нет. Он знает, что друга его здесь допрашивали в связи с парижским убийством, знает, что мне это дело известно и что мы им занимаемся. Мне пришлось ему все рассказать, чтобы вызвать на разговор. Вообще же дело это его вовсе не занимает. - А что же занимает вашего Лембке, с которым вы на столь удивительный манер сдружились? - Этого я тоже не могу сказать. Быть может, его профессия. Или, пожалуй, нет. Я слишком еще мало знаком с ним, чтобы определить это. - А как понимать, что беседа, которую вы имели с ним по поводу письма, не записана на ленту? - Беседа? А-а, очень просто. Он показал мне письмо в пивной на Ротхофштрассе. Поэтому. - Какая предосторожность! А позднее, в его комнате, вы больше о письме не заговаривали? - Нет, как я уже сказал, дело это не интересует господина Лембке. Мы беседовали на другие темы. - А-а, на другие темы. Можно узнать, на какие? - Да ни о чем особенном. На безразличные темы. - Было бы куда лучше, если б вы предоставили решать, что безразлично, а что нет, людям, обладающим большим опытом. Извините за резкость. А как же случилось, что эти безразличные темы, на которые вы беседовали, не были слышны в микрофон? - Может, он плохо установлен. А может, мы сидели в другом конце комнаты. Я не очень долго оставался у господина Лембке. - Тридцать одну минуту, любезный. За тридцать одну минуту можно переговорить о куче вещей. Ну хорошо, допустим, дело здесь в технических неполадках. Мы это выясним. Но вернемся еще раз к письму. Парижское убийство и нас не слишком интересует. В порядке одолжения парижским коллегам я, правда, позвонил в наше гамбургское отделение, просил проверить упомянутые в письме факты, ибо все, что там сказано, вполне может соответствовать действительности, само же по себе дело об убийстве можно со спокойной совестью положить на полку. Это, однако, не значит, что вместе с тем закончено и дело д'Артеза, на которое мы наткнулись в ходе расследования. Допустим, что все изложенное в письме соответствует фактам, но тогда остается нерешенным вопрос, каким образом этот Эрнст Наземан и его гаранты, как он их называет, в течение двух недель собрали такой обширный материал о подозрительном и вдобавок уже двадцать лет как объявленном умершим субъекте, материал более обширный, чем собрала парижская полиция, которую, видит бог, не упрекнешь в нерадивости? Разве это не подкрепляет подозрение, которое я питаю с самого начала, что мы имеем дело с международной организацией, организацией, по-видимому, весьма крепко сколоченной, задуманной с расчетом на будущее, располагающей на удивление четко функционирующей подпольной службой информации? Как объяснить, что подобная организация, очевидно существующая уже многие десятилетия, ускользала от внимания тайных полиций всего мира? Вот вопрос, над которым я размышлял, читая ваши отчеты об этой второстепенной фигуре, какой является Лембке. Ибо в том, что это фигура второстепенная, сомневаться не приходится. Я считаю его подчиненным агентом, информатором внутри организации, не больше, видимо, ему доверяют передачи относительно маловажных сведений. А то обстоятельство, что организация эта использует для своих целей подобных субъектов, указывает, как ужасающе широко развита ее сеть, и, чтобы раскрыть эту сеть или по крайности хоть ухватиться за ее кончик, считаю весьма похвальным, что вы сблизились с этим Лембке и вошли к нему в доверие. Благодаря вашей помощи мы сделали колоссальный шаг вперед. Будьте уверены, я должным образом отмечу вашу деятельность. Но этим еще не объяснено, почему ни одна тайная полиция не занялась этой опасной организацией. В оправдание можно, конечно, сказать, что ведомства, отвечающие за общественный порядок в послевоенные годы, были повсюду заняты многочисленными актуальными проблемами, мало того, проблемами, постоянно требующими неукоснительных мер, и что поэтому истинный враг ускользнул от нашего внимания. Безусловно, доля правды в этом есть, но подобная разгадка представляется мне чересчур упрощенной. Я полагаю, что нашел лучшее объяснение этому, и опять-таки на основании ваших отчетов, милейший. Да, в самом деле, вам незачем делать удивленное лицо. Благодаря вашим не слишком-то интересным отчетам об этом Лембке я нащупал принцип действий названной вами организации; мало того, если хотите, именно то обстоятельство, что ваши отчеты были относительно малоинтересны, приблизило меня к решению вопроса. Эти люди, которых мы, упаси бог, не смеем недооценивать, даже если сами себя они и переоценивают, что, к примеру, доказывает это наглое письмо, видимо, извлекли уроки из истории тайных организаций и сделали для себя выводы. Иные революционные партии, как бы мы их ни называли: нигилистические, анархистские, радикальные или еще как-то, - да, даже нацисты действовали по исторически устаревшему принципу, и это, видимо, было одной из основных причин, почему их господство, несмотря на