е, из-за автомобильной стоянки рядом со зданием. Стены уже на месте. С одной стороны присутствуют окна и двери, в окнах вставлены стекла. Крыша и кондиционеры еще в коробке. Пластиковый пакет с деталями окружающего ландшафта еще даже не вскрыт. Сквозь стены -- вообще ничего. Ни единого звука. Все соседи как будто вымерли. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно -- молчание и тишина. Включаю телевизор. Какая-то черно-белая комедия про человека, который умер и вернулся с того света в облике осла. Вроде как он должен кого-то чему-то там научить. Чтобы спасти свою душу. Душа человека в теле осла. У меня бибикает пейджер; полиция, мои спасители, насильно тащат меня к спасению. Полиция или квартирный хозяин, это место явно находится под надзором. По всему полу разбросаны раздавленные обломки лесопилки. Обломки железнодорожной станции в подтеках засохшей крови. Развороченная стоматологическая поликлиника. Смятый аэродром. Растоптанный речной вокзал. Окровавленные обломки всего, что я так тщательно собирал, хрустят у меня под ногами. Все, что осталось от моей нормальной жизни. Я выставляю часы на радио у кровати. Я сижу на полу по-турецки и сгребаю в кучу обломки заправочных станций и моргов, летних закусочных и испанских монастырей. Сгребаю в кучу кусочки, покрытые кровью и пылью, по радио играет какой-то свинг. По радио играет кельтский фолк, черный рэп и индийские ситары. На полу передо мной -- куски санаториев и киностудий, зерновых элеваторов и нефтеперегонных заводов. По радио играет электронный транс, регги и вальс. Кусочки соборов, тюрем и армейских бараков -- все в одной куче. Я беру клей и тонкую кисточку и собираю вместе печные трубы и застекленные крыши, купола и минареты: Римские акведуки переходят в пентхаусы в стиле арт-деко, переходят в опиумные притоны, переходят в салуны с Дикого Запада, переходят в американские горки, переходят в провинциальные библиотеки Карнеги, переходят в постоялые дворы, переходят в лекционные аудитории. После стольких недель в дороге в компании Элен и Моны я успел позабыть, как это важно -- законченность и безупречность. У меня в компьютере -- наброски к последней статье о смертях в колыбельке. Эта такая тема, о которой родители-бабушки-дедушки очень боятся читать и не читать тоже боятся. На самом деле ничего нового тут не напишешь. Идея была в том, чтобы показать, как люди справляются со своим горем. Как они продолжают жить дальше. Сколько участия и душевных сил открыли в себе эти люди. Под таким вот углом. Все, что мы знаем про синдром внезапной смерти младенцев, -- что в этом явлении нет никакой системы. Ребенок может умереть у матери на руках. Статья не закончена. Лучший способ потратить жизнь зря -- делать заметки. Лучший способ, как избежать настоящей жизни, -- наблюдать со стороны. Присматриваться к деталям. Готовить репортаж. Ни в чем не участвовать. Пусть Большой Брат поет и пляшет тебе на забаву. Будь репортером. Наблюдательным очевидцем. Человеком из благодарной аудитории. По радио вальс переходит в панк, переходит в рок, переходит в рэп, переходит в грегорианские песнопения, переходит в камерную музыку. По телевизору объясняют, как варить на пару лосося. Там объясняют, почему утонул "Бисмарк". Я склеиваю эркеры и крестовые своды, цилиндрические своды и плоские арки, лестничные пролеты и витражные окна, листовую сталь, деревянные фронтоны и ионические пилястры. По радио играют африканские барабаны и французский шансон, все в одну кучу. На полу передо мной -- китайские пагоды и мексиканские гасиенды, колониальные дома на Кейп-Код, все вперемешку. В телевизоре гольфист загоняет мяч в лунку. Какая-то женщина выигрывает десять тысяч долларов -- за то, что помнит первую строчку Геттисбергского послания<Короткая, но самая знаменитая речь президента Линкольна, которую он произнес 19 ноября 1863 года на открытии национального кладбища в Геттисберге. -- Примеч. пер.