о. Монолог закончился. Сколько он продолжался, Куин не знал. Только сейчас, когда его собеседник замолчал, он вдруг обнаружил, что сидят они в темноте. По всей видимости, прошел целый день. В какой-то момент, во время монолога Стилмена, в комнату заглянуло солнце, но Куин этого не заметил. Теперь же он сидел, погруженный во мрак и молчание, такие непроницаемые, что у него кружилась голова. Прошло несколько минут. Куин подумал, что теперь настала очередь и ему что-то сказать, но до конца уверен он в этом не был. Слышно было, как тяжело дышит сидящий напротив Питер Стилмен. В остальном же в комнате стояла мертвая тишина. Куин не знал; как себя вести. Он рассмотрел несколько возможностей, но затем одну за другой их отбросил. Сидел на диване и ждал, что произойдет дальше. Но вот молчание нарушил шуршащий звук: кто-то в чулках пересек комнату, щелкнул выключатель -- и комната озарилась ярким светом. Куин машинально повернул голову к источнику света и увидел, что слева от Питера рядом с настольной лампой стоит Вирджиния Стилмен. Молодой человек тупо глядел в одну точку, словно спал с открытыми глазами. Миссис Стилмен наклонилась к Питеру, положила руку ему на плечо и тихо произнесла на ухо: -- Пора, Питер. Миссис Сааведра ждет тебя. Питер поднял на нее глаза и улыбнулся. -- Я сгораю от нетерпения, -- сказал он. Вирджиния Стилмен ласково поцеловала мужа в щеку. -- Скажи мистеру Остеру до свидания, -- сказала она. Питер встал. А вернее, приступил к унылой, медленной процедуре высвобождения своего тела из объятий кресла. На каждом этапе этой процедуры происходили торможения, сбои, срывы, молодой человек то и дело застывал, что-то бормотал себе под нос, произносил слова, смысл которых Куин расшифровать не мог. Наконец Питер принял вертикальное положение. Он стоял перед своим креслом и с победоносным видом смотрел Куину прямо в глаза. А затем улыбнулся -- широко, без тени смущения. -- До свидания, -- сказал он. -- До свидания, Питер, -- сказал Куин. Питер неловко, взмахнул рукой, а затем медленно повернулся и направился к двери. Шел он нетвердой походкой, клонясь то вправо, то влево, ноги у него то сплетались, то, наоборот, разъезжались в разные стороны. В дальнем конце комнаты в освещенном дверном проеме его уже поджидала женщина средних лет в белом халате медсестры. "Миссис Сааведра", -- решил про себя Куин. Он провожал Питера глазами до тех пор"пока молодой человек не скрылся за дверью. Вирджиния Стилмен села напротив Куина в то же самое кресло, которое еще минуту назад занимал ее супруг. • - Я могла бы избавить вас от всего этого, -- начала она, -- но подумала, что будет лучше, если вы увидите его собственными глазами. -- Понимаю, -- отозвался Куин. -- Едва ли, -- с горечью заметила Вирджиния. -- Понять такое мудрено. Куин скривился в улыбке, а затем, набравшись смелости, сказал: - Что я понимаю, а что нет, по-моему, не столь уж важно. Вы наняли меня, и чем скорее я приступлю к делу, тем лучше. Насколько я могу судить, оно не терпит отлагательств. Я вовсе не претендую на то, чтобы понять Питера, оценить, сколько всего вы перенесли. Моя задача -- оказать вам помощь. Как говорится, хотите -- берите, хотите -- нет. Куин немного воодушевился. Что-то подсказывало ему, что тон им выбран правильный, и он вдруг испытал какое-то особое удовольствие, словно сумел переступить через себя самого. -- Вы правы, -- согласилась Вирджиния Стилмен. -- Конечно же, вы правы. Она помолчала, затем набрала полную грудь воздуха, однако продолжать не спешила, словно репетируя в уме то, что ей предстоит сказать. Куин заметил, как она судорожно стиснула подлокотники. - Я готова согласиться, -- нарушила наконец молчание она, -- что Питера понять нелегко, особенно когда общаешься с ним впервые. Все это время я простояла в соседней комнате, слушая, что он вам рассказывал. Питер далеко не всегда говорит правду, что, впрочем, вовсе не значит, будто все вами услышанное ложь. -- Вы хотите сказать, что чему-то из его рассказа следует верить, а чему-то нет. -- Совершенно верно. - Ваши интимные отношения или их отсутствие меня нисколько не заботят, миссис Стилмен, -- заметил Куин. -- Даже если Питер сказал правду, значения это не имеет. В моей работе случается всякое, и, если будешь торопиться с выводами, ничего не добьешься. Я привык не только выслушивать чужие тайны, но и держать язык за зубами. Если какой-то факт не имеет прямого отношения к делу, меня он не интересует. Миссис Стилмен покраснела. - Я просто хотела, чтобы вы знали: слова Питера не соответствуют действительности. Куин пожал плечами, достал из пачки сигарету и закурил. - Как бы то ни было, -- сказал он, -- это несущественно. Меня больше интересуют другие вещи, о которых говорил Питер. Они-то, насколько я могу понять, действительности соответствуют, и, если это так, мне хотелось бы узнать вашу точку