день чувствую себя измученной и будто бы в обмороке, - объяснила она. Доктор увидел, что на озере Любиньски прекрасно выполнил поворот через корму. - Я тоже в последнее время очень плохо сплю, - сказал он, окинув женщину рассеянным взглядом. - Я советую вам пройти обследование в поликлинике в Трумейках. Конечно, я могу выписать вам мягкие снотворные средства, но не стоит глотать что-нибудь подобное на отдыхе. Вечером вы должны читать какую-нибудь скучную книжку. Лучше всего про любовь. Со стороны скамейки, где сидел Туронь, раздалось тихое бурчание. Доктор уже давно должен был бы знать, что он затрагивает небезопасную тему. Десять лет Рената всем вокруг без конца говорила, что она - особа, жаждущая большой и настоящей любви. - Вы шутите, доктор, - широко улыбнулась Туронева и слегка пошевелила бедрами. - Книги о любви вовсе не скучные. У пани Ренаты был большой рот с толстыми губами, она выглядела женщиной очень страстной; раз или два во время ее прежних приездов в Скиролавки доктор даже подумывал о ней в своем одиночестве, но неприятное недомогание, которое из-за нее получил молодой Галембка, отпугнуло его. Неглович понял остерегающее бурчание, извергнутое ее мужем, но, к сожалению, слишком поздно. - Говоря о любовных книгах, вы, наверное, имеете в виду описания сексуальных перипетий двоих или троих людей. Такие истории сами по себе возбуждают всеобщий интерес. Зато изображение настоящей и большой любви бывает очень скучным. Спросите пана Любиньского, который уже долго пишет любовную повесть. Он натыкается на такое количество препятствий, что я сомневаюсь, закончит ли он когда-либо свое произведение. - Люди вообще не много знают о любви, - вздохнула Рената Туронь. Шорты сильно впились ей в тело, но неудобно было лезть рукой между ног. Она немного сдвинула шорты вниз и показала пупок - большой и очень глубокий. Он стал таким с тех пор, как она родила сына. Она не смогла, несмотря на все диеты, победить в себе странного процесса, в результате которого все, что она съедала, сразу откладывалось на животе в виде жира и делало пупок таким широким и глубоким, что он напоминал ушную раковину маленького ребенка. Доктор остановил взгляд на ее пупке, потом снова стал смотреть на яхту писателя, маневрирующую на озере. Все говорило о том, что Любиньски направляет свою яхту к пристани доктора. - Любовь, - начал Неглович, - это не одно какое-то великое чувство, как ошибочно об этом судят, это - целый большой комплекс чувств. Он складывается из стольких элементов, из скольких элементов складывается личность какого-либо человека. В любовной ткани заключены слои переживаний детства, периода сексуального созревания, впечатлений от чтения, а также свойств, сформированных в процессе воспитания. Нельзя недооценивать и некоторых генетических предрасположенностей, которые у каждой человеческой особи различны. В этом комплексе чувств некоторые элементы могут выйти на первый план и задать доминирующий тон, другие же скрываются в тени. Если бы кто-нибудь смог специальным скальпелем сделать препарат любовной ткани и окрасить ее, может быть, оказалось бы, что любовь каждого человека имеет свой цвет. Бывает любовь красная, желтая, зеленая, белая, бело-красная или серо-зеленая - представьте себе все цвета мира, вдобавок еще и перемешанные между собой. Поэтому, видимо, столько писателей говорят о любви хорошей или плохой, разрушающей или созидающей, любви безумной или рассудительной. Картина любви какого-нибудь человека - это отражение его личности. Поэтов в книге о любви недостаточно заявить, что кто-то кого-то полюбил, а тот ответил на его чувство, потому что, как я уже упоминал, мы имеем дело с целым комплексом чувств, с тканью из различных слоев, пережитого опыта, впечатлений, полученных во время формирования личности. Если кто-то изобразит все это честно