учку
коричневой шерсти.
     Он встает и оглядывает шоссе в  обе стороны. Садится обратно в машину и
прикуривает сигарету. Он ждет.
     Мы с Сержантом сидим в машине, мы ждем.
     Вот мы  здесь, с  опозданием на неделю.  Всегда отставая на шаг. Задним
числом.
     Первые, кто  столкнулся с Иисусом Задавленных  Зверюшек,  были дорожные
рабочие,  которые,  когда перекладывали асфальт, откопали  мертвую  собаку в
нескольких  милях  отсюда.  Не  успели  они запихнуть  труп  в мешок,  чтобы
закопать  в  ближайшем  лесочке,  как к  ним  подъехала  машина  из  проката
автомобилей. Подъехала и остановилась.  В  машине сидели  мужчина и женщина,
мужчина был  за  рулем.  Женщина  осталась  в машине, а  мужчина выскочил  и
подбежал к рабочим. Он крикнул им: погодите. Сказал, что он может помочь.
     Труп уже разлагался -- мешок окровавленной шерсти, кишащий червями.
     Мужчина  был молодой,  светловолосый. Его длинные волосы развевались на
ветру всякий раз, когда мимо проносилась машина.  У него была рыжая козлиная
бородка и шрамы  на обеих щеках, под  глазами.  Шрамы  были ярко-красными, и
молодой человек запустил руку в мусорный мешок, где лежала мертвая собака, и
сказал, что она никакая не мертвая.
     Рабочие рассмеялись. И закинули лопату обратно в кузов.
     Мешок зашевелился, и внутри кто-то тихонечко застонал.
     А потом залаял.
     И  вот -- здесь  и сейчас. Я  пишу эти  строки, а старик ждет у  себя в
машине,  неподалеку от нас, но все  же  достаточно далеко.  Мимо  проносятся
легковушки и  грузовики. На той  стороне шоссе останавливается  "универсал".
Они приехали всей семьей. Они открывают багажник, и внутри -- мертвая  рыжая
кошка.  Чуть  подальше -- женщина с ребенком сидят у  обочины на  раскладных
стульях, а рядом с ними, на бумажном полотенце, лежит хомячок.
     Еще  дальше --  пожилая пара.  Они стоят, держа зонтик  от  солнца  над
молодой женщиной, обмякшей в инвалидной коляске.
     Старик, мать с ребенком, семейство в "универсале" и пожилая пара -- все
с надеждой вглядываются в машины, которые проносятся милю.
     Иисус  Задавленных Зверюшек  появляется  каждый  раз на  новой  машине:
двухдверной, четырехдверной  или в пикапе. Иногда он приезжает на мотоцикле.
Однажды приехал в машине с жилым прицепом.
     На  фотографиях и  на  видео  -- это всегда молодой  человек с длинными
светлыми волосами, рыжей козлиной бородкой и шрамами на щеках. Один и тот же
молодой человек.  С ним всегда  приезжает женщина, но она никогда не выходит
из машины.
     Пока я пишу  эти строки,  Сержант  целится в  нашу шубу. Старая меховая
шуба. Кетчуп и мухи. Наша приманка. Как и все остальные, мы здесь ждем чуда.
Мы ждем мессию.
     Глава девятнадцатая
     Едем в машине. Все, что снаружи, -- желтое. Желтое до самого горизонта.
Но не лимонно-желтое, а желтое,  как  теннисный  мячик. Как желтый теннисный
мячик на ярко-зеленом корте. Мир по обеим сторонам шоссе -- одного цвета.
     Желтого.
     Вздымаются,  пенятся  волны  желтого,  расходятся  рябью  под  порывами
горячего ветра от  проносящихся мимо машин, плещутся через гравиевые обочины
и бегут к желтым  холмам. Желтые. Светят желтым  в  машину. Нас  четверо: я,
Элен, Мона  и Устрица. Наша  кожа и наши глаза -- все желтое. Подробности об
окружающем мире. Он желтый.
     -- Brassica tournefortii, -- говорит Устрица. -- Марокканская горчица в
цвету.
     Мы едем в машине Элен, где пахнет горячей  кожей. Элен за рулем. Я сижу
впереди, рядом с ней. Устрица с Моной -- на заднем сиденье. На сиденье между
нами  -- между мной и Элен -- лежит ее ежедневник. Красный  кожаный переплет
липнет   к  коричневой   коже  сиденья.   Атлас  автомобильных   дорог  США.
Компьютерная  распечатка списка всех городов, где в библиотеках есть книжка,
которая нам нужна. В желтом свете синяя сумочка Элен кажется зеленой.
     -- Как  же красиво.  Я бы  все  отдала,  чтобы быть  индианкой. -- Мона
смотрит  в  окно,  прислонившись  лбом  к  стеклу.  --  Родиться  в  племени
черноногих или сиу лет  двести  назад... родиться свободной  и просто жить в
полной гармонии с природой. В мире, где все натуральное.
     Я тоже смотрю в окно, прижавшись лбом к стеклу, Мне  интересно, что там
такого красивого  видит Мона.  В машине  работает кондиционер,  но стекло --
обжигающе горячее.
     Странное   совпадение,  но  в  атласе  автомобильных  дорог  весь  штат
Калифорния раскрашен точно таким же ярко-желтым цветом.
     Устрица громко сморкается, фыркает и говорит Моне:
     -- Индейцы этого не видели.
     Он говорит, у ковбоев не было перекати-поля. Перекати-поле  --  русский
чертополох -- появилось в Америке только в конце девятнадцатого века. Семена
завезли  из  Евразии  на  шерсти овец.  Семена марокканской горчицы  завезли
вместе  с землей,  которую  использовали  как  балласт на парусных судах. Те
серебристые деревья -- это лох узколистый, elaegunus augustifolia. Эта белая
пушистая травка,  похожая  на кроличьи  уши,  что  растет вдоль  обочины, --
verbascum thapsus, царский скипетр, или коровяк высокий. Искореженные черные
деревья,  которые мы  проехали только  что, -- robina  pseudoacacia, робиния
лжеакация, или белая акация. Темно-зеленый кустарник с  ярко-желтыми цветами
-- ракитник метельчатый, cytisus scoparius.