зрения. - Да, соответствуют. -- Вирджиния Стилмен разжала пальцы, которыми сжимала подлокотник, и подперла подбородок правдой рукой. Задумалась. Олицетворение честности. -- Питер ведет себя как дитя, но то, что он говорит, -- правда. -- Расскажите мне про его отца. То, что сочтете нужным. - Отец Питера родом из Бостона. О бостонских Стилменах вы слышали наверняка. В девятнадцатом веке выходцы из этой семьи были губернаторами штата, епископами англиканской церкви, послами, один представитель этого рода был даже президентом Гарварда. В то же время Стилмены не брезговали и коммерцией: наживались на текстиле, судостроении, бог знает на чем. Подробности несущественны. Важно, чтобы вы имели представление о семье Стилменов в целом. Отец Питера, как и все Стилмены, поступил в Гарвард, изучал там философию, историю религии и, по отзывам всех, кто его знал, студентом был блестящим. Защитив диссертацию о теологических толкованиях роли Нового Света в шестнадцатом -- семнадцатом веках, он устроился на работу в религиозный отдел Колумбийского университета и вскоре после этого женился на матери Питера. О ней мне известно мало. Судя по фотографиям, которые попадались мне на глаза, она была очень хороша собой, при этом хрупка, болезненна, немного похожа на Питера: такие же водянисто-голубые глаза и прозрачная кожа. Когда, через несколько лет после свадьбы, родился Питер, Стилмены жили в огромной квартире на Риверсайд-драйв. Стилмен сделал блестящую академическую карьеру, диссертацию переработал в монографию -- книга имела огромный успех -- и в возрасте тридцати четырех -- тридцати пяти лет получил "полного" профессора. Но тут умерла мать Питера. От чего -- так и осталось загадкой. Сам Стилмен утверждал, что скончалась жена во сне, однако нельзя было исключить и самоубийство. Как будто бы передозировка -- доказать, впрочем, так ничего и не удалось. Поговаривали даже, что Стилмен убил жену, но это были лишь слухи, не более того. Вообще вся история прошла совершенно незаметно. Питеру тогда было всего два года, и ребенок он был совершенно нормальный. После смерти жены Стилмен, по-видимому, мало им занимался. Была нанята няня, которая полностью взяла Питера на себя. Затем, через несколько месяцев, Стилмен ни с того ни с сего няню выгоняет. Я забыла ее имя -- мисс Барбер, кажется; впоследствии она давала показания в суде. Как будто бы Стилмен в один прекрасный день пришел домой и заявил, что впредь займется воспитанием Питера сам. Он послал в Колумбийский университет заявление об отставке, где писал, что уходит с работы, чтобы всецело посвятить себя сыну. В деньгах он не нуждался, поэтому уговорить его остаться не удалось. После этого Стилмен перестал появляться на людях. Жить он продолжал в той же самой квартире, однако на улицу выходил редко. Собственно говоря, никто толком не знает, что произошло. Возможно, он увлекся какими-то заумными религиозными идеями, о которых писал. Как бы то ни было, Стилмен помешался, начисто лишился рассудка. Подумайте сами: он посадил Питера в одной из комнат, заколотил окна и продержал его взаперти девять лет. Только представьте, мистер Остер. Девять лет. Все свое Детство ребенок провел в кромешной тьме, в полном одиночестве; все его контакты с внешним миром сводились к тому, что отец время от времени его избивал. Я живу с результатами этого эксперимента и могу подтвердить, что ущерб Питеру нанесен чудовищный. Сегодня вам повезло -- Питер был в форме. Чтобы вывести его из того состояния, в котором он находился, понадобилось тринадцать лет, и будь я проклята, если позволю кому-нибуДь вновь причинить ему вред. Миссис Стилмен замолчала, чтобы перевести дух. Куин вдруг почувствовал, что она на грани срыва -- еще одно слово, и с ней начнется истерика. Ему следовало срочно что-то сказать, иначе разговор начинал терять смысл. -- Как Питера нашли? -- спросил он. Вирджиния тяжело вздохнула и посмотрела на Куина в упор. -- Был пожар, -- ответила она. -- Поджог? -- Никто не знает. -- А что думаете вы? - Я думаю, что Стилмен в это время находился у себя в кабинете. Там он вел записи своих экспериментов и, видимо, пришел к выводу, что замысел не удался. Это вовсе не значит, что он пожалел о том, что сделал, -- просто почувствовал, что потерпел неудачу. В ту ночь он, вероятно, окончательно в себе разочаровался и решил сжечь компрометирующие его бумаги. Но пожар распространился на всю квартиру, и большая ее часть сгорела. По счастью, комната Питера находилась в другом конце длинного коридора, и его удалось спасти. -- А потом? - А потом несколько месяцев тянулось расследование. Прямые улики отсутствовали -- бумаги Стилмена погибли в огне. С другой стороны, достаточно было взглянуть на Питера, на комнату, где отец держал его взаперти, на эти страшные доски, которыми были заколочены окна... Так что в конце концов следствию удалось докбпаться до