ное, вас зря сюда вызвали. -- Его зовут Джон Нэш, и он убирает простыню, которой укрыто тело ребенка. Маленький мальчик -- слишком спокойный, слишком белый и совершенный для того, чтобы просто спать. Нэш говорит: -- Ему почти шесть. Подробности о Нэше: это здоровый такой мужик в белом халате. Он носит высокие белые ботинки на толстой подошве, а волосы убирает в хвост, который торчит на макушке, как чахлая пальмочка. -- Нам бы в Голливуде работать, -- говорит Нэш. -- В такой чистой бескровной смерти нет ни уродства, ни боли, и обратной перистальтики тоже нет -- когда в предсмертной агонии пищеварительная система начинает работать наоборот и тебя рвет фекалиями. Когда ты блюешь дерьмом, -- поясняет Нэш. -- Очень реалистичная сцена смерти. Он мне рассказывает про смерть в колыбельке. Чаще всего это случается в возрасте от двух от четырех месяцев. Более девяноста процентов всех смертей происходят до полугода. После десяти месяцев -- это уже редкое исключение. После года в свидетельстве о смерти ребенка пишут: причина не установлена. Вторая такая же смерть в семье считается убийством, пока не будет доказано обратное. В квартире в кооперативном доме обои на стенах зеленые. В детской кроватке фланелевое белье с рисунком из скотчтерьерчиков. В квартире пахнет аквариумом с ящерицами. Когда ребенку к лицу прижимают подушку, судебные медики называют такое убийство "мягким". Мой пятый мертвый ребенок -- в отеле у аэропорта. Книга была и на ферме, и в кооперативном доме. "Стихи и потешки..." Та же самая библиотечная книга с моей галочкой на полях. В отеле я ее что-то нс нахожу. Это номер с двуспальной кроватью. Ребенок лежит, скорчившись на односпальной кровати рядом с кроватью, где спали родители. На полке во встроенном шкафу -- цветной телевизор, 36-дюймоыый "Зенит" с пятьюдесятью шестью кабельными каналами. Плюс четыре канала местного телевидения. Ковер на полу коричневый, занавески -- коричневые с голубыми цветами. На полу в ванной -- влажное полотенце, испачканное кровью и зеленым гелем для бритья. Кто-то не спустил унитаз. Покрывала на кроватях темно-синие и прокурены сигаретным дымом. Книги не видно. Я спрашиваю офицера, что родители забирали из номера, и он говорит: вроде бы ничего. Но приходил человек из собеса и забрал кое-какую одежду. -- Да, и еще, -- говорит офицер, -- какие-то библиотечные книжки. Глава пятая Передняя дверь открывается, и на пороге стоит женщина. Она держит у уха мобильник. Улыбается мне, но говорит с кем-то другим. -- Мона, -- говорит она в трубку, -- ты давай там побыстрее. Мистер Стрейтор уже пришел. Она поднимает свободную руку, демонстрируя мне часы у себя на запястье, и говорит в трубку: -- Он минут на пять раньше. -- Ее другая рука с длинными ярко-розовыми ногтями с ослепительно белыми кончиками и маленький черный мобильник у уха почти не видны в искрящемся розовом облаке пышных волос. Улыбаясь, она говорит: -- Расслабься, Мона, -- и комментирует, глядя на меня; -- Коричневый спортивный пиджак. Коричневые брюки. Белая рубашка. -- Она хмурится и кривит губы. -- И синий галстук. Она говорит в трубку: -- Средних лет. Рост пять футов и десять дюймов, вес... фунтов сто семьдесят. Белый. Шатен, зеленые. -- Она слегка морщится в мою сторону. -- Прическа малость в беспорядке, и он сегодня не брился, но в целом вид у него безобидный. Она слегка подается вперед и произносит одними губами: моя секретарша. В трубку она говорит: -- Чего? Она отступает в сторону и машет мне свободной рукой, чтобы я заходил. Она поднимает голову, ловит мой взгляд и говорит: -- Спасибо, Мона, за заботу, но я не думаю, что мистер Стрейтор будет меня насиловать. Мы в особняке Гартоллера на Уолкер-Ридж-драив. Дом в старинном английском стиле. Восемь спален, семь ванных, четыре камина, большая столовая для приемов, малая столовая, бальный зал площадью в полторы тысячи квадратных футов на четвертом этаже. Отдельный гараж на шесть автомобилей и гостевой домик в саду. Открытый бассейн. Пожарная сигнализация и охранная система. Уолкер-Ридж-драив расположен в районе, где мусор вывозят пять раз в неделю. Здесь живут люди, которые понимают опасность хорошей судебной тяжбы, и когда ты приходишь и называешь себя, они улыбаются и соглашаются. Особняк Гартоллера очень красивый. Эти люди не пригласят тебя в дом. Они будут стоять в дверях и улыбаться. А если ты спросишь, они тебе скажут, что не знают истории этого дома. Это просто дом. Если ты будешь настаивать, они поглядят на пустынную улицу поверх твоего плеча, опять улыбнутся и скажут: "Ничем не могу вам помочь. Позвоните риэлтеру". На доме No3465 по Уолкер-Ридж-роуд висит скромная табличка: "Бойль. Продажа недвижимости". Прием только по предварительной записи. Еще в одном доме мне открывает женщина в форменном платье горничной. Девочка лет