     Это все проявления биологический пандемии, говорит он.
     -- Все эти старые голливудские  вестерны, --  говорит Устрица,  глядя в
окно на  просторы Невады, примыкающие к шоссе,  -- с  перекати-поле, костром
кровельным  и другими растениями-травами.  --  Он говорит, качая головой: --
Изначально их  на континенте не было. Но  это все, что у нас осталось. -- Он
говорит: -- Сейчас в природе не осталось почти ничего натурального.
     Устрица колотит по спинке моего сиденья:
     -- Эй, папаша. Какая в Неваде самая крупная ежедневная газета?
     "Рено", говорю. Или "Вегас"?
     Устрица смотрит в окно" и в отраженном свете его глаза кажутся желтыми.
Он говорит:
     -- И та, и та. И еще "Карсон-Сити". Все три.
     Я говорю, ага. И "Карсон-Сити" тоже.
     Леса вдоль западного побережья задыхаются от метельчатого ракитника, от
ракитника стелющегося,  от плюща и  ежевики,  говорит он.  Все  эти растения
завезли  сюда из  Старого  Света.  Исконные  деревья  гибнут  от  шелкопряда
непаркого, завезенного в  Америку в 1860  году  Леопольдом  Трувело, который
хотел разводить их для шелка. Пустыни и прерии задыхаются от горчицы, костра
кровельного и песколюба песчаного.
     Устрица расстегивает рубашку, и на груди у него висит какой-то бисерный
кошелечек. На шнурке, унизанном бусами.
     -- Мешочек для талисманов индейцев хопи, -- говорит он.
     Элен смотрит на него в  зеркало заднего вида. Ее руки лежат на руле. На
руках -- облегающие перчатки из телячьей кожи. Она говорит:
     -- Симпатичная штучка.
     Устрица снимает рубашку с плеч. Бисерный мешочек висит у него  на груди
как  раз  между сосками.  На загорелой груди нет ни единого волоска. Мешочек
сплетен  из синего бисера с  красным крестом в центре.  В  желтом свете  его
загар кажется оранжевым. Его светлые волосы словно охвачены пламенем.
     -- Я сама его сделала, -- говорит Мона. -- Долго делала, с февраля.
     Мона с  ее  черно-красными  дредамн  и  бусами  из горного  хрусталя. Я
интересуюсь: она что, индианка из племени хопи?
     Устрица открывает мешочек и роется пальцами в содержимом.
     А Элен говорит:
     --  Мона, какая ты  индианка?! Ты вообще непонятно кто. Твоя  настоящая
фамилия -- Штейнер.
     -- Вовсе не обязательно быть хопи, -- говорит Мона. -- Я его сделала по
картинке из книжки.
     -- Значит, это не  настоящий  мешочек  для талисманов хопи, --  говорит
Элен.
     А Мона говорит:
     -- Нет, настоящий. Он -- точно такой же,  как в книжке. -- Она говорит:
-- Я тебе покажу.
     Из мешочка хопи Устрица достает мобильный.
     --  Самое  замечательное  в  этих народных  промыслах,  они  не требуют
каких-то  особых  умений.  Смотришь  программу  по  телевизору,   где   тебе
объясняют, как что-то делать, и сразу же делаешь, -- говорит Мона.  -- И при
этом соприкасаешься с древними энергиями.
     Устрица выдвигает антенну и набирает номер. У него под ногтями грязь.
     Элен наблюдает за ним в зеркало заднего вида.
     Мона наклоняется  вперед и поднимает с  пола под  сиденьем  брезентовый
рюкзак. Вынимает  оттуда  какой-то  спутанный клубок  из  веревок и  перьев.
Похоже на куриные перья,  раскрашенные в яркие пасхальные цвета -- розовый и
голубой. На веревках висят медные монетки и бусины из черного стекла.
     -- Это ловец снов индейцев навахо,  -- поясняет она, встряхивая клубок.
Некоторые веревки  распутываются и  свисают  свободными  концами.  Несколько
бусин падает в рюкзак у нее на коленях. Розовые перья разлетаются по салону,
и  она говорит:  --  Я  думаю  использовать  монеты  И-Цзын.  Чтобы  усилить
энергетику.
     Под рюкзаком, под цветастой юбкой -- ее лобок гладко выбрит. Стеклянные
бусины скатываются туда.
     Устрица говорит в трубку:
     -- Да, мне нужен номер отдела рекламы "Карсон-Сити Телеграф-Стар".
     У  него перед лицом  проплывает розовое перышко,  и  он дует  на  него,
отгоняя.
     Мона подцепляет несколько узелков своими черными ногтями и говорит:
     -- Это немного сложнее, чем описано в книжке.
     Одной рукой Устрица держит трубку у уха, второй -- поглаживает бисерный
мешочек у себя на груди.
     Мона достает из рюкзака какую-то книжку и передает ее мне.
     Устрица замечает,  что  Элен наблюдает за  ним в зеркало  заднего вида,
подмигивает ей и щиплет себя за сосок.
     Совершенно без всякой связи мне вспоминается царь Эдип.
     Его член похож на мягкий розовый сталактит  из сморщенной кожи. Крайняя
плоть проколота серебряным колечком. Неужели Элен на такое польстится?
     -- В прежние времена фермеры  сажали  костер кровельный, потому что  он
зеленеет уже  ранней весной --  чтобы  был  корм скоту, --  говорит Устрица,
кивая на желтый мир за окном.
     Первые  участки,  засеянные   костром   кровельным,  появились  на  юге
Британской  Колумбии,   в  Канаде,   в  1889  году.  Но  из-за   пожаров  он
распространился.  Каждый  год  эта трава  высыхает в  пыль,  и  теперь в тех
местах,  где  пожары случались  раз в  десять  лет, они  случаются ежегодно.
