О.Генри. Из сборника "Четыре миллиона" (1906 г.)

---------------------------------------------------------------------------
     Файл с книжной полки Несененко Алексея Ў  http://www.geocities.com/SoHo/Exhibit/4256/
---------------------------------------------------------------------------

<!-- km
        Дары волхвов

     Перевод Е. Калашниковой

     Один доллар восемьдесят семь центов. Это было все.  Из  них  шестьдесят
центов монетками по  одному  центу.  За  каждую  из  этих  монеток  пришлось
торговаться с бакалейщиком, зеленщиком, мясником так, что даже уши горели от
безмолвного  неодобрения,  которое  вызывала  подобная  бережливость.  Делла
пересчитала  три  раза.  Один  доллар  восемьдесят  семь  центов.  А  завтра
рождество.
     Единственное, что тут можно было сделать, это хлопнуться на  старенькую
кушетку и зареветь. Именно  так  Делла  и  поступила.  Откуда  напрашивается
философский вывод, что жизнь состоит  из  слез,  вздохов  и  улыбок,  причем
вздохи преобладают.
     Пока  хозяйка  дома  проходит  все  эти  стадии,  оглядим  самый   дом.
Меблированная квартирка за восемь долларов в  неделю.  В  обстановке  не  то
чтобы вопиющая нищета, но скорее красноречиво молчащая бедность.  Внизу,  на
парадной двери, ящик для писем, в щель которого не протиснулось бы  ни  одно
письмо, и кнопка электрического звонка, из которой ни  одному  смертному  не
удалось бы выдавить ни звука. К сему присовокуплялась карточка  с  надписью:
"М-р Джеймс  Диллингхем  Юнг"  "Диллингхем"  развернулось  во  всю  длину  в
недавний период благосостояния, когда обладатель  указанного  имени  получал
тридцать долларов в неделю. Теперь, после того как этот доход  понизился  до
двадцати долларов, буквы в слове "Диллингхем" потускнели, словно не на шутку
задумавшись: а не сократиться ли им в скромное и  непритязательное  "Д"?  Но
когда мистер Джеймс Диллингхем Юнг приходил домой и  поднимался  к  себе  на
верхний этаж, его неизменно  встречал  возглас:  "Джим!"  и  нежные  объятия
миссис Джеймс Диллингхем Юнг, уже представленной вам  под  именем  Деллы.  А
это, право же, очень мило.
     Делла кончила плакать и прошлась пуховкой по щекам. Она теперь стояла у
окна и уныло глядела на серую кошку, прогуливавшуюся по серому забору  вдоль
серого двора. Завтра рождество, а у нее только один доллар восемьдесят  семь
центов на подарок Джиму! Долгие месяцы она выгадывала буквально каждый цент,
и вот все, чего она достигла.  На  двадцать  долларов  в  неделю  далеко  не
уедешь. Расходы оказались больше, чем она рассчитывала. С  расходами  всегда
так бывает. Только доллар восемьдесят  семь  центов  на  подарок  Джиму!  Ее
Джиму! Сколько радостных часов она провела, придумывая,  что  бы  такое  ему
подарить к рождеству. Что-нибудь совсем особенное, редкостное,  драгоценное,
что-нибудь, хоть чуть-чуть достойное высокой чести принадлежать Джиму.
     В простенке между окнами  стояло  трюмо.  Вам  никогда  не  приходилось
смотреться в трюмо восьмидолларовой меблированной квартиры?  Очень  худой  и
очень подвижной человек может, наблюдая последовательную смену  отражений  в
его  узких  створках,  составить  себе  довольно  точное   представление   о
собственной  внешности.  Делле,  которая  была  хрупкого  сложения,  удалось
овладеть этим искусством.
     Она вдруг отскочила от окна и бросилась к зеркалу. Глаза  ее  сверкали,
но с лица за двадцать секунд сбежали краски. Быстрым движением она  вытащила
шпильки и распустила волосы.
     Надо вам сказать, что у четы Джеймс. Диллингхем Юнг было два сокровища,
составлявших предмет их гордости. Одно - золотые часы Джима,  принадлежавшие
его отцу и деду, другое - волосы Деллы. Если бы царица Савская  проживала  в
доме напротив,  Делла,  помыв  голову,  непременно  просушивала  бы  у  окна
распущенные волосы - специально для того,  чтобы  заставить  померкнуть  все
наряди и украшения ее величества. Если бы царь Соломон служил в том же  доме
швейцаром и хранил в подвале все свои богатства, Джим, проходя мимо;  всякий
раз доставал бы часы из кармана - специально для того, чтобы увидеть, как он
рвет на себе бороду от зависти.
     И вот прекрасные волосы Деллы рассыпались, блестя и переливаясь,  точно
струи каштанового водопада. Они спускались ниже  колен  и  плащом  окутывали
почти всю ее фигуру. Но она тотчас же, нервничая и торопясь, принялась снова
подбирать их. Потом, словно заколебавшись, с минуту стояла неподвижно, и две
или три слезинки упали на ветхий красный ковер.
     Старенький коричневый жакет на плечи, старенькую коричневую  шляпку  на
голову - и, взметнув юбками, сверкнув невысохшими блестками  в  глазах,  она
уже мчалась вниз, на улицу.
     Вывеска,  у  которой  она  остановилась,  гласила:   "M-me   Sophronie.
Всевозможные  изделия  из  волос",  Делла  взбежала   на   второй   этаж   и
остановилась, с трудом переводя дух.
     - Не купите ли вы мои волосы? - спросила она у мадам.
     - Я покупаю волосы, - ответила мадам. - Снимите шляпу, надо  посмотреть
товар.
     Снова заструился каштановый водопад.
     - Двадцать долларов, - сказала мадам, привычно взвешивая на руке густую
массу.
     - Давайте скорее, - сказала Делла.
     Следующие два часа пролетели на розовых крыльях  -  прошу  прощенья  за
избитую метафору. Делла рыскала по магазинам в поисках подарка для Джима.