шести робко выглядывает из-за ее черной юбки. Горничная качает головой и говорит, что вообще ничего не знает. -- Позвоните риэлтеру, -- сказала она. -- Элен Бойль. Там есть телефон. А девочка сказала: -- Она злая колдунья. И горничная закрыла дверь. И вот теперь, в особняке Гартоллера, Элен Гувер Бойль проходит по гулким пустым белым комнатам. Она все еще говорит по мобильному. Облако пышных розовых волос, розовый костюм в обтяжку, белые чулки, розовые туфли на среднем каблуке. Густая ярко-розовая помада. Искрящиеся золотые и розовые браслеты позвякивают на руках: золотые цепочки, монетки и амулеты. Хватит, чтобы украсить немаленькую новогоднюю елку. Крупный жемчуг. Таким подавился бы даже конь. В трубку она говорит: -- Ты не звонила новым хозяевам Эксетер-Хауз? Они должны были в ужасе съехать оттуда еще две недели назад. Сквозь высокие двойные двери она проходит в другую комнату и в другую за ней. -- То есть, -- говорит она в трубку, -- что ты имеешь в виду: они там не живут? Высокие арочные окна выходят на каменную террасу. За террасой -- постриженная полосами лужайка. За лужайкой -- бассейн. В трубку она говорит: -- Так не бывает, чтобы люди купили дом за миллион двести и там не живут. -- В этих комнатах без мебели и ковров ее голос кажется громким и резким. Маленькая белая с розовым сумочка на длинной золотой цепочке -- через плечо. Пять футов шесть дюймов -- рост. Сто восемнадцать фунтов -- вес. Сложно сказать, сколько ей может быть лет. Она такая худая, что она либо при смерти, либо очень богата. Ее костюм пошит из какой-то узловатой отделочной ткани и украшен белой плетеной тесьмой. Он розовый, но не креветочно-розовый, а розовый, как креветочный паштет, сервированный на хрустящих хлебцах с веточкой петрушки и капелькой черной икры. Короткий пиджак облегает хрупкую талию, а широкие набивные плечи кажутся почти квадратными. Юбка короткая и обтягивающая. Огромные золотые пуговицы. Она носит кукольную одежду. -- Нет, -- говорит она в трубку. -- Мистер Стрейтор тут, рядом. -- Она поднимает тонкие брови, подведенные карандашом, и смотрит на меня. -- Я трачу зря время? -- говорит она в трубку. -- Надеюсь, что нет. Улыбаясь, она говорит в трубку: -- Хорошо. Вот он мне показывает, что нет. Мне интересно, почему она сказала, что я средних лет. Сказать по правде, говорю я ей, я не собираюсь покупать недвижимость. Она показывает на меня двумя пальцами с яркими розовыми ногтями и произносит одним губами: еще минуточку. На самом деле, говорю я, я нашел ее имя в протоколах, в конторе у окружного коронера. На самом деле я просмотрел все судебно-медицинские протоколы за последние двадцать пять лет на предмет смертей в колыбельке. Слушая, что говорят ей по телефону, не глядя на меня вообще, она кладет свободную руку на отворот моего пиджака и легонько отталкивает меня, но при этом не убирает руки. В трубку она говорит: -- Ну и в чем проблема? Почему они там не живут? Я смотрю на ее руку вблизи. Судя по этой руке, ей хорошо за тридцать. Может быть, даже чуть-чуть за сорок. И все-таки эта таксидермическая холеность, которая сходит за красоту после определенного возраста и при определенных доходах, для нее несколько старовата. Ее кожа уже смотрится тщательно отшелушенной, протонизированной, увлажненной и вообще какой-то искусственной. Как будто заново отполировали старую потускневшую мебель. Свежая полировка. Новая розовая обивка. Отреставрировано. Обновлено. Она кричит в трубку мобильника: -- Ты что, так шутишь?! Да, я знаю, что значит под снос! Но это же историческая постройка! Она поднимает плечи, прижимая их плотно к шее, и медленно опускает. Потом на миг отнимает телефон от уха, закрывает глаза и вздыхает. Она слушает, что ей говорят, и ее ноги в розовых туфлях и белых чулках отражаются в перевернутом виде в темном зеркале отполированного паркета. В глубине отражения видна тень у нее под юбкой. Она прижимает свободную руку ко лбу и говорит: -- Мона. -- Она говорит: -- Мы не можем позволить себе потерять этот дом. Если они его перестроят, его можно списывать вообще. Потом она опять замолкает и слушает. А мне интересно, почему нельзя носить синий галстук с коричневым пиджаком? Я опускаю глаза и ловлю ее взгляд. Я говорю: миссис Бойль? Мне нужно было с ней встретиться в частном порядке, не у нее в конторе. Это касается серии моих статей. Но она машет рукой. Сейчас она занята. Она подходит к камину, проводит свободной рукой по каминной полке и шепчет: -- Когда они будут его сносить, соседи будут стоять на улице и рыдать от счастья. Из этой комнаты есть проход в еще одну белую комнату с темным паркетом и белым потолком с замысловатой лепниной. С другой стороны -- тоже дверь. За ней -- комната с пустыми белыми книжными полками во всю стену. -- Может быть, мы устроим какой-нибудь марш