Костер кровельный восстанавливается очень быстро. Он любит огонь. А исконные
растения, полынь и флоксы, -- они не любят. И каждый год после пожара костра
кровельного становится  все  больше,  а других растений все  меньше. Олени и
антилопы, которые питались этими другими растениями, либо вымерли, либо ушли
на другие  территории. И  кролики тоже.  И  хищные  птицы  и  совы,  которые
кроликами питаются. Мыши вымирают  от  голода,  а значит,  и  змеи,  которые
питаются мышами, тоже.
     В настоящее  время  костер кровельный  является доминирующим  растением
внутриматериковых пустынь от Канады до Невады, он уже покрывает пространство
размером в две Неброски и распространяется на тысячи акров ежегодно.
     Но самое смешное, говорит Устрица, что домашний скот  не ест этот самый
костер  кровельный.  Коровы  предпочитают  обыкновенную траву.  Которая  еще
осталась.
     Монина  книжка называется "Прикладное искусство американских индейцев".
Когда я ее открываю, еще несколько розовых и голубых перьев вылетает наружу.
     --  Теперь у меня главная  мечта в жизни --  найти по-настоящему прямое
дерево, -- говорит Мона. У нее в дредах застряло розовое  перо. -- И сделать
тотемный столб или что-нибудь в этом роде.
     -- Если смотреть в перспективе исконных растений,  -- говорит  Устрица,
-- то Джонни Эпплсид был злоебучим биологическим террористом.
     Он  говорит, что Джонни Эпплсид  мог бы  и оспу распространять с тем же
успехом.
     Устрица набирает еще один номер и подносит телефон к уху. Он колотит по
спинке переднего сиденья и говорит:
     -- Мам, пап? Какой самый шикарный ресторан в Рено?
     Элен пожимает плечами и смотрит на меня. Она говорит:
     -- "Пустынное небо" в Тахое -- очень милое место.
     Устрица говорит в трубку:
     -- Хочу поместить у вас объявление шириной в три колонки. -- Он смотрит
в  окно и  говорит: -- Шириной  в  три  колонки и высотой  в  шесть  дюймов.
Заголовок большими буквами: "Вниманию клиентов ресторана "Пустынное небо".
     Устрица говорит:
     --  Текст  объявления такой:  "После  обеда  в указанном  ресторане вам
пришлось  лечь в больницу с острым пищевым отравлением? Если так, то звоните
по  указанному телефону и  объединяйтесь с другими такими же  пострадавшими,
чтобы подать коллективный иск в суд".
     Устрица называет  номер телефона.  Выуживает из мешочка  для талисманов
кредитную  карточку  и  зачитывает   ее  номер  и  дату,   до  которой   она
действительна.  Он  просит, чтобы  ему перезвонили,  когда  объявление будет
набрано, чтобы  сверить  окончательный  текст.  Он говорит,  что  объявление
должно появляться каждый день на протяжении всей  следующей недели в разделе
ресторанной критики. Он закрывает крышку на телефоне и убирает антенну.
     --  Сколько коренных американцев  погибло  от  болезней,  завезенных из
Старого Света, от желтой лихорадки и оспы, -- говорит Устрица. -- И растения
тоже гибнут.  В  1930 году,  с грузом бревен для мельницы, сюда из Голландии
завезли болезнь, поражающую  деревья, в частности вязы. В 1904-м -- болезнь,
поражающую каштаны.  Патогенный  грибок, поражающий вязы. Экологи опасаются,
что азиатские жуки-дровосеки,  которые появились в  Нью-Йорке  в  1996-м,  в
скором времени уничтожат все пенсильванские клены.
     Для контроля над популяцией луговых  собачек, говорит Устрица,  фермеры
заразили  колонии  этих  животных бубонной чумой, и к  1930 году  вымерло 98
процентов всех луговых  собачек. От  чумы также погибло еще 34 вида коренных
грызунов.  И  каждый год  от нее умирает  несколько  человек,  кому особенно
"повезет".
     Совершенно без всякой связи на ум приходит баюльная песня.
     --  А вот мне, -- говорит Мона, и я возвращаю ей книгу, -- мне нравятся
древние  традиции. Знаете,  как я вижу нашу поездку? Как мой личный духовный
поиск.  Я  приму  новое индейское  имя,  --  говорит  она,  --  и  полностью
преображусь.
     Устрица достает сигарету из своего хопи-мешочка и говорит:
     -- Ничего, если я закурю?
     И я говорю: очень даже чего.
     А Элен говорит:
     -- Ничего.
     Это ее машина.
     И я считаю -- раз, я считаю -- два, я считаю -- три...
     То, что  мы  называем  природой, говорит Устрица, это  мир,  который мы
убиваем и который скоро начнет убивать нас.  Каждый одуванчик -- это бомба с
уже  включившимся часовым механизмом. Биологическое загрязнение. Симпатичное
желтое опустошение.
     Поезжайте  в  Париж или в Пекин, говорит Устрица, везде -- гамбургер из
Макдоналдса,  экологический  эквивалент  привилегированной формы  жизни. Все
города, все места на Земле -- одинаковые.  Пуэрария. Мидии. Водяной гиацинт.
Скворцы. Бургер-Кинг.
     А все, что есть  настоящего и исконного, все, что  есть уникального, --
все методично искореняется.
     --   Единственное,  что  у  нас   останется  в   плане   биологического
разнообразия, -- говорит он, -- это кока против пепси.
     Он говорит:
     -- Мы пытаемся изменить мир, совершая при этом ошибку за ошибкой.
     Глядя  в  окно,  Устрица  достает  пластмассовую  зажигалку  из  своего
бисерного мешочка. Встряхивает ее в руке, бьет о ладонь.
     Я нюхаю розовое перышко из книги и представляю, что волосы Моны  пахнут
точно так же. Вертя перышко двумя пальцами, я спрашиваю у Устрицы,  когда он
звонил в газету и давал объявление, зачем ему это надо?