истины, и Стилмена судили. -- И к чему присудили? -- Его признали невменяемым и положили на принудительное лечение. -- А Питер? -- Питер тоже попал в больницу. И выписался всего два года назад. -- Там вы с ним и познакомились? -- Да. В больнице. -- Каким образом? - Я была его логопедом. Работала с Питером каждый день на протяжении пяти лет. -- Простите за любопытство, но как вышло, что вы поженились? -- Это долгая история. -- Я не тороплюсь. -- Не в этом дело. Боюсь, вы не поймете... -- Вы в этом уверены? - Если в двух словах, то иного способа забрать Питера из бо'льницы и дать ему возможность вести более или менее нормальную жизнь у меня не было. -- А стать его законным опекуном вы разве не могли? - Это очень сложная процедура. К тому же тогда Питер был уже совершеннолетним. -- Получается, что вы пожертвовали собой? - Не совсем так. До этого я уже была один раз замужем -- неудачно. Рисковать еще раз мне не хотелось. А тут, по крайней мере, у меня появлялась цель в жизни. -- Правда, что Стилмена должны скоро выпустить? -- Завтра. Завтра вечером его поезд приходит на Центральный вокзал. - И вы боитесь, как бы старик не стал преследовать Питера? У вас дурное предчувствие или есть какие-то доказательства? - И то и другое. Два года назад Стилмена уже собирались выписать. Но он прислал Питеру письмо, и я показала его в клинике. Тогда они решили, что с выпиской поторопились. -- Что было в этом письме? - Совершенно безумное письмо. Стилмен называл сына дьяволенком, угрожал ему. -- Это письмо у вас? -- Нет. Два года назад я отдала его в полицию. -- Оригинал или копию? -- Простите, вы полагаете, что это имеет значение? -- Как знать. -- Если хотите, я могу попробовать это письмо достать. -- Насколько я понимаю, других писем такого рода не было? - Нет, больше писем Стилмен не писал. И вот теперь врачи считают, что он готов к выписке. Это официальная точка зрения, и поделать я ничего не могу. По- моему, Стилмен просто сделал надлежащие выводы. Он понял, что, если и впредь будет угрожать сыну, его не выпустят никогда. -- Поэтому вы и волнуетесь. -- Именно поэтому. -- Но каковы планы Стилмена, вам неизвестно? -- Нет. -- Чего вы ждете от меня? - Я хочу, чтобы вы установили за Стилменом слежку. Чтобы выяснили, что у него на уме. Чтобы помешали ему разыскать Питера. -- Иными словами, вы предлагаете мне сесть ему на хвост. -- Что-то в этом роде. -- Вы должны понять, что помешать Стилмену подойти к вашему дому я не могу. Предупредить вас -- другое дело. Или прийти вместе с ним. -- Понимаю. Главное, чтобы мы чувствовали себя защищенными. .-- Хорошо. Как часто мне выходить с вами на связь? -- Мне бы хотелось, чтобы вы сообщали о том, как обстоят дела, каждый день. Давайте договоримся, что вы будете звонить вечером, между десятью и одиннадцатью. -- Прекрасно. -- Что-нибудь еще? -- Еще несколько вопросов. Меня интересует, например, как вы узнали, что Стилмен приезжает на Центральный вокзал завтра вечером. -- Узнала, потому что хотела узнать, мистер Остер. На карту поставлено слишком много, и рисковать я просто не имею права. Если за Стилменом не будет установлена слежка с той минуты, как он выйдет из поезда, он без труда растворится в городе. Этого допустить нельзя. -- Каким поездом он приезжает? -- Поездом из Поукипси. В шесть сорок одну. -- Надо полагать, у вас есть фотография Стилмена? -- Да, конечно. -- Мой следующий вопрос касается Питера. Зачем надо было ставить его в известность о приезде отца? Не лучше ли было держать эту информацию при себе? -- Безусловно. Но когда мне сообщили о выписке отца, Питер поднял отводную трубку и разговор слышал. Мне ничего не оставалось, как все ему рассказать. Питер бывает очень упрям, и лучше говорить ему правду. -- И последний вопрос. Кто рекомендовал вам меня? -- Майкл, муж миссис Сааведры. В свое время он служил в полиции, навел справки и выяснил, что для такой работы лучше вас в городе нет никого. -- Вы мне льстите. -- Поговорив с вами, мистер Остер, я убедилась, что Майкл прав: мы нашли нужного человека. Эти слова Куин воспринял как намек на то, что пора уходить. Он засиделся. Все шло хорошо, гораздо лучше, чем он ожидал, вот только болела голова и ныло все тело--такого не было уже много лет. Еще полчаса, и он расклеится окончатель? но. -- Я беру сто долларов в день плюс расходы, -- сказал он. -- Если вы дадите мне аванс, это будет доказательством того, что я на вас работаю; тем самым мы вступим в официальные отношения сыщик -- клиент, то есть в отношения строжайшей конфиденциальности. Вирджиния Стилмен загадочно улыбнулась -- словно каким-то своим тайным мыслям. А может, ее позабавила двусмысленность его последних слов. Куин так этого до конца и не понял -- как и всего того, что произошло с ним в последующие дни и недели. -- Сколько бы вы хотели получить? -- спросила она. -- Мне безразлично. Решайте