>. Я помню мой самый первый дом: четырехэтажный особняк с мансардой и двумя лестницами, передней -- для хозяев и черной -- для прислуги. Там были стеклянные люстры с крошечными лампочками, присоединенными в батарейке. Там был паркетный пол в столовой, который я вырезал и клеил полтора месяца. Там был сводчатый потолок в музыкальном салоне, который моя жена Джина расписала облаками и ангелами -- засиживалась допоздна несколько вечеров подряд. Там был камин с огнем из цветного стекла, подсвеченного мигающей лампочкой. Мы расставили на столе крошечные тарелочки, и Джина порой засиживалась до утра -- расписывала их по краю розами. Это были ночи только для нас двоих, без радио и телевизора, Катрин спала, они казались такими важными, эти ночи. Только для нас двоих -- счастливых людей с той самой свадебной фотографии. Тот дом мы делали для Катрин, ей на день рождения -- на два годика. Он должен был быть безупречным. Должен был стать доказательством наших талантов. Шедевром, который нас переживет. Запах клея, запах апельсинов с бензином смешивается с запахом дерьма. Клей тонкой корочкой засыхает на кончиках пальцев, на пальцы налипли фигурные окна, балконы и кондиционеры. Рубашка облеплена турникетами, эскалаторами и деревьями. Я делаю радио громче. Весь труд, вся любовь, все усилия и время, вся моя жизнь -- вес впустую. Я сам уничтожил все, что хотел, чтобы меня пережило. В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и обнаружил их мертвыми, я оставил еду в холодильнике. Оставил одежду в шкафах. В тот вечер, когда я вернулся домой с работы и понял, что я наделал... это был первый дом, который я растоптал. Наследство без наследника. Крошечные люстры, стеклянный огонь и расписанные тарелки. Они застряли у меня в подошвах, и вся дорога до аэропорта была усеяна дверцами, полками, стульями и окошками и полита кровью. Такой за мной протянулся след. А дальше мой след обрывался. Я сижу на полу, и у меня уже не хватает деталей. Все стены, перила и крыши собраны. А то, что стоит передо мной, представляет собой полную неразбериху. В ней нет безупречности и завершенности, но это -- то, что я сделал со своей жизнью. Правильно это, неправильно -- я не знаю. Генерального плана не существует. Можно только надеяться, что система все-таки проявится, но она проявляется далеко не всегда. Если есть план, ты получаешь лишь то, что способен вообразить. Я же всегда надеялся на что-то большее. По радио -- громкие ноты французских рожков, стук телетайпа, диктор сообщает о смерти очередной манекенщицы. В телевизоре -- ее фотография. На снимке она улыбается. Очередной бойфренд арестован по подозрению в убийстве. Вскрытие вновь показало признаки сексуального контакта, произведенного после смерти. У меня снова бибикает пейджер. Номер моего очередного спасителя. Я беру телефонную трубку липкой рукой, облепленной ставнями и дверями. Пальцем, облепленным водопроводными трубами, набираю номер, который я не могу забыть. Трубку берет мужчина. И я говорю: папа. Я говорю: это я, папа. Я говорю ему, где я живу. Говорю ему имя, которым сейчас называюсь. Говорю ему, где я работаю. Я говорю, что я все понимаю, как это выглядит... Джина и Катрин мертвы, но я в этом не виноват. Я ничего не делал. Я просто сбежал. Он говорит, что он знает. Он видел свадебную фотографию в сегодняшней газете. Он знает, кто я теперь. Пару недель назад я проезжал мимо их дома. Я говорю, что я видел его и маму, как они возились в саду. Я поставил машину чуть дальше по улице, под цветущим вишневым деревом. Моя машина -- машина Элен -- была вся покрыта розовыми лепестками. Я говорю, что они замечательно выглядят, они с мамой. Я говорю, что я тоже по ним скучаю. Что я их тоже люблю. Я говорю, что со мной все в порядке. Я говорю, что