     Устрица прикуривает сигарету.  Убирает мобильный  и зажигалку обратно в
бисерный мешочек.
     --  Он  так зарабатывает  на  жизнь,  -- говорит Мона. Она  распутывает
узелки  на  своем  ловце  снов. Под  ее  яркой  оранжевой  блузкой  набухают
маленькие розовые соски.
     Я считаю -- четыре, считаю -- пять, считаю -- шесть...
     Держа сигарету в зубах. Устрица  застегивает рубашку обеими руками.  Он
щурится на дым и говорит:
     -- Помнишь Джонни Эпплсида?
     Элен вертит ручку кондиционера, прибавляя мощность.
     Устрица застегивает последнюю пуговицу и говорит:
     -- Не волнуйся, папаша. Я просто сею свои семена.
     Глядя на желтый мир желтыми же глазами, он говорит:
     -- Просто это мое поколение пытается уничтожить существующую  культуру,
распространяя свои болезни.
     Глава двадцатая
     Женщина открывает дверь. Мы с Элен  стоим на крыльце. У меня в руках --
огромная косметичка  Элен,  скорее даже  не  косметичка, а  такой  маленький
чемоданчик. Элен тычет в женщину пальцем с длинным розовым ногтем и говорит:
     -- Если вы мне  дадите пятнадцать минут, вы получите  совершенно  новую
себя.
     Сегодня Элен во всем красном, но это не  землянично-красный. Скорее  он
красный, как земляничный мусс  со взбитыми сливками, сервированный в вазочке
из матового  хрусталя.  Во  взбитом облаке розовых волос  ее сережки мерцают
розовым и красным.
     Женщина  вытирает  руки  кухонным  полотенцем.  Ока  обута   в  мужские
коричневые мокасины  на  босу  ногу. На  ней -- фартук в  желтых цыплятках и
какое-то  неприметное платье.  Она убирает  волосы  со лба  тыльной стороной
ладони.  Цыплята на фартуке  держат  в клювах кухонные  полотенца,  ложки  и
черпаки. Глядя на нас сквозь ржавую сетку на второй двери, женщина говорит:
     -- Что?
     Элен оборачивается ко мне. Потом смотрит на нашу машину, припаркованную
у тротуара. Мона с Устрицей -- они ждут  в машине -- пригнулись, чтобы их не
было видно с крыльца. Устрица шепчет в трубку мобильного телефона:
     -- А зуд постоянный или периодический?
     Элен  Гувер Бойль кладет руку  на  грудь. Ее шелковой блузки  почти  не
видно за спутанными цепями с розовыми камнями и жемчугом. Она говорит:
     -- Миссис Пелсон? Мы из "Волшебного макияжа".
     Элен   протягивает  руку   вперед  и   раскрывает   ладонь,  как  будто
разбрасывает слова.
     Она говорит:
     -- Меня  зовут  Бреида  Уильямс. --  Она  машет рукой назад, как  будто
забрасывает слова  за плечо.  --  А  это  мой муж, Роберт  Уильямс.  --  Она
говорит: -- И сегодня у нас для вас есть подарок.
     Женщина смотрит на косметичку у меня в руке.
     И Элен говорит:
     -- Нам можно войти?
     Мне казалось, что все будет проще.
     Вся эта затея:  входишь  в библиотеку, берешь  книгу с  полки,  идешь в
туалет и вырываешь страницу.  Спускаешь воду в унитазе. Я думал, что так все
и будет. Легко и просто.
     Две  первые библиотеки  -- никаких проблем. В третьей книги на полке не
оказалось.  Мы  с Моной пошли  расспрашивать  библиотекаря.  Элен с Устрицей
ждали в машине.
     Библиотекарь --  парень  с  длинными волосами,  собранными в  хвост.  С
серьгами  в обоих ушах.  Такие  пиратские  кольца. Пиджак  из  шотландки. Он
говорит,  что книжка --  он проверяет компьютерную базу данных  -- сейчас на
руках.
     -- Это действительно очень важно, -- говорит Мона. -- Я брала эту книгу
до этого и оставила кое-что между страниц.
     Ничем не могу помочь, говорит парень.
     -- А у кого сейчас книжка, не скажете? -- говорит Мона.
     И он говорит: извините. Ничем не могу вам помочь.
     А я считаю -- раз, я считаю -- два, я считаю -- три...
     Конечно, каждому хочется хоть ненадолго стать Богом, но для меня -- это
работа на полный рабочий день.
     Я считаю -- четыре, считаю -- пять...
     Через  пару минут у  столика библиотекаря появляется Элен  Гувер Бойль.
Она  улыбается, пока парень не отрывается  от своего  компьютера, и разводит
руками с кольцами на всех пальцах.
     Она улыбается н говорит:
     -- Молодой человек. Моя дочь брала у вас в библиотеке книжку и забыла в
ней старую семейную фотографию. -- Она трет большим пальцем по указательному
и  среднему  и говорит:  -- Я понимаю, у вас тут  свои правила, но вы можете
сделать доброе дело и не за просто так.
     Он смотрит  на ее  пальцы,  у  него  на лице  пляшут радужные  отблески
преломленного света. Он облизывает губы. Но потом все-таки говорит: нет. Оно
того не стоит. Человек,  который взял книжку, может пожаловаться начальству,
и тогда его уволят с работы.
     -- Мы обещаем, -- говорит Элен, -- вас никто не уволит.
     Мы с Моной сидим  в  машине. Я  считаю  --  27, считаю -- 28, считаю --
29... я изо всех сил пытаюсь сдержать  себя, чтобы не поубивать  всех в этой
библиотеке и не посмотреть адрес в компьютере самому.
     Элен  возвращается  с  листочком  бумаги  в  руках.  Она наклоняется  к
открытому окошку у водительского сиденья и говорит:
     -- Есть хорошая новость, и есть плохая.