     Наконец, она нашла. Без сомнения, что было создано для Джима, и  только
для него. Ничего подобного не нашлось в других магазинах, а уж она все в них
перевернула вверх дном, Это была платиновая  цепочка  для  карманных  часов,
простого и строгого рисунка, пленявшая истинными  своими  качествами,  а  не
показным блеском, - такими и должны быть все хорошие вещи. Ее, пожалуй, даже
можно было признать достойной  часов.  Как  только  Делла  увидела  ее,  она
поняла, что цепочка должна принадлежать Джиму, Она была такая  же,  как  сам
Джим. Скромность и достоинство - эти качества отличали обоих. Двадцать  один
доллар пришлось уплатить в кассу, и Делла поспешила домой  с  восемьюдесятью
семью центами в кармане. При такой цепочке Джиму в любом обществе не зазорно
будет поинтересоваться, который час. Как ни великолепны  были  его  часы,  а
смотрел он на них часто украдкой, потому что они висели на  дрянном  кожаном
ремешке.
     Дома оживление Деллы поулеглось и уступило место предусмотрительности и
расчету. Она достала щипцы для завивки, зажгла газ  и  принялась  исправлять
разрушения, причиненные великодушием в сочетании с  любовью.  А  это  всегда
тягчайший труд, друзья мои, исполинский труд.
     Не прошло и сорока минут,  как  ее  голова  покрылась  крутыми  мелкими
локончиками, которые сделали ее удивительно похожей на мальчишку,  удравшего
с  уроков.  Она  посмотрела  на  себя  в  зеркало  долгим,  внимательным   и
критическим взглядом.
     "Ну, - сказала она себе, - если Джим не убьет меня  сразу,  как  только
взглянет, он решит, что я похожа на хористку с Кони-Айленда. Но что  же  мне
было делать, ах, что же мне было делать, раз у  меня  был  только  доллар  и
восемьдесят семь центов!"
     В семь часов кофе был сварен, раскаленная сковорода стояла  на  газовой
плите, дожидаясь бараньих котлеток
     Джим никогда не запаздывал. Делла зажала платиновую цепочку  в  руке  и
уселась на краешек стола поближе к входной двери. Вскоре  она  услышала  его
шаги внизу на лестнице и  на  мгновение  побледнела.  У  нее  была  привычка
обращаться к богу  с  коротенькими  молитвами  по  поводу  всяких  житейских
мелочей, и она торопливо зашептала:
     - Господи, сделай так, чтобы я ему не разонравилась.
     Дверь отворилась, Джим вошел и закрыл ее за собой. У него  было  худое,
озабоченное лицо. Нелегкое  дело  в  двадцать  два  года  быть  обремененным
семьей! Ему уже давно нужно было новое пальто, и руки мерзли без перчаток.
     Джим неподвижно замер у дверей, точно сеттера  учуявший  перепела.  Его
глаза остановились на Делле с выражением, которого она не могла понять, и ей
стало Страшно. Это не был ни гнев, ни удивление, ни упрек, ни ужас - ни одно
из тех чувств, которых можно было бы ожидать. Он просто смотрел на  нее,  не
отрывая взгляда, в лицо его не меняло своего странного выражения.
     Делла соскочила со стола и бросилась к нему.
     - Джим, милый, - закричала она, - не смотри на  меня  так.  Я  остригла
волосы и продала их, потому что я не пережила бы, если  б  мне  нечего  было
подарить тебе к рождеству. Они опять отрастут. Ты ведь не сердишься, правда?
Я не могла иначе. У меня очень быстро растут волосы.  Ну,  поздравь  меня  с
рождеством, Джим, и давай радоваться празднику. Если б ты знал, какой я тебе
подарок приготовила, какой замечательный, чудесный подарок!
     - Ты остригла волосы? - спросил Джим с напряжением, как будто, несмотря
на усиленную работу мозга, он все еще не мог осознать этот факт.
     - Да, остригла и продала, - сказала Делла. - Но ведь ты меня все  равно
будешь любить? Я ведь все та же, хоть и с короткими волосами.
     Джим недоуменно оглядел комнату.
     - Так, значит,  твоих  кос  уже  нет?  -  спросил  он  с  бессмысленной
настойчивостью.
     - Не ищи, ты их не найдешь, - сказала Делла. - Я же тебе говорю:  я  их
продала -  остригла  и  продала.  Сегодня  сочельник,  Джим.  Будь  со  мной
поласковее, потому что я это сделала для тебя. Может быть,  волосы  на  моей
голове и можно пересчитать, -  продолжала  она,  и  ее  нежный  голос  вдруг
зазвучал серьезно, - но никто, никто не мог бы измерить мою любовь  к  тебе!
Жарить котлеты, Джим?
     И Джим вышел из оцепенения. Он заключил свою  Деллу  в  объятия.  Будем
скромны  и  на  несколько  секунд   займемся   рассмотрением   какого-нибудь
постороннего предмета. Что больше - восемь долларов в неделю или  миллион  в
год? Математик или мудрец дадут  вам  неправильный  ответ.  Волхвы  принесли
драгоценные дары, но среди них не было одного. Впрочем, эти туманные  намеки
будут разъяснены далее.
     Джим достал из кармана пальто сверток и бросил его на стол.
     - Не пойми меня ложно, Делл, - сказал он. - Никакая прическа и  стрижка
не могут заставить меня разлюбить мою девочку. Но разверни этот  сверток,  и
тогда ты поймешь, почему я в первую минуту немножко оторопел.
     Белые проворные пальчики рванули  бечевку  и  бумагу.  Последовал  крик
восторга, тотчас же - увы! - чисто по  женски  сменившийся  потоком  слез  и
стонов,  так  что  потребовалось  немедленно  применить  все  успокоительные
средства, имевшиеся в распоряжении хозяина дома.
