отрубленная аристократическая голова, подвешенная "вверх ногами" к потолочной балке. Потолок выгибается сводом, шпренгельные балки поддерживают рифленую сталь. -- Идите за мной, -- говорит Элен Бойль. -- Тут легко потеряться. Я забыла, с какой стороны растет мох на креслах: с северной или южной? Она слюнявит два пальца и поднимает их над головой. Изящные горки рококо, якобинские книжные шкафы, комоды в неоготическом стиле, все -- резьба и лакировка, французские платяные шкафы обступают нас со всех сторон. Застекленные шкафчики орехового дерева эпохи какого-то из Эдуардов, викторианские трюмо с высокими зеркалами, шифоньеры в стиле ренессанс. Красное дерево и орех, дуб и черное дерево. Круглые ножки, продолговатые ножки, ножки-кабриолет. За поворотом -- новый коридор. Шифоньерки времен королевы Анны. Снова клен серебристый. Перламутровая отделка и золоченая бронза. Наши шаги отдаются эхом по бетонному полу. Дождь барабанит по стальной крыше. И она говорит: -- У вас нет ощущения, что вы похоронены под грузом истории? Она достает связку ключей -- рукой с ярко-розовыми ногтями, из белой с желтым сумочки. Она сжимает ключи в кулаке, и только самый длинный и острый торчит наружу между пальцами. -- Вы никогда не задумывались, что все, что вы делаете и что можете сделать в жизни, уже через сотню лет станет бессмысленным и никому не нужным? -- спрашивает она. -- Думаете, лет через сто кто-нибудь вспомнит о Стюартах? Она переводит взгляд с одной отполированной поверхности на другую. Столы, шкафы, двери -- ее отражение проплывает по ним. -- Люди умирают, -- говорит она. -- Люди сносят дома. Но мебель -- красивая, стильная мебель, -- она остается. Мебель переживет всех и вся. Она говорит: -- Предметы мебели -- это тараканы нашей культуры. Не замедляя шагов, она проводит стальным ключом по отполированной стенке орехового буфета. Звук получается очень тихий, как бывает всегда, когда что-то твердое царапает что-то мягкое. Царапина получилась глубокая. Теперь видно, что за пафосной облицовкой скрывается дешевенькая сосна. Она останавливается перед гардеробом с зеркальными дверцами. -- Подумать только, сколько поколений женщин смотрелись в это зеркало, -- говорит она. -- Привозили его домой. Старились в этом зеркале. Они все мертвы, все эти юные красивые женщины, а гардероб -- вот он, пожалуйста. И стоит гораздо дороже, чем когда он был новым. Паразит, переживший хозяина. Большой отожравшийся хищник, который выискивает следующую добычу. В этом лабиринте антиквариата, говорит она, живут духи давно уже мертвых людей -- всех, кто когда-то владел этой мебелью. Всех, кто мог себе это позволить. Где теперь их таланты, ум и красота? Их пережил этот декоративный мусор. Богатство, успех, положение в обществе -- все, что олицетворяла собой эта мебель, -- где все это теперь? Она говорит: -- Если смотреть с точки зрения веков, разве это действительно важно, от чего умерли Стюарты? Я спрашиваю, как она поняла про баюльные чары. Она поняла, в чем тут дело, когда умер ее сын Патрик? Но она просто идет вперед, ведя рукой по резным краям, по полированным дверцам и зеркалам. На зеркалах остаются следы. Я очень быстро выяснил, как умер ее муж. Через год после смерти Патрика его нашли мертвым в постели -- без каких-либо видимых повреждений, без предсмертной записки, без очевидной причины. Элен Бойль говорит: -- А как он умер, этот ваш редактор? Из своей желтой с белым сумочки она достает отвертку и плоскогубцы, такие чистые и блестящие, что их можно было бы использовать при хирургической операции. Она открывает дверцу большого отполированного шифоньера и говорит: -- Подержите, пожалуйста, чтобы она не болталась. Я держу дверцу, а она возится с той стороны. Через пару секунд на пол к моим ногам падают защелка и ручка. Она снимает все ручки и все украшения из золоченой бронзы, она собирает все металлические детали, кроме петель, и ссыпает их в сумочку. Теперь, с ободранными дверцами, шкаф кажется изувеченным, кастрированным, истерзанным, слепым. Я спрашиваю, зачем она это делает. -- Потому что мне нравится этот шкаф, -- говорит она. -- Но я не хочу стать его очередной жертвой. Она закрывает дверцы и убирает свои инструменты в сумочку. -- Я вернусь за ним, когда они снизят цену до той, сколько он стоил, когда был новым, -- говорит она. -- Он очень мне нравится, но я его заберу на своих условиях. Она проходит еще пару шагов вперед, и коридор упирается в непроходимый лес из вешалок для одежды, полок для шляп и подставок под зонты. Дальше виднеется глухая стена из платяных шкафов. -- Елизаветинская эпоха, -- говорит она, прикасаясь к каждому из предметов. -- Тюдоры... Истлейк... Густав Стикли... Она объясняет, что старую мебель, собранную из нескольких разных предметов -- скажем, из зеркала и