у кулика длинный  клюв.  Смысл  и
форма стиха для него так же понятны, как для тебя - блеянье овец. Я дам тебе
письмо к нему, и он прочтет твои стихи. И тогда ты узнаешь,  стоит  ли  тебе
писать, или лучше посвятить свое время жене и хозяйству.
     - Пишите письмо, - отвечал Давид. - Жаль, что вы раньше  не  заговорили
со мной об этом.
     На рассвете  следующего  дня  он  шел  по  дороге,  ведущей  в  Дре,  с
драгоценным свертком стихов подмышкой. В полдень он отряхнул пыль  со  своих
сапог у дверей дома господина Бриля. Этот ученый муж вскрыл печать на письме
господина Папино и, сквозь сверкающие очки,  поглотил  его  содержание,  как
солнечные лучи поглощают влагу. Он ввел Давида в свой кабинет и  усадил  его
на маленьком островке, к которому со  всех  сторон  подступало  бурное  море
книг.
     Господин Бриль был добросовестным человеком. Он и  глазом  не  моргнул,
заметив увесистую рукопись в четыре пальца  толщиной.  Он  разгладил  пухлый
свиток на колене и начал читать. Он не пропускал ничего,  вгрызаясь  в  кипу
бумаги, как червь вгрызается в орех в поисках ядра.
     Между тем Давид сидел на своем островке,  с  трепетом  озирая  бушующие
вокруг него волны литературы. Книжное море ревело в его ушах.  Для  плавания
по этому морю у него не было ни карты, ни компаса.  Наверно,  половина  всех
людей в мире пишет книги, решил Давид.
     Господин Бриль добрался до последней страницы. Он снял очки и протер их
носовым платком.
     - Как чувствует себя мой друг Папино? - осведомился он.
     - Превосходно, - ответил Давид.
     - Сколько у вас овец, господин Миньо?
     - Вчера я насчитал  триста  девять.  Моему  стаду  не  посчастливилось.
Раньше в нем было восемьсот пятьдесят овец.
     - У вас есть жена и дом, и вы жили в довольстве. Овцы давали  вам  все,
что нужно Вы уходили с ними в поля,  дышали  свежим,  бодрящим  воздухом,  и
сладок был хлеб, который вы ели. Вам  оставалось  только  глядеть  за  своим
стадом и, отдыхая на лоне природы, слушать,  как  в  соседней  роще  свистят
черные дрозды. Я пока что не отклонился от истины?
     - Все это было так, - ответил Давид.
     - Я прочел все ваши стихи, - продолжал господин Бриль,  блуждая  взором
по своему книжному морю и словно высматривая парус на горизонте. - Поглядите
в окно, господин Миньо, и скажите мне, что вы видите вон на том дереве.
     - Я вижу ворону, - отвечал Давид, посмотрев, куда ему было указано.
     - Вот птица, - сказал господин Бриль, - которая поможет  мне  исполнить
мой долг. Вы знаете эту птицу, господин Миньо, она считается философом среди
пернатых. Ворона счастлива, потому что покорна своей доле. Нет  птицы  более
веселой и сытой, чем ворона с ее насмешливым взглядом и походкой вприпрыжку.
Поля дают ей все, что она  пожелает.  Никогда  она  не  горюет  о  том,  что
оперение у нее не так красиво, как у иволги.  Вы  слышали,  господин  Миньо,
каким голосом одарила ее природа? И вы думаете, соловей счастливее?
     Давид встал. Ворона хрипло каркнула за окном.
     - Благодарю вас, господин Бриль, -  медленно  произнес  он.  -  Значит,
среди всего этого вороньего карканья  не  прозвучало  ни  единой  соловьиной
ноты?
     - Я бы не пропустил ее, - со вздохом ответил господин Бриль. - Я прочел
каждое слово. Живите поэзией, юноша, и не пытайтесь больше писать.
     - Благодарю вас, - повторил Давид. - Пойду домой, к моим овцам.
     - Если вы  согласитесь  пообедать  со  мной,  -  сказал  книжник,  -  и
постараетесь не огорчаться, я подробно изложу вам мою точку зрения.
     - Нет, - сказал Давид, - мне надо быть в поле и каркать на моих овец.
     И со свертком стихов подмышкой он побрел  обратно  в  Вернуа.  Придя  в
деревню, он завернул в лавку Циглера - армянского  еврея,  который  торговал
всякой всячиной, попадавшей ему в руки.
     - Друг, - сказал Давид, - волки таскают у меня овец из стада. Мне нужно
какое- нибудь огнестрельное, оружие. Что вы можете предложить мне?
     - Несчастливый у меня сегодня  день,  друг  Миньо,  -  отвечал  Циглер,
разводя руками. - Придется,  видно,  отдать  вам  за  бесценок  великолепное
оружие. Всего лишь на прошлой неделе я приобрел у бродячего  торговца  целую
повозку разных вещей,  которые  он  купил  на  распродаже  имущества  одного
знатного вельможи, я не знаю его  титула.  Этот  господин  был  отправлен  в
ссылку за участие в заговоре против короля, а замок его и  все  достояние  -
проданы с молотка по приказу короны.  Я  получил  и  кое-что  из  оружия,  -
превосходнейшие вещицы. Вот пистолет - о, это оружие, достойное принца!  Вам
он обойдется всего лишь в сорок франков, друг Миньо, и пусть  я  потеряю  на
этом деле десять франков. Но, может быть, вам требуется аркебуза...
     - Пистолет мне подойдет, - отвечал Давид, бросая деньги на прилавок.  -
Он заряжен?
     - Я сам заряжу его, - сказал Циглер, - а если вы  добавите  еще  десять
франков, дам вам запас пороха и пуль.