тоталитарный аппарат, держалось всего двенадцать лет, - все эти партии и организации совершали одну ошибку: они использовали актуальные проблемы только как повод, чтобы заставить о себе говорить и привлечь к себе сторонников. Благодаря этому их замечали и могли проявить к ним свое отношение или принять против них меры. Этой ошибки - а мы можем говорить об ошибке, даже политическая и партизанская тактика, что нынче очень в моде, в этом смысле ошибка, ибо противник раскрывается и его можно легче разгромить, - этой ошибки такие люди, как д'Артез и его сотоварищи, не совершат. Основной принцип тайной организации, с которой мы имеем дело, состоит, на мой взгляд, в противоположность прежним, как раз в уклонении от любого участия в обсуждении актуальных проблем. Меня не удивило бы, если бы в этой организации существовало категорическое запрещение всякой актуальности и члены ее обязаны были бы приносить соответствующую вступительную присягу. Скажите, что актуального сообщил вам этот Лембке за те две недели, что вы с ним встречались? Ничего, ровным счетом ничего. Выспренние или чуть менее выспренние фразы, которые с таким же успехом можно было вещать и сто лет назад. Разве вам это не бросилось в глаза? Да и с письмом дело обстоит не иначе. Подчеркнутая неактуальность как маскировка. Понимаете, какой это опасный принцип? А чтобы не слишком выделяться замкнутостью - мнимая актуальность. Младший библиотекарь, кабаретист. Профессии, поверхностно соприкасающиеся с социальными проблемами. Поверхностно! Это могут быть даже учителя и священники. Считается, что они говорят о Цицероне или религии, исправно занимаются своим безобидным ремеслом, крестят или хоронят, горячатся по поводу полового воспитания, они так далеки от политики, так безопасны, а за всем этим кроется давний замысел - смести порядок, который мы с вами призваны охранять. Давнишняя цель нигилистов. Но какая дисциплина! Какая превосходная выучка у членов этой организации! Какой принцип отбора! И все лишь для того, чтобы укрыться от сил порядка. И терпеливо сколачивать противостоящую силу. И какой дальний прицел! Вплоть до окончательного сокрушения всякого порядка. Самая чудовищная тайная организация в истории человечества. Против нее бессильны старые методы борьбы с преступными заговорами, мы можем спокойно признать это. Мы в данном случае имеем дело не с идеологией или сектой, а с абсолютным отрицанием. Как ухватите вы это абсолютное отрицание и как притянете его к суду? Оно ускользает у вас меж пальцев, вы хватаете пустоту, вы, сами того не замечая, заражаетесь им. Тут никакая полиция не поможет, милейший. Нам придется вырастить целую армию отрицателей, которые подорвут изнутри это абсолютное отрицание. Таких молодых людей, как вы. Мы должны будем вести борьбу с этой силой ее же собственными методами. Стоит нам распознать эти методы, как мы найдем и средства с ними бороться. Время давно приспело, но у нас нет оснований отчаиваться. Теперь нам по крайней мере известно, с кем мы имеем дело. Ибо в одном эти пройдохи себя выдала: своим "мы", своей солидарностью. Перечитайте-ка внимательно письмо этого д'Артеза. Мы, мы, мы! Для него это уже настолько само собой разумеется, что он и вам того не замечает. Эти люди не в меру зазнались, потому что им удавалось так долго от нас ускользать. А сейчас они даже угрожают. Но тут-то они и допустили ошибку. Теперь мы полностью в курсе. И мы расколошматим их солидарность. Мы будем разъедать и разрушать ее изнутри, пока от нее не останутся одни лишь жалкие черепки. В этом мы видим свою задачу, вашу задачу, милейший. Я прежде всего рассчитываю на вас и на молодых людей вашего толка. Вы положительно созданы для этого. Не стесненные нашими старомодными методами - я признаю, наши методы старомодны и потому безуспешны, - не отягощенные бременем прошлого, вы проникнете на вражескую территорию, обладая, однако, стойким иммунитетом к отрицанию, получив от самого рождения прививку отрицания в такой дозе, что бацилла его погибнет, что враг за недостатком противника выродится в смехотворное ничтожество, и верх одержит порядок. Да, милейший, сами этого, возможно, не сознавая, вы уже кое-чего достигли. Я счастлив, что в вас не ошибся. Как ни говорите, я шел, с моей точки зрения, на эксперимент, выставляя вас против столь опасного противника, как этот д'Артез. Мой замысел легко мог сорваться. Но чутье подсказало мне, что вы человек способный, и оно не обмануло меня. Можете на меня положиться, все это будет упомянуто в вашем личном деле. И сыграет еще немалую роль в вашем продвижении по службе. Господин Глачке положительно излучал благосклонность. Он сам себе нравился в роди отечески заботливого начальника, опекающего своего подчиненного, и не только опекающего, но и почтившего его своим доверием. А у подчиненного на душа кошки скребли, ведь он представления не имел, что побудило начальника так его