ной, а внутри, над невысокими зданиями, нависали ветви белого эвкалипта. Ночь опускалась на придорожные поля, и вскоре ничего уже не было видно, кроме быстро мелькавших дальних огоньков, теней деревьев, полей, потом домов и снова полей и деревьев. Они проехали по темным безлюдным улицам тихой деревни и остановились на немощеной дороге у двухэтажного каменного белого дома. Лоусон расплатился с шофером, и они зашагали к подъезду по каменным плитам дорожки. Дверь открыла смуглая девушка в белом платье и крестьянской безрукавке. - Это Уилл, - сказала она по-английски. - Хэлло, - отозвался Лоусон. Когда Квейль вошел, оказалось, что девушка почти одного с ним роста. А его волосы по сравнению с ее шевелюрой казались совсем светлыми. - Джон Квейль, лейтенант авиаотряда. Елена Стангу, - представил Лоусон. Они обменялись рукопожатием. Елена Стангу взяла пилотку из рук Квейля и повесила ее на вешалку. Затем проводила гостей в комнату с низким потолком. Она представила Квейлю худого юношу в очках, которого назвала: "Астарис, мой брат". Вошла седая женщина, она приветствовала Лоусона возгласом: "Хэлло, Уилл", улыбнулась Квейлю и сказала: "Добро пожаловать", когда Лоусон представил ей своего спутника. - Я плохо говорю по-английски. Вы уж меня извините, - предупредила госпожа Стангу. - Очень сожалею, что не говорю по-гречески, - из вежливости сказал Квейль. Появился и сам Стангу, худой, как и сын, с седыми прядями в черных волосах, румянцем, проступающим на щеках сквозь смуглую кожу, с карими глазами, светившимися улыбкой, когда он говорил. Он крепко пожал руку Квейлю и радостно приветствовал Лоусона. В этом человеке чувствовалась жизнерадостность, но сейчас она была какой-то напряженной. Тем не менее он весь излучал теплоту, и у Квейля сразу же появилось к нему теплое чувство. Он говорил очень быстро, перескакивая с одного на другое, и, сострив насчет своего аппетита, сразу перешел к двум бомбардировщикам, которые, как он слышал, были сбиты сегодня. - Я видела, как один из них падал, - сказала госпожа Стангу. - Да, - сказала Елена, обращаясь к Квейлю. - Мы ездили в Глифаду и видели, как на него сверху налетел небольшой аэроплан. - Это был, вероятно, Квейль, - сказал Лоусон. - Это был, вероятно, молодой Горелль: он сбил сегодня свой первый бомбардировщик. - А вы тоже участвовали в бою? - спросила Елена. - Сколько числится на вашем счету итальянцев? - перебил ее Стангу. - Около двенадцати, - ответил Квейль с деланной небрежностью. - Итальянцы как будто плохие вояки? - допрашивал Стангу. - Далеко не плохие, когда действительно хотят драться. - Чем же вы объясните, что сбили столько? - У них нет никакой охоты воевать. Но в настоящем бою они держатся хорошо. - Греки говорят, что самолеты у них никуда не годятся. - Нет, самолеты у них не плохие. Но они не хотят воевать. В настоящем бою они дерутся как следует. Они умеют постоять за себя. Квейль начинал скучать. Он не мог наблюдать за девушкой, - каждый раз, как он взглядывал на нее, она улыбалась и смотрела ему прямо в глаза. Черные волосы удивительно гармонировали с ее круглым лицом и миндалевидными глазами. Челка на лбу еще больше округляла ее лицо и как-то по-особенному смягчала его выражение, когда она улыбалась. За столом избегали говорить о политике. Хозяева не знали, как относиться к Квейлю. Они не знали, насколько можно доверять человеку в военной форме, да к тому же еще англичанину. У англичан есть странная черточка - холодный патриотизм, который на самом деле вовсе не холоден, а наоборот, не знает меры. На них никогда нельзя положиться. Поэтому за столом не говорили о Метаксасе и других делах, хотя Лоусон именно для этого и привел сюда Квейля. Но Квейль ничего не имел против, ему довольно было девушки. Лоусон тоже относился к ней далеко не безразлично; Квейль это сразу заметил. Отец и брат девушки видели все. Отца это забавляло, а Астарис усмехался. Он не проронил ни единого слова, пока Квейль и Елена обменивались пустыми замечаниями. А потом начал спор с отцом на родном языке, конец которому положила госпожа Стангу. - Вы уж извините их. Они все время спорят, - сказала она. - Ну что ж, это очень хорошо, - возразил Квейль. - Не совсем! Они слишком расходятся во взглядах, а ведь они отец и сын. - В чем же вы расходитесь? - спросил Квейль. Его начали злить их упорные старания избежать политического разговора. - Было бы невежливо обсуждать наши дела в вашем присутствии, - ответил Астарис. Квейль назвал это политической трусостью, и они были не столько обижены, сколько озадачены его словами. - Греков в этом упрекать нельзя, - вспыхнув, сказала девушка. - Прошу прощения, - поспешил поправиться Квейль. - Мы не можем и не хотим рисковать, - сказал Астарис. И оттого, что он в первый раз за весь вечер поднялся с места и принялся шагать по комнате, он уже не казался таким тщедушным, скорее наоборот - здоровым