     Давид сунул пистолет за пазуху и направился домой. Ивонны  не  было,  в
последнее время она часто уходила к соседкам. Но в кухонном очаге  еще  тлел
огонь. Давид приоткрыл печную дверцу и кинул сверток со стихами  на  красные
угли.  Бумага  вспыхнула,  пламя  взвилось,  и  в  трубе  раздался  какой-то
странный, хриплый звук.
     - Карканье вороны, - сказал поэт.
     Он поднялся на свой чердак и захлопнул дверь. В  деревне  стояла  такая
тишина, что множество людей услышало грохот выстрела из большого  пистолета.
Жители толпой бросились к дому  Давида  и,  толкаясь,  побежали  на  чердак,
откуда тянулся дымок.
     Мужчины положили тело поэта на  постель,  кое-как  прикрыв  разодранные
перышки  несчастной  вороны.  Женщины  трещали  без  умолку,  состязаясь   в
выражении сочувствия. Несколько соседок побежали  сообщить  печальную  весть
Ивонне.
     Господин Папино,  любознательный  нос  которого  привел  его  на  место
происшествия одним из первых,  подобрал  с  пола  пистолет  и  со  смешанным
выражением скорби и восхищения стал разглядывать серебряную оправу.
     - На этом пистолете,  -  вполголоса  заметил  он  кюре,  отводя  его  в
сторону, - фамильный герб монсеньера маркиза де Бопертюи.

     -------------------------------------------------------------

     1) - Случайная, мимолетная любовь (франц.).
     2) - Пароль (франц.).


<!-- km

        Волшебный профиль

     Перевод Н. Дарузес



     Калифов женского  пола  немного.  По  праву  рождения,  по  склонности,
инстинкту и устройству своих голосовых  связок  все  женщины  -  Шехеразады.
Каждый день сотни тысяч Шехеразад рассказывают тысячу и  одну  сказку  своим
султанам. Но тем из них, которые не остерегутся, достанется в  конце  концов
шелковый шнурок.
     Мне, однако, довелось услышать сказку об одной такой  султанше.  Сказка
эта не вполне арабская, потому что в нее введена Золушка, которая  орудовала
кухонным полотенцем совсем в другую эпоху и в другой стране. Итак,  если  вы
не против смешения времен  (что,  как  нам  кажется,  придает  повествованию
восточный колорит), то мы приступим к делу.
     В Нью-Йорке есть одна старая-престарая  гостиница.  Гравюры  с  нее  вы
видели в журналах. Ее построили - позвольте-ка - еще в то время, когда  выше
Четырнадцатой улицы не было ровно ничего, кроме индейской тропы на Бостон да
конторы Гаммерштейна. Скоро старую гостиницу снесут. И  в  то  время,  когда
начнут ломать массивные стены и с грохотом посыплются кирпичи по желобам, на
соседних углах соберутся толпы жителей,  оплакивая  разрушение  дорогого  им
памятника старины. Гражданские чувства сильны в Новом Багдаде; а  пуще  всех
будет лить слезы и громче всех  будет  поносить  иконоборцев  тот  гражданин
(родом из Терр-Хот), который умиленно  хранит  единственное  воспоминание  о
гостинице - как в 1873 году его там вытолкали в шею,  с  трудом  оторвав  от
стойки с бесплатной закуской.
     В этом отеле всегда останавливалась миссис Мэгги  Браун.  Миссис  Браун
была костлявая женщина лет  шестидесяти,  в  порыжелом  черном  платье  и  с
сумочкой из кожи того допотопного  животного,  которое  Адам  решил  назвать
аллигатором. Она всегда занимала в гостинице маленькую приемную и спальню на
самом верху, ценою два доллара в день. И все время, пока она жила там, к ней
толпами бегали просители, остроносые, с тревожным  взглядом,  вечно  куда-то
спешившие. Ибо Мэгги Браун занимала третье место  среди  капиталисток  всего
мира, а эти беспокойные  господа  были  всего-навсего  городские  маклеры  и
дельцы, стремившиеся сделать  небольшой  заем  миллионов  этак  в  десять  у
старухи с доисторической сумочкой.
     Стенографисткой  и  машинисткой  в  отеле  "Акрополь"  (ну  вот,  я   и
проговорился!) была  мисс  Ида  Бэйтс.  Она  казалась  слепком  с  греческих
классиков. Ее красота была совершенна. Кто-то из галантных  стариков,  желая
выразить  свое  уважение  даме,  сказал  так:  "Любовь   к   ней   равнялась
гуманитарному образованию". Так  вот,  один  только  взгляд  на  прическу  и
аккуратную белую блузку мисс Бэйтс равнялся полному курсу заочного  обучения
по любому предмету. Иногда она кое-что переписывала для  меня,  и  поскольку
она отказывалась брать деньги вперед, то привыкла считать меня чем-то  вроде
друга и протеже. Она была неизменно ласкова и добродушна, и  даже  комми  по
сбыту свинцовых белил или торговец мехами не  посмел  бы  в  ее  присутствии
выйти из границ благопристойности. Весь штат "Акрополя" мгновенно  встал  бы
на ее защиту, начиная с хозяина, жившего в Вене, и  кончая  старшим  портье,
вот уже шестнадцать лет прикованным к постели.
     Как-то днем, проходя мимо машинописного святилища мисс Бэйтс, я  увидел
на ее месте черноволосое существо - без сомнения, одушевленное, -  стукавшее
указательными пальцами по клавишам. Размышляя о превратности всего  земного,
я прошел мимо. На следующий день я уехал отдыхать и  пробыл  в  отъезде  две
недели. По возвращении я заглянул в вестибюль "Акрополя" и не без сердечного
трепета увидел, что мисс Бэйтс,  по  прежнему  классическая,  безупречная  и
благожелательная, накрывает чехлом свою машинку. Рабочий день  кончился,  но
она пригласила меня присесть на минутку на стул  для  клиентов.  Мисс  Бэйтс
объяснила  свое  отсутствие,  а  также  и  возвращение  в  отель  "Акрополь"
следующим или приблизительно таким образом:
     - Ну, дорогой мой, каково пишется?