     Ибо на столе лежали гребни, тот самый набор гребней - один задний и два
боковых, - которым Делла давно уже благоговейно любовалась в  одной  витрине
Бродвея.  Чудесные  гребни,  настоящие  черепаховые,  с  вделанными  в  края
блестящими камешками, и как раз под цвет ее  каштановых  волос.  Они  стоили
дорого... Делла знала это, - и  сердце  ее  долго  изнывало  и  томилось  от
несбыточного желания обладать ими. И вот теперь они принадлежали ей, но  нет
уже прекрасных кос, которые украсил бы их вожделенный блеск.
     Все же она прижала гребни к груди и, когда, наконец, нашла в себе  силы
поднять голову и улыбнуться сквозь слезы, сказала:
     - У меня очень быстро растут волосы, Джим!
     Тут она вдруг подскочила, как ошпаренный котенок, и воскликнула:
     - Ах, боже мой!
     Ведь  Джим  еще  не  видел  ее  замечательного  подарка.  Она  поспешно
протянула ему цепочку  на  раскрытой  ладони.  Матовый  драгоценный  металл,
казалось, заиграл в лучах ее бурной и искренней радости.
     - Разве не прелесть, Джим? Я весь  город  обегала,  покуда  нашла  это.
Теперь можешь хоть сто раз в день смотреть, который час. Дай-ка мне часы.  Я
хочу посмотреть, как это будет выглядеть все вместе.
     Но Джим, вместо того чтобы послушаться, лег на  кушетку,  подложил  обе
руки под голову и улыбнулся.
     - Делл, - сказал он, - придется нам пока спрятать наши  подарки,  пусть
полежат немножко. Они для нас сейчас слишком хороши. Часы  я  продал,  чтобы
купить тебе гребни. А теперь, пожалуй, самое время жарить котлеты.
     Волхвы, те, что принесли дары младенцу в  яслях,  были,  как  известно,
мудрые, удивительно мудрые люди. Они то и завели моду делать  рождественские
подарки. И так как они были мудры, то и дары их были мудры, может быть, даже
с оговоренным правом обмена в случае непригодности. А я  тут  рассказал  вам
ничем не примечательную историю про двух глупых  детей  из  восьмидолларовой
квартирки, которые самым немудрым образом пожертвовали друг для друга своими
величайшими сокровищами. Но да будет  сказано  в  назидание  мудрецам  наших
дней, что из всех дарителей эти двое были мудрейшими. Из всех, кто  подносит
и принимает дары, истинно мудры лишь подобные им. Везде и всюду. Они и  есть
волхвы.



        В антракте

     Перевод Н. Дарузес


     Майская луна ярко освещала частный пансион миссис  Мэрфи.  Загляните  в
календарь, и вы узнаете, какой величины площадь  освещали  в  тот  вечер  ее
лучи.  Лихорадка  весны  была  в  полном  разгаре,  а  за  ней  должна  была
последовать  сенная  лихорадка.  В  парках  показались  молодые  листочки  и
закупщики из  западных  и  южных  штатов.  Расцветали  цветы,  и  процветали
курортные агенты; воздух  и  судебные  приговоры  становились  мягче;  везде
играли шарманки, фонтаны и картежники.
     Окна пансиона миссис  Мэрфи  были  открыты.  Кучка  жильцов  сидела  на
высоком крыльце, на круглых и плоских матах, похожих на блинчики.  У  одного
из окон второго этажа миссис Мак-Каски поджидала мужа. Ужин стыл  на  столе.
Жар из него перешел в миссис Мак-Каски.
     Мак-Каски явился в девять. На руке  у  него  было  пальто,  а  в  зубах
трубка. Он попросил извинения за  беспокойство,  проходя  между  жильцами  и
осторожно выбирая место, куда поставить ногу в ботинке невероятных размеров.
     Открыв дверь в комнату, он был  приятно  изумлен:  вместо  конфорки  от
печки или машинки для картофельного пюре в него полетели только слова.
     Мистер Мак-Каски решил, что благосклонная майская луна смягчила  сердце
его супруги.
     - Слышала я тебя, - долетели до него суррогаты кухонной посуды. - Перед
всякой дрянью ты извиняешься, что наступил ей на хвост  своими  ножищами,  а
жене ты на шею наступишь и не почешешься, а я-то жду  его  не  дождусь,  все
глаза проглядела, и ужин остыл, купила какой-никакой на последние деньги, ты
ведь всю получку пропиваешь по субботам у Галлегера, а  нынче  уж  два  раза
приходили за деньгами от газовой компании.
     - Женщина, - сказал мистер Мак-Каски, бросая пальто и шляпу на стул,  -
этот шум портит мне аппетит. Не относись презрительно к вежливости, этим  ты
разрушаешь цемент, скрепляющий кирпичи  в  фундаменте  общества.  Если  дамы
загораживают дорогу, то мужчина просто  обязан  спросить  разрешения  пройти
между ними. Будет тебе выставлять свое свиное рыло в окно, подавай на стол.
     Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к печке. По некоторым
признакам Мак-Каски сообразил, что добра ждать нечего.  Когда  углы  ее  губ
опускались вниз  наподобие  барометра,  это  предвещало  град  -  фаянсовый,
эмалированный и чугунный.
     - Ах, вот как, свиное рыло? - возразила миссис Мак-Каски и  швырнула  в
своего повелителя полную кастрюльку тушеной репы.
     Мак-Каски не был новичком в такого рода дуэтах.  Он  знал,  что  должно
следовать за вступлением. На столе лежал кусок жареной  свинины,  украшенный
трилистником. Этим он и ответил, получив отпор в  виде  хлебного  пудинга  в
глиняной миске. Кусок швейцарского сыра, метко пущенный мужем,  подбил  глаз
миссис Мак-Каски. Она нацелилась в мужа кофейником, полным горячей,  черной,
не лишенной аромата, жидкости; этим заканчивалось меню, а, следовательно,  и
битва.
     Но Мак-Каски  был  не  какой-нибудь  завсегдатай  грошового  ресторана.