сами. -- Пятьсот? -- Этого будет более чем достаточно. -- Хорошо. Пойду возьму чековую книжку. -- Вирджиния Стилмен встала и вновь улыбнулась Куину. -- Заодно принесу вам фотографию Стилмена-старшего. Мне кажется, я знаю, где она. Куин поблагодарил и сказал, что подождет. Он проводил ее глазами и вновь поймал себя на том, что представил, как бы она выглядела без одежды. "То ли в ней и в самом деле есть что-то неотразимое, -- раздумывал он, -- то ли у меня опять крыша поехала..." Но тут Вирджиния Стилмен вернулась, и он решил отложить свои размышления на потом. -- Вот чек, -- сказала она. -- Надеюсь, я все написала правильно. "Да, да, -- подумал Куин, разглядывая чек, -- все в полном порядке". Он был собой доволен. Чек, разумеется, был выписан на Пола Остера, и Куина, таким образом, нельзя было обвинить в том, что он, не имея лицензии, выдает себя за частного детектива. Теперь все встало на свои места. Его нисколько не смущало, что денег по такому чеку он никогда получить не сможет. Ясно, что такая работа делается не за деньги. Куин спрятал чек во внутренний карман пиджака. - Простите, более свежей фотографии не нашлось, -- говорила.между тем Вирджиния Стилмен. -- Эта, к сожалению, двадцатилетней давности. Другой, боюсь, мне не отыскать. Куин посмотрел на фотографию Стилмена в надежде на неожиданное озарение, на то, что какое-то шестое чувство позволит ему проникнуть в душу этого человека. Но лицо на фотографии было непроницаемым. Лицо как лицо. Еще несколько секунд он вглядывался в черты Стилмена -- нет, такое лицо может быть у кого угодно. - Дома рассмотрю повнимательнее, -- сказал он, пряча фотографию в тот же карман, что и чек. -- Надеюсь, что завтра на вокзале его узнаю. Не изменился же он до неузнаваемости! - Очень хочется в это верить, -- отозвалась Вирджиния Стилмен. -- На вас вся надежда. -- Не беспокойтесь, -- сказал Куин, -- я ни разу еще никого не подвел. Она проводила его до дверей. Несколько секунд они стояли на пороге молча, не зная, надо ли что-то добавить или пришло время попрощаться. И тут Вирджиния Стилмен ни с того ни с сего обвила руками шею Куина, поймала губами его губы и, запустив язык ему в рот, страстно его поцеловала. Куин был настолько ошарашен, что удовольствия от поцелуя не получил. Когда наконец он снова смог дышать, миссис Стилмен отступила чуть в сторону и сказала: - Это чтобы вы не верили Питеру на слово. Мне очень'важно, чтобы вы поверили мне. -- Я вам верю. А если б и не верил, какое это имеет значение? -- Я просто хотела, чтобы вы знали, на что я способна. -- Теперь, похоже, знаю. Она взяла его правую руку в свои и поднесла к губам. -- Спасибо, мистер Остер. Вы -- находка, я в этом нисколько не сомневаюсь. Куин пообещал, что позвонит вечером следующего дня, и сам не заметил, как переступил через порог, вызвал лифт и спустился на первый этаж. Когда он~вышел на улицу, был первый час ночи. 4 О случаях наподобие того, который произошел с Питером Стилменом, Куин слышал и раньше. Еще в прежней жизни, вскоре после рождения сына, он написал рецензию на книгу о дикаре из Авейрона и тогда довольно много читал на эту тему. Насколько он помнил, древнейшее упоминание о подобном эксперименте встречается в сочинениях Геродота: египетский фараон Псамтик в седьмом веке до нашей эры изолировал от мира двух младенцев и велел находившемуся при них слуге в их присутствии не раскрывать рта. Геродот (хроникер крайне ненадежный) пишет, что младенцы тем не менее говорить научились -- первое произнесенное ими слово было фригийское слово "хлеб". В средние века, в надежде обнаружить "естественный человеческий язык" и с использованием тех же методов, эксперимент этот повторил император Священной Римской империи Фридрих II, однако дети умерли, так и не заговорив. Вспомнилась ему история и вовсе неправдоподобная: шотландский король Джеймс IV, живший в начале шестнадцатого века, заявил, что шотландские дети, изолированные таким же образом, начинали говорить "на очень приличном древнееврейском языке". Однако интерес к подобным опытам проявляли отнюдь не только маньяки и пустые Мечтатели. Даже человек такого здравого и скептического ума, как Монтень, уделил этому вопросу немало внимания; в одном из своих наиболее значительных эссе "Апология Реймона Себона" он писал: "Нам кажется, что ребенок, коего вырастили в полном одиночестве, вдали от любых связей с себе подобными (что было бы экспериментом весьма сложным), обзаведется в конце концов речью для выражения своих мыслей. Малоправдоподобно, чтобы Природа отказала нам в тех возможностях, каковые даровала она другим живым существам... Предстоит, однако ж, еще выяснить, на каком языке заговорит этот младенец; то же, что говорится предположительно, представляется нам далеким от истины". Встречались также случаи непреднамеренной изоляции: потерявшиеся в лесу дети, высаженные на необитаемый остров