     - Ничего себе, - ответил я. - Почти так же, как печатается.
     - Сочувствую вам, - скачала она. - Хорошая машинка  -  это  в  рассказе
главная вещь. Вы меня вспоминали ведь, верно?
     - Я не знаю никого, - ответил я, - кто умел бы лучше вас  поставить  на
место запятые и постояльцев в гостинице. Но вы ведь тоже уезжали. Я видел за
вашим ремингтоном какую-то пачку жевательной резинки.
     - Я и собиралась вам про это рассказать, да вы меня прервали, - сказала
мисс  Бэйтс.  -  Вы,  конечно,  слышали  про  Мэгги  Браун,  которая   здесь
останавливается. Так вот, она стоит сорок миллионов долларов.  Живет  она  в
Джерси в десятидолларовой квартирке. У нее всегда  больше  наличных,  чем  у
десяти кандидатов в вице-президенты. Не знаю, где она держит  деньги,  может
быть в чулке, знаю только, что она очень популярна в той части  города,  где
поклоняются золотому тельцу.
     Так вот, недели две тому назад миссис Браун останавливается в дверях  и
глазеет на меня минут десять. Я сижу к ней боком и переписываю  под  копирку
проспект медных разработок для одного симпатичного старичка из Тонопы. Но  я
всегда вижу, что делается кругом. Когда у меня срочная работа, мне все видно
сквозь боковые гребенки, а не то я оставляю незастегнутой одну  пуговицу  на
спине и тогда вижу, кто стоит  сзади.  Я  даже  не  оглянулась,  потому  что
зарабатываю долларов восемнадцать-двадцать в неделю и ничего другого мне  не
нужно.
     В тот вечер она к концу работы присылает за мной и просит зайти к ней в
номер. Я было думала, что придется перепечатывать границ  двадцать  долговых
расписок, залоговых квитанций и договоров и получить центов  десять  чаевых,
но все-таки пошла. Ну, дорогой мой, и удивилась  же  я.  Мэгги  Браун  вдруг
заговорила по человечески.
     - Детка, - говорит она, - красивее вас я никого за всю  свою  жизнь  не
видала. Я хочу, чтоб вы бросили работу и перешли жить ко  мне.  У  меня  нет
никого на свете, говорит, кроме мужа да одного-двух сыновей, и я ни с кем из
них не поддерживаю  отношений.  Они  своим  транжирством  только  обременяют
трудящуюся женщину. Я хочу взять вас в дочки. Говорят, будто бы я  скупая  и
корыстная, а в газетах печатают враки, будто бы я сама  на  себя  готовлю  и
стираю Это вранье, - продолжает она. - Я всю стирку отдаю на сторону,  кроме
разве носовых платков, чулок да нижних юбок и воротничков и разной мелочи  в
этом роде. У меня сорок миллионов долларов наличными деньгами, в  бумагах  и
облигациях,  таких  же  верных,  как  привилегированные  "Стандард-Ойл"   на
церковной ярмарке. Я одинокая старая женщина и нуждаюсь в близком  человеке.
Вы самое красивое создание, какое я в жизни видела, - говорит она. -  Хотите
вы перебраться ко мне? Вот увидят тогда, умею я тратить деньги  ила  нет,  -
говорит она.
     Ну, милый мой, что же мне было делать?  Конечно,  я  не  устояла  Да  и
сказать вам по правде, я тоже начала привязываться к миссис Браун. Вовсе  не
из-за сорока миллионов и не ради того, что она могла  для  меня  сделать.  Я
ведь тоже была совсем одна на свете. Всякому хочется иметь кого-нибудь, кому
можно было бы рассказать про боли  в  левом  плече  и  про  то,  как  быстро
изнашиваются лакированные туфли, когда на них появятся трещинки. А  ведь  не
станешь про это говорить с мужчинами, которых встречаешь в гостиницах, - они
только того и дожидаются.
     И вот я бросила работу в гостинице и переехала к миссис Браун. Не  знаю
уж, чем я ей так понравилась. Она глядела на меня по полчаса, когда я сидела
и читала что- нибудь или просматривала журналы.
     Как-то я и говорю ей:
     - Может, я вам напоминаю покойную  родственницу  или  подругу  детства,
миссис Браун? Я заметила, что иногда вы так и едите меня глазами
     - Лицо у вас, - говорит она, - точь-в-точь такое, как у моего  дорогого
друга, лучшего друга, какой у меня был. Но я вас люблю  и  ради  вас  самой,
деточка, - говорит она.
     - И как вы думаете, мой милый, что она сделала? Расшиблась в прах,  как
волна на пляже Кони-Айленда. Она отвезла меня к  модной  портнихе  и  велела
одеть меня с ног до головы a la carte - за деньгами дело не станет.
     Заказ был срочный, и мадам заперла парадную дверь и усадила  весь  свой
штат за работу.
     Потом мы переехали - куда бы вы думали? - Нет, отгадайте. Вот это верно
- в отель Бонтон. Мы заняли номер в шесть  комнат,  и  это  стоило  нам  сто
долларов в день. Я  сама  видела  счет.  Тут  я  и  начала  привязываться  к
старушке.
     А потом, когда мне стали привозить платье за платьем - о! вам я про них
рассказывать не стану, вы все равно ничего не поймете. А я начала  звать  ее
тетей Мэгги. Вы, конечно, читали про Золушку. Так вот, радость Золушки в  ту
минуту, когда принц надевал ей на ногу туфельку тридцать первый номер,  даже
и сравниться не может с тем, что я тогда чувствовала. Передо мной  она  была
просто неудачница.
     Потом тетя Мэгги сказала, что хочет закатить для моего  первого  выезда
банкет в отеле Бонтон  -  такой,  чтобы  съехались  все  старые  голландские
фамилии с Пятой авеню.