протеста, -- говорит она в трубку. -- Разошлем письма в газеты. И я говорю, что я из газеты. Запах ее духов -- смесь запаха кожи в салоне автомобиля, увядших роз и кедровой древесины. И Элен Гувер Бойль говорит: -- Мона, минуточку подожди. Она подходит ко мне и говорит: -- Что вы сказали, мистер Стрейтор? -- Она быстро моргает ресницами. Раз, второй. Она ждет. У нее голубые глаза. Я репортер из газеты. -- Эксетер-Хауз -- очень красивый дом. Исторический лом, который хотят снести, -- говорит она, прикрывая рукой телефон. -- Семь спален, шесть тысяч квадратных футов. Весь первый этаж отделан панелями из вишневого дерева. В пустой комнате так тихо, что слышен голос в телефоне: -- Элен? Она закрывает глаза и говорит: -- Его построили в 1935-м. -- Она запрокидывает голову. -- Автономное паровое отопление, участок 2,8 акра, черепичная крыша... Голос в телефоне: -- Элен? -- ...игровая комната, -- говорит она, -- буфетная с баром, домашний тренажерный зал... Проблема в том, что у меня не так много времени. Все, что мне нужно знать, говорю, это -- были ли у вас дети? -- ...кладовая при кухне, -- говорит она, -- малая холодильная камера... Я говорю: был у вас маленький сын, который умер по непонятной причине лет двадцать назад? Она быстро моргает ресницами. Раз, второй. Она говорит: -- Прошу прощения? Мне нужно знать, читала она своему сыну вслух или нет. Его звали Патрик. Мне нужно найти и собрать все существующие экземпляры определенной книги. Прижимая телефон к уху подбитым плечом пиджака, Элен Бойль открывает свою белую с розовым сумочку и достает пару белых перчаток. Надевая перчатки, она говорит в трубку: -- Мона? Мне нужно знать, может быть, у нее до сих пор сохранилась та книжка. Мне очень жаль, но я не могу ей сказать зачем. Она говорит: -- Боюсь, мистер Стрейтор не сможет быть нам полезным. Мне нужно знать, делали ее сыну вскрытие или нет. Она улыбается мне. И произносит одними губами: уходите. Я поднимаю руки, ладонями к ней, и пячусь к двери. Просто мне нужно быть твердо уверенным, что все экземпляры той книги будут уничтожены. И она говорит: -- Мона, пожалуйста, позвони в полицию. Глава шестая Когда случается смерть в колыбельке, нужно как-то донести до сознания родителей, что они ни в чем не виноваты. Дети не задыхаются в одеяльце. В 1945 году в журнале "Педиатр" была статья под названием "Механическое удушение в младенчестве", и автор доказывал, что это физически невозможно -- чтобы грудной младенец задохнулся в постели. Даже новорожденные, если их положить личиком вниз на подушку или матрас, все равно рефлекторно перевернутся так, чтобы можно было свободно дышать. Даже если ребенок немного простужен или гриппует, нет никаких доказательств, что болезнь как-то связана с внезапной смертью. Нет никаких доказательств, что прививки от дифтерита, коклюша или столбняка как-то связаны с СВСМ. Даже если ребенок только что был у врача, он все равно может умереть. Кошки не садятся детям на грудь и не высасывают их жизнь. Все, что мы знаем, -- что мы ничего не знаем. Нэш, полицейский врач, показывает мне лиловые синяки на телах всех детей, livor mortis, где окисленный гемоглобин оседает в самых нижних частях тела. Кровавая пена, что идет изо рта и из носа -- медики называют ее "очищающими водами", -- это естественный компонент разложения. Те, кто отчаянно ищет ответ, смотрят на livor mortis, на очищающие воды и даже на сыпь от пеленочного дерматита и обвиняют родителей в жестоком обращении с ребенком. Хороший способ забыть о целом -- пристально рассмотреть детали. Хороший способ отгородиться от боли -- сосредоточиться на мелочах. На фактах. Что меня больше всего привлекает в профессии репортера -- возможность спрятаться за своим блокнотом. Превратить любую беду в работу. Книгу вернули в библиотеку. Она стоит в секции детской литературы и ждет. "Стихи и потешки со всего света". На странице 27 напечатано стихотворение. Африканский народный фольклор, как сказано в книжке. Всего восемь строчек, и мне не надо его переписывать. Я уже переписал его. Когда выезжал к своему первому мертвому малышу. В жилом трейлере в пригороде. Я вырываю страницу и ставлю книгу обратно на полку. Когда я возвращаюсь в редакцию, Дункан спрашивает: -- Как там твои сенсационные материалы о мертвых детях? -- Он говорит: -- Я хочу, чтобы ты позвонил по этому телефону и попробовал выяснить, что к чему. -- Он протягивает мне гранки сегодняшнего раздела "Стиль жизни". Объявление обведено красным карандашом. Объявление шириной в три колонки и высотой в шесть дюймов. ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ФИТНЕС-КЛУБА "ЗЕЛЕНЫЕ ХОЛМЫ" В объявлении сказано: "Вы заразились грибковой инфекцией при контакте с фитнес-тренажерами или при посещении душа? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд". Я набираю указанный номер, и мне отвечает мужской голос: -- "Умник, Ушлый и Умора", юридические услуги. Мужчина на том конце линии говорит: -- Назовите, пожалуйста, свое имя и адрес для учетной регистрации. -- Он говорит: -- Можете описать вашу сыпь? Размер очагов. Расположение. Цвет. Глубина повреждения тканей. Все до мельчайших подробностей. Вы ошибаетесь, говорю я ему. У меня нету сыпи. Я звоню вовсе не для того, чтобы подать коллективный иск в суд. Совершенно без всякой связи мне вспоминается Элен Гувер Бойль. Когда я говорю, что я репортер из газеты, мужчина на том конце линии говорит: -- Прошу прощения, но нам нельзя обсуждать это дело, пока иск не будет оформлен и передан в суд. Я звоню в фитнес-клуб, но там тоже не расположены разговаривать. Я звоню в ресторан "Темный бор" из предыдущего объявления, но и там не хотят разговаривать. Номер телефона и в этом, и в том объявлении -- тот же самый. Начинается с длинного мобильного кода. Я опять набираю его, и мужской голос на том конце линии говорит: -- "Умник, Ушлый и Умора", юридические услуги. И я вешаю трубку. На факультете журналистики нас учили, что начинать нужно с самого главного факта. Это называется опрокинутая пирамида. Кто, что, где, когда и почему должны быть в начале статьи. Дальше идут менее значимые факты, которые следует располагать в порядке убывания значимости. Таким образом, редактор сможет легко сократить статью до нужного размера, не упустив ничего важного. Все незначительные детали, запах покрывал на кровати, остатки еды на тарелках, цвет елочной игрушки -- обычно все это остается в корзине для мусора у редакторского стола. Единственная система, которую можно проследить в смертях в колыбельке, -- их количество возрастает осенью, когда наступают заморозки. Редактор хочет, чтобы это наблюдение появилось уже в первой статье. Нужно что-то такое, что пробудило бы в людях страх. Пять малышей, пять статей. Раз в неделю, в воскресном номере. Так, чтобы люди читали всю серию. Пять воскресений подряд. Мы можем пообещать, что рассмотрим причины синдрома внезапной смерти младенцев и попробуем проследить систему. Мы можем поддерживать в людях надежду. Есть люди, которые все еще верят, что знание -- сила. Тем, кто дает у нас объявления в воскресном номере, мы гарантируем, что объявления будут замечены читательской массой. На улице уже холодает. Я прошу своего редактора сделать мне одно маленькое одолжение. Мне кажется, я нашел систему. Похоже, что всем этим детям родители на ночь читали вслух одно стихотворение. А наутро детей нашли мертвыми. -- Всем пятерым читали? -- говорит он. Я говорю, что хочу провести один маленький эксперимент. Время уже позднее, и мы оба устали после долгого трудового дня. Мы сидим у него в кабинете, и я прошу его меня выслушать. Это старая песенка про зверей, которые ложатся спать. Песенка грустная и сентиментальная, и лицо у меня горит от окисленного гемоглобина, когда я читаю стихотворение вслух под яркой лампой дневного света, сидя напротив редактора -- его галстук распущен, воротничок расстегнут. Он сидит с закрытыми глазами, откинувшись на спинку стула. Его рот слегка приоткрыт, его зубы и чашка с кофе -- в одинаковых коричневых кофейных разводах. Что хорошо: мы одни, и мой рассказ занимает не больше минуты. В конце он открывает глаза и говорит: -- Ну и какого хрена все это значит? Дункан. У него зеленые глаза. Холодные капли его слюны приземляются мне на руку. Крошечные переносчики микробов. Влажные дробинки -- переносчики вирусов. Коричневая кофейная слюна. Я говорю: я не знаю. В книжке ее называют "баюльной песней". В некоторые древних культурах ее пели детям во время голода или засухи. Или когда племя так разрасталось, что уже не могло прокормиться на своей земле. Ее пели воинам, изувеченным в битве, и смертельно больным -- всем, кому лучше было бы умереть. Чтобы унять их боль и избавить от мук. Это колыбельная. На факультете журналистики нас учили, что репортеру не надо оценивать факты. Не надо утаивать информацию. Его работа -- собирать факты и информацию. То, что есть, -- ни больше ни меньше. Его работа -- оставаться бесстрастным наблюдателем. Теперь я знаю, что когда-нибудь ты, не задумываясь, позвонишь тем родителям в канун Рождества. Дункан смотрит на часы, потом -- на меня и говорит: -- А что там за эксперимент? Завтра я буду знать, есть ли здесь какая-то связь. Причина и следствие. Это моя работа -- писать репортажи. Я пропускаю страницу 27 сквозь бумагорезательную машину. Палки и камни могут и покалечить, а слова по лбу не бьют. Я не хочу ничего говорить, пока не буду знать наверняка. Это пока еще гипотетическая ситуация, и я не хочу, чтобы он надо мной смеялся, мой редактор. Я говорю: -- Нам обоим надо как следует выспаться, Дункан. -- Я говорю: -- А утром тогда