матросы, младенцы, которые росли среди волков, -- а также случаи, когда садисты-родители держали своих детей взаперти, приковывали их цепями к кровати, избивали в чуланах, жестоко истязали -- и все потому, что не в силах были справиться с собственным безумием. В свое время Куин познакомился с обширной литературой по этому вопросу. Например, шотландский моряк Александр Селькерк (считается, что именно он послужил прообразом Робинзона Крузо) прожил четыре года в полном одиночестве на необитаемом острове неподалеку от берегов Чили и, по словам капитана корабля, спасшего егв в 1708 году, "из-за отсутствия речевой практики настолько забыл свой язык, что нам приходилось, дабы его понимать, прилагать немало труда". Спустя двадцать лет в лесу, неподалеку от немецкого города Хамельна, был обнаружен Петер из Ганновера, немой голый дикарь лет четырнадцати, которого доставили ко двору английского короля Георга I, оказавшего ему особое покровительство. И Свифт, и Дефо получили возможность увидеть мальчика собственными глазами, в связи с чем Дефо издал в 1726 году памфлет под названием "Очерк чистой природы". Говорить Петер так и не научился и спустя несколько месяцев был отправлен обратно на родину, где дожил до семидесяти лет, совершенно не интересуясь ни женщинами, ни деньгами, ни прочими мирскими делами. Заинтересовала Куина и история Виктора, дикаря из Авейрона, который был найден в 1800 году. Благодаря терпеливому и тщательному уходу доктора Итара Виктор овладел элементарными речевыми навыками, однако говорил, как маленький ребенок. Еще большую огласку получил случай Каспара Хаузера, который объявился в Нюрнберге в 1828 году; Каспар был облачен в экзотические одежды и бормотал что-то совершенно бессвязное. Написать свое имя он сумел, в остальном же вел себя как сущий младенец. Городские власти приняли в нем участие и препоручили его заботам местного учителя; целыми днями Каспар сидел на полу, играл с деревянными лошадками и ничего, кроме хлеба и воды, в пищу не употреблял. Тем не менее определенного прогресса он все же добился: овладел навыками верховой езды, совершенно помешался на чистоплотности, пристрастился к красному и белому цвету и отличался исключительной памятью, особенно на имена и лица. И все же Каспар предпочитал не выходить на улицу, избегал яркого света и, подобно Петеру из Ганновера, был абсолютно равнодушен к женщинам и деньгам. Когда со временем память к нему вернулась, он, хоть и не без труда, припомнил, что много лет просидел на полу в темной комнате и что кормил его человек, который ни разу с ним не заговорил и старался не показываться ему на глаза. Вскоре после этих откровений какой-то негодяй набросился на Каспара, когда тот сидел в парке, и зарезал его кинжалом. Последние годы Куин гнал от себя воспоминания о подобных историях. Думать о детях, особенно детях, которых преследовали, с которыми дурно обращались, которые умерли, так и не успев повзрослеть, ему было тяжело. И если Стилмен был тем самым негодяем с кинжалом, если он вернулся, чтобы отомстить мальчику, чью жизнь загубил, -- Куин ему помешает. Он понимал, что вернуть к жизни собственного сына ему не дано, но вот не дать погибнуть другому в его силах. Сейчас такая возможность представилась, но, когда он вышел на улицу, мысль о том, что ему предстоит совершить, показалась сущим кошмаром. Он вспомнил маленький гробик с телом сына, вспомнил день похорон и как гроб опускали в землю. Вот что такое полная изоляция, сказал он себе. Вот что такое непроницаемая тишина. А ведь его сына тоже звали Питер. На углу 72-й стрит и Мэдисон авеню Куин остановил такси. Пока машина ехала через парк в сторону Уэст-сайда, он смотрел в окно и раздумывал, те ли это деревья, которые видел Питер Стилмен, когда выходил на воздух и на свет. Интересно, видит ли Питер то же самое, что и он, или воспринимает мир совсем иначе? И если дерево -- не дерево, то что же оно такое? Выйдя из такси у своего дома, Куин вдруг почувствовал, что ужасно голоден. С раннего утра он ничего не ел. "Странно, как быстро пролетело время", -- подумал он. По его подсчетам, он просидел у Стилменов больше четырнадцати часов, и в то же время ощущение было такое, будто он пробыл там от силы часа три-четыре. В результате ему ничего не оставалось, как в недоумении пожать плечами и сказать себе: "Надо научиться смотреть на часы почаще". Он вернулся на Ю7-ю стрит, повернул налево на Бродвей и, двинувшись в сторону от центра, стал искать, где бы перекусить. Сегодня вечером в бар идти не хотелось: полумрак, пьяный гомон, хотя в принципе он ничего против баров не имел. Переходя 112-ю стрит, он увидел, что закусочная "Хайте" еще открыта, и решил зайти. Это было ярко освещенное и в то же время мрачноватое заведение с большим, забитым порножурналами стеллажом у стены, отсеком, где продавались писчебумажные товары, еще одним