     - Я ведь выезжала и раньше, тетя Мэгги, - говорю я. - Но  можно  начать
снова. Только знаете ли, говорю, ведь это самый шикарный отель в  городе.  И
знаете ли, вы уж меня извините, но очень трудно собрать всю эту аристократию
вместе, если вы раньше не пробовали.
     - Не беспокойтесь, деточка, - говорит  тетя  Мэгги.  -  Я  не  рассылаю
приглашений, а отдаю приказ. У меня будет пятьдесят человек гостей,  которых
не заманишь вместе ни на какой прием, разве только к королю  Эдуарду  или  к
Уильяму Треверсу Джерому (1). Эго, конечно, мужчины, и все  они  мне  должны
или собираются занять. Жены приедут не все, но очень многие явятся.
     Да, хотелось  бы  мне,  чтоб  и  вы  присутствовали  на  этом  банкете.
Обеденный сервиз был весь из  золота  и  хрусталя  Собралось  человек  сорок
мужчин и восемь дам, кроме нас с  тетей  Мэгги.  Вы  бы  не  узнали  третьей
капиталистки во всем мире. На ней было новое черное шелковое платье с  таким
множеством бисера, что он стучал, словно град по крыше -  мне  это  пришлось
слышать, когда я ночевала в грозу у одной подруги в студии на самом  верхнем
этаже.
     А мое платье! - слушайте, мой милый, я для вас даром тратить  слова  не
намерена. Оно было все сплошь из кружев ручной  работы  -  там,  где  вообще
что-нибудь было, - и обошлось в триста долларов. Я сама видела счет. Мужчины
были все лысые или с седыми баками и все время  перебрасывались  остроумными
репликами насчет трехпроцентных бумаг, Брайана и видов на урожай хлопка.
     Слева от меня сидел какой-то банкир,  или  что-нибудь  вроде,  судя  по
разговору, а справа - молодой  человек,  который  сказал,  что  он  газетный
художник. Он был единственный... вот про это я и хотела вам рассказать.
     После обеда мы с  миссис  Браун  пошли  к  себе  наверх.  Нам  пришлось
протискиваться сквозь толпу репортеров, заполонивших вестибюль  и  коридоры.
Вот это деньги для вас могут сделать. Скажите, вы не знаете случайно  одного
газетного художника по фамилии  Латроп  -  такой  высокий,  красивые  глаза,
интересный в разговоре. Нет, не помню,  в  какой  газете  он  работает.  Ну,
ладно.
     Пришли мы наверх, и миссис Браун позвонила, чтоб ей  немедленно  подали
счет. Счет прислали - он был на шестьсот долларов. Я сама видела. Тетя Мэгги
упала в обморок. Я уложила ее на софу и расстегнула бисерный панцырь.
     - Деточка, - говорит она,  возвратившись  к  жизни,  -  что  это  было?
Повысили квартирную плату или ввели подоходный налог?
     - Так, небольшой обед, - говорю я. - Не  о  чем  беспокоиться,  это  же
капля в денежном море. Сядьте и придите в  себя  -  можно  и  выехать,  если
ничего другого не остается.
     И как вы думаете, мой милый, что случилось с тетей Мэгги? Она струсила.
Скорей увезла меня из этого отеля Бонтон, едва дождавшись девяти часов утра.
Мы переехали в меблирашки в нижнем конце Вест-Сайда. Она сняла одну комнату,
где вода была этажом  ниже,  а  свет  -  этажом  выше.  После  того  как  мы
переехали, у нас в комнате только и  было  что  модных  платьев  на  полторы
тысячи долларов да газовая плита с одной конфоркой.
     Тетя  Мэгги  переживала  острый  приступ  скупости.  Я  думаю,  каждому
случается разойтись вовсю хоть один раз в жизни. Мужчина швыряет  деньги  на
выпивку, а женщина сходит с ума  из-за  тряпок.  Но  при  сорока  миллионах,
знаете ли! Хотела бы я видеть такую картину - кстати, говоря о картинах,  не
встречали ли вы газетного художника по фамилии Латроп, такой  высокий  -  ах
да, я уже спрашивала у вас, правда? Он был очень внимателен ко мне за обедом
У него такой голос! Мне нравится. Он, должно быть, подумал, что  тетя  Мэгги
завещает мне сколько-нибудь из своих миллионов.
     Так вот, мой милый, через три дня это  облегченное  домашнее  хозяйство
надоело мне до смерти. Тетя Мэгги была все так же ласкова. Она просто глаз с
меня не спускала Но позвольте мне сказать вам, это была такая скряга, просто
скряга из скряг, всем скрягам скряга. Она твердо решила  не  тратить  больше
семидесяти пяти центов в день. Мы готовили себе обед в  комнате.  И  вот  я,
имея на тысячу долларов самых модных платьев, выделывала  всякие  фокусы  на
газовой плите с одной конфоркой.
     Повторяю, на третий день я сбежала. У меня в голове  не  вязалось,  как
это   можно   готовить   на    пятнадцать    центов    тушеных    почек    в
стопятидесятидолларовом домашнем платье со вставкой из валансьенских кружев.
И вот я иду за шкаф и переодеваюсь в самое дешевое платье из тех, что миссис
Браун мне купила, - вот это самое, что на мне, - не так плохо  за  семьдесят
пять долларов, правда? А свои платья я оставила  на  квартире  у  сестры,  в
Бруклине.
     - Миссис Браун, бывшая тетя Мэгги, - говорю я  ей,  -  сейчас  я  начну
переставлять одну ногу за другой попеременно так,  чтобы  как  можно  скорей
уйти подальше от этой квартиры. Я не поклонница денег, - говорю я, - но есть
вещи, которых я не терплю. Еще туда-сюда сказочное чудовище, о  котором  мне
приходилось читать, будто оно одним дыханием может напустить и холод и жару.