и полно, он, по-видимому, заставит читателя скучать. К сожалению, вокруг этой проблемы наросло множество недоразумений, которые заключаются прежде всего в том, что любовь пытаются оценивать. Но можно ли розовый цвет ставить выше, чем коричневый или желтый? Это дело вкуса, разве не так? Почему же любовь до гроба должна быть лучше, чем та, которая длилась всего час? Все это зависит от черт личности. Кто-то мстительный и долго помнящий обиду, наверное, будет долго скрывать в сердце свою любовь. Кто-нибудь другой так же легко забудет об обиде, как и о любимой женщине. Надо ли иметь к ним за это претензии? К пристани доктора причалила белая яхта писателя. Панна Эльвира и пани Басенька уже шли через луг к террасе, писатель же возился у причала, швартуя яхту с развернутым парусом, который громко хлопал и резко дергался на ветру. - Эта женщина, кажется, за деньги публично раздевается в ночных ресторанах столицы, - при виде Эльвиры Туронева слегка презрительно надула губы. Доктор ничего не ответил. Пани Басенька - в узеньких черных плавочках и в таком же узеньком черном бюстгальтере - легко вскочила на террасу. При каждом шаге и резком движении казалось, что ее груди вот-вот выскочат из лифчика и объявятся во всей своей округлости. Туронь ждал этого, и в уголках его рта появилась слюна. Эльвира вошла на террасу с грацией эстрадной актрисы, слегка покачивая бедрами. Она была в тесных джинсах и серой блузочке, старательно застегнутой под шеей. Светлые длинные волосы были заплетены в косу. В мягком овале лица, несмелой улыбке маленького рта и застенчивом взгляде голубых глаз было что-то от невинной девочки-подростка. Но большая грудь мощно очерчивалась под блузкой, и поэтому ее так ценили в ночных ресторанах столицы. Прибежал запыхавшийся писатель Любиньски, огромный мужчина с бронзовым загаром, с выгоревшей на солнце гривой волос. В тесных плавках заметно вырисовывалось что-то большое. Пани Туронева сразу это заметила и, неизвестно почему, почувствовала, что Любиньски ее оскорбил. - Нельзя терять хорошую погоду, доктор, - сказала пани Басенька. - Предлагаем вылазку двумя яхтами на Песчаную косу. - Басенька поплывет с вами, а я с Эльвирой. Так будет интереснее, - заявил Любиньски. За эти слова Эльвира одарила писателя наиболее застенчивой из всех своих улыбок, что немного обеспокоило Басеньку. Уже второй раз в этом году Эльвира приезжала к ним в гости. Она была лучшей подругой Басеньки, но только ли дружба приводила ее к ним? Такую же застенчивую улыбку получил, однако, и доктор Неглович, и пан Туронь, и его маленький мальчик. Это была часть профессиональных навыков Эльвиры, что рассеяло у Басеньки всякое беспокойство за мужа. Она не знала, что для Эльвиры все мужчины, старые или молодые, были как мальчики-подростки, жаждущие неприличных картинок и в своих поступках так волнующе несмелые, неловкие, сконфуженные. Мужчины наполняли сердце Эльвиры огромной нежностью и добротой, она обожала их жадные взгляды и с трудом сдерживаемый восторг, когда она становилась перед ними нагая в свете цветных прожекторов. Наибольшую же нежность пробуждал в ней писатель Любиньски, беспомощный и робкий великан, которого беспрестанно обижала ее подруга Басенька, требуя от него (в чем она ей раз призналась) так много и так часто, в то время, как она, Эльвира, никогда ничего от мужчины не требовала. - Прекрасная сегодня погода, - отозвалась Рената Туронь. - Надо пользоваться солнцем. Вы никогда не раздеваетесь? - с этим двусмысленным вопросом она обратилась к Эльвире. Со скамейки долетело очередное бурчание Туроня. У доктора Негловича было сконфуженное лицо. Смутился писатель Любиньски, а пани Басенька тихонько захихикала. Эльвира и пани Туроневу одарила застенчивой улыбкой. - Мой шеф не позволяет мне загорать в купальнике, а здесь нет соляриума. Некрасиво