отсеком с газетами и с десятком столиков вокруг длинной стойки из жаростойкого пластика с вращающимися табуретами. За стойкой, в белом картонном поварском колпаке, стоял высокий пуэрториканец, в задачу которого входило приготовление жилистых гамбургеров, подогретых сандвичей с незрелыми помидорами и вялым зеленым салатом, молочных коктейлей и сдобных булок. Справа от пуэрториканца за кассой пристроился хозяин, маленький лысеющий человечек с курчавыми волосами и выжженным на руке ниже локтя номером заключенного концлагеря; курчавый распоряжался сигаретами, трубками и сигарами. В данный момент он сидел, погрузившись в чтение ночного выпуска "Дейли ньюс". В это время суток закусочная пустовала. В глубине за столиком два плохо одетых старика, один толстый, другой очень худой, изучали программку скачек. Перед ними стояли две пустые кофейные чашки. У входа, перед стеллажом, с открытым журналом в руках застыл, тупо уставившись на фотографию голой девицы, какой-то студент. Куин подсел к стойке и заказал гамбургер и кофе. Занявшись приготовлением гамбургера, пуэрториканец повернулся к Куину спиной и бросил через плечо: -- Смотрел сегодня бейсбол? -- Не получилось. Хорошие новости? -- Лучше не бывает. Уже несколько лет между Куином и этим человеком, имени которого он не знал, происходил один и тот же диалог. Однажды Куин завтракал в этой закусочной, они разговорились о бейсболе, и теперь, когда бы Куин ни пришел, беседа о бейсболе продолжалась. Зимой они обменивались впечатлениями, говорили о бизнесе и политике, однако во время бейсбольного сезона всегда обсуждался последний матч. Оба болели за "Метрополитене", и обреченность этой страсти их сблизила. Пуэрториканец покачал головой: - Первые два раза, когда Кингмен выходил бить, он сумел заработать два очка. Бах! Пушечный удар! Наконец-то бросил как надо и у нас появился шанс... Два -- один, конец девятого иннинга. У "Питсбурга" один на второй базе, один на третьей, при одном выбывшем, и "Метсы" меняют питчера, ставят Аллена. Аллен делает три умышленных промаха, чтоб противник прошел пешком до первой базы. У "Мет-сов" два варианта: либо пропустить игрока на базу, либо, если удар пройдет по центру, выбить из игры сразу двух. Пенья слабо бьет в сторону первой базы -- и мяч проскакивает у Кингмена между ног, представляешь? В результате двое зарабатывают два очка, и Нью-Йорку хана. -- Дейв Кингмен -- кусок дерьма, -- сказал Куин, уплетая свой гамбургер. -- Зато Фостер еще себя покажет, -- отозвался пуэрториканец. -- Выдохся твой Фостер. Кончился. Мордоворот. -- Куин жевал медленно, прощупывая языком, нет ли жил. -- Надо бы его обратно в Цинциннати отправить. Заказным письмом. - Ага, -- согласился бармен. -- Но в этом сезоне они за себя постоят. В любом случае, думаю, выступят лучше, чем в прошлом. - Даже не знаю. -- Куин откусил еще кусок. -- На бумаге это выглядит неплохо, а так -- кому играть-то? Стерне вечно с травмами, Бруксу не до бейсбола. Набрали молодежь из второй лиги... Муки хорош, но еще сыроват, к тому же до сих пор неизвестно, кого ставить справа. Есть, конечно, Расти, но этот еле ноги переставляет. А о хорошем питчере вообще забудь. Ши и нас бы с тобой взял, если б мы захотели... - Тебе надо тренером идти -- так ты все хорошо знаешь, -- усмехнулся бармен.-- "Метсы" бы с тобой первое место взяли. -- Зуб даю, -- отозвался Куин. Кончив есть, Куин направился в писчебумажный отдел. Пришла партия нового товара, и пачка из синих, зеленых, красных и желтых тетрадей радовала глаз. Он взял одну из них и проверил, разлинованы ли страницы. Писал Куин от руки, на машинке перепечатывал текст только набело, а потому всегда покупал тетради добротные, с крепким, скрепленным проволокой корешком. Теперь, когда он взялся за дело Стилмена, новая тетрадь была ему совершенно необходима. Сюда он мог бы записывать мысли, наблюдения, да и вопросы тоже и, таким образом, держать происходящее под постоянным контролем. Куин оглядел разноцветную пачку, прикидывая, какой тетради отдать предпочтение. По какой-то необъяснимой причине свой выбор он остановил на лежавшей в самом низу красной тетради, вытащил ее и осмотрел, бережно листая страницы большим пальцем. Объяснить самому себе, чем она ему так приглянулась, он не мог. Это была самая обыкновенная, стандартных -- восемь с половиной на одиннадцать -- размеров стостраничная тетрадь, и все же было в ней что-то особенное, как будто именно ей предназначалось вместить слова, слетавшие с его пера. Словно стесняясь собственных чувств, Куин поспешным движением сунул тетрадь под мышку, подошел к кассе и расплатился. Вернувшись спустя четверть часа домой, Куин вынул из кармана пиджака фотографию Стилмена и чек и аккуратно выложил их на письменный стол. Сбросил со стола мусор: обгоревшие спички, окурки, щепотку пепла, пустые баллончики для авторучки, медяки, использованные билеты, обрывки бумаги с какими-то закорючками, грязный носовой платок -- и положил на середину стола красную тетрадь. Затем задернул шторы, разделся догола и сел к столу. Раньше он никогда нагишом за стол не садился, однако сейчас это почему-то показалось ему уместным. Секунд двадцать-тридцать Куин сидел, стараясь не шевелиться, даже не дышать. Затем раскрыл красную тетрадь, достал ручку и вывел на первой странице свои инициалы: Д.