Но я не терплю, когда дело бросают на полдороге. Говорят, будто  вы  скопили
сорок миллионов - ну, так у вас никогда меньше не будет.  А  ведь  я  к  вам
привязалась.
     Тут бывшая тетя Мэгги ударяется в слезы. Обещает переехать  в  шикарную
комнату с водой и двумя газовыми конфорками.
     - Я потратила уйму денег, деточка, - говорит она. - На время  нам  надо
будет сократиться. Вы  самое  красивое  созданье,  какое  я  только  видела,
говорит, и мне не хочется, чтобы вы от меня уходили.
     Ну, вы меня понимаете, не  правда  ли?  Я  пошла  прямо  в  "Акрополь",
попросилась на старую работу, и меня взяли. Так как же, вы говорили, у вас с
рассказами? Я знаю, вы много потеряли оттого, что не я  их  переписывала.  А
рисунки к ним вы когда-нибудь заказываете? Да, кстати, не знакомы  ли  вы  с
одним газетным художником - ах, что это я! Ведь я вас уже спрашивала. Хотела
бы я знать, в какой газете он работает. Странно, только  мне  все  думается,
что он и не думал о деньгах, которые,  как  я  думала,  может  мне  завещать
старуха Браун. Если б я знала кого-нибудь из газетных редакторов, я бы...
     За дверью послышались легкие шаги Мисс Бэйтс увидела, кто  это,  сквозь
заднюю гребенку в прическе. Она вдруг порозовела, эта  мраморная  статуя,  -
чудо, которое видели только я да Пигмалион.
     -  Ведь  вы  извините  меня?  -  сказала   она   мне,   превращаясь   в
очаровательную просительницу. - Это... это мистер Латроп. Может быть, он и в
самом деле не из- за денег, может быть, он и правда.
     Разумеется, меня пригласили на свадьбу. После церемонии я отвел Латропа
в сторону.
     - Вы художник, - сказал я. - Неужели вы до сих пор  не  поняли,  почему
Мэгги Браун так сильно полюбила мисс  Бэйтс,  то  есть  бывшую  мисс  Бэйтс?
Позвольте, я вам покажу.
     На новобрачной было простое белое платье, падавшее красивыми складками,
наподобие одежды древних греков. Я  сорвал  несколько  листьев  с  гирлянды,
украшавшей маленькую гостиную, сделал  из  них  венок  и,  возложив  его  на
блестящие каштановые  косы  урожденной  Бэйтс,  заставил  ее  повернуться  в
профиль к мужу.
     - Клянусь честью! - воскликнул он - Ведь Ида вылитая женская головка на
серебряном долларе!

     ----------------------------------------------------------

     1) - В то время - окружной прокурор США.



        "Среди текста"

     Перевод Е. Калашниковой


     Он завладел моим вниманием, как только сошел с парома на Дебросс-стрит.
Он держался с независимостью человека, для которого не  только  весь  земной
шар, но и вся вселенная не таит в себе ничего нового, и с  величественностью
вельможи, возвращающегося  после  долголетнего  отсутствия  в  свои  родовые
владения. Но, несмотря на этот независимо-величественный  вид,  я  сразу  же
решил, что никогда прежде его нога не ступала на скользкую булыжную мостовую
Города Множества Калифов.
     На    нем    был    свободный    косном    какого-то    неопределенного
синевато-коричневатого цвета и строгая круглая панама без  тех  залихватских
вмятин и  перекосов,  которыми  северные  франты  уродуют  этот  тропический
головной убор. А главное,  в  жизни  своей  я  не  видел  более  некрасивого
человека.  Эго   было   безобразие   не   столько   отталкивающее,   сколько
поразительное; его создавала почти линкольновская грубость и  неправильность
черт, внушавшая изумление и страх.  Так,  вероятно,  выглядели  африты,  или
джины, выпущенные рыбаком из запечатанного сосуда. Звали его Джадсон Тэйт; я
это узнал потом, но для удобства рассказа буду с самого начала называть  его
по имени. На шее у него был зеленый  шелковый  галстук,  пропущенный  сквозь
топазовое кольцо, а в руке - трость из позвонков акулы.
     Джадсон Тэйт обратился ко мне с пространными расспросами  об  улицах  и
отелях Нью- Йорка, сохраняя при этом небрежный тон человека, у которого  вот
сейчас, только что, вылетели из памяти кое-какие незначительные подробности.
У меня не было никаких поводов обойти молчанием тот уютный отель  в  деловой
части города, в котором жил я сам, а потому начало вечера  застало  нас  уже
вкусившими сытный обед (за мой счет)  и  вполне  готовыми  вкушать  приятный
отдых и дым сигары в удобных креслах в тихом уголке салона.
     Видно,  Джадсона  Тэйта  беспокоила  какая-то  мысль,  и  ему  хотелось
поделиться этой мыслью со мной. Он уже считал меня своим другом, и, глядя на
его темно- коричневую боцманскую ручищу, которой  он  рубил  воздух  у  меня
перед носом, подчеркивая окончания своих фраз, я думал: "А что, если он  так
же скор на вражду, как и на дружбу?"
     Как  только  этот  человек  заговорил,  я  обнаружил,  что  он  наделен
своеобразным  даром.  Его  голос  был  точно  музыкальный  инструмент,  звук
которого проникает в душу, и он мастерски, хотя и несколько нарочито,  играл
на этом инструменте. Он не старался заставить вас забыть  о  безобразии  его
лица; напротив, он точно выставлял это безобразие напоказ, делая его  частью
той магической силы, которою обладала его речь. Слушая с  закрытыми  глазами
дудочку этого крысолова, вы были готовы идти за ним до самых стен Гаммельна.
Идти дальше вам помешало бы отсутствие детской непосредственности. Но  пусть
он сам подбирает мелодию  к  нижеследующим  словам;  тогда,  если  слушателю
станет скучно, можно будет сказать, что виновата музыка.