Пускай нищая богема заканчивает свой обед чашкой кофе.  Пускай  делает  этот
faux pas. Он сделает кое-что похитрее. Чашки для  полоскания  рук  были  ему
небезызвестны. В пансионе Мэрфи их не  полагалось,  но  эквивалент  был  под
руками.  Он  торжествующе  швырнул   умывальную   чашку   в   голову   своей
супруги-противницы. Миссис Мак-Каски увернулась вовремя. Она схватила  утюг,
надеясь с его помощью  успешно  закончить  эту  гастрономическую  дуэль.  Но
громкий вопль внизу  остановил  ее  и  мистера  Мак-  Каски  и  заставил  их
заключить перемирие.
     На тротуаре  перед  домом  стоял  полисмен  Клири  и,  насторожив  ухо,
прислушивался к грохоту разбиваемой вдребезги домашней утвари.
     "Опять это Джон Мак-Каски со своей хозяйкой, -  размышлял  полисмен.  -
Пойти, что ли, разнять их? Нет, не пойду. Люди они семейные,  развлечений  у
них мало. Да небось скоро и кончат. Не  занимать  же  для  этого  тарелки  у
соседей".
     И как раз в эту минуту в нижнем  этаже  раздался  пронзительный  вопль,
выражающий испуг или безысходное горе.
     - Кошка, должно, - сказал полисмен Клири и быстро зашагал прочь.
     Жильцы, сидевшие на ступеньках, переполошились Мистер  Туми,  страховой
агент  по  происхождению  и  аналитик  по  профессии,  вошел  в  дом,  чтобы
исследовать причины вопля. Он возвратился с известием,  что  мальчик  миссис
Мэрфи, Майк, пропал неизвестно  куда.  Вслед  за  вестником  выскочила  сама
миссис Мэрфи - двухсотфунтовая дама, в слезах и истерике,  хватая  воздух  и
вопия к небесам об утрате тридцати  фунтов  веснушек  и  проказ.  Вульгарное
зрелище, конечно, но мистер Туми сел рядом с модисткой мисс Пурди, и руки их
сочувственно встретились. Сестры Уолш, старые девы,  вечно  жаловавшиеся  на
шум в коридорах, тут же  спросили,  не  спрятался  ли  мальчик  за  стоячими
часами?
     Майор Григ, сидевший на верхней ступеньке рядом со своей толстой женой,
встал и застегнул сюртук.
     - Мальчик пропал? - воскликнул он, - Я обыщу весь город.
     Его жена обычно не позволяла ему выходить из дому по  вечерам.  Но  тут
она сказала баритоном:
     - Ступай, Людовик! Кто может смотреть равнодушно на горе  матери  и  не
бежит к ней на помощь, у того каменное сердце.
     - Дай мне центов тридцать или, лучше,  шестьдесят,  милочка,  -  сказал
майор.  -  Заблудившиеся  дети  иногда  уходят  очень  далеко.  Может,   мне
понадобится на трамвай.
     Старик Денни, жилец с четвертого этажа, который сидел на  самой  нижней
ступеньке и читал газету при свете  уличного  фонаря,  перевернул  страницу,
дочитывая статью о забастовке плотников. Миссис Мэрфи  вопила,  обращаясь  к
луне.
     - О-о, где мой Майк, ради господа бога, где мой сыночек?
     - Когда вы его видели последний раз? -  спросил  старик  Денни,  косясь
одним глазом на заметку о союзе строителей.
     - Ох, - стонала миссис Мэрфи, - может, вчера, а может, четыре часа тому
назад. Не припомню. Только пропал он, пропал мой сыночек, Майк. Нынче  утром
играл на тротуаре, а может, это было  в  среду?  Столько  дела,  где  ж  мне
припомнить, когда это было? Я весь дом обыскала, от чердака до погреба,  нет
как нет, пропал да и только. О, ради господа бога...
     Молчаливый, мрачный, громадный город всегда стойко  выдерживал  нападки
своих хулителей Они говорят,  что  он  холоден,  как  железо,  говорят,  что
жалостливое сердце не бьется в его груди; они сравнивают его улицы с глухими
лесами, с пустынями застывшей лавы. Но под  жесткой  скорлупой  омара  можно
найти вкусное, сочное мясо. Возможно, какое-нибудь другое сравнение было  бы
здесь более уместно. И все-таки обижаться не стоит. Мы не стали бы  называть
омаром того, у кого нет хороших, больших клешней.
     Ни одно горе не трогает неискушенное человеческое сердце  сильнее,  чем
пропажа ребенка. Детские ножки такие слабенькие, неуверенные, а дороги такие
трудные и крутые.
     Майор Григ юркнул за угол и, пройдя несколько шагов по улице,  зашел  в
заведение Билли.
     - Налейте-ка мне стопку, - сказал он официанту. - Не видели  вы  такого
кривоногого, чумазого дьяволенка лет шести, он где-то тут заблудился.
     На крыльце мистер Туми все еще держал руку мисс Пурди.
     - Подумать только об этом милом-милом крошке! - говорила мисс  Пурди  -
Он заблудился, один, без своей мамочки, может быть, уже  попал  под  звонкие
копыта скачущих коней, ах, какой ужас!
     - Да, не правда ли? - согласился мистер Туми, пожимая ей руку. - Может,
мне пойти поискать его?
     - Это, конечно, ваш долг, - отвечала мисс Пурди. - Но боже мой,  мистер
Туми, вы такой смелый, такой безрассудный, вдруг с вами что-нибудь случится,
тогда как же.
     Старик Денни читал о заключении арбитражной комиссии, водя  пальцем  по
строчкам.
     На втором этаже мистер и миссис Мак-Каски подошли к окну перевести дух.
Согнутым пальцем мистер Мак-Каски счищал  тушеную  репу  с  жилетки,  а  его
супруга вытирала глаз,  заслезившийся  от  соленой  свинины.  Услышав  крики
внизу, они высунули головы в окно.