не знаю, что делать. Но, говорю я, все будет хорошо. А потом я просто слушаю. Я жду, когда он перестанет плакать, чтобы сказать, что мне очень жаль. Глава тридцать седьмая Особняк Гартоллера в лунном свете. Дом в старинном английском стиле, восемь спален, четыре камина -- все пустое и белое. Каждый шаг отдается эхом по полированному паркету. Света нет, в доме темно. Нет ни мебели, ни ковров -- в доме холодно. -- Здесь, -- говорит Элен. -- Можно сделать все здесь, где нас никто не увидит. -- Она щелкает выключателем и зажигает свет. Потолок поднимается ввысь, так высоко, что он мог бы быть небом. Свет от висячей люстры размером с хрустальный метеозонд, свет превращает высокие окна в зеркала. Свет швыряет наши тени на деревянный пол. Это тот самый бальный зал площадью в полторы тысячи квадратных футов. У меня больше нет работы. Меня ищет полиция. У меня в квартире воняет. Мою фотографию напечатали в газете. День я провел, прячась в кустах у входа в ожидании темноты. В ожидании Элен Гувер Бойль, которая скажет мне, что у нее на уме. Она держит под мышкой гримуар. Страницы испачканы розовым и малиновым. Она открывает книгу и показывает мне заклинания, английский перевод записан черной ручкой под тарабарщиной оригинала. -- Произнеси его, -- говорит она. Заклинание? -- Прочитай его вслух, -- говорит она. И я спрашиваю: и что будет? А Элен говорит: -- Только поосторожнее с люстрой. Она начинает читать, ровно и монотонно, словно считает -- словно это не слова, а цифры. Она начинает читать, и ее сумочка, что висит у нее на плече, медленно поднимается вверх. Все выше и выше. Вот уже ремешок натянулся, вот уже сумка парит у Элен над головой, как желтый воздушный шар. Элен продолжает читать, и галстук поднимается у меня перед носом. Он поднимается, словно синяя змея из корзины, и задевает меня по носу. У Элен поднимается юбка, она хватает ее за подол и придерживает одной рукой. Она продолжает читать, и мои шнурки пляшут в воздухе. Висячие серьги Элен, жемчуга и изумруды, бьют ее по ушам. Жемчужное ожерелье колышется у нее перед глазами и поднимается над головой, словно жемчужный нимб. Элен смотрит на меня и продолжает читать. У меня жмет в подмышках -- это поднимается куртка. Элен вдруг становится выше ростом. Теперь наши глаза -- на одном уровне. И вот я уже смотрю на нее снизу вверх. Она парит в воздухе, приподнявшись над полом. С ее ноги падает желтая туфля и шлепается на паркет. Потом падает и вторая. Элен продолжает читать, ее голос ровный и монотонный. Она смотрит на меня сверху вниз и улыбается. И вдруг я чувствую, что мои ноги оторвались от пола. То есть сначала -- одна нога. Вторая чуть не подворачивается, и я бью ногами, как это бывает в глубоком бассейне, когда тебе надо нащупать дно, чтобы оттолкнуться и всплыть. Я выбрасываю руки вперед. Я отталкиваюсь от пола, меня опрокидывает вперед, и вот я лежу в воздухе лицом вниз и смотрю на паркетный пол с высоты в шесть футов, с высоты в восемь футов. Мы с моей тенью расходимся в разные стороны. Тень остается внизу, она все меньше и меньше. Элен говорит: -- Карл, осторожнее. Что-то хрупкое и холодное обнимает меня. Острые кусочки чего-то шаткого и звенящего стекают по шее, путаются в волосах. -- Это люстра. Карл, -- говорит Элен. -- Осторожнее. Моя задница утонула в хрустальных бусинах и подвесках, меня обвивает звенящий, подрагивающий осьминог. Холодные стеклянные ветви и поддельные свечи. Руки и ноги запутались в нитях хрустальных цепочек. Пыльные хрустальные грозди. Паутина и мертвые пауки. Горячая лампочка жжется даже сквозь рукав. Так высоко над полом. Я паникую и хватаюсь за стеклянную ветвь, и вся сияющая глыба раскачивается и звенит. Часть подвесок срывается вниз. А внутри всего -- я. И Элен говорит: -- Прекрати. Ты ее сорвешь. И вот она уже рядом со мной, по ту сторону искрящейся