     - Женщины, - объявил Джадсон Тэйт, - загадочные создания.
     Мне стало досадно. Не для того я уселся с ним  тут,  чтобы  выслушивать
эту старую, как мир, гипотезу,  этот  избитый,  давным-давно  опровергнутый,
облезлый, убогий, порочный, лишенный всякой логики откровенный  софизм,  эту
древнюю, назойливую, грубую, бездоказательную,  бессовестную  ложь,  которую
женщины  сами  же  изобрели  и  сами   всячески   поддерживают,   раздувают,
распространяют и ловко  навязывают  всему  миру  с  помощью  разных  тайных,
искусных и коварных уловок, для того чтобы оправдать, подкрепить  и  усилить
свои чары и свои замыслы.
     - Ну, разве уж так! - сказал я
     - Вы когда-нибудь слышали об Оратаме? - спросил он меня.
     -  Что-то  такое  слышал,  -   ответил   я.   -   Это,   кажется,   имя
танцовщицы-босоножки... или нет, название дачной местности, а,  может  быть,
духи?
     - Это город, - сказал Джадсон Тэйт. - Приморский город в одной  стране,
о которой вам ничего не известно и в которой  вам  все  было  бы  непонятно.
Правит  этой  страной  диктатор,  а  жители   занимаются   главным   образом
революциями и неповиновением властям. И  вот  там-то  разыгралась  жизненная
драма, в которой главными  действующими  лицами  были  Джадсон  Тэйт,  самый
безобразный из всех  людей,  живущих  в  Америке,  Фергюс  Мак-Махэн,  самый
красивый из всех авантюристов, упоминающихся в истории  и  в  литературе,  и
сеньорита Анабела Самора, прекрасная дочь алькальда Оратамы. И еще запомните
вот что: единственное место на всем земном шаре,  где  встречается  растение
чучула, - это округ Триента-и-трес в Уругвае. Страна, о  которой  я  говорю,
богата ценными древесными породами, красителями, золотом, каучуком, слоновой
костью и бобами какао.
     - А я и не знал, что в Южной Америке имеется слоновая кость, -  заметил
я.
     - Вы дважды впали в ошибку, - возразил Джадсон  Тэйт,  распределив  эти
слова на целую октаву своего изумительного голоса. - Я вовсе не говорил, что
страна, о которой идет  речь,  находится  в  Южной  Америке,  -  я  там  был
причастен к политике, мой друг, и это вынуждает меня соблюдать осторожность.
Но так или иначе, я играл  с  президентом  республики  в  шахматы  фигурами,
выточенными  из  носовых  хрящей  тапира  -  местная  разновидность   породы
perissodactyle ingulates, встречающейся в Кордильерах, -  а  это,  с  вашего
разрешения, та же слоновая кость. Но  я  хотел  вести  рассказ  о  любви,  о
романтике и о женской природе, а не о каких- то зоологических животных.
     Пятнадцать лет я был  фактическим  правителем  республики,  номинальным
главою которой числился его президентское высочество тиран  и  деспот  Санчо
Бенавидес. Вам, верно, случалось видеть его снимки в газетах - такой  рыхлый
черномазый старикан с редкой щетиной, делающей его щеки  похожими  на  валик
фонографа, и со свитком в правой руке, совсем как на первом  листе  семейной
библии где  обычно  записываются  дни  рождений.  Так  вот  этот  шоколадный
диктатор был одно время самой  заметной  фигурой  на  всем  пространстве  от
цветной границы  до  параллелей  широты.  Можно  было  только  гадать,  куда
приведет его жизненный путь - в Чертог Славы или же в Управление по Топливу.
Он безусловно был бы прозван Рузвельтом Южного Континента,  если  бы  не  то
обстоятельство,  что  президентское  кресло  занимал  в  это  время   Гровер
Кливленд. Обычно он сохранял свой  пост  два  или  три  срока  кряду,  затем
пропускал одну сдачу, предварительно назначив себе преемника.
     Но   не   себе   был    он    обязан    блеском    и    славой    имени
Бенавидеса-Освободителя. О нет! Он был обязан  этим  исключительно  Джадсону
Тэйту. Бенавидес был только куклой на  ниточке.  Я  подсказывал  ему,  когда
объявить войну, когда повысить  таможенные  тарифы,  когда  надеть  парадные
брюки. Впрочем, не об этом я собирался рассказать вам. Вы хотели  бы  знать,
как мне удалось стать Самым Главным? Извольте. Мне это удалось  потому,  что
такого мастера говорить, как я, не было на свете  с  того  дня,  когда  Адам
впервые открыл глаза,  оттолкнул  от  себя  флакон  с  нюхательной  солью  и
спросил:
     "Где я?".
     Вы, конечно, видите, насколько я безобразен.  Такие  безобразные  лица,
как мое, можно встретить  разве  только  в  альбоме  с  фотографиями  первых
деятелей "Христианской науки" в Новой Англии. А потому еще в ранней юности я
понял, что должен научиться возмещать недостаток красоты красноречием.  И  я
это осуществил. Я полностью достиг намеченной цели. Когда я стоял за  спиной
старого  Бенавидеса  и  говорил  его  голосом,  все  прославленные  историей
закулисные правители вроде Талейрана, миссис  де  Помпадур  и  банкира  Леба
рядом со мной казались ничтожными, как особое мнение меньшинства  в  царской
думе. Мое красноречие втягивало государства  в  долги  и  вытягивало  их  из
долгов, звук моего голоса убаюкивал целые армии  на  поле  боя;  несколькими
словами я  мог  усмирить  восстание,  унять  воспаление,  уменьшить  налоги,
урезать ассигнования и упразднить  сверхприбыли;  одним  и  тем  же  птичьим
посвистом призывал я псов войны и голубя мира.  Красота  других  мужчин,  их
эполеты, пышные усы и греческие профили никогда не служили мне помехой.  При
первом взгляде на меня человек содрогается. Но я начинаю говорить,  и,  если
он только не находится в последней  стадии  angina  pectoris,  через  десять
минут - он мой. Женщины, мужчины - никто не в силах против меня  устоять.  А
ведь, кажется, трудно поверить, чтобы  женщине  мог  понравиться  человек  с
такой внешностью, как у меня.