расхваливать. Тираду господина Глачке он выслушал, не прерывая и даже не вздрагивая, когда тот, воодушевись, тыкал в него пальцем. А потом на протоколиста внезапно обрушился удар и застал врасплох, несмотря на всю его бдительность. Неужто господин Глачке все время к этому вел? Быть может, он действует методами не такими уж старомодными, как пытается утверждать? Или он и впрямь верил тому, что говорил? Как бы там ни было, но протоколист чувствовал, как с каждой минутой почва ускользает у него из-под ног. - Великолепно, милейший, вы это дело обстряпали, - продолжал господин Глачке после короткой передышки. - Поначалу я только удивлялся, что о главном вы ни еловом не обмолвитесь в отчетах. У меня даже возникли подозрения, уж извините. Но теперь я вас понимаю. И даже одобряю. Вот он, новый метод, о котором я говорил. Отчеты ваши читают и другие лица, и вы правы, куда лучше, чтоб о вашей своеобразной тактике не узнали преждевременно. Ничего не скажешь, прекрасно, что вы умудрились доискаться до слабого места противника. Действуйте не торопясь, бога ради, не торопясь. Нам нужно действовать не торопясь, как это делает наш противник, если мы хотим подвести подкоп под его позицию. А то, что вам самостоятельно пришла в голову эта мысль и вы открыли единственно возможную лазейку во вражеский стан, заслуживает самой высокой похвалы. Я могу только выразить вам благодарность от имени нашего начальства. Вы видите, я готов признать, что все мы здесь совершенно упустили из виду дочь д'Артеза. Прошу вас, не пугайтесь! От этого вам еще надобно отучиться. Пусть эта фройляйн Наземан, поскольку это касается меня, и впредь останется вашей тайной и исключительно вашей заслугой. - Вы установили за мной слежку? - спросил протоколист. - Ну разумеется, милейший. Неужели вас это удивляет? Это мой долг! Я же за вас в ответе. Не вечно вам служить под моим началом, это ясно, но при всем при том в дальнейшем будут, конечно, руководствоваться отзывом, который дам о вас в. И если я в нем укажу на ваши способности и пригодность к нашей профессии, то сделать это я обязан с чистой совестью. Да и что в этом особенного? Наверняка и за мной время от времени наблюдают. Для того чтобы система, которую мы представляем, функционировала исправно, нам надо абсолютно полагаться друг на друга, а этого с уверенностью можно достичь, если за нашим поведением наблюдают незаинтересованные агенты. Уж эти мне агенты! Ограниченные простаки, как правило, тем не менее отчеты их весьма поучительны. Зачастую написанные безграмотно, они свободны от ненужных размышлений, от поспешных выводов, от сомнений, характерных для вас или для меня, когда мы за кем-либо наблюдаем. Охваченные профессиональным усердием, мы часто бываем предубеждены и потому не замечаем порой главного. Ограниченные же агенты видят только мелочи, которые нам не бросаются в глаза, но которые как раз говорят очень и очень многое. Вот здесь, к примеру, написано: "Он взял ее под руку". Почему бы не взять под руку молодую даму, не правда ли? Мы этого вовсе и не упомянули бы. Или вот еще: "Она пила чай с лимоном, а он кофе. Он выкурил шесть сигарет, кое-какие наполовину. Она не курила". Вы слишком много курите, милейший, вы нервничаете, простите мне это замечание. И далее: "Он больше слушал, она безостановочно говорила". Хорошо, очень хорошо! Вы заставили ее разговориться. Это большое искусство. А ну-ка поглядим, что еще бросилось в глаза нашему простоватому пареньку. Не станем придираться к его грамматике. А, вот тут... "Он хотел заплатить за ее чай, но она не позволила. Он помог ей надеть пальто". Разумеется, даме обычно помогают надеть пальто, но наш агент считает необходимым упомянуть это обстоятельство, в этом вся разница. А потом он даже извиняется. "Они еще долго стояли перед входной дверью на Элькенбахштрассе. Но время было позднее, прохожих на улице не было, и наблюдать за упомянутой парой приходилось издалека. Говорили они, видать, довольно громко - на четвертом этаже открылось окно и с шумом захлопнулось. После чего они разошлись". Да, а вот наконец главное, это доставит вам удовольствие. Наш агент считает необходимым подчеркнуть, что до объятия иди до поцелуя дело не дошло. Как это для них типично! Почему бы не обнять и не поцеловать молоденькую девушку, это же вовсе не требует упоминания, да к тому же в секретном отчете. Но этим людям важны именно подобные мелочи, это весь их умственный багаж. Пример поистине классический. Что до меня, то вашу тактику - как вы постепенно завоевываете доверие молодой дамы - я считаю достойной восхищения. Наверняка она бы не возражала, чтоб ее обняли и поцеловали, может, она даже ждала и была удивлена, что ничего подобного не произошло. Именно в этом вижу я вашу умелую тактику, своей сдержанностью вы достигли того, что девушка вами заинтересовалась и в следующий раз порасскажет о себе еще больше. Поздравляю, мой милый. Подобная