хрустальной завесы. Ее губы беззвучно движутся, вылепливая слова. Она раздвигает руками звенящие бусины, улыбается мне и говорит: -- Для начала мы тебя выпрямим. Книга куда-то делась. Элен сдвигает хрусталь в одну сторону и подплывает ближе. Я держусь за стеклянную ветвь обеими руками. С каждым биением сердца миллионы хрустальных кусочков подрагивают и звенят. -- Представь, что ты под водой, -- говорит она и развязывает шнурки у меня на ботинке. Снимает с меня ботинок и роняет его на пол. Своими руками в желтых и красных подтеках она развязывает шнурки на втором ботинке, и первый ботинок ударяется о пол внизу. -- Давай, -- говорит она и сует руки мне под мышки. -- Сними куртку. Она выбрасывает мою куртку из люстры. Потом -- галстук. Сама снимает пиджак и роняет его на пол. Люстра сверкает вокруг миллионами крошечных хрустальных радуг. Сотни крошечных лампочек излучают тепло и запах горячей пыли. Все дрожит и искрится, а мы с Элен -- в самом центре. Мы купаемся в теплом свете. Элен выговаривает свои беззвучные слова, и у меня ощущение, что сердце переполняется теплой водой. Серьги Элен, все ее украшения сверкают ослепительными переливами. Слышен только хрустальный звон. Мы уже почти не раскачиваемся, и я отпускаю стеклянную ветку. Вокруг нас -- миллионы мерцающих крошечных звезд. Наверное, именно так себя чувствует Бог. И это тоже -- моя жизнь. Я говорю, что мне надо где-то укрыться. От полиции. Домой возвращаться нельзя. Я не знаю, что делать. Элен протягивает мне руку: -- На. Я беру ее руку. И она крепко держит меня. Мы целуемся. И это прекрасно. И Элен говорит: -- Пока можешь остаться здесь. -- Она проводит розовым ногтем по сияющему стеклянному шару, ограненному так, что он отражает свет по всем направлениям. Она говорит: -- Теперь для нас нет ничего невозможного. -- Она говорит: -- Ничего. Мы целуемся, и она елозит мне по ногам ногами, стягивая носки. Мы целуемся, и я расстегиваю ее блузку. Мои носки, ее блузка, моя рубашка, ее колготки. Кое-что из вещей падает на пол, кое-что остается висеть на люстре. Моя раздувшаяся воспаленная нога, засохшая корка на ободранных коленках Элен -- ничего друг от друга не спрячешь. Прошло двадцать лет, и вот он я -- делаю то, что даже и не мечтал сделать снова, -- и я говорю: кажется, я влюбляюсь. И Элен, такая гладкая и горячая посреди звенящего света, улыбается мне, запрокидывает голову и говорит: -- Так и было задумано. Я люблю ее. Люблю. Элен Гувер Бойль. Мои брюки и ее юбка падают на пол, где уже разбросана другая одежда, и наши туфли, и хрустальные подвески. Куда упал и гримуар. Глава тридцать восьмая Дверь в офисе "Элен Бойль. Продажа недвижимости" заперта. Я стучу, и Мона кричит сквозь стекло: -- Мы закрыты. А я кричу, что я не клиент. Мона сидит за компьютером и что-то печатает. После каждых двух-трех ударов по клавишам она поднимает глаза и смотрит на экран. На экране большими буквами набрано сверху страницы: "Резюме". Радиосканер объявляет код девять-двенадцать. Продолжая печатать, Мона говорит: -- Даже не знаю, почему я до сих пор не подала на вас заявление об оскорблении действием. Я говорю: может быть, потому, что она хорошо к нам относится, ко мне и Элен. И она говорит: -- Нет, не поэтому. Может быть, потому, что ей нужен гримуар. Мона молчит. Она разворачивается на стуле и приподнимает блузку. Кожа у нее на ребрах вся в малиновых кровоподтеках. Суровая любовь. Элен кричит из своего кабинета: -- Какие синонимы к слову "замученный"? Ее стол весь заложен раскрытыми книгами. Под столом видно, что на ней разные туфли, одна -- розовая, вторая -- желтая. Розовый шелковый диван, резной стол времен Людовика XIV у Моны, журнальный столик с ножкам" в виде львиных лап -- все припорошено пылью. Цветы в букетах высохли и побурели, вода в вазах -- черная и вонючая. Радиосканер объявляет код три-одиннадцать. Я