     -  Вы  не  правы,  мистер  Тэйт,  -  сказал  я.  -  Победы,  одержанные
некрасивыми мужчинами над женским сердцем, не раз оживляли историю и убивали
литературу. Мне даже кажется, что...
     - Извините, пожалуйста, - перебил Джадсон Тэйт, - но вы меня не  совсем
поняли. Прошу вас, выслушайте мой рассказ.
     Фергюс  Мак-Махэн  был  моим  другом.  Должен  признать,  что   природа
отпустила ему  полный  комплект  красоты.  У  него  были  золотистые  кудри,
смеющиеся голубые глаза и черты, соответствующие правилам. Говорили, что  он
вылитый Герр Месс, бог красноречия, статуя которого в позе бегуна  находится
в одном римском музее. Наверно,  какой-нибудь  немецкий  анархист.  Они  все
любят позы и разговоры.
     Но Фергюс был не мастер разговаривать. Ему с детства внушили,  что  раз
он красив, значит успех в жизни для него обеспечен. Беседовать  с  ним  было
все равно, что слушать, как капает вода в медный таз,  стоящий  у  изголовья
кровати, когда хочется спать. Но мы с ним были друзьями - может быть, именно
потому, что противоположности сходятся, - как вы думаете? Фергюсу доставляло
удовольствие смотреть, как я  брею  уродливую  карнавальную  маску,  которую
называю лицом; я  же,  со  своей  стороны,  заслышав  то  жалкое,  невнятное
бормотанье, которое он  именовал  разговором,  всегда  радовался  тому,  что
природа создала меня чудовищем, но наделила серебряным языком.
     Как-то раз мне понадобилось съездить  в  этот  самый  приморский  город
Оратаму, чтобы уладить там  кое-какие  политические  беспорядки  и  отрубить
голову  кое-кому  из  военных  и  таможенных   властей.   Фергюс,   которому
принадлежали концессии на производство искусственного льда и серных спичек в
республике, решил составить мне компанию.
     И вот под громкое звяканье колокольчиков наш караван из отборных  мулов
галопом доскакал до Оратамы, и мы  сразу  же  почувствовали  себя  хозяевами
этого  города  в  той  же  мере,  как  Япония  не  чувствует  себя  хозяином
Лонг-Айлендского пролива, когда Тедди Рузвельт находится в Устричной  бухте.
Я  говорю  "мы",  но  мне  следовало  бы  сказать  "я"  Потому  что  на  все
окрестности, включавшие в себя четыре государства, два океана,  одну  бухту,
один перешеек и  пять  архипелагов,  не  нашлось  бы  человека,  никогда  не
слыхавшего  о  Джадсоне  Тэйте.  "Рыцарь  карьеры"  -  так  меня   прозвали.
Сенсационная пресса напечатала обо мне пять фельетонов, толстый  ежемесячный
журнал дал очерк  на  сорок  тысяч  слов  (с  подзаголовками  на  полях),  а
нью-йоркский "Тайме" поместил заметку в десять строк на двенадцатой  полосе.
Пусть я  умру  не  поужинав,  если  кто-нибудь  докажет  мне,  что  приемом,
оказанным нам в Оратаме, мы хоть сколько-нибудь были обязаны красоте Фергюса
Мак-Махэна. Ради меня, и только  ради  меня,  город  разукрасили  пальмовыми
листьями  и  бумажными  цветами.  Я  по  природе  не  завистлив;  я   только
устанавливаю факты. Местные жители охотно поверглись бы передо мною в  прах;
но так как праха на городских улицах не было, то они повергались в  траву  и
жевали ее подобно Навуходоносору. Все население поклонялось Джадсону  Тэйту.
Ведь все знали, что я настоящий правитель страны, а Санчо  Бенавидес  только
марионетка. Одно мое слово значило для них  больше,  чем  целая  библиотека,
состоящая исключительно из высокохудожественных изданий и занимающая  десять
книжных шкафов с разборными полками. А ведь  есть  люди,  которые  по  целым
часам ухаживают за своим лицом - втирают кольдкрем в кожу,  массируют  мышцы
(всегда по направлению к носу), промывают  поры  настойкой  росного  ладана,
электричеством выжигают бородавки - а все зачем? Чтоб быть красивыми.  Какое
заблуждение!   Голосовые   связки   -   вот   над   чем   должны   трудиться
врачи-косметологи! Звук голоса важней, чем цвет  лица,  полоскания  полезнее
притираний, блеск остроумия сильнее блеска глаз, бархатный  тембр  приятнее,
чем бархатный румянец, и никакой фотограф не заменит фонографа. Но  вернемся
к рассказу.
     Местные Асторы устроили нас с Фергюсом в  клубе  Стоножки,  бревенчатом
строении на сваях, вбитых в берег в полосе прибоя. Прилив там  не  достигает
больше девяти дюймов. Все столпы,  светочи  и  сливки  оратамского  общества
приходили к нам на поклон. Только не воображайте, что  их  интересовал  Герр
Месс. О нет, они прослышали о приезде Джадсона Тэйта.
     Как-то днем мы с Фергюсом Мак-Махэном сидели на террасе,  обращенной  к
морю, пили ром со льда и беседовали.
     - Джадсон, - говорит мне Фергюс, - в Оратаме живет ангел.
     - Если это не архангел Гавриил, - возразил я, - зачем говорить об  этом
с таким видом, словно вы услышали трубный глас?