искушенность поистине удивительна для такого молодого человека. В конце концов, все мы только люди. Я уже сказал, что понимаю, почему в своих отчетах вы умолчали об этих фактах. Из скромности, а также потому, что хотели представить мне достоверные результаты. Вы опасались, не правда ли, как бы я не посчитал это за обычный флирт, как бы не высмеял вас, упомяни вы о том в секретном отчете нашему ведомству. Вот и видно, как вы меня еще плохо знаете. Но теперь узнали меня и уразумели, что я в высшей степени одобряю вашу тактику в этом деле. Я счастлив, что работаю с таким сотрудником. Продолжайте в том же духе. Протоколист внезапно ощутил себя жертвой рутины, которую напрасно считал тупой. И конечно же, отреагировал ошибочно. Он побледнел от ярости, и эту ярость усугубило то, что господин Глачке не преминул ее заметить и от удовольствия потирал руки. Но истинное удовлетворение испытал господин Глачке, когда несчастный протоколист, его жертва, отодвинул стул и встал, бормоча что-то о своей частной жизни. И только подал этим господину Глачке необходимую реплику. - Частная жизнь? - переспросил тот с разыгранным изумлением. - Вы в самом деле сказали "частная жизнь"? Ах вы, ребенок! Частная жизнь! Этакое старозаветное понятие, и надо же, чтоб оно прозвучало в этих стенах! Неужели вы еще не усвоили, что для нас, людей, удостоенных чести охранять общественную безопасность и порядок, частная жизнь не существует и существовать не должна? Ну ладно, вы еще молоды, моложе, чем я полагал. Я сохраню ваши слова в тайне - а попади они в ваше личное дело, это очень и очень отразилось бы на вашей карьере. Частная жизнь! Не смешите меня! Двух-, трехдневное знакомство с девицей вы называете частной жизнью? - Я не желаю, чтобы имя этой молодой дамы... - Что за тон, господин доктор! Что же касается ваших желаний, то, к сожалению, Управление государственной безопасности ими не интересуется. Молодая дама, чье имя вы не желаете здесь слышать, является для нас не фактом вашей так называемой частной жизни, а дочерью человека, внушающего подозрение, и потому относится к кругу лиц, которых наш долг велит нам не упускать из виду. Пусть эта дама лично ничего дурного не замышляет - я готов признать ее невиновность, - тем не менее благодаря общению с лицом подозрительным она отравлена, и, по-видимому, ее невинностью и неведением злоупотребляют, чтобы заманивать других в свои сети. Люди эти не знают ни стыда, ни совести. Дочь упомянутого д'Артеза - разрешите мне, человеку пожилому, сказать вам это - абсолютно не подходящая для вас пара. Подумайте об этом хорошенько. Я не хотел бы вторично слышать от вас что-либо подобное. Кстати, известно ли вам, что ваша юная дама не далее как полтора месяца назад ни с того ни с сего расторгла официальную помолвку с неким многообещающим молодым человеком, не приведя даже какой-либо веской причины? Как? Этого она вам не рассказала? Странно! Странная частная жизнь, хотел я сказать. А нам этот факт известен. Упомянутый молодой человек сдал в Дармштадте экзамены с отличием, получил диплом инженера и сразу же был удостоен должности на одном из крупнейших заводов, должности с небывалыми возможностями продвижения. Это не секрет, милейший, мы здесь не в последнюю очередь интересуемся инженерами. А ваша юная дама едва ли не год "гуляла", как говорят в народе, с этим молодым человеком, вернее, каталась, ибо молодой человек владеет малолитражкой. Даже номер машины указан в наших документах, если он вас заинтересует. И не только у родителей молодого человека, добропорядочных людей - отец его почтовый чиновник, - бывала ваша юная дама, она возила его в Ален, представила матери и отчиму. Не говоря уже о регулярных выездах на субботу и воскресенье в горы - Таунус или Оденвальд, а то и к Рейну. Да, и на бал дармштадтской студенческой корпорации она была приглашена, если это вам что-нибудь говорит. Вот вам ваша частная жизнь, господин доктор, о которой наше ведомство, видимо, лучше осведомлено, чем вы. В ответ на эту тираду протоколист покинул кабинет господина Глачке, сел за свой письменный стол и написал заявление об уходе. Это и было тем, что Ламбер назвал "ошибочной реакцией". В заявлении протоколист не указал никаких причин и тем более не упомянул имени Эдит Наземан, чтобы не запутать ее в дела службы безопасности еще глубже, чем это уже случилось. Но чувствовал он себя совершенно беспомощным, это главное. И еще долго предстояло ему чувствовать свою беспомощность. Нелегко к этому привыкнуть. Он посчитал бы себя трусом, если б послал заявление об уходе по почте. Поэтому, выждав до конца обеденного перерыва, он с твердым намерением не пускаться ни в какие дискуссии вошел к господину Глачке и вручил ему заявление. - Гляди-ка, - удивился тот. - Как же вы это себе представляете, господин доктор? - Я считаю себя непригодным для занимаемой должности. - Вот как? Вы, стало быть, считаете