     Мона  с Устрицей  валяются на  заднем сиденье.  При  появлении Элен они
садятся. Я сижу впереди и считаю.
     И Мона говорит:
     -- У них три экземпляра, и они все на руках.
     Элен садится за руль и говорит:
     --  Я  знаю миллион  способов,  как  найти  оптовых  покупателей  среди
незнакомых людей.
     Устрица убирает волосы с глаз и говорит:
     -- Отлично сработано, мамочка.
     В первом доме все было просто. И во втором тоже.
     Прежде чем ехать к третьему, Элен тщательно перебирает содержимое своей
косметички -- позолоченные тюбики  помады и  яркие коробочки. Она  открывает
розовую помаду, щурится на нее и говорит:
     -- Придется все это выбросить. Если я не ошибаюсь, то у последней тетки
был стригущий лишай.
     Мона наклоняется вперед и говорит Элен:
     -- У тебя замечательно получается, правда.
     Элен открывает круглые коробочки с  тенями для век: коричневые, розовые
и персиковые. Она внимательно их рассматривает и даже нюхает. Она говорит:
     -- У меня большой опыт.
     Она смотрится в зеркало заднего вида  и поправляет прическу. Смотрит на
часы, щиплет себя за подбородок и говорит:
     --  Наверное, мне  не стоит вам этого  говорить, но я  раньше  работала
продавцом-консультантом в косметической фирме.
     Мы припарковали  машину  у  проржавелого живого трейлера  на квадратной
площадке пожухлой  травы,  усыпанной пластмассовыми детскими игрушками. Элен
закрывает свою косметичку. Смотрит на меня и говорит:
     -- Готов повторить?
     Уже внутри трейлера Элен говорит хозяйке в фартуке с цыплятами:
     -- Это  абсолютно бесплатно, и  вы ничего не  обязаны покупать.  -- Она
подталкивает женщину на диван.
     Сама   Элен   садится   напротив,  так  близко,  что  их  колени  почти
соприкасаются,  и  проводит  ей  по  лицу  мягкой кисточкой  для  румян. Она
говорит:
     -- Втяните щеки, голубушка.
     Одной рукой она хватает хозяйку за волосы и поднимает прядь вертикально
вверх. Волосы  у хозяйки светлые, с  темно-русыми  корнями.  Свободной рукой
Элен  быстро начесывает  прядь  гребешком и укладывает  ее в  художественном
беспорядке, так что волосы получаются разной длины. Она берет еще одну прядь
и делает то  же самое. Потом подправляет  прическу расческой, так что голова
хозяйки  теперь  представляет  собой  взбитое  облако светлых волос.  Темных
корней совершенно не видно.
     И я говорю: так вот как. ты это делаешь.
     Прическа получилась в точности как у Элен, только не розовая, а белая.
     На журнальном столике перед диваном  -- большой букет роз  и  лилий, но
цветы давно увяли и побурели. Букет стоит в вазе зеленого стекла, но воды --
только на  донышке. Причем вода уже  черная. На  обеденном столе в кухне  --
тоже  цветы. И  тоже  --  увядшие.  В  протухшей вонючей воде. На полу вдоль
дальней  стены  гостиной -- еще  несколько  ваз с цветами. Пожухлая  зелень,
сморщенные  увядшие  розы и  черные  гвоздики,  покрытые  сероватым  налетом
плесени.  В каждый букет воткнута  маленькая картонная карточка  со словами:
"Наши искренние соболезнования".
     И Элен говорит:
     -- Теперь закроите глаза руками.
     Она щедро опрыскивает голову хозяйки лаком для полос.
     Хозяйка сидит, слегка наклонившись вперед и прижимая ладони к лицу.
     Элен указывает кивком  в дальний конец трейлера, где есть еще несколько
комнат.
     Я встаю и иду.
     Элен открывает тушь для ресниц и говорит:
     -- Можно  мой муж сходит у вас в туалет?  --  Она  говорит: -- А теперь
посмотрите вверх, голубушка.
     На  полу  в  ванной  -- кучи грязного белья  и  одежды, разобранной  по
цветам.  Белая.  Цветная.  Чьи-то футболки  и  джинсы,  испачканные машинным
маслом. Полотенца, простыни и лифчики. Скатерть  в красную клетку. Я спускаю
воду в унитазе. Для звуковой маскировки.
     Никаких пеленок или детской одежды.
     В гостиной хозяйка в цыплятках все еще смотрит вверх, в потолок, только
теперь она  как-то странно дышит -- судорожно и  часто.  Грудь  под фартуком
трясется. Элен  вытирает  бумажной  салфеткой  расплывшийся макияж. Салфетка
мокрая и черная от потекшей туши. И Элен говорит:
     -- Пройдет время, Ронда, и вам станет легче. Сейчас вы в это не верите,
но так будет. -- Она берет очередную  салфетку. -- Надо только поверить, что
вы  сумеете это  вынести,  что  вы сильная. Думайте  о себе  как  о  сильной
женщине.
     Она говорит:
     --  Вы  еще  молодая,  Ронда.  Вернитесь  в  школу, получите профессию,
обратите боль в деньги.
     Женщина с цыплятками, Ронда, по-прежнему плачет, глядя в потолок.
     За  ванной  -- две  спальни. В одной  -- кровать с  водяным матрасом. В
другой  --  детская  кроватка   с  игрушкой-мобилом   в  виде  пластмассовых
маргариток. Белый комод с выдвижными ящиками. Кроватка пустая. Прорезиненный
матрасик  свернут в рулон и лежит в изголовье. На стуле рядом с кроваткой --
стопка книг. "Стихи и потешки со всего света" -- на самом верху.
     Я кладу ее на комод, и она открывается на странице 27.
     Пробегаю острием английской булавки  вдоль корешка  -- делаю  маленькие
проколы, чтобы было удобнее вырвать страницу. Вырываю, прячу в карман, кладу
книгу на место.
     В гостиной -- вся косметика свалена в кучу на полу.