К. -- Дэниэл Куин. Впервые за пять с лишним лет он написал в тетради свое собственное имя. Он было задумался над этим, но отвлекся. Перевернул страницу. Несколько секунд сидел, вперившись в белый лист и размышляя над тем, отчего он такой неисправимый болван. Затем коснулся пером верхней линейки и сделал в красной тетради первую запись. Лицо Стилмена. Вернее, лицо Стилмена, каким оно было двадцать лет назад. А какое оно теперь? Трудно сказать. Ясно одно: это не лицо сумасшедшего. Или я не прав? Не знаю, по-моему, лицо славное, я бы даже сказал, хорошее. Нежные складки в уголках рта. Глаза вроде бы голубые, пожалуй, даже бледно-голубые. Волосы и тогда-то редкие, теперь, значит, облысел -- поседел уж точно. Знакомый тип лица: думающее, нервное; такие обычно заикаются, в. запале брызжут слюной. Маленький Питер. Такое и вообразить-то невозможно. Приходится верить на слово. Непроницаемый мрак. Трудно представить себя на его месте: темно, плачу. Верится с трудом. Не хочется верить. И вникать тоже. Для чего? Это ж не вымысел. Это факт, свершившийся факт, и я взялся за эту работу, сказал "да". Если все пойдет хорошо, больших усилий не потребуется. Меня нанимали не вникать в ситуацию, а действовать. Это что-то новое. Не забывать об этом! Что тацДюпен говорит у По ? "Отождествление интеллекта следователя с интеллектом его противника". Но в данном случае это относится к Стилмену-старшему. Что, быть может, еще хуже. Больше всего меня смущает Вирджиния. И дело не в поцелуе, который можно объяснить целым рядом причин; и не в том, что говорил о ней Питер, -- это несущественно. Что смущает?Ее брак? Может быть. Абсолютная несообразность этого союза. А что, если она поступила так ради денег? Или находясь в сговоре со Стилменом? Это совсем другое дело. Но с какой целью? Зачем тогда, спрашивается, было меня нанимать? Чтобы был свидетель ее благих намерений? Не исключено. Хотя что-то слишком уме сложно. И все-таки: откуда у меня ощущение, что ей нельзя доверять? Опять лицо Стилмена. Мне вдруг показалось, что я его где-то видел. Может, много лет назад в своем районе -- еще до его ареста. Вспомнить, каково это -- носить чужую одежду. С этого, по-моему, и надо начать. Надо ли? Давным-давно, лет восемнадцать-двадцать назад, когда у меня не было денег, друзья давали мне поносить свои вещи. Старую куртку Дж. в колледже, например. Такое чувство, будто я залезаю в его шкуру. Вот, вероятно, точка отсчета. Самое же главное: помнить, кто я такой. Помнить, кем я должен быть. Непохоже, чтобы это быча игра. С другой стороны, пока никакой ясности нет. Например, сам-то ты кто? Если думаешь, что знаешь, зачем тогда врать? У меня нет ответа. Могу сказать только одно; слушай 'меня. Меня зовут Пол Остер. Это не настоящее мое имя. Все утро Куин просидел в библиотеке Колумбийского университета за книгой Стилмена. Приехал он рано, в здание библиотеки вошел первым, и тишина мраморных залов подействовала на него умиротворяюще, как будто ему разрешили спуститься в заброшенный склеп. Помахав перед мирно дремавшим при входе служителем читательским билетом выпускника университета, он выписал нужную ему книгу, получил ее, поднялся на третий этаж и, войдя в курительную, уселся в зеленое кожаное кресло. Майское солнце призывно светило в окно, манило побродить по улицам, подышать весенним воздухом, однако Куин искушению не поддался. Он повернул кресло спинкой к окну и раскрыл книгу. Книга "Сад и башня. Первые представления о Нью-Йорке" состояла из двух примерно одинаковых частей: "Миф о рае" и "Миф о Вавилоне". В первой говорилось, в основном, о первооткрывателях Америки, от Колумба до Рэли . По мнению Стилмена, путешественники, высадившиеся в Америке, полагали, что они попали в рай, в Эдем. Описывая свое третье путешествие, Колумб, например, замечает: "Я верю, что именно здесь и находится рай земной, куда дано войти лишь с Божьего соизволениях. О людях, населяющих эту землю, Петр Мученик' еще в 1505 году писал: "Кажется, будто они живут в том идеальном мире, о котором так много говорят старые авторы и в котором люди жили просто и невинно, не ведая, что такое бремя законов, распри, судьи или клевета; жили естественной жизнью". Примерно о том же пишет спустя полвека вездесущий Монтень: "На мой взгляд, то, что мы видим в этих народах, не только превосходит все поэтические картины золотого века, весь поэтический вымысел, выражающий счастливое состояние