себя непригодным для занимаемой должности. - Если вам удобнее, чтобы увольнение исходило от вас, я и на это согласен. - Так-с, вы и на это согласны? Покорно благодарю. - Я хочу этим сказать, что с моей стороны не последует никаких возражении. Я готов подтвердить это письменно. - Весьма великодушно. Покорно благодарю. - Форма увольнения мне безразлична. Извините, но я не желал бы обсуждать этот вопрос. - А-а, вы опять не желаете. У вас, оказывается, немало всяческих желаний. А не был ли ваш отец председателем верховного земельного суда в Ганновере? Любопытно, что сказал бы он по поводу ваших желаний? Не возражаю, вы можете уходить. Наше Управление не нуждается в услугах людей, бросающих все и вся ради смазливого личика. Всего наилучшего. Вот оно, значит, как! И тут протоколист, распрощавшись с изумленными коллегами и спустившись на лифте вниз, понял, что переоценил свои силы и принял решение, которое было ему явно не по плечу. Решение? Какое такое решение? И кто, в сущности, принял решение? Когда он очутился на улице, у него дрожали колени и собственный голос звучал, как чужой, когда он сел в какой-то кондитерской за столик и заказал официантке чашку кофе. Разве по его лицу ничего не видно? Не бросается ли он в глаза всякому? Официантка подозрительно глянула ему вслед, потому что он оставил на столике слишком щедрые чаевые. Лучше уж он пойдет домой, спрячется от людских глаз. Домой? То есть в свою однокомнатную квартиру. Дворник как раз мел и чистил подъезд. - Ого, рано нынче кончили? - спросил он. Разве и ему уже кое-что известно? И как же это получилось? Еще две недели назад все было ясно, и вот?.. Только потому, что какой-то незнакомец, именуемый д'Артезом, подмигнул ему? А может, он ему вовсе и не подмигнул. Какой вздор утверждать это! А если и так, нельзя же винить во всем какое-то подмигивание. Смешно! А Ламбер? Протоколист был не в силах усидеть дома. У него больше нет задания. С заданием покончено. Но разве он уже не признался Ламберу, что сблизился с ним лишь по поручению своего ведомства? Да и Ламбер не слишком о нем пожалеет. Ламбер ни о ком не сожалел, можно просто-напросто исчезнуть из его поля зрения, и он едва ли это заметит. Быть может, он и уронит по этому поводу два-три слова своему чудному манекену и пожмет плечами. Но что скажет он Эдит Наземан, если она спросит его о протоколисте? А она непременно спросит. Да, надо было оградить ее от всех этих дел. Не потеряет ли господин Глачке всякий интерес к Эдит Наземан, если его шпики донесут ему, что протоколист больше с ней не встречается? Когда-нибудь впоследствии можно будет ей написать, почему и как, извиниться. Да, впоследствии. Протоколист не пошел в читальный зал, а ждал на улице, на ступеньках перед входом, пока Ламбер наконец не вышел. Протоколист намеревался обойтись как-нибудь покороче, пожать руку Ламберу и попрощаться. Разумеется, объяснить, почему он больше не станет ходить в библиотеку, сказать, что получил другое задание или еще что-нибудь в этом роде, главное как-нибудь покороче. Но все произошло иначе. Ламбер, видимо, был уже в курсе дела. Он даже не спросил для начала, почему это вы нынче не зашли в читальный зал, что было бы естественно. Он просто кивнул протоколисту и сказал: - Пойдемте. Посидим минуточку в сквере, прежде чем ехать обедать. Он казался измученным, франкфуртский климат был ему явно противопоказан. Да, он и в самом деле выглядел усталым. Может, у него всегда был такой вид, но сегодня это бросилось протоколисту в глаза. Неудобно было с места в карьер огорошить его своей новостью. Так они молча посидели в сквере на скамье. Солнце как раз скрывалось за отрогами Таунуса. Выходящие на запад окна библиотеки алели, точно там собрались на вечеринку художники и артисты и все люстры и лампы обернули красным. Люди на улице ничего не замечали, вечерний поток прохожих и транспорта катил, как обычно, мимо, но со скамьи пламенеющие окна были хорошо видны. Внезапно Ламбер вздохнул и сказал: - Жаль, что с нами нет д'Артеза. Протоколист подумал, что мысль эту внушали ему алые, фантастически пламенеющие окна, но нет, он заблуждался. - Я пришел проститься с вами, господин Лембке, - поспешил заверить его протоколист. - Совсем не потому, что мне нужна помощь. - Что за вздор! Радуйтесь, что вам еще нужна помощь. Ну ладно, прежде всего поедем обедать. Самое лучшее - на Главный вокзал. В трамвае, пока они ехали, оба молчали. И только, как уже не раз случалось, Ламбер пошутил насчет надписи на вагоне - "Без кондуктора". - Да-да, не иначе как бес утащил кондуктора, - вздохнул он. На огромном крытом перроне Главного вокзала все так же терпеливо сидели на вещмешках американские солдаты и ждали отправки на войну. Ламбер осекся, нахмурил лоб и потянул протоколиста в зал ожидания. - Сперва пообедаем. Вы наверняка голодны. И не говорите чепухи, у вас, конечно же, пустой желудок. Вы пытались найти