и сильным. - Вполне согласен, - ответил Квейль, чтобы показать им свое сочувствие. Разговор оборвался. Девушка встала и вышла. Квейль обратил внимание на ее медленную, слегка качающуюся походку и волнообразное движение плеч. После некоторого молчания Лоусон спросил Стангу, что говорится в вечерней сводке греческого командования. - Они стоят у Корицы, мы захватили высоту, которая дает нам возможность овладеть городом в течение суток или даже, как сообщалось вчера... Квейль поднял глаза и увидел девушку, спускавшуюся по лестнице в прихожую; на голову она накинула шарф или крестьянский платок: он отсюда не видел. - Я иду поговорить по телефону, - сказала она по-английски, обращаясь к матери. Квейль вскочил и поспешил в прихожую. - Я провожу вас, - сказал он и взялся за пилотку. - Не стоит. Тут недалеко, - ответила она. Она все еще была сердита. - Я провожу вас, - повторил он. Она пожала плечами, и оба направились к двери. Квейль видел, как остальные следили за ними. - Не надевайте, - сказала она, когда Квейль хотел нахлобучить пилотку. - Почему? - Нас предупредили, чтобы мы не поддерживали знакомство с английскими военными. И расстегните шинель. Квейль сунул пилотку под мышку и распахнул шинель. - Я знаю, что ваш отец был в ссылке, - начал он. - Да, - подтвердила она. - Я только хочу сказать, что я знаю, почему вы избегаете политических разговоров. - Вы - инглизи. Мы должны соблюдать осторожность. Мало ли кому вы можете случайно передать наши разговоры. - Я понимаю, - сказал Квейль. - За нами следят в оба. Астариса то и дело сажают. Отца теперь оставили в покое, он дал подписку, что стоит за Метаксаса. А Астарис не захотел. - Вам остается только воды в рот набрать, - сказал Квейль. - И быть трусами, как вы нас назвали. Но сейчас за все расстреливают, потому что война. Мы только благоразумны. Они прошли по каменной дорожке и вышли за ворота. Было темно, луна еще не всходила. Он взял Елену под руку, - улица была немощеная: всюду рытвины и ухабы. Она не отняла руки, и он ощущал теплоту и упругость ее тела. Они свернули в узкую аллею, обсаженную деревьями по обе стороны; в аллее гулял ветер, и сквозь листву не видно было неба. В конце аллеи стояла небольшая будка, здесь была автобусная остановка. Сидевший в будке мальчик передал Елене телефонную трубку. Она набрала номер, поговорила по-гречески и повесила трубку. - Я сообщила в госпиталь, что приду завтра, - сказала она мягко, когда они повернули назад. - Вы медицинская сестра? - Нет, я просто помогаю на пункте первой помощи. - Что вы делали до войны? - спросил Квейль. - Училась в университете. Я студентка. - А вас никогда не трогали? - спросил Квейль, незаметно сжимая ей локоть. - Мне обрезали косы, когда однажды схватили меня с Астарисом. Он невольно посмотрел в темноте на ее волосы и спросил: - Когда это было? - Давно. Теперь я в стороне от этих дел. Из-за матери. Когда живешь в семье, приходится бороться на два фронта. Моя мать поседела, когда отца сослали. Он дал подписку, которую они требовали, потому что мать лежала больная. И я тоже поэтому не занимаюсь больше политикой. Они молча продолжали путь, намеренно замедляя шаги. Трудно было быть предприимчивым, потому что Квейлю мешала пилотка под мышкой, и вообще он чувствовал себя неловко. Едва ли имело смысл разыгрывать кавалера. Он не знал, как подойти к этой девушке. Она не противилась, когда он крепче сжал ее руку, но он знал, что она воспротивится, если он попытается пойти дальше. И он не хотел рисковать. - Где вы работаете? - спросил он. - В Афинах? - Да. - Я когда-нибудь навещу вас, - сказал он, чтобы что-нибудь сказать. - Я работаю в небольшом госпитале за университетом. Там есть вывеска Красного Креста, так что найти нетрудно. Но я недолго там пробуду. Она остановилась, Квейль молчал, Елена продолжала: - Я еду в Янину, в прифронтовую полосу. Но там есть еще девушки в госпитале, они будут рады, если вы зайдете. Они вечно говорят о белокурых инглизи. Впрочем, вы не белокурый, не такой, как Лоусон. По нем у нас девушки сходят с ума. - По мне они не будут сходить с ума. Когда вы уезжаете? - На следующей неделе. Я очень рада. Стыдно оставаться здесь, когда идет война. Здесь мы не чувствуем войны, даже не знаем, на что она похожа. - Напрасно вы стремитесь на войну, - сказал Квейль. - Это грязное дело, самое грязное, какое только может быть. - Я знаю. Я не рисую себе радужных картин. Но война это дело. Они вошли в ворота и направились к дому. - Я зайду к вам завтра. Можно? - сказал он, пока им отворяли дверь. - Приходите в обеденное время. Тогда у нас меньше работы, и я смогу вас чем-нибудь угостить. Госпожа Стангу открыла дверь, и они вошли. 