поговорим. Глава седьмая Когда я допиваю первую чашку кофе, Хендерсон выходит из редакции внутренних известий. Кто-то хватает пальто и устремляется к лифту. Кто-то берет журнал и идет в сортир. Кто-то сидит, уткнувшись в компьютер, или делает вид, что разговаривает по телефону, Хендерсон стоит в центре общего зала с распущенным галстуком и расстегнутым воротничком и орет: -- Где, черт возьми, Дункан? Он орет: -- Гранки уже в типографии, а где остальной материал на переднюю полосу?! Народ пожимает плечами. Я беру телефонную трубку. Подробности о Хендерсоне: у него светлые волосы, и он их зачесывает набок. Он ушел с юридического факультета, так и не доучившись. Он -- главный редактор отдела внутренних известий. Он всегда в курсе прогнозов погоды, и петелька у него на пальто вечно торчит наружу. Пароль у него на компьютере -- "пароль". Он подходит к моему столу и говорит: -- Стрейтор, у тебя нет других галстуков, кроме этого кошмарного синего? Держа трубку у уха, я произношу одними губами: интервью. Я спрашиваю у гудка в телефоне: первая буква "б", как в "боксе"? Разумеется, я никому не сказал и не скажу о том, что прочел Дункану стихотворение. Я не могу позвонить в полицию и изложить им свою теорию. Я не могу объяснить Элен Гувер Бойль, почему я расспрашиваю ее о ее мертвом сыне. Воротничок так жмет горло, что мне приходится делать усилие, чтобы проглотить кофе. Даже если мне кто-то поверит, первое, что он спросит: А что за стих? Покажи мне. Докажи. Вопрос не стоит: Узнают ли люди про стихотворение? Вопрос стоит так: Сколько еще пройдет времени, прежде чем вымрет весь род людской? Вот -- власть над жизнью и холодная, чистая, легкая и бескровная месть, доступная каждому. Каждому. Мгновенная, бескровная, голливудская смерть. Даже если я буду молчать, сколько еще пройдет времени, прежде чем "Стихи и потешки со всего света" включат в школьную программу? Сколько еще пройдет времени, прежде чем стихотворение со страницы 27 прочитают вслух сорока детишкам перед тихим часом? Сколько еще пройдет времени, прежде чем его прочитают по радио тысячам человек? Прежде чем слова положат на музыку? Переведут на другие языки? Черт, его даже не нужно переводить. Грудные дети не знают речи. Никто не видел Дункана уже трое суток. Миллер думает, что Дункану звонил Клейн. Клейн думает, что звонил Филлмор. Все уверены, что кто-то другой непременно звонил Дункану, но никто с Дунканом не разговаривал. Он не отвечает на электронную почту. Кейратерс говорит, что Дункан даже не позвонил, чтобы предупредить, что он заболел. Чуть погодя, после второй чашки кофе, Хендерсон снова подходит ко мне с гранками раздела "Досуг и отдых". Лист сложен так, чтобы объявление сразу бросалось в глаза. Объявление шириной в три колонки и высотой в шесть дюймов. Хендерсон смотрит, как я завожу часы и подношу их к уху, и говорит: -- Видел, в утреннем выпуске? В объявлении сказано: ВНИМАНИЮ ПАССАЖИРОВ ПЕРВОГО КЛАССА АВИАКОМПАНИИ "РИДЖЕНТ-ПАСИФИК ЭРЛАЙНС" В самом объявлении сказано: "У вас началось облысение и/или у вас появились вши после контакта с обивкой кресел в салоне, пледами или подушками? Если так, то звоните по указанному телефону и объединяйтесь с другими такими же пострадавшими, чтобы подать коллективный иск в суд". Хендерсон говорит: -- Ты ведь уже звонил, да? А я говорю, что пусть он сам позвонит и не морочит мне голову. А Хендерсон говорит: -- Ну, ты же у нас мистер Специальный Репортаж. -- Он говорит: -- У нас тут не тюрьма. И я не твоя жена, на меня орать. Я сражен. Ты становишься репортером не потому, что умеешь хранить секреты. Репортер, журналист -- это тот, кто рассказывает. Кто приносит плохие новости. Распространяет инфекцию. Самая сенсационная новость всех времен и народов. Это может стать концом СМИ. Баюльная песня станет чумой нашего века -- века информационных технологий. Представьте мир, где люди не смотрят телевизор, не слушают радио, не ходят в кино, не лазят по Интернету, не читают газет и журналов. Они затыкают уши специальными затычками -- как сейчас они надевают презервативы и резиновые перчатки. Раньше никто не боялся секса со случайными незнакомцами. А еще раньше -- укуса блохи. Пить сырую воду. Комаров. Асбеста. Представьте себе чуму, которая передается на слух. Палки и камни могут покалечить, но теперь и слова тоже могут убить. Новая смерть, эта чума, может прийти откуда угодно. Из песни. Из случайно услышанного объявления. Из колонки новостей. Из проповеди. От уличного музыканта. Можно подхватить смерть от ведущего в телемагазине. От учителя. От интернетского файла. От поздравительной открытки ко дню рождения. От печеньица с предсказанием судьбы. Миллион человек посмотрят какое-нибудь телешоу, а наутро они все умрут, потому что посреди программы была реклама. Представьте, какая поднимется