     Элен  вынула  из косметички  фальшивое  дно.  Под  ним  --  браслеты  и
ожерелья,  большие  броши и серьги,  скрепленные  попарно.  Россыпь зеленых,
желтых, красных и синих камней в переливах света. Драгоценности. Элен держит
в руках длинное ожерелье из красных и желтых камней, каждый -- размером с ее
розовый ноготь, если не больше.
     -- У хороших бриллиантов должна быть такая огранка, -- говорит Элен, --
чтобы свет не  проникал сквозь  грани в нижней  половине камня. -- Она  сует
ожерелье  хозяйке в  руки  и  говорит:  --  В  рубинах... оксид  алюминия...
посторонние  вкрапления в  камне, называется "рутиловые  включения", придают
камню  мягкий розоватый  оттенок,  если только ювелир  не обработает  камень
высокой температурой.
     Хороший способ забыть о целом -- пристально рассмотреть детали.
     Две женщины сидят так близко друг к другу, что их колени соприкасаются.
И головы тоже -- почти. Женщина в цыплятках уже не плачет.
     У нее на глазу -- ювелирная лупа.
     Мертвые  цветы отодвинуты в сторону, и весь столик завален  искрящимися
розовыми камнями и золотом, прохладным белым жемчугом и синей ляпис-лазурью.
Мерцание  желтого и оранжевого. Мягкое матовое  серебро и ослепительно белые
отсветы.
     Элен держит в ладони зеленый камень размером с  яйцо. Он  такой  яркий,
что лица обеих женщин кажутся зеленоватыми в отраженном свете.
     -- Это  искусственный  изумруд. Видите, там внутри как  бы  крапинки? В
настоящих камнях их нет.
     Женщина внимательно сморит сквозь лупу и кивает головой.
     И Элен говорят:
     --  Я  не хочу,  чтобы вы обожглись, как  я.  --  Она запускает руку  в
косметичку и  достает  что-то  желтое и блестящее.  -- Эта сапфировая  брошь
принадлежала   известной  киноактрисе,  Наташе  Врен.  --  Она  вынимает  из
косметички   кулон  в   виде   розового   сердца   в  обрамлении   маленьких
бриллиантиков.   --  Этот  берилловый  кулон   в  семьсот  каратов  когда-то
принадлежал румынской королеве Марии.
     Я  уже  знаю,  что  она  скажет, Элен.  В этой куче дорогих  украшений,
говорит  она, живут духи давно уже  мертвых людей, всех  прежних владельцев.
Всех, кто мог  себе это  позволить. Где  теперь их таланты, ум и красота? Их
пережил этот  декоративный мусор. Богатство, успех, положение в обществе  --
все, что олицетворяли собой эти камни, -- где все это теперь?
     С  одинаковой прической  и  макияжем, эти две женщины,  сидящие  рядом,
могли бы быть сестрами. Или мамой и дочкой. До и после. Прошлое и будущее.
     И это еще не все. Но обо всем остальном -- когда мы вернемся в машину.
     Мона на заднем сиденье говорит:
     -- Ну что, нашли?
     И я говорю: да. Но этой женщине это уже не поможет.
     Все, что  она от нас получила: это роскошная  прическа  и, может  быть,
стригущий лишай.
     Устрица говорит:
     -- Покажи нам, что это за песня. Ради чего мы катаемся по стране.
     И  я  говорю: ни хрена. Я запихиваю  вырванную страницу  в  рот и  жую.
Ужасно болит нога, и я снимаю ботинок. Я продолжаю жевать. Мона  засыпает. Я
продолжаю жевать. Устрица смотрит в окно на какие-то сорняки на пустыре.
     Я глотаю прожеванную бумагу и засыпаю тоже.
     Я просыпаюсь  уже  в дороге.  На  пути в  следующий  город, в следующую
библиотеку, может  быть,  к следующему "Волшебному макияжу". Я просыпаюсь, и
выясняется, что мы проехали уже триста миль.
     На улице почти стемнело. Элен говорит, глядя прямо перед собой:
     -- Я слежу за расходами.
     Мона садится и чешет голову, запустив обе руки в дреды. Потом прижимает
пальцем внутренний уголок  глаза и снимает натекшую слизь. Вытирает палец  о
джинсы и говорит:
     -- Где будем ужинать?
     Я говорю Моне, чтобы она пристегнулась.
     Элен включает фары. Кладет  на руль руку,  вытянув пальцы, и пристально
смотрит на свои кольца. Она говорит:
     -- Когда  мы  найдем  "Книгу  теней", когда получим  полную  власть над
миром, когда станем бессмертными, и у нас будет все, и все нас будут любить,
--  говорит  она,  -- вы все равно останетесь мне должны двести долларов  за
косметику.
     Она выглядит  как-то не так. У нее что-то не то с волосами.  Ее серьги.
Серьги с большими розовыми и красными камнями, сапфирами и рубинами. Их нет.
     Глава двадцать первая
     Конечно, это была не одна  ночь. Просто по ощущениям все ночи слились в
одну. Каждая ночь.  Пересекая Неваду и Калифорнию, Техас,  Аризону,  Орегон,
Вашингтон, Айдахо и Монтану.  Они одинаковые, все ночи, когда ты в дороге. И
поэтому кажется, будто ночь -- одна.
     В темноте все города и места -- одинаковые.
     -- Мой сын Патрик, он не умер, -- говорит Элен Гувер Бойль.
     Он умер. Я видел запись о смерти в окружном архиве. Но я молчу.
     Элен сидит за рулем. Мона  и Устрица  спят на заднем сиденье. Спят  или
слушают  наш  разговор. Я  сижу  рядом  с  Элен  на пассажирском сиденье.  Я
прижимаюсь к дверце, чтобы быть как можно дальше от Элен. Я положил руку под
голову и слушаю, не глядя на Элен.
     А Элен говорит, не глядя на меня. Мы оба смотрим прямо  перед собой, на
дорогу, освещенную светом фар.