     - Это сеньорита Анабела Самора,  -  сказал  Фергюс.  -  Она  прекрасна,
как... как... как я не знаю что.
     - Браво! - воскликнул я, от души смеясь. - Вы описываете красоту  вашей
возлюбленной  с  красноречием  истинного  влюбленного.  Это  мне  напоминает
ухаживания Фауста за Маргаритой  -  если  только  он  за  ней  действительно
ухаживал, после того как провалился в люк на сцене.
     - Джадсон, -  сказал  Фергюс.  -  Вы  с  вашей  носорожьей  внешностью,
конечно, не можете интересоваться женщинами. А я  по  уши  влюбился  в  мисс
Анабелу. И говорю вам об этом недаром.
     - О, seguramente, - ответил  я.  -  Я  знаю,  что  похож  с  фасада  на
ацтекского идола, который охраняет никогда  не  существовавшие  сокровища  в
Джефферсоновском округе на Юкатане. Но зато у меня есть другие  достоинства.
Я, например, Самый Главный на всю эту страну от  края  до  края  и  немножко
дальше. А кроме того,  если  я  берусь  участвовать  в  состязании,  которое
включает голосовые, словесные и устные упражнения, я обычно не ограничиваюсь
произнесением звуков,  напоминающих  технически  несовершенную  граммофонную
запись бреда медузы.
     - А я вот не умею вести  светские  разговоры,  -  добродушно  признался
Фергюс. - Да и всякие  другие  тоже.  Потому-то  я  и  заговорил  с  вами  о
сеньорите Анабеле. Вы должны помочь мне.
     - Каким образом? - спросил я.
     - Мне удалось, - сказал Фергюс, - подкупить дуэнью  Анабелы  Франческу.
Джадсон! - продолжал Фергюс. - Вы пользуетесь  славой  великого  человека  и
героя.
     - Пользуюсь, - подтвердил я. - И заслуженно пользуюсь.
     - А я, - сказал Фергюс, - самый красивый мужчина на  всем  пространстве
от арктического круга до антарктических льдов.
     - Готов признать это, - сказал я, - но с некоторыми оговорками по линии
географии и физиогномики.
     - Вот бы нам с вами объединиться, - продолжал Фергюс, - тогда б  уж  мы
наверняка добыли сеньориту Анабелу Самора. Но беда в том, что  она  ведь  из
старинного  испанского  рода  и  недосягаема,  как  звезда  небесная;  ее  и
увидеть-то можно только издали, когда она выезжает в фамильном carruaje  (1)
на послеобеденную прогулку по городской площади, или же вечером покажется на
минуту за решеткой окна.
     - А для кого же из нас двоих мы ее будем добывать? - спросил я.
     - Конечно, для меня, - сказал Фергюс. - Вы ведь ее и не видали никогда.
Так вот, по моей просьбе Франческа указала ей во время прогулки  на  меня  и
сказала, что это вы. Теперь всякий раз, когда она видит  меня  на  городской
площади, она думает, что перед нею дон Джадсон Тэйт, прославленный  храбрец,
государственный деятель и романтический  герой.  Как  же  ей  устоять  перед
человеком с вашей славой и моей красотой? Про все ваши увлекательные подвиги
она, конечно, слышала. А меня она видела. Может ли женщина желать большего?
     - А может ли она удовольствоваться меньшим? -  спросил  я.  -  Как  нам
теперь из общей суммы достоинств  вычесть  то,  что  принадлежит  каждому  в
отдельности, и как мы будем делить остаток?
     Тут Фергюс изложил мне свой план.
     В доме алькальда Луиса Самора имелся, разумеется,  patio  -  внутренний
дворик с калиткой на улицу. Окно комнаты его дочери выходило в самый  темный
угол этого дворика. Так знаете, что придумал Фергюс Мак-Махэн? В расчете  на
мой несравненный, искрометный, чарующий дар слова он захотел, чтобы я проник
в patio под покровом ночи, когда не видно будет моего безобразного  лица,  и
нашептывал сеньорите Анабеле любовные речи от его имени - от имени красавца,
виденного ею на городской площади, которого она принимала за  дона  Джадсона
Тэйта.
     Почему же мне  было  и  не  оказать  эту  услугу  моему  другу  Фергюсу
Мак-Махэну? Ведь он мне  льстил  такой  просьбой  -  потому  что  тем  самым
откровенно признавал свои недостатки.
     - Ладно, мой хорошенький раскрашенный бессловесный восковой херувимчик,
- сказал я. - Так  уж  и  быть,  помогу  вам.  Устраивайте  все,  что  нужно
устроить, доставьте меня с наступлением ночи под заветное окошко, так, чтобы
я мог запустить  фейерверк  своего  красноречия  под  аккомпанемент  лунного
света, - и сеньорита ваша.
     - Только прячьте от нее свое лицо, Джад, - сказал Фергюс. - Ради  всего
святого, прячьте от нее свое лицо. Если говорить о чувствах, то я  ваш  друг
но гроб жизни, но тут вопрос чисто деловой. Умей я сам вести разговоры, я бы
к вам не обратился. Но я считаю, что если она будет видеть  меня  и  слышать
вас, победа обеспечена.
     - Кому, вам? - спросил я.
     - Да, мне, - ответил Фергюс.
     После этого Фергюс вместе с дуэньей Франческой занялся приготовлениями,
и через несколько дней мне принесли длинный черный плащ с высоким воротником
и в полночь провели меня к дому алькальда. Мне пришлось  постоять  некоторое
время в patio под окном; наконец, над моей головой послышался голос, тихий и
нежный, как шелест ангельских крыльев, и за  решеткой  обозначились  смутные
очертания женской фигуры в белом.  Верный  своему  слову,  я  высоко  поднял
воротник плаща, тем более что стоял сезон дождей и  ночи  были  сыроватые  и
прохладн