паника. Представьте новые Средние века. Мракобесие. Первая чума пришла в Европу из Китая по торговым путям. В век массовой информации у нас есть тысячи новых путей распространения заразы. Представьте костры из горящих книг. В тех же кострах горят видеопленки и аудиокассеты, телевизоры и радиоприемники. Библиотеки и книжные магазины полыхают в ночи. Люди идут на приступ станций радиолинейной связи. Люди с топорами кромсают оптоволоконный кабель. Представьте, как люди хором распевают молитвы и гимны, чтобы заглушить всякий звук, который может нести в себе смерть. Они зажимают руками уши, они избегают речей и песен, в которых может быть зашифрована смерть -- как в бутылочке с аспирином, отравленным психопатом-маньяком. Всякое новое слово. Все незнакомое и непонятное -- все находится под подозрением, все таит в себе опасность. Всего этого следует избегать. Гарантия против коммуникации. И если это действительно заклинание на смерть, магическая формула, значит, есть и другие такие же. Если я знаю про песенку на странице 27, значит, узнает и кто-то еще. Тем более что я далеко не самый сообразительный в этом мире. Сколько еще пройдет времени, прежде чем кто-то внимательно разберет эту баюльную песню и составит еще одну вариацию, и еще одну, и еще? И каждая следующая будет сильнее предыдущей. Пока Оппенгеймер не изобрел атомную бомбу, никто и не думал, что такое возможно. Теперь мы имеем атомную бомбу, и водородную бомбу, и нейтронную бомбу, и ученые по-прежнему трудятся над созданием новых видов оружия. Нас принуждают к новому кошмару. Если Дункан мертв, эта была необходимая жертва. Он был моим атмосферным ядерным испытанием. Моим Тринити. Моей Хиросимой. И все же: Палмер из копировального отдела уверен, что Дункан у верстальщиков. Дженкинс из цеха верстальщиков говорит, что Дункан, должно быть, в редакции искусства. Хавли из редакции искусства говорит, что он в библиотеке. Шотт из библиотеки говорит, что Дункан в копировальном отделе. Это то, что сходит здесь за реальность. Специальные службы в аэропортах заботятся о безопасности пассажиров. Представьте, что будет, когда в мир просочится баюльная песня: в библиотеках и школах, в театрах и книжных магазинах. Везде, где распространяется информация, будет дежурить вооруженный спецназ. Радио -- и телеэфир станет глухим и пустым, как публичный бассейн при эпидемии полиомиелита. Транслировать будут только редкие правительственные обращения. Только выпуски тщательно перепроверенных новостей и музыку. Всякую музыку, книгу или кино будут сначала испытывать на животных или на добровольцах, прежде чем выпускать их в широкие массы. Вместо защитных хирургических масок люди будут носить наушники, которые будут давать им постоянную и ненавязчивую защиту в виде безопасной музыки или птичьего пения. Люди будут платить за "чистые" новости, за "безопасную" информацию и развлечения. Представьте, что книги, и музыка, и кинофильмы -- все будет тщательно фильтроваться и гомогенизироваться, наподобие того, как сейчас проверяют и подвергают соответствующей обработке молоко, мясо и кровь. Товар сертифицирован и одобрен. Пригоден к употреблению. Люди с радостью откажутся от большей части своей культуры, лишь бы быть на сто процентов уверенными, что те кусочки, которые все же до них дойдут, будут чистыми и безопасными. Белый шум. Представьте мир глухой тишины, где любой звук определенной громкости и продолжительности, способной вместить убийственное стихотворение, будет объявлен вне закона. Никаких больше мопедов и мотоциклов, никаких газонокосилок и реактивных самолетов, никаких электрических миксеров и фенов. Мир, где люди боятся слушать, боятся услышать что-нибудь такое за шумом уличного движения. Ядовитые слова под прикрытием громкой музыки, играющей у соседей. Представьте все нарастающее сопротивление языку. Никто ни с кем не разговаривает, потому что никто не решается слушать. Блаженны глухие, ибо они унаследуют землю. И неграмотные. И отшельники. Представьте себе мир -- мир затворников. Еще одна чашка кофе, и мне пришлось срочно нестись в туалет отливать. Хендерсон из внутренних известий ловит меня в сортире, когда я мою руки, и что-то мне говорит. Это может быть все, что угодно. Я сушу руки под электрической сушилкой и кричу ему, что ничего не слышу. -- Дункан! -- кричит Хендерсон. Перекрывая шум воды и гудение сушилки, он кричит: -- У нас два мертвых тела в гостиничном номере, и не понятно, надо давать это в новости или нет. Нам нужен Дункан, чтобы он разобрался! Наверное, именно это он и сказал. Здесь слишком шумно. Глядя в зеркало, я поправляю галстук и провожу пятерней по волосам. Отражение Хендерсона маячит рядом. Я могу на одном дыхании прочитать вслух баюльную песню, и уже к вечеру он навсегда исчезнет из моей жизни. Он и Дункан. Мертвы. Проще