     - Маленький Майк пропал, - сказала миссис Мак-Каски, понизив  голос,  -
такой шалун, настоящий ангелочек!
     - Мальчишка куда-то девался? - сказал Мак-Каски, высовываясь а окно.  -
Экое несчастье, прямо беда. Дети другое дело. Вот если б баба пропала, я  бы
слова не сказал, без них куда спокойней.
     Не обращая внимания на эту шпильку, миссис Мак-Каски схватила  мужа  за
плечо.
     - Джон, - сказала она сентиментально, - пропал  сыночек  миссис  Мэрфи.
Город  такой  большой,  долго  ли  маленькому  мальчику  заблудиться?  Шесть
годочков ему было, Джон, и нашему сынку было бы столько же, кабы он  родился
шесть лет тому назад.
     -  Да  ведь  он  не  родился,  -  возразил  мистер  Мак-Каски,   строго
придерживаясь фактов.
     - А если б родился, какое бы у нас было горе нынче вечером, ты  подумай
наш маленький Филан неизвестно где, может, заблудился, может, украли.
     - Глупости несешь, - ответил Мак-Каски. - Назвали бы его Пат,  в  честь
моего старика в Кэнтриме.
     - Врешь! - без гнева сказала миссис Мак-Каски. - Мой брат  стоил  сотни
таких, как твои вшивые Мак-Каски. В честь него мы и назвали  бы  мальчика  -
Облокотившись на подоконник, она посмотрела вниз, на толкотню и суматоху.
     - Джон, - сказала миссис Мак-Каски нежно, - прости, я погорячилась.
     - Да, - ответил муж, - пудинг  был  горячий,  это  верно,  а  репа  еще
горячей, а кофе так прямо кипяток. Можно сказать, горячий ужин, правда твоя.
     Миссис Мак-Каски взяла мужа под руку и погладила его шершавую ладонь.
     - Ты послушай, как убивается бедная миссис Мэрфи, - сказала она. - Ведь
это просто ужас, такому крошке заблудиться в таком большом  городе.  Если  б
это был наш маленький Филан, у меня бы сердце разорвалось.
     Мистер Мак-Каски неловко отнял свою руку,  но  тут  же  обнял  жену  за
плечи.
     - Глупость, конечно, - сказал он грубовато, - но я бы и  сам  убивался,
если б нашего... Пата украли или еще что-нибудь с ним  случилось.  Только  у
нас никогда детей не было. Я с тобой бываю груб, неласков, Джуди. Ты  уж  не
попомни зла.
     Они сели рядом и стали вместе смотреть на драму, которая  разыгрывалась
внизу.
     Долго они сидели так. Люди толпились  на  тротуаре,  толкаясь,  задавая
вопросы, оглашая улицу говором, слухами, и неосновательными предположениями.
Миссис Мэрфи то исчезала, то появлялась, прокладывая себе путь в толпе,  как
большая, рыхлая гора, орошаемая звучным каскадом слез. Курьеры  прибегали  и
убегали.
     Вдруг гул голосов, шум и гам на тротуаре перед пансионом стали громче.
     - Что там такое, Джуди? - спросил мистер Мак-Каски.
     - Это голос миссис Мэрфи, -  сказала  жена,  прислушавшись  -  Говорит,
нашла Майка под кроватью у себя в комнате, он спал за свертком линолеума.
     Мистер Мак-Каски расхохотался.
     - Вот тебе твой Филан, - насмешливо воскликнул он. - Пат такой штуки ни
за что не отколол бы. Если бы мальчишку, которого у нас нет, украли  бы  или
он пропал бы неизвестно куда, черт с  ним,  пускай  назывался  бы  Филан  да
валялся бы под кроватью, как паршивый щенок.
     Миссис Мак-Каски тяжело поднялась с места и пошла к буфету - уголки рта
у нее были опущены.
     Полисмен Клири появился из-за угла,  как  только  толпа  рассеялась.  В
изумлении, насторожив ухо, он повернулся к окнам квартиры Мак-Каски,  откуда
громче прежнего слышался грохот  тарелок  и  кастрюль  и  звон  швыряемой  в
кого-то кухонной утвари. Полисмен Клири вынул часы.
     - Провалиться мне на этом месте! - воскликнул он. -  Джон  Мак-Каски  с
женой дерутся вот уже  час  с  четвертью  по  моему  хронометру.  Хозяйка-то
потяжелей его фунтов на сорок. Дай бог ему удачи.
     Полисмен Клири опять повернул за угол. Старик  Денни  сложил  газету  и
скорей заковылял вверх по лестнице, как раз вовремя, потому что миссис Мэрфи
уже запирала двери на ночь.



        Из любви к искусству

     Перевод Т. Озерской


     Когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы.
     Такова предпосылка. Наш рассказ явится выводом из  этой  предпосылки  и
вместе с тем ее опровержением. Это будет оригинально и ново с  точки  зрения
логики, а как литературный  прием  -  лишь  немногим  древнее,  чем  Великая
китайская стена.
     Джо Лэрреби рос среди вековых дубов и плоских равнин  Среднего  Запада,
пылая страстью к изобразительному искусству. В шесть лет  он  запечатлел  на
картоне городскую водокачку и одного почтенного обывателя, в большой  спешке
проходящего мимо.  Этот  плод  творческих  усилий  был  заключен  в  раму  и
выставлен в окне аптеки, рядом с удивительным початком кукурузы,  в  котором
зерна составляли нечетное количество рядов. Когда же Джо Лэрреби исполнилось
двадцать лет, он, свободно повязав галстук и потуже затянув пояс,  отбыл  из
родного города в Нью-Йорк.
     Дилия Кэрузер жила на Юге,  в  окруженном  соснами  селении,  и  звуки,
которые  она  умела  извлекать  из  шести  октав  фортепьянной   клавиатуры,
порождали столь большие надежды в сердцах ее родственников,  что  с  помощью
последних в ее копилке собралось достаточно денег для поездки "на  Север"  с
целью "завершения музыкального образования". Как именно она его завершит, ее
родственники предугадать не могли, впрочем, об этом мы и поведем рассказ.