правду, а это нагоняет аппетит. Эх вы, сиротка! Хотите резать правду-матку, не научившись лгать. Позднее протоколист рассказал о своем заявлении и о том, что к нему привело. Немыслимо было обойти при этом Эдит, Ламбер так или иначе догадался бы, что именно упоминание о ней способствовало его решению. - А ваш отец и в самом деле был председателем верховного земельного суда? - неожиданно спросил Ламбер. - Просто не верится. Я и сам писал низкопробные романы, но не осмелился бы использовать подобное обстоятельство как оружие, чего не побоялся ваш господин Глачке. Да, жизнь куда низкопробнее, чем мы в состоянии вообразить. А как у вас обстоит с деньгами? Протоколист пояснил Ламберу, что кое-какие деньги у него остались от отца, кроме того, ему выплатили возмещение. Еще до его совершеннолетия все это урегулировал опекунский суд. Да и старая тетушка оставила ему свои вещи, от их продажи можно кое-что выручить, хотя и не много. Опекун поместил весь его небольшой капитал в процентные бумаги, и набежавшие проценты позволят протоколисту в случае необходимости и при некоторой бережливости прожить полгода без других доходов. - Ну и счастливчик же вы, - заметил на это Ламбер. Пообедав, они по Таунусштрассе отправились назад в город. У пассажа одна из девиц вела переговоры с американцем. Ламбер кивнул ей, и она кивнула в ответ через плечо солдата, который настороженно оглянулся. - Ее зовут Нора, - сказал Ламбер. - Трудно поверить. Нора! Но ее и вправду так зовут. Я ей не поверил, и она показала мне документы. Пойдемте выпьем по кружке пива. С этими словами он свернул направо, в небольшой пивной бар. Протоколист частенько проходил мимо. Бар этот, по-видимому, служил штаб-квартирой для девиц и их дружков, потому он в него ни разу и не заглянул. Однако Ламбера там, кажется, хорошо знали. Бармен за стойкой поздоровался с ним, и не успели они найти себе места, как к ним протолкался парень с черными усиками. - Нора на улице, - сказал он. - Да, я видел ее. Ну-с, как дела? Пива выпьете? Но тот выпил кока-колы. У них, как в полиции, объяснил потом Ламбер, на работе пить не полагается. Во время разговора парень то и дело окидывал протоколиста тревожным взглядом. Ламбер его успокоил: - Молодой человек здесь впервые. Мы сейчас с вокзала. Да, Нора, видимо, занята надолго. Ну, так в другой раз. - Вы меня действительно хотели познакомить с Норой? - спросил протоколист, когда они отправились дальше. - Я сказал это просто так, чтобы его успокоить. Парень он никудышный, но ему по крайней мере можно не лгать, а это уже много значит. И Норе тоже. Нора тверда как кремень, несмотря на обилие плоти. Она хочет денег и больше ничего. Вполне здравомыслящая деловая женщина. Я им как-то раз дал совет в связи с подоходным налогом, они потому и доверяют мне. А еще, может быть, потому, что я всерьез принимаю их профессию. Мне даже была оказана редкая честь, они пригласили меня однажды в воскресенье к себе домой, а все из-за декларации для подоходного налога. Двухкомнатная квартира в новостройке, улицу я запамятовал, где-то в западной части, ответвляется от Майнцер-Ландштрассе. Вполне порядочная квартира. Вязаная скатерть и масса безделушек. Но никаких голых баб, все фарфоровые животные, фарфор, пожалуй, даже копенгагенский. Да, и на шкафу все та же толкательница ядра, и ядро золотое, точь-в-точь как у моих родителей в Дрездене. Роскошный экземпляр. Ну и, разумеется, цветы на балконе. К счастью, я принес Норе букет, пять роз, купил на Главном вокзале. Чем и расположил ее к себе, меня даже пригласили к обеду. Но, как я уже сказал, во всем, что касается своей профессии, она тверда как кремень. Если вы пожелаете, она наверняка и о вас проявит материнскую заботу. И куда лучше позаботится, чем любая другая женщина, почитающая себя носительницей материнских добродетелей, но это, понятно, стоит денег, так как берет больше сил. Несмотря на то что мы нет-нет да встречаемся в кабачке, я не осмеливаюсь спросить, что означают балконные цветы и спортсменка. Ведь стоимость статуэтки нельзя даже исключить из декларации для подоходного налога, так как квартира не используется в профессиональных целях. Быть может, тут все дело в имени Нора. На Гетештрассе они долго стояли перед витриной магазина игрушек. - Как закроют магазин, сразу выключают, - сердито сказал Ламбер, показывая на железную дорогу в витрине, на рельсы, туннель, сортировочные станции и семафоры. Все это сейчас бездействовало, витрина была полуосвещена. Ламбер наклонился вперед. Он что-то искал. Вечерами он часто останавливался перед этой витриной. Не железная дорога интересовала его сегодня, а то обстоятельство, что она бездействовала. - Вот вам в олицетворенное прошлое, - со злостью заметил он. - Днем ничего не замечаешь, поезда мчат по рельсам, мигают семафоры, но, когда выключают ток, невольно ищешь, где же ты сам. В поезде? Или в зале ожидания? Или ты начальник