простого. Но вместо этого я задаю вопрос: можно ли носить синий галстук с коричневым пиджаком. Глава восьмая Когда полицейский врач приехал на место, он первым делом позвонил своему брокеру фондовой биржи. Этот полицейский врач, мой друг Джон Нэш, быстренько оценил ситуацию в номере 17F в отеле "Прессмен" и распорядился продать все свои акции "Стюарт-Вестерн Технологиз". -- Да, меня могли попереть с работы, -- говорит Нэш, -- но за те три минуты, пока я звонил, два мертвеца на кровати вряд ли бы ожили, и вряд ли им стало бы хуже. Потом он звонит мне и спрашивает, не хочу ли я дать ему пятьдесят баксов за интересную дополнительную информацию сверх официальной. Он говорит, что если у меня есть акции "Стюарт-Вестерн", надо срочно от них избавляться, а потом он ждет меня в баре на Третьей, что рядом с больницей. -- Господи, -- говорит Нэш по телефону, -- эта женщина -- просто красавица. То есть была красавицей. Я не знаю, был ли там Тарнер. Тарнер -- это мой партнер. -- Он вешает трубку. Согласно последним сводкам по котировке ценных бумаг, акции "Стюарт-Вестерн" уже можно спускать в унитаз. Должно быть, новость про Бейкера Льюиса Стюарта, основателя компании, и про его молодую жену Пенни Прайс Стюарт уже просочилась. Вчера вечером, в семь часов, Стюарты поужинали в "Чешской кухне". Вес это очень легко разузнать, подмазав консьержку в отеле. По словам официанта, обслуживавшего их столик, они заказали рисотто с семгой и грибы "Портебелло". Из чека не ясно, кто брал грибы, а кто -- рис. Они выпили на двоих бутылку черного "Пино". Кто-то взял на десерт творожный торт. Оба выпили кофе. В девять вечера они поехали на вечеринку в галерее Чемберс, где, по свидетельству очевидцев, переговорили со многими из присутствующих, в том числе -- с хозяином галереи и с архитектором, который занимается перестройкой их нового дома. Каждый выпил еще по стакану вина. В десять тридцать они вернулись в "Прессмен-отель", где проводили медовый месяц. В номере 17Р. Администратор отеля говорит, что они сделали несколько телефонных звонков между половиной одиннадцатого и полуночью. В двенадцать пятнадцать они позвонили дежурному по этажу и попросили разбудить их в восемь утра. Дежурный по этажу говорит, что они заказали в номер кассету с порно. На следующее утро, в девять часов, горничная обнаружила их обоих мертвыми. -- Эмболия, я бы сказал, -- говорит Нэш. -- Лижешь девочке одно место, вдуваешь ей туда воздух или пялишь ее слишком рьяно... в общем, и так, и этак, может так получиться, что ты запузыриваешь ей в кровь воздух и пузырьки постепенно доходят до сердца. Нэш огромный и грузный. Здоровенный детина в теплом тяжелом пальто поверх белого халата. Он в своих неизменных белых ботинках, и когда я вхожу в бар, он уже ждет меня у стойки. Положив оба локтя на стойку, он ест сандвич из булки с говядиной, густо политый горчицей и майонезом. Он пьет кофе без сахара и молока. Его грязные, сальные волосы собраны в хвост, который горчит на макушке, как чахлая пальмочка. Я говорю: и чего? Я спрашиваю, был ли их номер ограблен. Нэш просто жует свой сандвич, сосредоточенно двигая челюстями. Он держит булку обеими руками, но смотрит мимо -- на тарелку с крошками, веточками укропа и остатками картофельных чипсов. Я спрашиваю, было ли в номере что-нибудь необычное. Он говорит: -- Как я понимаю, раз они были молодожены, он затрахал ее до смерти, а потом у него приключился сердечный приступ. Ставлю пять баксов, что на вскрытии у нее в сердце обнаружится воздух. Я спрашиваю, проверил ли он хотя бы по памяти в телефоне, кто им звонил последним. И Нэш говорит: -- Невозможно было проверить. Не по телефону в отеле. Я говорю, что за свои пятьдесят баксов я хочу получить что-нибудь посущественнее его слюнотечении над мертвым телом. -- Ты бы и сам изошел слюной, -- говорит он. -- Блин, она была просто красавица. Я спрашиваю, все ли было на месте: ценные веши, часы, кошельки, драгоценности. Он говорит: -- И все еще теплая, под одеялом. Вполне даже теплая. Никакой предсмертной агонии. Ничего. Его массивная челюсть медленно движется -- он продолжает жевать, глядя в пространство перед собой. -- Если у тебя есть возможность поиметь женщину, которую ты хочешь, -- говорит он, -- и поиметь ее всеми способами, как ты хочешь, неужели ты ей не воспользуешься, этой самой возможностью? Я говорю, что это будет изнасилование. -- Нет, -- говорит он, -- если женщина мертвая. -- Он с хрустом раскусывает картофельную чипсу. -- Если бы я был один... если бы я был один и у меня был бы гондон... -- говорит он с полным ртом. -- Главное, чтобы потом не обнаружили мою сперму. Потом он говорит про убийство. -- Не похоже, чтобы ее убили, -- говорит он и смотрит на меня. -- Или убили его. У мужа очень даже аппетитная задница, если тебя заводят