4 На другой день ему не пришлось увидеть Елену Стангу. Он никогда не знал, будет ли свободен завтра, если только не польет дождь. Он весь день дежурил в Фалероне на случай налета. Хикки еще не вернулся из Ларисы, а самолет Горелля был в ремонте, - растяжки одной из коробок крыльев пострадали от итальянских пуль. Остальные четверо - Квейль и Вэйн, Тэп и Ричардсон - дежурили с раннего утра до поздней ночи. А ночью их вызвали в штаб. Командир соединения ожидал их в большом белом доме, где раньше помещалась школа. Тут же, к их удивлению, оказался и Херси. Херси сказал, что из Ларисы он вернулся в автомобиле, чтобы ознакомиться с дорогой, по которой им должны подвозить снабжение. В Греции, заявил он, очень трудно летать. Между Ларисой и Албанией такие горы, каких он никогда не видал. А дороги настолько плохи, что без транспортных самолетов "Бомбей" едва ли обойтись. Они пришли к командиру соединения, который заговорил, как всегда, отрывистыми, энергичными фразами: - Полагаю, вы будете рады известию, что вас направляют в Ларису. Наш пессимист Херси только что вернулся оттуда. И он и Хикки считают, что аэродром там неплохой. Я осматривал его вчера сам. Грунт немного сырой, но ничего. Одно только: два-три дня вас будет обслуживать наземный состав из греков. По этим горным проходам много не перевезешь. Мы переправим ваш наземный состав на "Бомбее". У нас есть сейчас один. Командир сделал паузу, но никто не стал задавать вопросов, все знали, что речь еще не кончена. - Грекам здорово достается на фронте, - продолжал командир. - У итальянцев около тридцати бомбардировочных эскадрилий и двадцать пять истребительных эскадрилий на трех секторах, так что грекам не очень весело. Они теснят итальянцев под Корицей, но на побережье дело сложнее. Мы считаем, что итальянцы направят главный удар вдоль шоссе и железных дорог, идущих к Ларисе и вдоль побережья. Вот почему вас посылают в Ларису. Потом вам придется, вероятно, передвинуться еще дальше. Но завтра отправляйтесь в Ларису и будете там поджидать, пока не покажутся итальянцы. Вы должны патрулировать шоссе и прибрежную полосу - зона обширная, и подолгу держаться над объектами бомбардировки вы не сможете. Надо сохранить операцию в секрете, так что завтра вылетайте потихоньку. Мы хотим преподнести противнику сюрприз, когда он появится без сопровождения истребителей. Надо сбивать бомбардировщики. Греки чуть не в отчаянии, так, как потеряли большинство своих истребителей. Нужно провести операцию незаметно и сосредоточить все внимание на бомбардировщиках. Но не к чему рисковать, если их будут сопровождать истребители. На каждый наш истребитель у итальянцев будет десять, они предпочитают не рисковать. Эскадрилью итальянских бомбардировщиков всегда сопровождает целый полк "КР-42". А кроме того, на фронт прибыли истребители "Г-50", но эти сведения еще нуждаются в проверке. Завтра в Ларисе Хикки информирует вас обо всем. Вылететь вы должны до рассвета. Так будет лучше во всех отношениях, и никому не говорите об этом, даже летчикам других эскадрилий. Это может оказаться вопросом жизни и смерти для греков. - Дело становится веселее, - сказал Тэп, когда они спускались по лестнице. - Да... - Херси, как старший, мог позволить себе критическое замечание. - Значит мы будем сбивать бомбардировщики, а "КР-42" будут сбивать нас, - сказа-л он. Но на его слова не обратили внимания, - он был известный ворчун. Они направились к отелю "Король Георг". Квейль хотел отыскать Лоусона, чтобы договориться через него с Еленой Стангу. В отеле происходил какой-то банкет, в вестибюле распоряжался незнакомый швейцар. Лоусона не оказалось дома, и швейцар не знал, где он. Тэп уже проскользнул в бар, Вэйн и Ричардсон последовали его примеру. Так как вылетать надо было рано, Квейль решил присмотреть за ними. Он тоже спустился в бар. Здесь было несколько летчиков бомбардировочной эскадрильи. Они разговаривали с Тэпом и Вэйном. Ричардсон в конце стойки пил пиво, заедая фисташками. Квейль дернул Тэпа за фалду и сказал: - Мы опоздаем. Идем, пока вы еще в своем виде. - Погоди минутку, Джон. Ты знаком с Дэйвисом из двести одиннадцатой? - Еще бы! Хэлло, Дэйвис. - Хэлло, Квейль. - Он рассказывал мне, как над Валлоной на наши "Бленхеймы" набрасываются целые полки "КР-42". - Выпей с нами, Квейль, - Дэйвис повернулся к буфетчику. - Нет, спасибо, - сказал Квейль. - А что - разве завтра вылетаешь? - Нет. Я просто не пью. - Ну рассказывай дальше, Дейвис. Так что же эти "КР-42"? - сказал Тэп. - Они налетают на нас сверху. Мы летим низко над целью. А они всегда выше. Ну собьешь один, два, но вчера мы потеряли Фила Кэлхуна. Он отстал от строя, и они нагнали его. Когда же вы, ребята, явитесь к нам на подмогу? Что вы здесь, собственно говоря, делаете? - Мы сами не знаем. Старайтесь продержаться, пока мы не подоспеем, - ответил Квейль. Он извлек из бара Тэпа, Вэйна и Ричардсона и вернулся с ними в гостиницу "Атинай". Херси, который задержался у командира полка, вошел в большой двойной номер, служивший им общей спальней: - Вы можете оставить здесь свои постельные принадлежности, я прихвачу их с собой на "Бомбее". - Где мы там будем жить? - спросил Ричардсон. - Помещение - дрянь. Бетонные бараки. А во время дежурства на аэродроме - палатки. - А девчонки есть в Ларисе? - спросил Тэп, сидя на кровати и перелистывая книгу о насекомых. - Конечно. Только неприступны, как стена. - Это мелочь! - сказал Тэп. Квейль уже спал, а он все еще читал о насекомых. 