говорю, что извиняюсь. Это было неправильно -- так ее хватать. Я задираю штанины и показываю синяки у себя на голенях. -- Это другое, -- говорит Мона. -- Это была самозащита. Я топаю ногой па полу и говорю, что нога уже лучше. Воспаление почти прошло. Я говорю ей спасибо. И Элен говорит: -- Мона? Как покороче назвать человека, которого подвергали пыткам? В одно слово? Мона говорит: -- Когда ты будешь уходить, я выйду с тобой. Нам надо поговорить. Элен у себя в кабинете зарылась в книгу. Это словарь древнееврейского языка. Рядом лежит учебник латинского. Под ним -- исследование по арамейскому греческому. Тут же лежит страничка с баюльной песней. Мусорная корзина рядом со столом доверху заполнена бумажными чашечками из-под кофе. Я говорю: привет. Элен поднимает глаза. На ее зеленом пиджаке, на лацкане -- пятно от кофе. Рядом со словарем древнееврейского -- открытый гримуар. Элен моргает, раз, второй, третий, и говорит: -- Мистер Стрейтор. Я спрашиваю, не хочет ли она сходить куда-нибудь пообедать. Мне еще предстоит разобраться с Джоном Нэшем. Я надеялся, что она даст мне какое-нибудь полезное заклинание. Например, чтобы стать невидимым. Или чтобы подчинить себе волю другого человека. Может быть, мне не придется его убивать. Я зашел посмотреть, что она переводит. Элен закрывает гримуар чистым листом бумаги и говорит: -- Сегодня я занята. -- Она ждет, держа ручку в руке. Свободной рукой закрывает словарь. Она говорит: -- А разве ты не скрываешься от полиции? Я говорю: может быть, сходим в кино? И она говорит: -- Только не в эти выходные. Я говорю: может быть, я куплю билеты в консерваторию? Элен машет рукой: -- Как хочешь. Я говорю: замечательно. Стало быть, я приглашаю тебя на свидание. Элен убирает ручку за ухо под взбитыми розовыми волосами. Открывает еще одну книгу и кладет ее поверх древнееврейского словаря. Держа палец на словарной статье, она поднимает глаза и говорит: -- Я не к тому, что ты мне не нравишься. Просто сейчас у меня правда нет времени. Из-под листочка, которым прикрыт гримуар, видно имя. В самом низу страницы, на сегодняшний день. Имя сегодняшней жертвы. Карл Стрейтор. Элен закрывает гримуар и говорит: -- Ты понимаешь. Радиосканер объявляет код семь-два. Я спрашиваю, может быть, вечером она придет ко мне в особняк Гартоллера. Стоя в дверях ее кабинета, я говорю, что хочу снова быть с ней. Что она мне нужна. А Элен улыбается и говорит: -- Так и было задумано. В приемной Мона хватает меня за руку. Берет свою сумочку, вешает на плечо и кричит: -- Элен, я -- обедать. -- Мне она говорит: -- Нам надо поговорить, но не здесь. -- Она отпирает дверь, и мы выходим на улицу. Мы стоим возле моей машины. Мона качает головой и говорит: -- Ты хоть понимаешь, что с тобой происходит? Я влюблен. Так убейте меня. -- В Элен? -- Мона щелкает пальцами у меня перед носом и говорит: -- Ты не влюблен. -- Она вздыхает и говорит: -- Ты, вообще, когда-нибудь слышал про любовные привороты? Совершенно без всякой связи мне представляется Нэш, как он впендюривает мертвым женщинам. -- Элен нашла заклинание, чтобы тебя приворожить, -- говорит Мона. -- Она тебя подчинила. На самом деле ты ее не любишь. Правда? Мона смотрит мне в глаза и говорит: -- Когда ты в последний раз думал о том, чтобы сжечь гримуар? -- Она показывает на землю и говорит: -- И это ты называешь любовью? Просто она нашла способ, чтобы тобой управлять. Подъезжает машина. За рулем -- Устрица. Он убирает волосы с глаз и просто сидит в машине, наблюдая за нами. Его светлые волосы растрепаны и всклокочены. На обеих щеках -- по два длинных горизонтальных разреза. Алые шрамы. Боевая раскраска. У него звонит мобильный, и он берет трубку: -- "Дональд, Домбра и Дурында", юридические услуги. Большая борьба за власть. Но я люблю Элен. -- Нет, -- говорит Мона. Она смотрит на Устрицу. -- Теперь