     Джо и Дилия встретились в студии, где молодые люди, изучающие  живопись
или музыку, собирались, чтобы  потолковать  о  светотени,  Вагнере,  музыке,
творениях Рембрандта, картинах, обоях, Вальдтейфеле, Шопене и Улонге.
     Джо и Дилия влюбились друг в друга или полюбились друг другу - как  вам
больше по вкусу - и, не теряя времени, вступили в брак, ибо  (смотри  выше),
когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы.
     Мистер и миссис Лэрреби сняли квартирку и стали  вести  хозяйство.  Это
была уединенная квартирка, затерявшаяся в каком-то закоулке, подобно  самому
нижнему  ля  диез  фортепьянной  клавиатуры.  Супруги  были  счастливы.  Они
принадлежали друг другу, а Искусство принадлежало им. И вот мой совет  тому,
кто молод и богат продай имение твое и раздай нищим, а еще лучше - отдай эти
денежки привратнику, чтобы поселиться в такой же квартирке со своей Дилией и
своим Искусством.
     Обитатели квартирок, несомненно, подпишутся под  моим  заявлением,  что
они самые счастливые люди на свете. Дом, в котором царит счастье,  не  может
быть слишком тесен. Пусть комод, упав ничком, заменит вам бильярд,  каминная
доска - трюмо, письменный стол - комнату для гостей, а умывальник - пианино!
И если все четыре стены вздумают надвинуться на вас, - не беда! Лишь  бы  вы
со своей Дилией уместились между ними. Ну,  а  уж  если  нет  в  вашем  доме
доброго согласия, тогда пусть он будет велик и  просторен,  чтобы  вы  могли
войти в него через Золотые ворота, повесить шляпу на мыс Гаттерас, платье  -
на мыс Горн и выйти через Лабрадор!
     Джо обучался живописи у самого  великого  Маэстри.  Вы,  без  сомнения,
слышали это имя. Дерет он за свои  уроки  крепко,  а  обучает  слегка,  что,
вероятно, и снискало ему громкую славу мастера эффектных  контрастов.  Дилия
училась музыке у Розенштока - вы знаете, конечно, какой широкой известностью
пользуется этот возмутитель покоя фортепьянных клавиш.
     Джо и Дилия были очень счастливы, пока не прожили всех своих денег. Так
оно всегда, но я не хочу показаться циником. Стоявшая перед ними  цель  была
им совершенно  ясна.  Джо  в  самом  непродолжительном  времени  должен  был
написать такие полотна, ради обладания которыми пожилые джентльмены с тощими
бакенбардами и толстыми бумажниками будут  лупить  друг  друга  кистенем  по
голове у него в мастерской. Дилия же должна была познать все  тайны  Музыки,
затем пресытиться ею и приобрести обыкновение при виде  непроданних  мест  в
партере или в ложах лечить внезапную мигрень омарами,  уединившись  в  своих
личных апартаментах и отказываясь выйти на эстраду.
     Но прекраснее всего, на мой взгляд, была  сама  их  жизнь  в  маленькой
квартирке: горячие, увлекательные беседы по  возвращении  с  уроков;  уютные
обеды вдвоем  и  легкие,  необременительные  завтраки;  обмен  честолюбивыми
мечтами - причем каждый грезил не столько своими успехами, сколько  успехами
другого;  взаимная  готовность  помочь  и  ободрить,  и  -  да  простят  мне
непритязательность моих вкусов - бутерброды с сыром и маслины перед  отходом
ко сну.
     Однако дни шли, и высоко поднятое знамя Искусства бессильно повисло  на
своем древке. Так оно бывает порой, хотя знаменосец и  не  виноват.  Все  из
дома и ничего в дом, как говорят грубые,  одержимые  практицизмом  люди.  Не
стало  денег,  чтобы  оплачивать  ценные  услуги  мистера  Маэстри  и  герра
Розенштока. Но, когда любишь Искусство, никакие  жертвы  не  тяжелы.  И  вот
Дилия заявила однажды, что намерена  давать  уроки  музыки,  так  как  нужно
свести концы с концами.
     День за днем она уходила из дома вербовать учеников и, наконец, однажды
вернулась домой к вечеру в очень приподнятом настроении.
     - Джо, дорогой мой, я получила урок? - торжествующе объявила она. -  И,
знаешь, такие милые люди! Генерал... генерал А. Б. Пинкни с  дочкой.  У  них
свой дом на Семьдесят первой улице. Роскошный дом, Джо! Поглядел бы ты на их
подъезд! Византийский стиль - так, кажется, ты это называешь. А комнаты! Ах,
Джо, я никогда не видала ничего подобного!
     Я буду давать  уроки  его  дочке  Клементине.  И  представь,  я  просто
привязалась к ней с первого взгляда. Она  такая  нежная,  деликатная  и  так
просто держится. И вся в белом с головы до пят. Ей восемнадцать лет. Я буду,
заниматься с ней три раза в  неделю.  Ты  только  подумай,  Джо,  урок  пять
долларов! Это же чудно! Еще два-три таких урока, и я  возобновлю  занятия  с
герром Розенштоком. Ну, пожалуйста,  родной,  перестань  хмуриться  и  давай
устроим хороший ужин.
     - Тебе легко говорить, Дали, - возразил Джо, вооружась столовым ножом и
топориком и бросаясь в атаку на банку консервированного  горошка.  -  А  мне
каково? Ты, значит, будешь бегать по урокам и зарабатывать на жизнь, а  я  -
беззаботно витать в сферах высокого искусства? Ну уж нет, клянусь  останками
Бенвенуто Челлини! Я, вероятно, тоже могу продавать газеты или мостить улицы
и приносить в дом доллар-другой.
     Дилия подошла и повисла у него на шее.