5 Рэтгер, водитель аэродромного автобуса, разбудил Квейля. - Пять тридцать, мистер Квейль, - сказал он, и Квейль-со сна не сразу сообразил, зачем его будят. - Какая погода? - Дождь как из ведра. - Вы принесли метеосводку? - Да. Он протянул Квейлю листок бумаги. Сводка гласила: облачность над Афинами - девять десятых, на высоте пяти тысяч футов видимость - нуль, скорость ветра - сорок миль в час, центр циклона движется на восток через Пинд со стороны Мисолонги. К полудню он может пройти над нами. Остальные тоже начали подниматься. Дождь привлек их внимание. - Неужели вылетаем? - спросил Вэйн, потирая темный подбородок. Его черные глаза от сна стали еще чернее. - Подежурим на аэродроме, - сказал Квейль. - Летная погода может быть к полудню. Пока постараюсь раздобыть карты. Вставайте! Позавтракав, они поехали на автобусе по безлюдным утренним улицам в Фалерон. Дождь лил сплошными потоками, небо было затянуто тучами, и никто не верил, что погода прояснится. Они вошли в оперативный отдел, свалили в кучу свое летное снаряжение и стали ждать, пока рассеются тучи. Тэп прилег на походную койку, не снимая комбинезона, так как было еще холодно, и вскоре заснул. Они прождали все утро ясного неба или хотя бы благоприятной метеорологической сводки. Но циклоп распространился и продвинулся на север, вдоль Пинда, в сторону Ларисы. В полдень Квейль сказал, что поедет в штаб и поговорит с командиром. Вести разговор по телефону опасно. Остальные хотели увязаться за ним, но он рассчитывал увидеться с Еленой Стангу и потому объявил, что нельзя уходить с аэродрома, так как, может быть, придется спешно вылетать. Когда он явился к командиру, тот сказал, что сегодня уже ничего не выйдет, а завтра надо вылететь часом раньше - больше шансов на благоприятную погоду. Завтра они должны быть на месте во что бы то ни стало. Квейль отправился на поиски Елены Стангу. Она сидела за столиком и скатывала бинты при помощи небольшого деревянного валика с ручкой. Когда он вошел, она встала и улыбнулась. На ней был светло-желтый халат, ее волосы рассыпались прядями по плечам. Улыбка не изменила очертания ее щек, лоб оставался гладким. Правильность черт подчеркивал разрез ее глубоко сидящих темных глаз. Она сказала: - Это вы! Войдите. Какой вы мокрый! - Вода стечет, - сказал Квейль. И прибавил: - Я не мог прийти вчера. Очень жалею. Она сказала: - Да, я так и думала. Он стоял не двигаясь, и вода с шинели капала на пол. Она сказала: - Я не могу уйти сейчас. Он перебил ее: - Я знаю, но я хотел бы увидеться с вами сегодня вечером. - Это трудно. Она говорила совсем тихо, чтобы другие девушки не слышали. - Может случиться так, что я не скоро увижусь с вами. Я хотел бы встретиться с вами сегодня. - Я буду занята до позднего вечера. Вы сможете проводить меня отсюда домой? - спросила она. - Думаю, что смогу. В котором часу? - В десять. Ждите меня около университета. - Хорошо, - сказал он. Он крепко пожал ей руку. Она улыбнулась, и он вышел. Летчики начинали уже терять терпение, когда он вернулся в Фалерон, но очень обрадовались, узнав, что сегодня они не вылетают. Делать им было нечего, и они отправились в город, в кино. В кино жизнь всегда кажется прекрасной. На экране мистер Эррол Флинн выступал в роли Робин Гуда. Шервудский лес был показан красочно и очень эффектно, и Квейлю хотелось верить, что это действительно Шервудский лес, хотя он знал, что Шервуд совсем не таков. На мгновение его охватила тоска по родине, но в это время покойный Герберт Мундин вместе с другими актерами спрыгнул с деревьев. Очень хорошо сделали Квейль и остальные, что пошли в кино: здесь не было дождя, и сами они уже не были грязными и мокрыми, потому что забыли об этом. Нет чувства приятнее, чем душевное волнение без всякой нервозности и без всякой примеси чего-то физического. Сейчас они испытывали душевное волнение без чувства ответственности и угрожающей опасности. Это было очень хорошо в их положении; совсем иначе было бы, если бы то, что они делали изо дня в день, не разрушало, а созидало. После того как режиссер соединил руки мистера Флинна и мисс Хэвиллэнд, был показан репортаж с фронта. Они не понимали греческих надписей, но видели скорчившихся от холода, устало и нестройно марширующих измученных греческих солдат. Они встали и вышли. В десять вечера Квейль был у подъезда университета и стал ждать Елену. Дождь прекратился, тучи рассеялись, небо прояснилось. Он знал, что завтра будет хорошая погода. Ему не хотелось