станции в красной фуражке? А утром, когда включают ток, можно опять помахать рукой. Протоколист тоже заинтересовался железной дорогой. Здесь, перед витриной, ему подумалось, что он часто, сидя в поезде, смотрел из окна на пролетающие мимо домики в маленьких городках, где женщины как раз протирали окна или выкатывали детскую коляску в садик с крошечными фруктовыми деревьями - да, а как жители туда попадают? Домики стоят на краю города. Надо ли иметь собственную машину или до центра ходит автобус? Для мужа по утрам и вечерам, но и для жены, чтобы съездить за покупками. А кто между тем приглядывает за младенцем? Соседка? В добром ли согласии живут соседи? А где же шоссе, ведущее в городок? Оно уже вымощено и забетонировано? А если эти люди хотят сходить в кино, что тогда? Места здесь живописные, дом расположен у холма. И воздух, видимо, здоровый. А почта? Но может быть, они получают мало почты. А поезда, день за днем мелькающие в долине на этом железнодорожном перегоне? Думают ли они о том, кто и почему в них сидит и куда едет? А если внезапно отключить ток? Тогда рука вон той женщины с кожаным лоскутом словно прилипнет к окну, а внизу, в остановившемся поезде сидит кто-то, и сигарета у пего в руке больше не теплится. И все, о чем кто-то думал, не в счет... Да, протоколисту часто приходило в голову: как живется этим людям? Должно быть, им там неплохо живется. На что Ламбер отвечал: им там премерзко живется. Но благодарение богу, они этого не знают. А те, что знают, пропадают ни за грош. На этот же раз Ламбер внезапно спросил: - А не съездить ли вам в Берлин? - Что мне делать в Берлине? - вопросом на вопрос ответил протоколист. - Ах, да просто так. Потому что все началось с д'Артеза. - Нет, ни в коем случае. - Как вам угодно. Спокойной ночи. 9 О д'Артезе поговорить мы еще успеем. Сначала следует позаботиться об Эдит. В эту ночь, кстати сказать, Ламбер, сняв с микрофона крышку от жестянки из-под обувного крема, провещал в него: - Не отчаивайтесь, милая подруга. Ангела, несущего абсолютное Ничто, задержали многочисленные войны. Но он уже стоит у границы. И тут же показался с манекеном у окна. Ламбер рассказал об этом протоколисту то ли на следующий день, то ли через день. - На галиматью об "абсолютном Ничто" меня навел ваш господин Глачке. Что же касается ангела, то господин Глачке, надеюсь, отыщет в словаре, что слово это, собственно говоря, означает "посланец". Будет чем заняться его подчиненным. Да, а что вы скажете о границе? Судя по всему, Ламбер задумал целую серию таких посланий, в которых речь должна была идти о некоем ангеле и некоей границе, а все для того, чтобы поводить за нос господина Глачке и Управление безопасности; протоколисту, однако, в те дни было не до подобных проделок. Но еще до этого выпал у него воскресный вечер, о котором он и сейчас вспоминает с ужасом. Если что-нибудь можно обозначить бессмысленным понятием "абсолютное Ничто", так именно тот воскресный вечер. Тебя словно выключили тогда из списка живущих. И ты даже заранее знал, что тебя выключат, но ты беззащитен, и знание твое есть одно из средств, какими тебя собираются выключить из списка живущих. И даже перезвон колоколов, якобы завершающий воскресный вечер, относится к средствам выключения. Ветер доносил гудение соборных и прочих колоколов. Отчего это в тот воскресный вечер никто не бросился с небоскреба на мостовую? Или не спрыгнул с мчащегося поезда? Ведь ни крика, ни визга тормозов никто бы все равно не услышал. Только перезвон колоколов. Быть может, это своего рода прошлое - твое знание, что тебя могут в любую минуту выключить из списка живых. Быть может, это объяснит случай д'Артеза. Будущее покажет. Или не покажет. Для начала, как уже сказано, важнее было оградить от всего Эдит Наземан. Протоколист твердо решил более с ней не встречаться. В конце концов, он один повинен в том, что известное ведомство ею заинтересовалось, а раз так - его долг избавить ее от любого нелепого подозрения. Но это ему не удалось. Она, естественно, тут же узнала от Ламбера, что случилось с протоколистом. Ламбер в виде исключения даже отправился в книжную лавку, чтобы рассказать ей об этом. Эдит пришла в сильнейшее волнение. И прежде всего вознегодовала на Ламбера, по каким-то причинам внушив себе, что это он своими шуточками и вещанием в микрофон вынудил протоколиста написать заявление об уходе. Разубедить ее не представлялось возможным, ведь не скажешь же Эдит, что она-то и была единственной причиной. Впрочем, ей было в высшей степени безразлично, установили за ней слежку или нет. Ее это как будто бы даже забавляло. В течение дня она нет-нет да и выйдет из магазина, чтобы взглянуть, не околачивается ли на улице некий субъект. Ей хотелось его спросить, не трусит ли он. А в ресторане она все оглядывалась и внезапно кивала на какого-нибудь посетителя: как вы думаете, уж не он ли? Не попросить ли его к