     - Джо, любимый мой, ну какой ты глупый! Ты не должен бросать  живопись.
Ты пойми - ведь если бы я оставила музыку и занялась чем-то посторонним... а
я сама учусь, когда даю уроки. Я же  не  расстаюсь  с  моей  музыкой.  А  на
пятнадцать долларов в неделю мы будем жить, как миллионеры И думать не  смей
бросать мистера Маэстри.
     - Ладно, - сказал Джо, доставая с полки голубой фарфоровый  салатник  в
форме раковины. - Все же мне очень горько, что ты должна бегать  по  урокам.
Нет, это не Искусство. Но ты, конечно, настоящее сокровище и молодчина.
     - Когда любишь Искусство, никакие жертвы не тяжелы, - изрекла Дилия.
     - Маэстри похвалил небо на том этюде, что я писал в  парке,  -  сообщил
Джо. - А Тинкл разрешил мне выставить две вещи у него в витрине. Может,  кто
и купит одну из них, если они подадутся на глаза  какому-нибудь  подходящему
идиоту с деньгами.
     -  Непременно  купят,  -  нежно  проворковала   Дилия.   -   А   сейчас
возблагодарим судьбу за генерала Пинкни и эту телячью грудинку.
     Всю следующую неделю чета Лэрреби  рано  садилась  завтракать  Джо  был
необычайно увлечен эффектами утреннего освещения в Центральном парке, где он
делал зарисовки, и в семь часов  Дилия  провожала  его,  насытив  завтраком,
нежными заботами, поцелуями и поощрениями.
     Искусство - требовательная возлюбленная. Джо теперь  редко  возвращался
домой раньше семи часов вечера.
     В субботу Дилия, немного бледная и  утомленная,  но  исполненная  милой
горделивости, торжественно выложила три пятидолларовые бумажки на  маленький
(восемь на десять дюймов)  столик  в  маленькой  (восемь  на  десять  футов)
гостиной.
     - Клементина удручает меня порой, - сказала  она  чуть-чуть  устало.  -
Боюсь, что она недостаточно прилежна. Приходится повторять ей одно и  то  же
по нескольку раз. И эти ее  белые  одеяния  стали  уже  нагонять  тоску.  Но
генерал Пинкни - вот чудесный старик! Жаль, что ты не знаком с ним, Джо.  Он
иногда заходит к нам во время урока - он ведь одинокий, вдовец  -  и  стоит,
теребя свою белую козлиную бородку. "Ну, как шестнадцатые и тридцать вторые?
- спрашивает он всегда. - Идут на лад?"
     Ах, Джо, если бы ты видел, какие у  них  панели  в  гостиной!  А  какие
мягкие шерстяные портьеры! Клементина немножко покашливает. Надеюсь, что она
крепче, чем кажется с виду. Ты знаешь, я в самом деле  очень  привязалась  к
ней - она такая ласковая и кроткая и так  хорошо  воспитана.  Брат  генерала
Пинкни был одно время посланником в Боливии.
     Но тут Джо, словно какой-нибудь граф Монте-Кристо,  извлек  из  кармана
сначала десять долларов, потом пять, потом еще два и еще  один-четыре  самые
что ни на есть настоящие банкноты - и положил их рядом  с  заработком  своей
жены.
     - Продал акварель с обелиском одному субъекту из Пеории, - преподнес он
ошеломляющее известие.
     - Ты шутишь, Джо, - сказала Дилия. - Не может быть, чтобы из Пеории!
     - Да вот, представь себе. Жаль, что ты не видала его, Дилия. Толстый, в
шерстяном кашне и с гусиной зубочисткой. Он заметил мой  этюд  в  витрине  у
Тинкла и принял его сначала за изображение ветряной мельницы. Но он  славный
малый и купил вместо мельницы обелиск и даже заказал мне еще одну картину  -
маслом: вид на Лэкуонскую товарную станцию. Повезет ее с собой. Ох,  уж  эти
мне уроки музыки! Ну ладно, ладно, они, конечно, не отделимы от Искусства.
     - Я так рада, что ты занимаешься своим делом, - горячо сказала Дилия. -
Тебя ждет успех, дорогой. Тридцать три  доллара!  Мы  никогда  не  жили  так
богато. У нас будут сегодня устрицы на ужин.
     - И филе-миньон с шампиньонами, - добавил Джо. - А ты  не  знаешь,  где
вилка для маслин?
     В следующую субботу Джо вернулся домой первым. Он положил  восемнадцать
долларов на столик в  гостиной  и  поспешно  смыл  с  рук  что-то  черное  -
по-видимому толстый слой масляной краски.
     А через полчаса появилась и Дилия. Кисть ее правой руки, вся обмотанная
бинтами, была похожа на какой-то бесформенный узел.
     - Что случилось, Дилия? - спросил Джо, целуя жену Дилия рассмеялась, но
как-то не очень весело.
     -  Клементине  пришла  фантазия  угостить  меня  после  урока  гренками
по-валлийски, - сказала она. - Вообще это девушка со  странностями.  В  пять
часов вечера - гренки по-валлийски!
     Генерал был дома, и посмотрел бы ты, как  он  ринулся  за  сковородкой,
можно подумать, что у  них  нет  прислуги.  У  Клементины,  конечно,  что-то
неладно со здоровьем - она такая нервная. Плеснула мне на руку  растопленным
сыром, когда поливала им гренки. Ужас как больно было! Бедняжка расстроилась
до слез. А генерал Пинкни... ты знаешь, старик просто чуть с ума  не  сошел.
Сам помчался вниз в подвал и послал кого-то - кажется, истопника - в  аптеку
за мазью и бинтами. Сейчас уж не так больно.
     -  А  это  что  у  тебя  тут?  -  спросил  Джо,  нежно  приподымая   ее
забинтованную  руку  и  осторожно  потягивая  за  кончики   каких-то   белых
лохмотьев, торчащих из-под бинта.