выглядишь на эстраде с белыми пятнами от купальника. - Я знаю такое место, где можно загорать голой, - сказала пани Рената. - Я это часто делаю и вас приглашаю. - Я брезгую видом голых женщин, - ответила Эльвира с той же извиняющейся, застенчивой улыбкой. - На пляже нудистов в Болгарии я чувствовала себя просто ужасно. - Это удивительно, - сказала пани Туронева. - Вы ведь, насколько я знаю, раздеваетесь публично? - Да. Я раздеваюсь, но другие остаются одетыми. Тогда у тебя совсем другое ощущение. Маленький Туронь смотрел на Эльвиру с такой настойчивостью, будто бы хотел снять с нее джинсы. Это заметила Туронева, и что-то вроде ревности отозвалось в глубине ее души. На нее сынок никогда так не смотрел, а она ведь хотела еще долго быть для него идеалом прекраснейшей и единственной женщины. - Пошли домой, - приказала она мужу. - До свидания. Жаль, что вы, доктор, сейчас в отпуске. Я попробую сама сделать что-нибудь со своей бессонницей. Она взяла сына за руку и, копируя движения панны Эльвиры, слегка покачивая бедрами, сошла с террасы и скрылась за углом дома. За ней потащился Туронь, осторожно неся то, что находилось в его брюках. - Роман, - сказала она с оттенком гнева своему мужу, когда они уже были на лесной дороге. - Эти люди нехорошие. Ты слышал, что писатель предложил доктору? Они поплывут на двух лодках, Любиньска с доктором, а писатель с этой девушкой. "Так будет интереснее", - предложил. Ты догадываешься, что он хотел этим сказать? - Да, - пробормотал Туронь и троекратно, с большими перерывами, забурчал своим задом. А те на двух яхтах вскоре уже миновали широкий полуостров, где когда-то вязали плоты, а сейчас между деревьями простирался луг, на котором лесные рабочие и вдовы лесных рабочих пасли своих коров и телят. Здесь была и корова Юстыны; доктор подумал о ночи, ощутил радость и сильнее натянул грот. Пани Басенька высунулась за борт, расставленными ногами уперлась в доски палубы и тоже сильнее натянула шкот фока. Держа в руках толстые снасти, она откинула голову назад и, слыша, как яхта доктора начинает со все большим шумом разбивать волны, рассмеялась, показывая доктору розовое волнистое небо и мелкие зубки. Яхта доктора шла курсом на ветер, все быстрее и быстрее, а белая яхта писателя оставалась сзади. Эльвира распустила косу, позволяя, чтобы ветер развевал волосы, а потом закрыл ими ее лицо. - Жалко, что ты женился на ней, а не на мне, - осмелилась она признаться в своих сокровеннейших мыслях. Она была как ребенок, который, закрыв себе лицо, думает, что никто его не видит. - Я тоже об этом жалею, - печально сказал Любиньски. - Околдовали меня тогда ее груди. Она сидела на помосте с голым бюстом, а ты была в лифчике. - У нее больше секса, - признала Эльвира. - А я этого совершенно не люблю. Ты тоже, правда? - Люблю. Но не очень часто. - Она жаловалась мне, что ты не делаешь этого столько раз, сколько бы она хотела. И слишком недолго. - Это правда, - признался Любиньски. - Я люблю, когда недолго и очень редко. А если по правде, то вообще этого не люблю. - Околдовали меня ее крутые титьки, - со злостью повторил Любиньски. - С тобой я могла бы делать это время от времени. Потому что я очень тебя люблю, Непомуцен. Даже не представляешь себе, как сильно я тебя люблю. А разве любить кого-то хуже, чем в него влюбляться? - Все без конца говорят о любви, но если по правде, то любят друг друга мало. Влюбляются, но не любят. - Я тоже думаю, что любить кого-нибудь - это больше, чем влюбиться. Я люблю смотреть на тебя и когда ты на меня смотришь. Люблю слушать то, что ты говоришь. Ради тебя я, может быть, полюбила бы то, чего не люблю. "Околдовали меня ее крутые титьки..." - Жаль, что ты не видел моих, - шепнула она. И отвела волосы от лица. До этого момента у нее было впечатление, что она ступает по нетвердому грунту, как бы по