думать об этом, не хотелось покидать город. Лариса - та же пустыня, только вместо пота и пыли будут грязь и слякоть. И там холоднее, чем здесь, а это хуже, чем жара. В Афинах так хорошо: толпы людей, новые дома. Не хочется уезжать отсюда. Он знал, что Лариса - просто большая деревня со старыми домами, с добродушными спокойными жителями, на редкость приветливыми, как все эти люди; но там нет той нарядности и лоска, которые так влекут к себе после боевой обстановки. - Это вы? - Елена коснулась его руки в тот момент, когда он следил за автомобилем, буксовавшим на мостовой. - Хэлло, - сказал он. - Мы поедем на автобусе. Остановка тут недалеко. Она взяла его под руку. Он возразил: - Нет, мы возьмем такси. - Солдатам такси не по средствам, - шаловливо сказала она. - Я лейтенант авиаотряда и не женат. Мне по средствам. - А что это за чин - лейтенант авиаотряда? - По чину я то же, что капитан в армии. - Значит, у вас много денег? - Да. - Ну как хотите. Только не ведите неосторожных разговоров в такси. Они спокойно шагали в пропитанной сыростью тьме, дождевая вода холодно поблескивала на листьях деревьев и на асфальте мостовой. По дороге им попалось старое такси. Елена объяснила шоферу по-гречески, куда ехать, тот стукнул по счетчику, и они покатили. По мокрым белесовато-черным улицам они выехали на Кефисское шоссе, и Пентеликонские горы, темные, уходящие в необозримую высь, вдруг выросли перед ними, словно они ехали прямо на стену гор. Одной рукой Квейль обнял Елену, другой схватил ее за руку. - Не надо здесь. Пожалуйста, - тихо сказала она. - Не здесь. Он отнял руки и отодвинулся в угол. Она наклонилась к нему и ласково сняла с него пилотку. Этот жест говорил о дружеском расположении, а вовсе не об отказе. Все же он чувствовал себя неловко после полученного отпора. - Я охочусь на территории Лоусона? - деловито спросил он. - Молчите! Не говорите глупостей. Я не территория. А если бы и была, то не принадлежала бы Лоусону. Она положила его пилотку рядом с собой и взяла его за руку, но не придвигалась и сидела молча, пока старое такси громыхало по шоссе, подпрыгивая на выбоинах. Она остановила такси далеко от дома. Они вышли, и она кивнула Квейлю, чтобы он расплатился с шофером. Когда такси отъехало, она сказала: - Мы найдем потом другое для вас. А сейчас мы можем пройтись. Незачем посвящать шоферов в свои дела, - это неосторожно. Когда они проходили по грязной немощеной тропинке, Квейль взял ее под руку. Их пальцы сплелись, и обоим стало тепло. - Почему вы не сможете больше видеться со мной? - спросила она. - А для вас это имеет значение? - Да, - сказала она. - Но если нельзя говорить, то не надо. Так будет лучше. - Я хочу точно знать, где вы будете находиться, - сказал он. - Вы можете писать мне по адресу Красного Креста. Только просите кого-нибудь написать вам адрес по-гречески. - Но ведь вы уезжаете из Афин. Когда вы едете? - Я думаю, на следующей неделе, - сказала она. - А там, в этом новом месте, смогу я вас там отыскать? - В Янине? Да. Помните - Янина. Янина. - Не забуду, - сказал он. Он потянул ее за руку и остановился. Потом повернул ее лицом к себе и поцеловал в губы. Она не оттолкнула его. Ее жаркие губы были крепко сжаты. Он забыл все на свете. Он чувствовал только, как горит его лицо и как по всему телу разливается теплота этой девушки. Он оторвался от нее, и они медленно пошли дальше. Он молчал. Молчал, так как знал, что всякие слова неуместны. А он чувствовал, что не хочет позволять себе с ней ничего неуместного. - Это глупо, - сказала она. - Ничуть не глупо, - возразил он. - Вы уедете. Я уеду. А мы вот что делаем. - Ничуть не глупо. Мы будем видеться. Ему не хотелось говорить. - Не в этом дело, а в том, что впереди ничего нет. - Почему нет? Квейль хотел снова обнять ее, но она не остановилась. - Потому, что все это слишком сложно, - сказала она. - И потому, что вы уедете. - Я же вернусь, - сказал он. - Да нет же! Я хочу сказать - уедете из Греции. Она не нервничала и говорила очень спокойно. Квейль предпочел бы меньше твердости. Он остановил ее, и на этот раз ее губы трепетали, как напряженно бьющийся пульс. Ее руки обвились вокруг его шеи, и, возбужденный теплотой ее тела, он стал целовать ее сначала страстно, потом очень нежно. Она вырвалась из его объятий. - Плохо то, что не скоро повторится такая минута. - Она по-прежнему говорила спокойно. - Вы забудете? - спросил он. - Не знаю. Но знаю, что плохо разлучаться надолго. - Не всегда. Скажите, что не всегда. - Не знаю, - сказала она. - Не знаю. Они приближались к дому. Начал моросить мелкий дождь. Квейль опять поцеловал ее и погладил по голове. Волосы ее были мягкие и мокрые. Его пальцы ощупывали их, они были очень густые, ложились прядями на плечи и обрамляли лоб пышной и ровной челкой. - Не забудешь? - тихо и страстно произнесла она. - Нет. Он потерял голову. Он это чувствовал. Он это знал. - Нет, - повторила она и резким жестом нагнула его голову к себе. - Я сообщу свой адрес. Жди здесь. - Буду ждать, - обещал он, хотя знал, что не будет. - Дальше не надо, - сказала она, когда они подошли к воротам. - Как хочешь. Он поцеловал ее еще раз в полуоткрытые мягкие губы, а она с величайшей нежностью провела рукой по его волосам. Затем он быстро повернулся и зашагал прочь, думая о том, как он теперь доберется домой, - она совсем забыла, что обещала найти для него такси. 