комода, -- специалисты называют "женатой". Для антикваров такая мебель ценности не представляет. Мебель, которая получается, если разобрать один изначальный предмет на несколько и продать их по отдельности -- скажем, ящик буфета и верхнюю часть, -- называется "разведенной". -- И опять же, -- говорит она, -- для антикваров такая мебель ценности не представляет. Я ей рассказываю о своих попытках разыскать все экземпляры книжки стихов. Я говорю о том, как это важно -- чтобы никто не узнал про чары. После того что случилось с Дунканом, я клянусь, что сожгу все свои записи и забуду о том, что вообще знал эту баюльную песню. -- А что, если у вас не получится ее забыть? -- говорит она. -- Что, если она застрянет у вас в голове, как эти дурацкие рекламные песенки? Что, если она всегда будет при вас, как заряженное ружье, в ожидании кого-то, кто вас разозлит? Я не воспользуюсь ею. Никогда. -- Давайте представим себе ситуацию, -- говорит она. -- Разумеется, гипотетически. Что, если я тоже клялась себе, что никогда не воспользуюсь этой песней. Я. Женщина, которая, как вы говорите, случайно убила своего ребенка и мужа, -- человек, которого терзает это проклятие. И если такой человек, как я, все-таки стал применять эту песню, то почему вы уверены, что не поступите точно так же? Я говорю, никогда. -- Конечно-конечно, -- отвечает она и беззвучно смеется. Она поворачивает направо, быстро проходит мимо спальни в стиле бидермайер, потом -- снова направо, мимо столика арт-нуво, и на мгновение я теряю ее из виду. Я прибавляю шаг, чтобы не отстать и не потеряться, и говорю на ходу: если мы хотим найти выход, то нам, наверное, надо держаться вместе. Впереди снова маячит зеркальный комод "Уильям и Мари". Черная лакированная сосна с инкрустацией в виде персидских сцен, выполненной серебряной позолотой, круглые конусообразные ножки и фронтон, отделанный резьбой в виде ракушек и завитков. И, уводя меня еще глубже в дебри трюмо и комодов, бюро и трельяжей, книжных шкафов, кресел-качалок и вешалок для одежды, Элен Гувер Бойль говорит, что она мне расскажет одну историю. Глава десятая В редакции все притихли. Перешептываются, собравшись у кофеварки. Слушают с раскрытыми ртами. Никто не плачет. Хендерсон ловит меня у вешалки и говорит: -- Ты звонил в "Риджент-Пасифик Эрлайнс" насчет их вшей? Я говорю, что никто не хочет разговаривать, пока не заполнена учетная форма. А Хендерсон говорит: -- Как только что-нибудь станет известно, сразу докладывай мне. -- Он говорит: -- Дункан не просто безответственный человек. Как оказалось, он умер. Умер ночью, в своей постели, без каких-либо видимых повреждений. Без предсмертной записки, без очевидной причины. Его обнаружил хозяин квартиры и вызвал полицию. Я говорю: а не было признаков, что тело подвергли содомии? Хендерсон дергает головой и говорит: -- Чему подвергли? Не отымели ли его в задницу? -- Господи, нет, -- говорит Хендерсон. -- А почему ты вдруг спрашиваешь? Я говорю: просто так. По крайней мере Дункан не стал мертвой куклой для секса. Я говорю: если кто-нибудь будет меня искать, я -- в библиотеке. Нужно проверить кое-какие факты. Просмотреть газеты за несколько лет. И пару-тройку бобин микрофильмов. И Хендерсон кричит мне вслед: -- Только ты там недолго. Если Дункан умер, это не значит, что тебя освобождают от серии про мертвых детей. Палки и камни могут покалечить, и поосторожнее со словами. Просматривая микрофильмы, я натыкаюсь на любопытный факт. В 1983 году, в Вене, Австрия, 23-летняя медсестра дала ударную дозу морфия старой женщине, которая очень мучилась и просила, чтобы ей помогли умереть. Семидесятисемилетняя пациентка умерла, а медсестра, Вальтруда Вагнер, поняла, что ей нравится власть над жизнью и смертью. Вот оно, здесь -- на бобинах с микрофильмами. Голые факты. Сначала это была просто помощь умирающим пациентам. Она работала в госпитале для престарелых и неизлечимо больных. Если человек попадал в этот госпиталь, он уже оставался там. В ожидании смерти. Желанной смерти. Помимо морфия, Вальтруда Вагнер изобрела еще одно средство, которое она называла "водолечением". Чтобы облегчить человеку страдания, надо просто зажать ему нос. Потом прижать поплотнее язык и влить ему в горло воду. Смерть была медленной и мучительной, но стариков всегда находили мертвыми с водой, собравшейся в легких. Молодая женщина называла себя ангелом. Все смотрелось очень естественно. Вагнер считала, что делает доброе дело -- благородное и героическое. Она избавляла людей от страданий и боли. Она была очень внимательной, чуткой и ласковой, и она забирала лишь тех, кто сам просил смерти. Она была ангелом смерти. А в 1987-м их было уже четыре. Четыре ангела, четыре медсестры. Они все работали в ночную смену. К тому времени госпиталь окрестили "Павильоном смерти". Они уже