трясинам или по болоту. И только сейчас она почувствовала под ногами что-то прочное и знакомое. Ей уже не надо было стесняться. - Я разденусь для тебя, Непомуцен, - сообщила она радостно. Любиньски не сказал ни слова. Шкот фока он старательно закрепил и распустил главный парус, чтобы обезопасить себя от внезапного порыва ветра. Он немного сменил курс, чтобы борт с Эльвирой оставался на солнце, вдали от тени, которую грот бросал на кабину и кокпит. Он плыл бакштагом, в то время как темная яхта доктора быстро двигалась курсом на ветер. Таким образом они отдалились друг от друга, но ему было все равно, что жена и доктор подумают о его яхтсменском искусстве. Ему казалось, что в эту минуту он стал отважным бунтарем, который смело выступил против целей, которые кто-то для него или он сам для себя наметил. Из-за этого неустанного стремления к каким-то поставленным свыше целям, навязывавшим соответствующий курс, он, может быть, так часто проходил мимо правды и счастья. Да, по-видимому, это было именно то - сердцевина неудачи, какая-то маленькая точка на горизонте, какая-то все новая Песчаная коса, к которой нужно было постоянно стремиться, вместо того, чтобы свернуть с линии ветра, забыть о конечной цели. Никогда - даже самому себе - он не смог бы признаться, что на самом деле он тоскует по женщине холодной, для которой любовь с мужчиной оставалась бы делом неважным; которая могла бы с одинаковой легкостью раздеться перед одним или сотней мужчин, так же, как пообедать вдвоем в тихой комнате или в большом ресторане. Он тоже не жаждал любви, но писал о ней, стремился к ней, как к цели, обозначенной для него мнениями других людей. Может быть, любить кого-то как друга действительно значило больше, чем любить телесно, но признание в этом могло быть воспринято как совершение ошибки в искусстве, отсутствие элементарных навыков правильного мировосприятия. Да, может быть, он был влюблен в Басеньку телесно, но он ее не любил; не был влюблен в Эльвиру, а однако любил ее. Что было лучше, важнее, красивее? Что могло дать большее счастье? Как ножом Позднышева, литературных героев и героинь раз за разом закалывали словами: "К сожалению, я не люблю тебя, останемся друзьями". А ведь, быть может, чем-то наипрекраснейшим могла быть жизнь с человеком, к которому относишься как к другу. Разве любовь не означала бесконечных взаимных терзаний, постоянного страха перед ее утратой, как перед девальвацией огромного состояния? Любовь возносила человека очень высоко, и вместе с тем страшным было падение с вершин, и какое огромное страдание приносила измена и необходимость расставания... - Оглянитесь назад, доктор, - подала голос пани Басенька. - Непомуцен все больше удаляется от нас. - Ну конечно, пани Басенька, - успокаивающе произнес доктор. - Так и должно быть, раз он плывет бакштагом. - Ужасно. - Почему? - удивился доктор. - Как вы знаете, я всегда считал, что дискуссии о превосходстве бейдевинда над бакштагом или фордевиндом не имеют смысла. Все зависит от того, кто находится на палубе. Бакштаг - это очень хороший ветер, пани Басенька. Если бы я плыл с Эльвирой, я тоже бы его выбрал. А с вами надо плыть смело, на ветер, это понятно. - Может быть, - вздохнула пани Басенька, поминутно оглядываясь назад. Эльвира прикрыла глаза от солнечного блеска. С застенчивой улыбкой на губах она робким жестом начала медленно расстегивать пуговки на серой блузочке, пока не обнажила перед Непомуценом лишенные лифчика груди, похожие на половинки огромных рогаликов. Снимая блузку, она выгнула тело вперед, чтобы он мог оценить взглядом их величину и тяжесть, а также скрытую в них упругую силу, не позволяющую им размягчаться и опадать. Таким же застенчивым движением она расстегнула замок джинсов и быстро стянула их с себя вместе с белыми плавками, бросая одежду на решетки пола в