     - Это такая мягкая штука, на которую кладут мазь, -  сказала  Дилия.  -
Господи, Джо, неужели ты продал еще один этюд? - Она только сейчас  заметила
на маленьком столике деньги.
     - Продал ли я этюд! Спроси об этом нашего друга из  Пеории.  Он  забрал
сегодня свою товарную станцию и, кажется, склонен заказать мне еще пейзаж  в
парке и вид на Гудзон. В котором часу стряслось с тобой это несчастье, Дили?
     - Часов в пять, должно быть, - жалобно сказала Дилия. - Утюг... то есть
сыр сняли с плиты примерно в это время. Ты бы посмотрел на генерала  Пинкни,
Джо, когда он...
     - Поди-ка сюда, Дили, - сказал Джо. Он опустился на кушетку, притянул к
себе жену и обнял ее за плечи.
     - Чем это та занималась последние две недели? - спросил он.
     Дилия храбро посмотрела мужу в глаза - взглядом,  исполненным  любви  и
упрямства, - и забормотала что-то насчет генерала Пинкни...  потом  опустила
голову, и правда вылилась наружу в бурном потоке слез.
     - Я не могла найти уроков, - призналась Дилия. - И не могла  допустить,
чтобы ты бросил живопись. Тогда  я  поступила  в  эту  большую  прачечную  -
знаешь, на Двадцать четвертой улице - гладить рубашки. А правда,  я  здорово
придумала все это - насчет генерала Пинкни и Клементины, - как ты  считаешь,
Джо? И сегодня, когда одна девушка в прачечной обожгла мне  руку  утюгом,  я
всю дорогу домой сочиняла эту историю с гренками. Ты не сердишься, Джо? Ведь
если бы я не устроилась на работу, ты бы, может быть, не продал своих этюдов
этому господину из Пеории.
     - Он, между прочим, не из Пеории, - с расстановкой проговорил Джо.
     - Ну, это уж не важно, откуда он. Ты такой  молодчина,  Джо,  и  скажи,
пожалуйста... нет, поцелуй меня  сначала,  скажи,  пожалуйста,  как  это  ты
догадался, что я не даю уроков?
     - Я и не догадывался... до последней минуты, - сказал Джо. -  И  теперь
бы не догадался, но сегодня я  послал  из  котельной  наверх,  в  прачечную,
лигнин и мазь для какой-то девушки, которой обожгли руку утюгом. Я  уже  две
недели как топлю котел в этой прачечной.
     - Так, значит, ты не...
     - Мой покупатель из Пеории - так же, как и твой генерал Пинкни, - всего
лишь произведение искусства, которое, кстати, не имеет ничего  общего  ни  с
живописью, ни с музыкой.
     Оба рассмеялись, и Джо начал:
     - Когда любишь Искусство, никакие  жертвы...  Но  Дилия  не  дала  мужу
договорить, зажав ему рот рукой.
     - Нет, - сказала она. - Просто: когда любишь...



        Золото и любовь

      Перевод Н. Дарузес


     Старик Энтони Рокволл, удалившийся от дел фабрикант и владелец  патента
на мыло "Эврика", выглянул из окна библиотеки  в  своем  особняке  на  Пятой
авеню и ухмыльнулся. Его сосед справа, аристократ и клубмен Дж. ван  Шуйлайт
Саффолк- Джонс, садился в ожидавшую его машину, презрительно воротя  нос  от
мыльного палаццо, фасад которого украшала скульптура  в  стиле  итальянского
Возрождения.
     - Ведь просто старое чучело банкрота, а сколько спеси! - заметил бывший
мыльный король. - Берег бы лучше свое здоровье, замороженный Нессельроде,  а
не то скоро попадет в Эдемский музей. Вот  на  будущее  лето  размалюю  весь
фасад красными, белыми и синими полосами - погляжу  тогда,  как  он  сморщит
свой голландский нос.
     И тут Энтони Рокволл, всю жизнь не одобрявший звонков, подошел к дверям
библиотеки и заорал: "Майк!" тем самым голосом, от которого когда-то чуть не
лопалось небо над канзасскими прериями.
     - Скажите моему сыну, чтоб он зашел ко мне  перед  уходом  из  дому,  -
приказал он явившемуся на зов слуге.
     Когда молодой Рокволл вошел в  библиотеку,  старик  отложил  газету  и,
взглянув на него с выражением добродушной суровости на полном и румяном  без
морщин лице, одной рукой взъерошил  свою  седую  гриву,  а  другой  загремел
ключами в кармане.
     - Ричард, почем ты платишь за мыло, которым моешься? -  спросил  Энтони
Рокволл.
     Ричард, всего полгода  назад  вернувшийся  домой  из  колледжа,  слегка
удивился. Он еще не вполне постиг своего папашу, который в любую минуту  мог
выкинуть что- нибудь неожиданное, словно девица на своем первом балу.
     - Кажется, шесть долларов за дюжину, папа.
     - А за костюм?
     - Обыкновенно долларов шестьдесят
     - Ты джентльмен, - решительно изрек Энтони. - Мне  говорили,  будто  бы
молодые аристократы швыряют по двадцать четыре доллара за мыло и больше  чем
по сотне за костюм. У тебя денег не меньше,  чем  у  любого  из  них,  а  ты
все-таки держишься  того,  что  умеренно  и  скромно.  Сам  я  моюсь  старой
"Эврикой" - не только но привычке, но и потому, что это мыло  лучше  других.
Если ты платишь больше десяти центов за кусок мыла, то лишнее с  тебя  берут
за плохие духи и обертку. А пятьдесят центов вполне  прилично  для  молодого
человека твоих лет, твоего положения и состояния. Повторяю, ты - джентльмен.
Я слышал, будто нужно три поколения для того, чтобы создать джентльмена. Это
раньше так было. А теперь с деньгами оно получается  куда  легче  и  скорей.
Деньги тебя сделали джентльменом. Да я и сам почти  джентльмен,  ей-богу!  Я
ничем не хуже моих соседей - та