не облегчали страдания, эти четыре женщины. Теперь они "назначали" водолечение пациентам, которые громко храпели, или мочились в постель, или отказывались принимать лекарства, или мешали медсестрам отдыхать по ночам -- приходили на пост и ныли. Малейший повод к раздражению -- и на следующее утро пациента находили мертвым. Каждый раз, когда пациент жаловался на что-то, Вальтруда Вагнер говорила: -- Этот уже прикупил билет к Господу Богу -- буль-буль-буль. -- Те, кто меня нервировал, -- говорила она на допросе, -- отправлялись прямиком на свободную койку на небесах. В 1998-м одна старушка обозвала Вагнер неряхой и потаскушкой, и ей "прописали" водолечение. Потом ангелы пили в таверне, смеялись и изображали, как старушка билась в конвульсиях. Врач, сидевший в той же таверне, случайно подслушал их разговор. В ходе следствия выяснилось, что от "водолечения" умерли почти триста человек. Вагнер приговорили к пожизненному заключению. Остальные ангелы отделались меньшими сроками. -- Мы решали судьбу этих старых пердунов: жить им или умирать, -- сказала Вагнер на суде. -- Все равно их билеты к Господу были давно просрочены. История, которую рассказала мне Элен Гувер Бойль, -- это чистая правда. Власть развращает. А абсолютная власть развращает абсолютно. Так что расслабься, сказала Элен Гувер Бойль, и получай удовольствие. Она мне сказала: -- Но даже у абсолютного разложения есть свои преимущества. Она сказала: -- Подумай о тех, кого тебе хочется, чтобы не было в твоей жизни. Подумай о всех концах, которые хочется обрубить. Месть. Подумай, как это будет просто. А я все думал про Нэша. Про Нэша и про его мечты, что каждая женщина -- каждая -- будет податливой и согласной на все, по крайней мере два-три часа, пока не начнет остывать и разлагаться. "Скажи мне, -- сказал он тогда, -- чем это отличается от отношений большинства пар?" Каждый без исключения может стать твоим следующим сексуальным зомби. Но если та австрийская медсестра, и Элен Гувер Боиль, и Джон Нэш не могут держать себя в руках, это еще не значит, что я стану бездумным и импульсивным убийцей. Хендерсон встает в дверях библиотеки и орет: -- Стрейтор! Ты что, отключил пейджер? Нам только что позвонили насчет еще одного мертвенького ребенка. Редактор мертв, да здравствует редактор. Старый босс, новый босс -- разницы никакой. И да, я согласен: без некоторых людей мир стал бы значительно лучше. Да, мир может стать совершенным -- если немного его подправить. Небольшая уборка в доме. Небольшой неестественный отбор. Но -- нет. Я никогда не воспользуюсь этой баюльной песней. Больше -- никогда. Но даже если я ею и воспользуюсь, то не для мести. И не для собственного удобства. И уж точно -- не для удовлетворения сексуальных потребностей. Нет, если я ею и воспользуюсь, то исключительно на благо людей. Хендерсон орет: -- Стрейтор! Ты хотя бы звонил насчет вшей в первом классе? Или насчет грибка в фитнес клубе? Надо достать руководство "Темного бора", иначе ты так и будешь топтаться на месте. Я несусь по коридору в противоположную сторону, а у меня в голове проносится баюльная песня. Я хватаю пальто и выбегаю на улицу. Но -- нет. Я никогда ею не воспользуюсь. Никогда. Ни за что. Глава одиннадцатая Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы. Бум, бум и бум сверху. Как бой барабана. От музыки сотрясается потолок. Сквозь стены слышны аплодисменты и громкий смех мертвых. Даже в ванной, даже когда принимаешь душ, сквозь шум воды слышно, как надрывается радио у соседей. Даже когда струи воды бьют о пластиковую занавеску. Тебе не то чтобы хочется поубивать всех и вся, просто было бы славно, если бы мир узнал о баюльных чарах. Просто чтобы насладиться всеобщим страхом. Когда громкие звуки будут объявлены вне закона -- всякие звуки, за которыми может скрываться смерть, всякая музыка или шум, маскирующие смертоносный стишок, -- вот тогда станет тихо. Опасно и страшно, но тихо. Кафельный пол подрагивает под ногами. Трубы вибрируют от соседских воплей. То ли от ядерных испытаний проснулся хищный доисторический динозавр и теперь убивает соседей, то ли они смотрят фильм, врубив телевизор на полную громкость. В мире, где клятвы не стоят вообще ничего. Где обязательства -- пустой звук. Где обещания даются лишь для того, чтобы их нарушать, было бы славно устроить так, чтобы слова обрели былое значение и мощь. В мире, где каждый знает баюльную песню, повсюду будут стоять звуковые глушители. Как в военное время, по улицам будут холить патрули. Патрули противозвуковой обороны. Они будут отслеживать шум и приказывать людям заткнуться. Точно так же, как специальные гражданские службы следят сейчас за загрязнением воздуха и воды, они будут отслеживать всякий звук громче шепота и арестовывать нарушителей. Люди будут ходить на цыпочках