кокпите. Нагая и прекрасная, с плоским животом и словно свернувшимся в клубок черным котом, спящим между ее ногами, она сидела на борту перед Любиньским. Вдруг она открыла глаза, встретила взгляд мужчины и раздвинула губы, что-то шепча ему. Потом она подняла руку к волосам на голове, словно хотела защитить их от порывов ветра, и именно этот жест - беззащитный и мягкий, который качнул ее тяжелые груди, прошил Любиньского вожделением большим, чем вид ее бесстыдной наготы. Защищаясь от внутренней боли, он перевел взгляд на озеро, на белые гривы пены, на зелень Цаплего острова. Обнаженная девушка на борту показалась ему безгрешной и невинной, холодной, как клочки пены, сорванной ветром с гребней волн. - Оглянитесь, доктор, - подала голос Басенька. - Эльвира разделась догола. - Ну конечно, - успокаивающе ответил доктор. - Она ведь не может загорать в лифчике и трусиках. Менеджер ей это запрещает. - А почему она не сделала этого вчера, когда мы плавали втроем? Я бы тоже разделась. Вчера тоже было отличное солнце. - Верно, пани Басенька. Но она не выносит вида голых женщин. - Она это сделала специально для Непомуцена, - со злостью констатировала пани Басенька. - Ну конечно, - согласился доктор. - Пан Непомуцен редко бывает в столице, где она раздевается в "Астории". Он бы заплатил за тот же самый вид целых пятьсот злотых за вход. - Если она сделала это для Непомуцена, я могу сделать то же самое для вас, доктор, - сказала пани Басенька. - Не надо. Правда, не надо, - уверил ее доктор. - Сильнее выберите фок. Я вас уже сколько раз видел голой в своем кабинете. - Это не одно и то же, - опечалилась пани Басенька. - Знаю, что не одно и то же, - согласился с ней доктор. - Но в эту минуту мы плывем прямо на ветер, и мы хотели добраться до Песчаной косы. В самом деле, вам надо сильнее выбрать фок. - Оглянитесь, доктор, - страдальчески сказала пани Басенька. - Оба паруса Непомуцена хлопают, их яхта сейчас скроется за деревьями Цаплего острова. Зачем они туда плывут, доктор? Я тоже сейчас разденусь догола. - Нет, нет! - просил доктор. - Если какая-то женщина раздевается передо мной в такой ситуации, то мне тут же приходит в голову, что она хочет, чтобы я ее осмотрел. Не портите нашего чудесного настроения. Уверяю вас, что женщина, чуточку одетая, бывает для меня иногда более интересной. - Понимаю, - без особой убежденности согласилась пани Басенька. Доктор сильнее натянул шкот грота, и яхта сильно накренилась. Ветер свистел в вантах, заглушая шипение пены на волнах, рассекаемых носом. То и дело очередной порыв ветра осыпал их капельками воды, иногда волна заливала переднюю палубу и смачивала концы распущенных волос Басеньки, которая, откинувшись назад, держа шкот фока, исполняла роль балласта на правом борту. - Хэй! Хэй! - радостно крикнул доктор. У него было чувство, что яхта поднимается вверх и летит по верхушкам волн. - Хэй! Хэй! - откликнулась пани Басенька, радуясь его счастью. За Цаплим островом камыши громко шуршали, задевая за корпус яхты Любиньского. Лодка вошла в камыши с подветренной стороны, паруса беспомощно повисли, успокоенные прикосновением горячей руки зноя. - Ты живешь во мне. Я чувствую, как ты живешь во мне, - шептала на полу яхты Эльвира на ухо Непомуцену и пальцами тихонько гладила его виски. Она не ощущала удовольствия, но ее холодные открытые глаза с какой-то огромной нежностью наблюдали за капельками пота на лбу мужчины. - Живи во мне, живи, - звала она его. Она была счастлива его счастьем и только в мгновение, когда он ощутил наслаждение, охваченная внезапным и коротким возбуждением, она сильно прижала губы к его губам. - Внимание! Поворот оверштаг! - закричал доктор. Он повернул за Песчаной косой и, сбросив главный парус, на одном фоке подходил к полоске белого песка. На краю отмели он снова выполнил поворот и стал под