     -- Патрик в больнице  "Новый континуум", -- говорит  она. -- И я  верю,
что когда-нибудь он поправится.
     На сиденье между нами лежит ее ежедневник в красном кожаном переплете.
     Пересекая  Северную  Дакоту  и Миннесоту. Я спрашиваю у Элен,  как  она
узнала про баюльные чары.
     Своим розовым ногтем  она нажимает какую-то кнопку -- включает  систему
автоматического  регулирования  скорости.  Потом  нажимает еще одну кнопку и
включает дальний свет вместо ближнего.
     --  Я работала  продавцом-консультантом  в  "Skin Tone  Cosmetics",  --
говорит она. --  Мы тогда жили в кошмарном трейлере, -- говорит она. -- Мы с
мужем.
     Его звали Джон Бойль. Я видел запись о смерти в окружном архиве.
     --  Ты  знаешь, как это бывает,  когда  рождается  первый  ребенок,  --
говорит она. -- Друзья и знакомые тоннами тащат подарки, игрушки и книжки. Я
даже не  знаю, кто  именно подарил эту книжку. Просто еще одна книжка в куче
других.
     Согласно записям в окружном архиве, это случилось лет двадцать назад.
     -- Тебе не надо рассказывать, что случилось, ты и сам все понимаешь, --
говорит она. -- Но Джон всегда думал, что это я виновата.
     Согласно записям  в полицейском  досье,  в течение месяца после  смерти
Патрика  Раймонда  Бойля,  шести месяцев от  роду, соседи шесть раз вызывали
полицию по  поводу нарушения общественного порядка -- шумных домашних ссор в
трейлере Бойлев (место 175 в парке жилых фургонов "Буена-Ноче").
     Пересекая Висконсин и Небраску.
     Элен говорит:
     --  Я  искала  оптовых покупателей для "Skin Tone Cosmetics"  и  просто
ходила по домам, рекламируя наши товары.  -- Она  говорит:  --  Я  не  сразу
вернулась  на  работу.  Прошло,  наверное,  полтора  года  после  того,  как
Патрик... как мы увидели Патрика в то утро.
     Она  ходила  по  домам,  рассказывает  мне Элен,  и  встретила  молодую
женщину. Такую же, как и та -- в фартуке с цыплятами. Все было так же. Те же
цветы с похорон. Та же пустая детская кроватка.
     -- Я зарабатывала очень  неплохо,  только на продаже тональных кремов и
маскирующих карандашей, --  говорит  Элен,  улыбаясь. -- И  особенно в конце
месяца, когда деньги заканчивались.
     Тогда, двадцать лет назад, той женщине  было  столько же лет, сколько и
самой Элен.  Они  разговорились.  Женщина показала  Элен  детскую.  Показала
фотографии ребенка. Женщину звали Синтия Мур. У нее был фингал под глазом.
     -- И я обратила внимание, что у них была та же книжка, -- говорит Элен.
-- "Стихи и потешки со всего света".
     Она так и  осталась  открытой на  той же  странице, какую они прочитали
ребенку последней. В тот вечер,  когда  он умер. Они все оставили, как было.
Белье в кроватке. Открытую книжку.
     -- И это, как  ты уже  понял,  была  та же страница,  что и  у  нас, --
говорит Элен.
     Джон  Бойль каждый  вечер  наливался пивом. Он говорил,  что  не  хочет
другого  ребенка, потому что он не доверяет Элен. Если она не знает, что она
сделала не так, то не стоит рисковать.
     Я касаюсь рукой нагретого кожаного сиденья, и ощущение такое, как будто
ты прикасаешься к человеку, к его живой коже.
     Пересекая Колорадо, Канзас и Миссури.
     Она говорит:
     --  Та женщина,  у  которой тоже умер ребенок... однажды  она  устроила
дворовую  распродажу.  Все  детские  вещи.  Они  разложили их  на лужайке  и
продавали за двадцать пять центов за штуку. Книжка тоже была, и я ее купила,
--  говорит Элен. -- Я спросила у парня,  который  сидел  при  вещах, почему
Синтия все распродает, но он только пожал плечами.
     Согласно  записям  в окружном архиве, Синтия  Мур  выпила жидкость  для
прочистки водопроводных труб и умерла от внутреннего кровоизлияния в пищевод
и удушья  через  три  месяца  после того, как ее  ребенок  умер  безо всякой
видимой причины.
     -- Джон боялся, что это  было что-то заразное, и сжег все вещи Патрика,
-- говорит  она.  -- Я купила книжку за десять центов. Я помню, погода в тот
день была замечательная.

     Согласно  записям в полицейском  досье,  соседи еще  три раза  вызывали
полицию по поводу нарушения общественного порядка  -- шумных домашних ссор в
трейлере Бойлев  (место  175  в парке жилых фургонов  "Буена-Ноче"). А через
неделю после самоубийства Синтии Мур умер  Джон Бойль. Безо всякой очевидной
причины. Согласно записям в протоколе вскрытия, концентрация алкоголя у него
в  крови могла послужить причиной остановки  дыхания во сне. Также это могло
быть позиционное удушье -- он напился до бесчувствия и свалился на кровать в
таком положении,  что закрыл себе рот и нос. В любом случае никаких следов и
отметин на теле не обнаружилось. В  свидетельстве о смерти записано: причина
не установлена.
     Пересекая Иллинойс, Индиану и Огайо.
     Элен говорит:
     -- Я не нарочно  убила Джона.  -- Она говорит:  -- Мне  просто хотелось
проверить.
     Точно так же, как мне -- с Дунканом.
     -- Я проверяла свою догадку, -- говорит она. --  Джон  все твердил, что
душа Патрика по-прежнему с нами. А я все твердила, что Патрик жив,  что он в
больнице.
     Она говорит:  и  теперь,  двадцать  лет  спустя,  шестимесячный  Патрик
по-прежнему там, в больнице.