в туфлях на бесшумной резиновой подошве. Информаторы будут подслушивать у замочных скважин. Это будет опасный и страшный мир, но зато можно будет спать, не закрывая окна. И каждое слово будет на вес золота. Вряд ли он, этот мир, будет хуже теперешнего с его оглушительной музыкой, ревом от многочисленных телевизоров и радио. Может быть, когда Большой Брат перестанет перегружать нам мозги, люди научатся думать. Может быть, мы научимся жить своим умом. Это вполне безопасно -- и я произношу первую строчку баюльного стихотворения. Меня никто не услышит, я никого не убью. Но Элен Гувер Бойль права. Стишок накрепко врезался в память. Первое слово тянет за собой второе. Первая строчка -- следующую. Мой голос гремит, словно на оперной сцене. Слова громыхают, как шар в кегельбане, и отдаются от кафельной плитки звенящим эхом. Произнесенная в полный голос, баюльная песня звучит не так глупо, как звучала в тот вечер в кабинете у Дункана. Она звучит мощно и сильно. Это звук смертного приговора. Для моего идиота соседа сверху. Это конец его жизни в моем исполнении, и я договариваю весь стишок до конца. Даже под душем я чувствую, как шевелятся волоски у меня на затылке. У меня перехватывает дыхание. И -- ничего. Наверху по-прежнему грохочет музыка. Отовсюду, со всех сторон -- вопли радио и телевизора, выстрелы, смех, взрывы и вой сирен. Где-то лает собака. Это то, что у нас называется прайм-тайм. Я выключаю воду. Трясу головой. Отодвигаю занавеску и тянусь за полотенцем. И тут я вижу ее. Вентиляционную трубу. Шахта для вентиляции, которая соединяет все квартиры. Которая всегда открыта. Она выводит из ванной пар, запахи пищи -- из кухни. По ней проходят и звуки. Я стою мокрый, босыми ногами на кафельной плитке, и смотрю на решетку. Вовсе не исключено, что я убил весь подъезд. Только что. Глава двенадцатая Нэш -- в баре на Третьей. Ест луковый соус прямо руками. Окунает два пальца в тарелку, потом запускает их в рот и обсасывает так смачно, что у него западают щеки. Вынимает пальцы изо рта и опять окунает их в соус. Я интересуюсь: это что, завтрак? -- У тебя есть вопрос, -- говорит он, -- но сначала покажи денежки. -- Он обсасывает свои пальцы в луковом соусе. Тут же, у стойки, сразу за Нэшем, стоит молодой человек с бачками, в стильном костюме в тонкую полоску. Рядом с ним -- девушка. Она стоит на приступочке под стойкой, чтобы ей было удобнее с ним целоваться. Он достает из коктейля вишенку и отправляет в рот. Они целуются. Она жует. Надо думать, ту самую вишенку. По радио за стойкой все еще объявляют меню школьных завтраков. Нэш то и дело поглядывает на них. Это то, что сейчас называют любовью. Я кладу на стойку десятку. Он опускает глаза, все еще держа пальцы во рту. Потом выразительно поднимает брови. Я спрашиваю: прошлой ночью у меня в доме никто не умер? Дом на семнадцатой. Называется Лумис-плейс. Лумис-плейс, многоквартирный восьмиэтажный дом из красного кирпича. Может быть, кто-нибудь с пятого этажа? В конце коридора. Молодой парень. Сегодня утром я обнаружил на потолке пятно. Потолок сильно протек. У парня с бачками звонит мобильный. Нэш вынимает пальцы изо рта и причмокивает губами. Скосив глаза, он рассматривает свои ногти. Мертвый парень был наркоманом. Многие жители этого дома -- законченные наркоманы. Я спрашиваю у Нэша, не умер ли кто-то еще в моем доме. Может быть, вчера ночью в Лумис-плейс умерли несколько человек? Парень с бачками берет свою девушку прямо за волосы и отрывает ее от своего рта. Другой рукой он достает из кармана мобильный и подносит его к уху: -- Алло? Я говорю, что если там кто-то умер, то все они умерли "без очевидной причины". Нэш водит пальцем по луковому соусу у себя на тарелке и говорит: -- Ты живешь в этом доме? Да, я уже говорил. Парень с бачками говорит в телефон, по-прежнему держа девушку за волосы: -- Нет, радость моя. -- Он говорит: -- Я сейчас как раз в кабинете у доктора, и новости не особенно радостные. Девушка закрывает глаза. Она запрокидывает голову и пытается освободить волосы. А парень с бачками говорит: -- Нет, похоже, что метастазы есть. -- Он говорит: -- Нет, я в порядке. Девушка открывает глаза. Он ей подмигивает. Она улыбается. Парень с бачками говорит в телефон: -- Да, это многое значит. Я тебя тоже люблю. Он отключает мобильник и притягивает девушку к себе. Они снова целуются. Нэш берет со стойки десятку и убирает в карман. Он говорит: -- Нет. Я ничего такого не слышал. Нога девушки соскальзывает с приступочки. Она смеется. Она снова встает на приступочку и говорит: -- Это она звонила? А парень с бачками говорит: -- Нет. И все случается помимо моего желания. Я просто смотрю на парня с бачками, и у меня в голове проносится баюльная песня. Песня, мой голос в душе, голос судьбы -- отзывается во мне эхом. Помимо воли. Чисто