нашему столу? А ночью, стоя у дверей дома, настойчиво приглашала протоколиста подняться к ней. - Моя хозяйка и без того давно уже голову ломает, бедняжка, что да как у меня. А мы еще и штору опустим. Уютный полумрак! И господину Глачке кое-что перепадет за его деньги. Вот тут-то и зашла речь о ее расторгнутой помолвке, хотя протоколист ни о чем ее не спрашивал. Разговорились они совершенно случайно. - Дядя Ламбер - человек разочарованный, - сказала Эдит. - Надеюсь, вы не собираетесь следовать его примеру и вести такую жизнь, как он? Вообще, как вы представляете себе дальнейшую жизнь? Протоколист заверил ее, что отнюдь не собирается следовать примеру Ламбера. У юриста много возможностей устроиться. И в частном предприятии, и в страховом обществе. - Но вы не собираетесь работать в промышленности? - Отчего же? Работать все равно где. А в промышленности платят много лучше, чем на государственной службе. - Нет, ни в коем случае! - запротестовала Эдит. - Да вы там погибнете! Неприязнь к промышленности Эдит испытывала отнюдь не в связи с фирмой "Наней" и не из-за родственников, которых она терпеть не могла, неприязнь эта имела касательство к ее жениху. - Известно вам, кто такие "пращуры"? Это почетные члены студенческой корпорации. Они зачастую вовсе еще не старики, но так их называют. Это богатые или влиятельные люди, владельцы заводов, директора, главные инженеры и тому подобное. Они жертвуют деньги корпорациям, у студентов, естественно, денег не густо. Мне пришлось все это наблюдать. Поначалу меня это нисколько не занимало, думала, так и быть должно, отчего бы и нет. Но позже... В ту пору я уже ушла из университета. Фолькера это вполне устраивало. Да-да, его звали Фолькер, но он за это не в ответе. Родители дали ему такое имя еще в нацистские времена [обыгрывается немецкое слово Volk - народ]. Он сказал: зачем тебе учиться, это тебе совершенно ни к чему. Вот что меня взбесило. Я бы вышла за него замуж, но эти разговоры... Не следовало ему так уверенно держаться. И "пращуры" тоже держатся очень уверенно, вы понимаете, что я имею в виду? Рассядутся, точно им сам черт не брат, пьют пиво, угощают молодых людей и распевают идиотские песни. А ведь это происходило в Дармштадте, где мальчики изучают технику и самые современные науки. Говорить об этом с Фолькером было бесполезно. С этого и началось. Я отказалась ездить в Дармштадт и к его приятелям, на их праздники. Фолькера это сердило. "Пращуры", говорил он, люди очень обходительные, обеспечивают окончивших хорошими должностями на своих предприятиях, и вообще нужно иметь связи. На романтике далеко не уедешь. Подумайте, он называл меня "романтической особой". Уж так повелось, попробуй объяви непорядочным то, что все считают порядочным, прослывешь романтиком. Тебя и за человека считать не будут. Но Фолькер отличался деловитостью, не то что я, потому мне казалось, что все так и должно быть. Да и дома, в Алене, пришли от него в восторг. Мы съездили к ним, мы ведь были все равно что помолвлены; надо было показать его матери. Так уж водится. Но папе я его не показывала: я почему-то не решалась, очень уж они не подходили друг к другу. Оттого я все откладывала и откладывала и находила отговорки, когда папа бывал во Франкфурте. А Фолькер не придавал этому значения, и это меня особенно задевало. Должно быть, считал, что, раз папа уже больше двадцати лет как разошелся с моей матерью, его нечего и в расчет принимать. Но я только теперь это понимаю, тогда я считала себя неправой. Фолькер был всегда безупречно учтив. Я как-то раз свела их с дядей Ламбером. Фолькер и тут вел себя учтиво, но понимаете, так... так... так высокомерно. Я на дядю Ламбера не смела глаз поднять. А тот ни разу ни слова не проронил о Фолькере, это надо признать, да и в самом деле я бы только обозлилась и стала бы защищать своего жениха. Когда же я с ним рассталась, то лишь в двух словах сообщила об этом дяде Ламберу, а он сделал вид, что его это не интересует. Фолькер как-то вечером предложил дяде Ламберу прокатиться с нами на Таунус. Подумайте, до чего бестактно! Но дядя Ламбер очень вежливо поблагодарил и сказал, что, к сожалению, вечером у него дела. Помнится, было воскресенье. А потом, когда мы остались одни, Фолькер сказал: "Ну и забавный же человек! Никогда не поверил бы, что такие еще водятся на свете!" Представляете - забавный! Но дома сильно сокрушались, когда я написала, что порвала с Фолькером. Я-де опять упустила прекрасный шанс, и все из-за упрямства, уж не воображаю ли я, что дело только за мной, и кто внушает мне подобный вздор. Мать, понятно, намекала на папу. Я вовсе не ответила на это письмо. А когда я еще и университет бросила, они, в Алене, ужас как озлились. Мне им и говорить не стоило. Теперь я так и поступаю, но тогда считала своим долгом. А они твердили, что я нахожусь под дурным влиянием. Имелись в виду папа и дядя Ламбер. Я написала тогда ма