     Звучит как полнейший  бред. Но я молчу. Не могу себе  даже представить,
как может  выглядеть  младенец после двадцатилетнего  пребывания  в коме, со
всеми этими капельницами и трубками.
     Мне  представляется Устрица. С внутривенным  кормлением и катетером  на
всю жизнь.
     Убить тех, кого любишь, это не самое страшное. Есть вещи страшнее.
     На заднем сиденье: Мона садится и потягивается. Она говорит:
     --  В Древней  Греции  самые сильные проклятия записывали  гвоздями  от
затонувших кораблей. -- Она говорит: -- Моряки, погибшие в море... их нельзя
было похоронить, как положено. Древние греки  знали, что мертвые, которых не
похоронили,  как  должно,  становятся самыми беспокойными и  самыми вредными
духами с неуемной страстью к разрушению.
     А Элен говорит:
     -- Заткнись.
     Пересекая Западную Вирджинию, Пенсильванию, Нью-Йорк.
     Элен говорит:
     --  Ненавижу людей,  которые утверждают,  что  они видят  духов. -- Она
говорит: --  Никаких духов  нет.  Когда человек  умирает,  он умирает. После
смерти нет  никакой жизни. Смерть  --  это смерть. Люди, которые утверждают,
что  они видят духов, просто  привлекают  к себе внимание.  Хотят показаться
интереснее,  чем  они  есть.  Люди,  которые  верят  в реинкарнацию,  просто
откладывают настоящую жизнь на потом.
     Она улыбается.
     -- Но мне повезло, -- говорит она. -- Я нашла способ, как наказать этих
людей к как заработать деньги.
     У нее звонит мобильный.
     Она говорит:
     -- Если ты мне не веришь  насчет  Патрика, могу показать  тебе  счет из
больницы за этот месяц.
     Ее мобильный так и звонит.
     Она  рассказывает  не  все  сразу,  а  по  частям.  Пересекая  Вермонт.
Пересекая  Луизиану,  ночью.  Потом  --  Арканзас  и  Миссисипи.   Пересекая
маленькие восточные штаты, иногда -- по два-три за ночь.
     Она принимает вызов и говорит в трубку:
     -- Элен слушает. -- Она смотрит  на меня, закатывает  глаза и говорит в
трубку:  --  Ребенок,  замурованный  в стену  спальни? Он  плачет  всю ночь?
Правда?
     Остальное  из этой  истории  я  узнаю,  когда  мы  вернемся  домой и  я
покопаюсь в архивах.
     Элен прижимает мобильный к груди и говорит мне:
     -- Все, что  я рассказала  и  еще расскажу,  это не для печати.  -- Она
говорит: -- Мы  ничего не изменим,  пока не найдем "Книгу  теней".  А потом,
когда мы ее найдем, я сделаю так, чтобы Патрик поправился.
     Глава двадцать вторая
     Мы  едем  по  Среднему  Западу,  радио в машине настроено  на  какую-то
АМ-станцию,  и диктор  по  радио  говорит, что  доктор  СараЛовенштейн  была
светочем нравственности  и надежды в пустыне всеобщей бездуховности.  Доктор
Сара  была  честным, бескомпромиссным и  высоконравственным человеком  и  не
принимала  ничего,  кроме  стойкой  и  непреклонной  добродетели.  Она  была
бастионом  честности  и прямоты -- прожектором,  который высвечивал все  зло
мира.  Доктор  Сара, говорит  диктор,  навсегда останется в  наших сердцах и
душах, потому что собственный ее дух был несгибаемым н не...
     Голос умолкает на полуслове.
     И Мона бьет по спинке моего сиденья, как раз в район почек, и говорит:
     --  Только не  надо  опять.  --  Она  говорит:  -- Не надо  решать свои
внутренние проблемы за счет невинных людей.
     И  я говорю, чтобы она  прекратила сыпать обвинениями. Может быть,  это
все из-за пятен на солнце.
     Эти поговорить-голики. Эти послушать-фобы.
     Баюльная песня звучит у меня в голове. Все получилось так быстро, что я
этого даже не замечаю. Я уже засыпал. Кажется, я еще больше  теряю контроль.
Я могу убивать во сне.
     Несколько  миль   тишины,   "мертвый   эфир",  как  это   называется  у
радиожурналистов, потом радио снова включается и уже  другой диктор говорит,
что доктор Сара Ло-венштеин была  высоким  моральным критерием,  по которому
миллионы  радиослушателей мерили свою  жизнь. Она была пламенеющим  мечом  в
деснице Господа,  посланная сюда, чтобы изгнать  нечестивцев  из  храма... И
этот диктор  тоже умолкает на полуслове. Мона бьет по спинке моего сиденья и
говорит:
     -- Это не смешно. Эти радиопроповедники -- они же живые люди!
     А я говорю: я ничего не делал.
     А Элен с Устрицей смеются.
     Мона сидит, скрестив руки на груди. Она говорит:
     --  Уважения  у  тебя  никакого.  Вообще никакого. Вот  так вот  просто
бросаться силой, которой уже миллион лет.
     Мона хватает Устрицу  за  плечи и толкает его со  всей силы, так что он
бьется боком о дверцу. Она говорит:
     --  И ты тоже. -- Она говорит: -- Диктор на радио, он  такой же  живой,
как свинья или корова.
     Теперь  на  радио  играет  легкая танцевальная  музыка.  У Элен  звонит
мобильный, она  нажимает на кнопку приема и прижимает  трубку  к уху. -- Она
кивает на радио и произносит одними губами: сделай потише.
     Она говорит в трубку:
     -- Да. -- Она говорит:  -- Да, я  знаю, кто это. Вы мне  кажите, где он
сейчас, и как можно точнее.
     Я убавляю громкость.
     Элен слушает и говорит:
     -- Нет. --  Она  говорит:  -- Мне  нужен  белый  с  голубым  бриллиант.
Семьдесят  пять  каратов, фигурная  огранка.  Поз