рефлекторно. Все происходит так быстро, как будто я просто чихнул. Нэш говорит, дыша мне в лицо луком: -- Странно, что ты об этом спросил. -- Он отправляет в рот палец в луковом соусе. И девушка возле стойки говорит: -- Марти? А парень с бачками медленно сползает на пол, цепляясь за стойку. Нэш оборачивается посмотреть. Девушка опускается на колени рядом с парнем, который теперь лежит на полу, и говорит: -- Марти? Лак у нее на ногтях -- ярко-малиновый с блестками. Ее малиновая помада вся размазана по губам парня. Может быть, парень и вправду был болен. Может быть, он подавился вишенкой из коктейля. Может быть, я никого не убил -- еще раз. Девушка поднимает глаза, смотрит на Нэша, потом -- на меня. Ее лицо влажно блестит от слез. Она говорит: -- Кто-нибудь знает, как делается массаж сердца? Нэш снова макает пальцы в луковый соус, а я переступаю через тело на полу, хватаю пальто и иду к выходу. Глава тринадцатая Возвращаюсь в редакцию. Уилсон из международного отдела интересуется, видел ли я сегодня Хендерсона. Бейкер из литературной редакции говорит, что Хендерсон не звонил, чтобы предупредить, что он болен. Ему звонили домой, но к телефону никто не подходит. Олифант из редакции спецрепортажей говорит: -- Стрейтор, ты это видел? Он показывает мне объявление: ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ ФРАНЦУЗСКОГО САЛОНА КРАСОТЫ В объявлении сказано: "Вы посетили тамошнего косметолога и у вас на лице остались рубцы и шрамы?" Номер, который стоит в объявлении, -- новый. Я его раньше не видел. Я звоню по указанному телефону, и мне отвечает женщина: -- "Гренка, Грымза и Гаррота", юридические услуги. Я вешаю трубку. Олифант подходит к моему столу и говорит: -- Пока ты не ушел, скажи что-нибудь хорошее про Дункана. -- Он говорит, они готовят статью памяти Дункана, человека и журналиста, и собирают добрые отзывы сослуживцев. Кто-то из отдела искусства рисует его портрет по фотографии с пропуска. -- Только с улыбкой, -- говорит Олифант. -- С улыбкой и больше похожим на человека. По дороге сюда из бара на Третьей я считал шаги. Чтобы чем-то занять свои мысли. Я насчитал 276 шагов, а потом, на углу, парень в черной кожаной куртке просвистел мимо меня со словами: -- Проснись, придурок. Пешеходам зеленый. Все происходит само собой. Непроизвольно, как зевок. Я смотрю парню в спину, и баюльная песня звучит у меня в голове. Он идет впереди, переходит улицу. Заносит ногу, чтобы ступить на тротуар на той стороне, но нога ударяется о поребрик, и он плашмя падает на асфальт. Ударяется головой. Звук такой, как будто на пол упало яйцо -- только очень большое яйцо с мозгами и кровью внутри. Его руки безвольно лежат вдоль тела. Носки его черных ботинок свешиваются с края тротуара и нависают над водостоком. Я переступаю через него и считаю -- 277. Считаю -- 278, считаю -- 279... За квартал до редакции улица перекрыта барьером для скачек. Офицер в темно-синей форме трясет головой: -- Вам надо вернуться и перейти на ту сторону улицы. Эта сторона закрыта. -- Он говорит: -- Там фильм снимают. Прохода нет. Все происходит само собой. Непроизвольно, как судорога в ноге. Я смотрю на его полицейский значок, и баюльная песня звучит у меня в голове. Глаза у него закатились -- видны только белки. Рука тянется к груди, колени подгибаются. Падая, он ударяется подбородком о верхний край барьера с такой силой, что слышно, как клацнули зубы. Изо рта вылетает что-то розовое и влажное. Кончик откушенного языка. Я считаю -- 345, считаю -- 346, считаю -- 347. Перелезаю через барьер и иду дальше. Мне заступает дорогу женщина с портативной рацией в руке. Она вытягивает свободную руку, чтобы меня остановить. Но не успевает схватить меня за руку. Рот скрылся, глаза закатились. Изо рта потекла тонкая струйка слюны. Она падает на тротуар. В ее рации звучит голос: -- Джин? Джин, ты где? Ты нам нужна. Последняя строчка баюльной песни замирает у меня в голове. Я считаю -- 359, считаю -- 360, считаю -- 361. Я иду дальше, а люди бегут мне навстречу и проносятся мимо. Женщина с экспонометром на шее говорит: -- Кто-нибудь вызвал "скорую"? Люди в живописных лохмотьях, в густом гриме, с бутылками питьевой воды в руках сгрудились у магазинных тележек, набитых всяким мусором, под яркими прожекторами. Они тянут шеи -- посмотреть, что случилось. Вдоль тротуара стоят трейлеры и фургоны. В воздухе пахнет дизельными моторами. Вся улица заставлена бумажными стаканчиками из-под кофе. Я считаю -- 378, считаю -- 379, считаю -- 380. Перелезаю через барьер на той стороне и иду дальше. 412 шагов до редакции. Поднимаюсь на лифте. Лифт, как всегда, переполнен. Он останавливается на пятом, и в кабину пытается втиснуться еще один человек. Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда тебя вдруг бросает в жар. Я стою, прижатый к дальней стене кабины, и баюльная песня звучит у меня в голове так настойчиво, что мои губы шевелятся, беззвучно артикулируя слова. Мужчина обводит взглядом кабину и отступает назад. Как будто в замедленной съемке. Мы не успеваем увидеть, как он падает на пол -- двери лифта закрываются, и мы едем вверх. В редакции все на месте. Нет только Хендерсона. Олифант подходит, когда я собираюсь звонить. Напоминает мне про статью о Дункане. Чтобы я сказал про него что-то хорошее. Он сует мне под нос объявление. Про Французский салон красоты и рубцы на лице. Он ненавязчиво интересуется, где моя очередная статья из серии про смерть в колыбельке. Держа телефонную трубку в руке, я считаю -- 435, считаю -- 436, считаю -- 437... Олифанту я говорю: не зли меня. Женский голос на том конце линии говорит: -- Элен Бойль. Продажа недвижимости. Чем могу вам помочь? А Олифант говорит: -- А ты не пробовал досчитать до десяти? Подробности об Олифанте: он очень толстый, и у него вечно потеют ладони. На гранках, которые он мне сует под нос, смазанные отпечатки. Пароль у него на компьютере -- "пароль". И я говорю: до десяти я давно уже досчитал. Женщина на том конце линии говорит: -- Алло? Прикрыв рукой трубку, я говорю Олифанту, что в городе эпидемия гриппа. Может быть, Хендерсон заболел. Сейчас я иду домой, но клятвенно обещаю, что пришлю статью после обеда. Олифант произносит одними губами: четыре часа -- крайний срок. -- и стучит пальцем по циферблату своих часов. Я спрашиваю у женщины на том конце линии, на месте ли Элен Гувер Бойль. Я говорю, что меня зовут Стрейтор и мне нужно срочно с ней поговорить. Я считаю -- 489, считаю -- 490, считаю -- 491... Женщина на том конце линии говорит: -- А она знает, о чем пойдет речь? Да, говорю, она знает, но сделает вид, что не знает. Я говорю, она должна меня остановить, пока я не убил кого-нибудь еще. И Олифант пятится от меня, и отводит взгляд лишь через пару шагов, и убегает в редакцию спецрепортажей. Я считаю -- 542, считаю -- 543... По пути в риэлторскую контору я прошу таксиста остановиться у моего дома и пару минут подождать. Я поднимаюсь к себе. Мокрое пятно на потолке расползлось еще больше. Размером с автомобильную покрышку, только с ножками и ручками. Я возвращаюсь в такси, пытаюсь пристегнуться, но ремень слишком короткий. Он больно врезается мне в живот, и я вспоминаю, как Элен Гувер Бойль говорит: "Средних лет. Рост пять футов и десять дюймов, вес... фунтов стосемьдесят. Белый. Шатен, зеленые". Я вспоминаю, как она мне подмигивает из-под взбитого облака розовых волос. Я называю таксисту адрес риэлторской конторы и говорю, что он может гнать хоть со скоростью реактивного самолета, главное, чтобы он меня не раздражал. Подробности о такси: там воняет. Сиденья -- черные и липкие. В общем, такси как такси. Я говорю, что я жутко злой и раздражительный. Таксист глядит на меня в зеркало заднего вида и говорит: -- Может, вам стоит пойти на курсы "Как контролировать раздражительность". И я считаю -- 578, считаю -- 579, считаю -- 580... Глава четырнадцатая Согласно "Архитектурному дайджесту", жить надо в большом особняке с частным садом и примыкающей коневодческой фермой. Согласно "Городу и деревне", отдыхать надо на побережье. Согласно "Туризму и отдыху", лучший способ расслабиться -- пройтись на собственной яхте вдоль солнечных берегов Средиземноморья. В приемной риэлторской конторы Элен Гувер Бойль это проходит за экстренное сообщение. Сенсационные новости. Экземпляры всех этих пафосных изданий лежат на низком кофейном столике. Диван с выгнутой спинкой "Честерфилд" обтянут розовым шелком в полоску. Рядом с диваном -- еще один столик на "львиных" ножках со стеклянными шарами в когтях. Я смотрю на все это и думаю: сколько мебели попало сюда в "ободранном" виде -- без металлических ручек и фурнитуры. Проданную за бесценок, ее привезли сюда, где Элен Гувер Бойль собрала ее снова. Совсем молодая женщина, вдвое младше меня, сидит за резным столом в стиле Людовика XIV, вперив взгляд в электронные часы с радио. На табличке, что стоит у нее на столе, написано: Мона Саббат. Рядом с часами -- радиосканер, пеленгующий полицейскую частоту, трещит статическими помехами. По радио, что на часах, передают какое-то ток-шоу. Пожилая женщина ругается на молодую. Насколько я понимаю, молодая забеременела, не будучи замужем, и по этому поводу пожилая обзывает ее шлюхой, и потаскухой, и еще дурой в придачу -- потому что дать-то она дала, а взять денег ума не хватило. Женщина за столом, эта самая Мона, выключает радиосканер и говорит: -- Вы не против, надеюсь? Мне очень нравится это шоу. Эти звуко-голики. Эти тишина-фобы. Потребители массовой информации. Пожилая женщина на радио говорит молодой потаскушке, чтобы та отдала ребенка в детдом, если не