6 На другое утро погода была ясная. Они вылетели еще до рассвета и набрали значительную высоту, чтобы преодолеть Парнас. С самого старта в воздухе сильно болтало, и Квейль продолжал набирать высоту, чтобы выйти из неспокойных слоев атмосферы, но и на высоте двенадцати тысяч футов было неспокойно, да еще при встречном ветре скоростью двадцать миль в час, что сильно сказывалось на расходе горючего. Лететь было скучно, и приходилось следить за собой, чтобы не задремать. Пилотирование сводилось к сидению вразвалку с постоянным положением дросселя и на постоянном курсе. Квейль хотел сохранить строй и все время оглядывался - не отстал ли Тэп и держатся ли выше Вэйн и Ричардсон. Это стало у него, впрочем, привычкой - постоянно оглядываться назад, не пристроился ли в хвост итальянец, даже когда, как сейчас, был один шанс на тысячу встретить итальянский истребитель в этой зоне. Внизу открывалась живописная панорама, по мере того как поднимались горы и все шире развертывались долины, развертывались, пока не охватили горы со всех сторон. Низко нависшее облако скрыло на время вершины гор, а по склонам поползли зеленые тени лесов, придавая картине еще более красочный вид. Очень красиво все это было с высоты двенадцати тысяч футов. Когда-нибудь, думал Квейль, надо будет приехать сюда и посмотреть на всю картину снизу. Или хотя бы на часть картины. И вернуться к нормальному представлению о времени и пространстве, отделяющих одно место от другого. Эти места особенно было бы интересно обойти пешком. После войны было бы чудесно это проделать... После войны... Он постарался отогнать мысль о том, что будет после войны, перевел взгляд на приборную доску, чтобы отогнать эту мысль, но она крепко засела в мозгу. После войны... Что будут делать Горелль, Вэйн, Тэп, Ричардсон или Стюарт, Констэнс, Соут, да и все они, после войны? И чем они, черт возьми, занимались до войны? Он не знал. Не знал потому, что не спрашивал их; а не спрашивал потому, что это дало бы им право, в свою очередь, задавать вопросы ему, а этого он не хотел. Почему? Что за беда, если они спросят? Почему не ответить? Он слушал лекции в лондонском университете, собирался стать инженером. Так, хорошо, но разве это хоть кому-нибудь из них интересно! Вот, например, Тэп. Квейль знал, что он делал до войны. Шатался по Лондону и швырял деньгами направо и налево, так как не знал, куда их девать. Имя Тэпа иногда встречалось в светской хронике, и он был очень удивлен, когда Тэп появился в их эскадрилье и ему пришлось обучать его, а также и Горелля, некоторым особым маневрам на "Гладиаторе". Горелль был совсем еще юнцом, когда началась война. Лет восемнадцати, не больше. Он поступил в колледж короля Вильгельма, когда Квейль уже кончал его. Возможно, что они и встречались там, но он не помнил этого юношу с открытым лицом, ослепительными зубами и волнистыми волосами. Из него выйдет толк в жизни, думал Квейль, если только он уцелеет. Парень здоровый, простой, глубоко порядочный, не мучающий себя сложными вопросами. Вроде Вэйна, только Вэйн как австралиец более практичен. Вэйн отлично разбирался во всякой обстановке и всегда знал, что надо делать. Он весь был такой же подвижной, как его смуглое, скуластое лицо, а его протяжный говор при первом знакомстве можно было принять за "кокни". Но когда Тэп как-то сказал ему это, он очень рассердился. Он тоже еще совсем юнец, но, по-видимому, успел познакомиться с практической стороной жизни: вечно говорит об овцеводческой ферме в Австралии, на которой он вырос. Что его заставило стать летчиком? Они, вероятно, все такие в Австралии, интересно было бы съездить туда после войны. А Ричардсон, курчавый, положительный Ричардсон, который вечно спорит с Тэпом, потому что он серьезно смотрит на вещи, а Тэп совсем наоборот... Да, это уравновешенный и хороший боец, на него можно положиться. Но чем он занимался до войны, черт возьми? Он никогда не распространялся на этот счет, и Квейль вдруг почувствовал к нему уважение за это. Сейчас совершенно другая жизнь, не имеющая ничего общего с тем, что было до войны. И Брюер тоже никогда не говорил о том, что он делал до войны... Брюер... Высокий, жилистый, добродушный Брюер... Надо бы сойтись с ним ближе, подумал Квейль. Со всеми ними надо сойтись поближе. Эта мысль всегда приходит ему в голову, когда он летит над землей. Но сразу куда-то улетучивается, когда