человечества, но и представления и помыслы самой философии". С самого начала, как полагал Стил-мен, открытие Нового Света способствовало развитию утопической мысли, явилось той искрой, что давала надежду на совершенствование человека -- от книги Томаса Мора 1516 года до пророчества Херонимо де Мендиета2, который спустя несколько лет писал, что Америка станет идеальным теократическим государством, истинным Градом Божьим. Существовала, впрочем, и противоположная точка зрения. Если одни считали, что индейцы ведут первозданно безгрешную жизнь, то другие видели в них диких зверей, исчадий дьявола -- в доказательство приводились обнаруженные в Центральной Америке людоеды. Испанцы использовали подобные взгляды для оправдания жестокой эксплуатации местного населения. Ведь если стоящее перед вами двуногое существо не считать человеком, делать с ним можно все что угодно. Только в 1537 году папа Павел III издал буллу, где индейцы провозглашались истинными, обладающими душой людьми. Спор тем не менее продолжался еще несколько веков; кульминационной точкой этого спора явился, с одной стороны, "благородный дикарь" Локка и Руссо, что заложило теоретическую основу демократии в независимой Америке, и с другой -- кампания, призывающая к уничтожению индейцев, ведь согласно глубоко укоренившемуся мнению хорошим может быть только мертвый индеец. Вторая часть книги начиналась с исследования грехопадения. Опираясь целиком на Мильтона и его сугубо пуританскую концепцию грехопадения в "Потерянном рае", Стилмен утверждал, что человеческая жизнь в том виде, в каком мы ее знаем, началась лишь после грехопадения. Ибо если в Райском саду не было Зла, то точно так же не было и Добра. Как заметил в своей "Ареопагитике" сам Мильтон, "из кожуры одного отведанного яблока возникли в мире, точно два близнеца, добро и зло". Этой фразе Стилмен уделяет особое внимание. Человек, чуткий к языку, любитель играть словами и смыслами, он показывает, что вовсе не случайно слово "отведать" и "ведать" одного корня: оба восходят к Древу познания, тому самому, с которого было сорвано яблоко и которое дало миру знание, иными словами, добро и зло. Рассуждал Стилмен и о парадоксальной двусмысленности слова "близнец", которое предполагает одновременно общность и раздельность, -- такую двусмысленность Стилмен усматривает во всем творчестве Мильтона. В "Потерянном рае", например, каждое ключевое слово имеет, с точки зрения Стилмена, два значения: одно -- до грехопадения, другое -- после. Чтобы проиллюстрировать свою гипотезу на конкретных примерах, Стилмен выделяет три таких слова -- чудовищный, змеиный, упоительный -- и показывает, что их употребление до грехопадения лишено назидательности, тогда как после него приобретает оттенок мрачноватый, двусмысленный, окрашенный, так сказать, познанием зла. Одной из задач Адама в раю было придумать язык, дать имя всему живому-и неживому. Существо совершенно невинное, он всякий раз доходил до сути вещей, проникал в их исконный смысл; называя предметы, он в буквальном смысле слова оживлял их. Вещь и ее наименование были равнозначны. После же грехопадения все изменилось. Названия больше не имели с предметами ничего общего; слова выродились в сочетание условных обозначений; язык теперь стоял от Бога особняком. Таким образом, история Райского сада -- свидетельство не только падения человека, но и падения языка. В Книге Бытия есть еще одна история про язык. По мнению Стилмена, повествование о Вавилонской башне -- почти точное воспроизведение того, что произошло в Райском саду, с той лишь разницей, что эпизод этот имеет всеобъемлющее значение для человечества. История Вавилонской башни приобретает особый смысл, если учесть, какое место в Библии она занимает: одиннадцатая глава Бытия, стихи с первого по девятый. Дело в том, что "башня Вавилонская: смешение языков" -- самый последний эпизод предыстории в Библии; в дальнейшем Ветхий Завет -- это главным образом история еврейского народа. Иначе говоря, башня Вавилонская выступает в качестве последнего доисторического образа. Комментарии Стилмена растянулись на много страниц. Начал он с исторического обзора различных традиционных интерпретаций, немало места уделил многочисленным неверным толкованиям, которыми оброс этот эпизод, и закончил подробным перечнем легенд из Агады (свода талмудистских толкований, не касающихся законодательных норм). Считается, писал Стилмен, что башня Вавилонская начала строиться в году 1996-м после Сотворения мира, примерно через 340 лет после Потопа, "прежде нежели рассеемся по лицу всей земли"1. Бог наказал людей за это желание, которое противоречило Божьему повелению в начале Бытия: "Плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и обладайте ею"2. Разрушив Башню, Бог тем самым заставил человека подчиниться этому предписанию. Впрочем, согласно другому прочтению этой библейской