хочет ломать себе жизнь. Она говорит, что молодой шлюшке надо подумать о будущем: окончить университет по курсу микробиологии, потом выйти замуж, и до замужества -- никакого секса. Мона Саббат достает из-под стола пакет из плотной бумаги и вынимает из него какую-то штуку, завернутую в фольгу. Она разворачивает фольгу, и по комнате разносится запах чеснока и ноготков. Беременная потаскушка на радио только рыдает в голос. Палки и камни могут покалечить, а слова могут и вовсе убить. Согласно "Городу и деревне", личную переписку следует вести на качественной почтовой бумаге, обязательно от руки и красивым почерком. В свежем номере "Недвижимости" я натыкаюсь на объявление: ВНИМАНИЮ КЛИЕНТОВ КОННО-СПОРТИВНОГО КОМПЛЕКСА "НОРОВИСТАЯ ЛОШАДКА" В объявлении сказано: "Вы заразились кожной инфекцией?" Номер, который стоит в объявлении, -- новый. Я его раньше не видел. Пожилая женщина на радио говорит молодой потаскушке, чтобы она прекратила реветь. Большой Брат поет и пляшет. Насильно кормит тебя с большой ложки, чтобы твой разум не изголодался по мысли, чтобы не дать тебе время задуматься. Мона Саббат кладет локти на стол и наклоняется ближе к радио. Звонит телефон, она поднимает трубку: -- Элен Бойль. Продажа недвижимости. Подходящий дом -- на любой вкус. -- Она говорит: -- Ой, это ты, Устрица. Ты извини, тут как раз "Доктор Сара". -- Она говорит: -- Увидимся на церемонии. Пожилая женщина на радио обзывает молодую сукой. На обложке "Первого класса" написано: "Соболь. Узаконенное убийство". Все происходит само собой. Непроизвольно, как это бывает, когда на тебя нападает икота. Краем уха я слушаю радио, краем глаза читаю журнал, и баюльная песня звучит у меня в голове. Из динамика радио слышны только безудержные рыдания. А вместо реплики пожилой -- тишина. Приятная, благословенная тишина. Совершенная тишина. Такой тишины не бывает, если поблизости есть кто-то живой. Молоденькая потаскушка с шумом вдыхает воздух и говорит: -- Доктор Сара? -- Она говорит: -- Доктор Сара, вы здесь? Ей отвечает глубокий и звучный голос. Шоу доктора Сары Ловенштейн прерывается по техническим причинам. Глубокий и звучный голос извиняется перед "уважаемыми радиослушателями". Включается легкая танцевальная музыка. На обложке "Особняка" написано: "Бриллианты -- это становится легкомысленным". Со стоном я закрываю лицо руками. Мона вгрызается в свои сандвич. Выключает радио и говорит: -- Бездельники. Тыльные стороны ее ладоней разрисованы замысловатым узором -- ржаво-коричневой хной. Пальцы -- даже большие пальцы -- унизаны серебряными перстнями. На шее -- многочисленные серебряные цепочки. Ядовито-оранжевое платье. Ткань на груди топорщится из-за многочисленных тяжелых кулонов, спрятанных под платье. Красные с черным дреды собраны в небрежный высокий пучок. В ушах -- огромные серьги, серебряная филигрань. Глаза, похоже, янтарно-желтые. Лак на ногтях -- черный. Я интересуюсь, давно ли она тут работает. Она говорит: -- Вы имели в виду по земному времени? Она достает из ящика стола книжку в мягкой обложке, вынимает оттуда желтый фломастер, который вместо закладки, и открывает книжку. Я интересуюсь, любит ли миссис Бойль говорить о поэзии. А Мона говорит: -- Вы имели в виду Элен? Да, читает ли она стихи? Вслух? Было такое, чтобы она позвонила кому-нибудь и прочитала по телефону стихи? -- Не поймите меня неправильно, -- говорит Мона, -- но миссис Бойль недосуг заниматься такой ерундой. Она делает деньги. И я считаю -- раз, я считаю -- два... -- Тут все очень просто, -- говорит Мона. -- Когда на улицах пробки, миссис Бойль заставляет меня ехать домой вместе с ней -- чтобы она могла пользоваться полосой для служебного транспорта. А потом мне приходится добираться до дому на трех автобусах. Понимаете? Я считаю -- четыре, считаю -- пять... Она говорит: -- Однажды мы с ней разделили великое знание о силе кристаллов. Как будто мы наконец обрели связь на каком-то уровне, но потом оказалось, что мы говорили о двух совершенно разных реальностях. Я встаю и подхожу к ее столу. Достаю из кармана листок бумаги, разворачиваю и показываю ей стишок. Может быть, он ей знаком? В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Магия есть обращение необходимой энергии на достижение естественных сдвигов. Она пробегает стихотворение глазами. Глаза у нее -- янтарно-желтые. Чуть выше выреза платья, над правой ключицей, я замечаю татуировку -- три крошечные звездочки. Она сидит нога на ногу. Сидит босиком. У нее грязные ноги. На больших пальцах -- по большому серебряному кольцу. -- Я знаю, что это, -- говорит она и тянет руку к листочку. Но я быстро складываю листок и убираю обратно в карман. Все еще держа руку на весу, она тычет в меня указательным пальцем и говорит: -- Я знаю, что это такое. Это баюльное заклинание, правильно? В