такие вещи. Но -- вообще никаких следов. Никаких livor mortis. Никаких натяжений кожи. Ничего. Как он может спокойно есть и говорить о таких вещах -- у меня в голове не укладывается. Он говорит: -- Они оба голые. Большое влажное пятно на матрасе, как раз между ними. Да, они именно этим и занимались. А потом умерли. -- Нэш жует свой сандвич и говорит: -- На самом деле она была лучше всех, с кем я трахался в этой жизни... даже мертвая. Если бы Нэш знал баюльную песню, в мире бы не осталось ни одной живой женщины. Живой или девственницы. Если Дункан мертв, я надеюсь, что Нэш не поедет на вызов. Может, теперь он всегда будет иметь при себе презерватив. Может, их продают в автомате в сортире у них в участке. Я говорю: раз уж ты все так внимательно осмотрел, может быть, ты заметил какие-нибудь синяки, укусы, следы от иголок, хоть что-нибудь? И он говорит: -- Ничего даже похожего. Предсмертная записка? Может быть, это самоубийство? -- Нет, -- говорит он. -- Никакой записки. И никаких следов насилия. Как у нас говорят, смерть безо всяких видимых причин. Нэш переворачивает сандвич в руках и слизывает горчицу и майонез, которые вытекают с другого конца. Он говорит: -- Помнишь Джеффри Дамера. -- Нэш слизывает горчицу и майонез и говорит: -- Он же не намеревался никого убивать. Он просто думал, что если просверлить дырку в черепе человека и залить туда жидкость для прочистки труб, то он станет твоим секс-зомби. Дамеру просто хотелось, чтобы рядом с ним кто-то был. Кто подчинялся бы ему безраздельно и никогда бы его не покинул. Итак, что я получу интересного за свои пятьдесят баксов? -- У меня есть только имя, -- говорит он. Я даю ему две двадцатки и десятку. Зубами он вытаскивает из булки кусок говядины. Кусок мяса свисает ему на подбородок, а потом он запрокидывает голову и втягивает его в рот. Он говорит с полным ртом, не прекращая жевать: -- Ну да, я свинья, я знаю. -- Его дыхание пахнет горчицей. Он говорит: -- У них у обоих на сотовых телефонах, в истории звонков, последним стоял номер некоей Элен Гувер Бойль. Он говорит: -- Ты скинул акции, как я тебе говорил? Глава девятая Это тот же самый зеркальный комод "Уильям и Мари". Согласно надписи на картонной карточке: черная лакированная сосна с инкрустацией и виде персидских сцен, выполненной серебряной позолотой, круглые конусообразные ножки и фронтон, отделанный резьбой в виде ракушек и завитков. Наверняка тот же самый. Мы повернули направо, прошли по узкому коридору, плотно заставленному разнообразными креслами, потом опять повернули направо рядом с буфетом эпохи Регентства, потом -- налево у кровати эпохи Гражданской войны, но опять вышли к тому же комоду. Элен Гувер Бойль проводит рукой по серебряной позолоте, по тусклым придворным персидского шаха и говорит: -- Не понимаю, о чем вы. Она убила Бейкера и Пенни Стюартов. Она им звонила на сотовые телефоны за день до того, как они оба умерли. Она прочитала обоим баюльную песню. -- Вы утверждаете, что я убила этих людей, спев им песенку? -- говорит она. Сегодня она во всем желтом, по волосы у нее по-прежнему розовые. У нее желтые туфли, но на шее по-прежнему -- золотые цепочки и яркие бусы. Она, по-моему, переборщила с пудрой. Щеки кажутся слишком румяными. Я очень быстро выяснил, что это именно Стюарты приобрели дом на Эксетер-драйв. Красивый исторический дом. Семь спален и панели из вишневого дерева на первом этаже. Дом, который они собирались сносить и строить на его месте новый. Планы, которые так разозлили Элен Гувер Бойль. -- О господи, мистер Стрейтор, -- говорит она, -- вы бы себя послушали! Мы стоим как раз посреди узкого коридора из громоздящейся мебели, который тянется на несколько ярдов в обе стороны. Дальше, за поворотом, он разветвляется на новые коридоры: кресла впритык друг к другу, притиснутые друг к другу буфеты. За рядами невысоких предметов -- кресел, диванов или столов -- виднеются ряды бюро и комодов, стены из напольных часов, покрытых глазурью каминных экранов и ширм, секретеров эпохи короля Георга. Она предложила нам встретиться здесь, где нам никто не помешает, -- в огромном, складского типа магазине антиквариата. В этом лабиринте из мебели мы ходим кругами, вновь и вновь натыкаясь на тот же зеркальный комод "Уильям и Мари" и на тот же буфет эпохи Регентства. Мы ходим кругами. Мы заблудились. И Элен Гувер Бойль говорит: -- А вы еще кому-нибудь говорили про свою песню-убийцу? Только моему редактору. -- И что на это сказал редактор? Я думаю, что он мертв. И она говорит: -- Вот тебе на. -- Она говорит: -- Вы, наверное, очень расстроены. Наверху, на разной высоте, висят хрустальные люстры -- мутные и серые, как напудренные парики. Растрепанные провода обвивают тусклые подвесные крюки. Обрезанные провода, пыльные мертвые лампочки. Каждая люстра -- еще одна