он садится на землю. Сдержанность - необходимая вещь в их профессии. Очень важное качество. Но надо больше обращать на них внимания, Квейль. Соут, например. Кто обращает внимание на Соута? На этого паренька с детским лицом?.. Всегда он на месте, но никогда не скажет ни слова. У него нет характера, или недостаточно характера, и он не может преодолеть свою скромность. Вот было бы у него такое чувство юмора, как у Констэнса... Квейль вспомнил, как однажды Констэнс, выйдя из кабины после полета, принялся так смеяться, что насилу мог рассказать, как он наклонился вперед, чтобы высмотреть один "КР-42", и у него подвернулась рука, а коленом он толкнул ручку управления и не успел опомниться, как перевернулся в воздухе, а когда потянул ручку управления назад, то случайно нажал спуск и выпустил пулеметную очередь чуть не в хвост Тэпу. И, слушая его, все хохотали, кроме Соута. Хикки раньше во многом напоминал Ричардсона, но он стал гораздо сдержаннее, по мере того как эскадрилья росла и появлялись новые люди. Херси, Тэп, Хикки и сам он, Квейль, составляли первоначальные кадры эскадрильи. Все остальные были, так сказать, новенькими. Херси раньше всех других вступил в эскадрилью. Он был, как полагается, равнодушным циником, но Квейль помнил случай, когда Херси во время налета итальянцев на Фуку так кипятился, что чуть не оторвал ему руку, пытаясь втащить на наблюдательную вышку, чтобы он мог следить оттуда за ходом бомбежки. Остаются еще Финн и Стюарт. Финн - светлый блондин, вроде Лоусона. И вообще он похож наружностью на Лоусона, думал Квейль. Стюарт и Финн всегда неразлучны - они очень подходят друг к другу. Они часто летят вдвоем отдельно от других. Оба они так молоды... - Джон, - услышал он вдруг, - меня скоро начнет тошнить. Давай поднимемся выше. Это был Тэп. Квейль только сейчас почувствовал, как сильно качает, и увидел впереди скопление облаков. Эскадрилья находилась на высоте тринадцати тысяч футов. - Ну как - поднимемся выше? - снова спросил Тэп. - Ладно, до пятнадцати тысяч! - ответил Квейль. - Только не отставай, Тэп! Квейль по продолжительности полета определил их местонахождение. Они миновали уже последнюю горную цепь, через полчаса можно будет начинать снижение. - Осталось каких-нибудь полчаса, Тэп. Не стоит забираться выше, - сказал Квейль в микрофон. Под ними была сейчас плотная облачность, слишком плотная, чтобы пробиться сквозь нее. Квейль попытался связаться с Ларисой. Он выровнял звено. С полчаса кружили самолеты над облачностью, но никаких "окон" в ней не было. Квейль приказал сомкнуться, не терять его из виду, и врезался носом в облачность. Она была густая, белая, и звено, снижавшееся в ней широкой спиралью, как по горной дороге, по-прежнему не находило "окон". Звено шло за Квейлем вплотную, пока не спустились до шести тысяч футов. В одном месте облачность была особенно густая. Воздушное течение, идущее к земле, захватило Квейля и бросило его книзу футов на пятьсот. Он видел за собой два самолета, но другие два отстали. Вэй и Ричардсон оторвались. На высоте двух тысяч облачность разорвалась, и Квейль очутился под ней. Он легко отыскал аэродром, и самолеты сели в строю на сырую, глубокую грязь. Хикки уже нашел пустой старый дом на окраине Ларисы. Квейль, Вэйн, Тэп, Ричардсон и Горелль вытащили из кабин свои фибровые чемоданы и вещевые мешки. Штаб гарнизона Ларисы предоставил в распоряжение Хикки большой "паккард", на котором они и проехали две мили до города. Дом, где они остановились, был пустой и отсыревший. Сырость под открытым небом - вещь вполне законная, но сырость и холод в доме действовали угнетающе. Лариса оказалась скорее деревней, чем городом. Старые дома из белого камня располагались квадратами кварталов по обе стороны вымощенных булыжником улиц. На главной улице, тянувшейся через весь город, попадались новые здания. На площади стояла новая гостиница с рестораном, но ресторан с улицы был заперт, и проникнуть туда не удалось. Смуглые, невысокие, тепло одетые греческие крестьяне, усталые на вид солдаты и мелкие торговцы Ларисы приветливо и радостно улыбались им, когда они проходили по улицам. Некоторые похлопывали их по плечу. Это были по большей части крестьяне, и Горелль сказал: - Я никогда не думал, что греки такие... Ричардсон, Вэйн, Горелль, Тэп и Квейль зашли в кафе, весьма мрачное снаружи, с крашеными деревянными ставнями. Кафе было тускло освещено простыми электрическими лампочками без абажуров, ветхие мраморные столики в беспорядке стояли на грязном дощатом полу. Летчики уселись за один из столиков, и к ним подошел седовласый официант. Он был одет, как и все здесь, и они не сразу признали в нем официанта. Кивнув головой и улыбнувшись, официант исчез и вернулся с пятью рюмками, наполненными прозрачной, похожей на воду жидкостью. Он поставил рюмки перед посетителями, быстро закивал головой и сказал