книге, раскрытой у нее на столе, подчеркнуто желтым: Конечный продукт смерти -- последующее возрождение. На дальнем конце полированного стола из вишневого дерева -- длинная глубокая царапина. Я спрашиваю, что ей известно про баюльные заклинания. -- Про них говорится в литературе всех народов мира, -- говорит она, пожимая плечами. -- Но предполагается, что они утеряны. -- Она протягивает руки ладонями вверх. -- Дайте мне посмотреть еще раз. Я говорю: а как они действуют? Она быстро сгибает и разгибает пальцы. Я качаю головой: нет. Я говорю: почему эти баюльные чары убивают других людей, но не того, кто их произносит? И Мона слегка наклоняет голову набок и говорит: -- А почему пистолет не убивает того, кто жмет на курок? И здесь действует тот же принцип. -- Она поднимает руки над головой и потягивается, направив ладони к потолку. Она говорит: -- Не существует рецепта, как их составить. Их нельзя препарировать с помощью электронного микроскопа. Ее платье без рукавов. Волосы у нее в подмышках банального русого цвета. Но как получается, говорю я, что они действуют на человека, который их даже не слышит? Я смотрю на радиоприемник. Почему они действуют даже тогда, когда ты произносишь их про себя -- не вслух? Мона Саббат вздыхает. Переворачивает раскрытую книжку обложкой вверх и затыкает желтый фломастер за ухо. Потом достает из ящика стола блокнот и ручку и говорит: -- Вы не знаете, да? Она что-то пишет в блокноте и говорит параллельно: -- Когда я была католичкой, давным-давно, я могла прочитать "Аве Мария" за семь секунд. За девять секунд -- "Отче наш". Когда на тебя налагают такое количество епитимий, поневоле научишься скорочтению. -- Она говорит: -- При таком темпе это уже не слова, но молитва все равно остается молитвой. Она говорит: -- Заклинания нужны для того, чтобы сфокусировать наше намерение. -- Она произносит все это медленно, словно за словом, и умолкает, как будто ждет, что я что-то скажу. Она смотрит мне прямо в глаза и говорит: -- Если намерение исполнителя обладает достаточной силой, объект заклинания уснет независимо от того, где он в данный момент находится. Она говорит, что чем больше эмоций человек вкладывает в заклинание, тем сильнее получаются чары. Мона Саббат щурится и говорит: -- Когда вы в последний раз чувствовали себя легко и непринужденно? Почти двадцать лет назад. Но ей я этого не говорю. -- Мне кажется, -- говорит она, -- что вас что-то гнетет. Причем постоянно. Печаль. Или злость. Ну, в общем, что-то. -- Она прекращает писать и берет свою книжку с подчеркнутыми желтым малопонятными фразами. Находит нужную страницу, на пару секунд погружается в чтение, потом листает дальше. -- Уравновешенному человеку, -- говорит она, -- человеку спокойному, человеку, который внутренне не напряжен, пришлось бы прочесть песню вслух, чтобы кого-нибудь усыпить. Продолжая читать, она хмурится и говорит: -- Если ты хочешь владеть собой, сначала следует разобраться со своими внутренними проблемами. Я говорю: это из вашей книги? -- Из шоу доктора Сары, -- говорит она. А я говорю, что баюльная песня не только усыпляет. -- В смысле? -- не понимает она. В смысле, что от нее умирают. Я говорю: вы уверены, что у Элен Бойль нету книги "Стихи и потешки со всего света"? Мона Саббат роняет руки на стол и берет сандвич, завернутый в фольгу. Подносит его ко рту, смотрит на радиоприемник. Она говорит: -- Сейчас, на радио. -- Она говорит: -- Это вы сотворили? Я молча киваю. -- Вы отправили доктора Сару в следующую инкарнацию? Я говорю, может быть, вы позвоните Элен Гувер Бойль на сотовый -- мне надо срочно с ней поговорить. У меня бибикает пейджер. А Мона говорит: -- То есть вы утверждаете, что Элен использует эту самую баюльную песню? Сообщение на пейджере: срочно перезвонить Нэшу. Срочно. Я говорю, что не могу ничего доказать, но я уверен, что миссис Бойль знает, как с ней обращаться. Я говорю: мне нужна ее помощь, чтобы я научился себя контролировать. Чтобы я научился владеть собой. Мона Саббат прекращает писать и вырывает листок из блокнота. Протягивает его мне, но пока не отдает. Она говорит: -- Если вы это серьезно... насчет научиться, как контролировать эту силу... приходите на нашу викканскую церемонию. Это древний языческий культ. -- Она машет листком у меня перед носом и говорит; -- Тысячелетний магический опыт. -- Она включает радиосканер. Я беру у нее листок. На нем -- адрес, дата и время. Радиосканер трещит: -- Подразделение Браво-девять, ответьте на вызов по коджу девять-четырнадцать, Лумис-плейс, подразделение пять-D. -- Целой жизни не хватит, чтобы познать мистические глубины этого древнего знания, -- говорит Мона и опять принимается за свой сандвич. -- Да, и еще, -- говорит она, -- принесите свое любимое горячее блюдо, но только без мяса. И радиосканер