ветер, бросая в воду якорь. Потом он вскочил на переднюю палубу и закрепил фал фока. В это время пани Басенька перенесла на песчаную отмель два надувных матраца и, усевшись на одном из них, повернула голову в сторону Цаплего острова. Из-за деревьев уже выплывала яхта Непомуцена. - Быстро управились, - констатировала она язвительно. - Вы ведь не думаете, доктор, что я дура. Там, за островом, Непомуцен перепихнулся с Эльвирой. - Ну конечно, - согласился с ней доктор, спрыгивая с палубы и брызгая водой на отмель. - Эльвира очень красивая женщина. Нельзя жалеть для мужчины красивой женщины. Впрочем, вы сами, наверное, знаете, что у красивых больше прав. - Правда? - обрадовалась она. - Ну да, - заявил он, ложась на матрац, который уже успел нагреться на солнце и обжигал тело. - У некоторых пород птиц красота обусловливает неверность. Чем красивее бывает оперение самки, тем больше самец должен мириться с ее неверностью. Впрочем, вы сами сказали, что он с ней только перепихнулся. Одно дело - перепихнуться с какой-нибудь красивой женщиной, а совсем другое - обладать ею. - Вы правы, - захихикала пани Басенька. - Мне кажется, что Эльвира и Непомуцен очень хорошо друг к другу относятся. Поэтому я не буду его ни в чем упрекать. Другое дело, если бы он захотел ею обладать. - Совершенно верно, - поддакнул доктор. - Если люди хорошо друг к другу относятся, можно им многое позволить. Пани Басенька задумалась. Потом она глянула на яхту мужа, подплывающую все ближе, и улыбнулась доктору: - А вы знаете, что и я к вам очень хорошо отношусь, доктор? - Я догадываюсь об этом. Потому что и я к вам очень хорошо отношусь. - Это меня радует, - заявила пани Басенька. - Потому что минуту назад мне хотелось, чтобы вы со мной перепихнулись. Правда, это было не очень умно? - Конечно, пани Басенька, - согласился с ней доктор. - Такой женщиной, как вы, можно только обладать. Довольная ответом доктора, она легла на матрац спиной и подставила солнцу свое тело. Она не знала почему, но именно в это мгновение ее посетило чувство глубокой уверенности, что наконец доктор рассмотрел в ней женщину, а также и это важнее - что он ее пожелал. Несколько минут спустя с подветренной стороны причалила к косе белая яхта Непомуцена. Эльвира снова была одета в джинсы и серую блузочку, старательно застегнутую под шеей. Любиньский должен был на руках перенести ее с яхты на сушу, чтобы она не замочила себе штанин. На яхте писателя были два термоса с обедом, тарелки, столовые приборы. Все ели, разговаривали, молчали, радуясь ясному небу и сильному солнцу. ...Летом люди делятся словами и молчанием, протягивая между собой нить взаимного вожделения, потому что, если говорить по правде, то нет у них ничего другого, что они могли бы пожертвовать друг другу. О том, как Рената Туронь, танцуя обнаженной, ожидала ночи кровосмешения Рената Туронь сидела на стульчике у окна на втором этаже дома лесника Видлонга и, сплющив нос о стекло, смотрела на покрытое мраком озеро. Была уже глубокая ночь, и такой же глубокой казалась темнота за окном. Но на те мгновения, когда она чуть дольше, не мигая, всматривалась в ночь, ей казалось, что в этой непроницаемой черноте она различает слабый блеск, легкую маленькую вспышку, как будто кто-то далеко зажег спичку, которая тут же погасла от дуновения ветра. Тогда она чувствовала сначала мелкую дрожь в плечах, потом начинали дрожать колени, а бедра под платьем обливались потом. Она, однако, быстро поняла, что это в стекле отражается блик света от шкалы включенного приемника, который стоял на столике недалеко от окна и источал звуки экзотической музыки. Отворачивая лицо от окна, она видела в легком свете приемника очертания кровати возле стены, где спал ее ребенок, а возле другой стены очертания другой кровати, с ожидающей ее холодной постелью. Туронь лежал на м