что-то по-гречески. Квейль поднес рюмку к носу: пахло лакрицей. - Оузо, оузо, - сказал официант. - Ладно, - сказал Вэйн. - Мы выпьем. Он поднял рюмку. Они все подняли свои рюмки, повернулись лицом к залу, затем к официанту, громко сказали: "Ваше здоровье"! - и выпили. - Черт возьми! - сказал Тэп. - Вот это да! Напиток оказался очень крепким и напоминал по вкусу цитварное семя. Официант принес из буфета бутылку и снова наполнил рюмки. Потом он принес кофе по-турецки в маленьких чашечках. Они снова выпили. Крепкая влага разливалась по всем жилам. В дверях показался священник и направился к летчикам. У него были длинные волосы и длинная борода, одет он был в черную рясу с подрясником. - Мсье, - сказал он. - Монсеньор, - сказал Квейль. Священник ничего больше не произнес, только улыбнулся и потребовал бутылку. Ему тоже подали рюмку. Он не переставал подливать летчикам. Прочие посетители, рабочие и крестьяне в широких штанах и башмаках с загнутыми кверху носками, тоже подсели к ним. Компания расширилась, все продолжали пить, греки хлопали летчиков по спине и весело говорили между собой, причем Квейль неоднократно ловил слово "инглизи". Квейль чувствовал, что ему становится жарко и весело. Вэйн подружился со священником, пил с ним вровень и хлопал его по спине. Крестьяне и рабочие оживленно разговаривали. Одного они куда-то услали. И все время, рюмка за рюмкой, пили прозрачный напиток. Некоторые крестьяне пили его из стаканчиков, подбавляя воды, отчего напиток делался мутный, как облако. Все время греки возбужденно о чем-то толковали, а летчики обменивались между собой замечаниями по-английски. Разговор прерывался, когда они поворачивались к грекам, и греки молча улыбались им, а они улыбались грекам. Это молчание говорило больше слов и не нуждалось ни в каких пояснениях. Вскоре вернулся грек, которого услали из кафе. С ним был другой, одетый по-европейски, в пиджачную пару и коричневые ботинки. На голове у него была серая шляпа. - Вы англичане? - спросил новый грек по-английски. - Да. - Летаете? Сражаетесь? Ого! Добро пожаловать. Вы сражаетесь? - Да. Он повернулся к другим и сказал что-то по-гречески, потом снова обратился к летчикам: - Вы чудесные ребята. Мы видели сегодня, как вы прилетели. Ах, как хорошо! Греки что-то наперебой кричали ему, а он прислушивался. - Они просят передать вам свое приветствие. Они рады вас видеть в Ларисе и пьют за ваше здоровье. Все пьют. Да. Люди кивали головами, улыбались и поднимали рюмки. Вэйн встал, поклонился и тоже поднял рюмку. "Эллас", - сказал он, и, услышав от англичанина первое греческое слово, означавшее "Греция", - Вэйн заучил его в Аргентине, - греки сгрудились вокруг него, затопали ногами и осушили свои рюмки. - Моя фамилия - Георгиос. Я из Австралии - вот смотрите! Грек вытащил из кармана паспорт, на котором сверху значилось "Британский паспорт", а пониже, под австралийским гербом, - "Австралия". Все повернулись к Вэйну. Грек оказался австралийским подданным. Энтузиазму не было границ. - Вэйн. Смотри - земляк. Австралиец, понимаешь? Грек - земляк Вэйна! Это было замечательно, все шумно выражали свой восторг. - Ваше здоровье! - крикнул Тэп и залпом осушил свою рюмку. Вэйн был счастлив. Они тут же стали вспоминать Брисбэн. Потом Вэйн запел "Матильда пляшет", и грек тотчас же подхватил песенку. - Эх вы, несчастные томми! - крикнул Вэйн, дерзко вздернув вверх свой смуглый подбородок. - Сам ты несчастный австралишка! - крикнул ему Ричардсон. - Вы только послушайте, - не унимался Вэйн. Развалившись на стуле, он снова запел "Матильду". - Тише! - крикнул Тэп. Но Вэйн продолжал петь, а Георгиос, наклонившись к нему, подтягивал. Он тоже был счастлив, потому что Вэйн искал у него поддержки в этом шуточном национальном споре. - Куда вы годитесь! - орал Вэйн. - Вот смотрите - нас двое. Выходите на нас всей компанией. Всех уложим. А нас только двое - понимаете? Он повернулся к Георгиосу: тот широко улыбался. Квейль рассмеялся, когда Вэйн встал и принял угрожающую позу. - Когда мы налетаем на итальянцев, - шумел Вэйн, - они удирают от нас, как полоумные. Разве не правда? Он посмотрел вокруг. - И великолепно, - сказал Ричардсон. Куда делась его уравновешенность. - Задайте хорошенько этим мерзавцам! - воскликнул Георгиос. - Мы им покажем, - обещал ему Вэйн. Греки опять, перебивая друг друга, кричали что-то. Георгиос перевел: - Они говорят, что вы спасаете Грецию. Мы на земле, а вы в воздухе. Они еще хотят сказать, что мы ненавидим фашистов больше, чем вы, потому что у нас тоже есть фашисты. Вот почему мы так бьем их. Вы уничтожаете всех итальянцев в воздухе, а мы - на земле. - Передайте им, что они самые храбрые воины на земле, и мы будем рады очистить для них воздух, - сказал Вэйн. Каждое слово он подтверждал ударом кулака по плечу священника, и удары посыпались особенно щедро, когда он, кивая головой, слушал речь