просто кажется, что ты ее любишь. Она тебя обманула. Но это любовь. -- Я знаю Элен дольше тебя, -- говорит Мона. Она смотрит на часы. -- Это не любовь. Это красивые сладкие чары, но она тебя порабощает. Глава тридцать девятая В Древней Греции люди считали, что мысли -- это приказы свыше. Если в голову древнего грека приходила какая-то мысль, он был уверен, что ее ниспослали боги. Аполлон говорил человеку, что нужно быть храбрым. Афина -- что нужно влюбиться. Теперь люди слышат рекламу картофельных чипсов со сметаной и бросаются их покупать. Зажатый между радио, телевизором и колдовскими чарами Элен Гувер Бойль, я уже не понимаю, чего хочу по-настоящему. Я даже не знаю, доверяю ли я самому себе. В ту ночь Элен отвозит меня на склад антиквариата -- тот самый, где она искалечила столько мебели. Там темно, дверь заперта, но Элен кладет руку поверх замка, произносит что-то короткое и рифмованное, и дверь открывается. Сигнализация не включается. Ничего. Тишина. Мы углубляемся в лабиринт древней мебели. С потолка свисают темные неподключенные люстры. Лунный свет проникает внутрь сквозь стеклянную крышу. -- Видишь, как просто, -- говорит Элен. -- Мы можем все. Для нас теперь нет ничего невозможного. Нет, уточняю я, это она может все. Для нее теперь нет ничего невозможного. Элен говорит: -- Ты меня все еще любишь? Если ей этого хочется. Я не знаю. Если она говорит. Элен смотрит на темные люстры под потолком, подвесные клетки из позолоты и хрусталя и говорит: -- Может, того... по-быстрому? Хочешь? И я говорю: кажется, у меня нет выбора. Я уже не понимаю разницы между тем, чего я хочу, и тем, чего меня выдрессировали хотеть. Я не знаю, чего я хочу по-настоящему и чего меня заставляют хотеть. Заставляют обманом. Я говорю о свободе воли. Есть у нас эта свобода или Бог нам диктует по заданному сценарию все, что мы делаем, говорим и хотим? Мы свободны в своих решениях или средства массовой информации и устоявшаяся культура контролируют наши желания и действия -- начиная буквально с рождения? Я свободен в своих устремлениях или я нахожусь под властью колдовских чар Элен? Стоя перед ореховым шкафом эпохи Регентства с большими стеклянными дверцами, Элен проводит рукой по резному орнаменту и говорит: -- Давай будем бессмертными, ты и я. Как эта мебель. В долгом странствии от жизни к жизни. А все, кто тебя любит, умирают у тебя на глазах. Вся эта мебель. Мы с Элен. Тараканы нашей культуры. На стеклянной дверце -- старая царапина от ее бриллиантового кольца. Из тех времен, когда она ненавидела этот бессмертный мусор. Представьте бессмертие, когда даже брак длиной в полвека покажется приключением на одну ночь. Представьте, как моды сменяют друг друга, стремительно -- не уследишь. Представьте, что с каждым веком в мире становится все больше и больше людей и в людях все больше и больше отчаяния. Представьте, как вы меняете религии и работы, места жительства и диеты, пока они окончательно не утратят ценность. Представьте, как вы путешествуете по миру из года в год, пока не изучите его весь, каждый квадратный дюйм, и сам станет скучно. Представьте, как все ваши чувства -- любви и ненависти, соперничества и победы -- повторяются снова и снова и в конце концов жизнь превращается в бесконечную мыльную оперу. Все повторяется снова и снова, пока рождения и смерти людей перестанут тревожить вас и волновать, как никого не волнуют увядшие цветы, которые выбрасывают на помойку. Я говорю Элен, что, по-моему, мы уже бессмертны. Она говорит: -- У меня есть сила. -- Она открывает сумочку, достает сложенный листок бумаги, встряхивает его, чтобы развернуть, и говорит: -- Знаешь, как гадают с помощью зеркала? Я не знаю, что я знаю, а чего не знаю. Я не знаю, что правда, а что неправда. Наверное, я не знаю вообще ничего. Я говорю ей: расскажи. Элен снимает с шеи шелковый шарф и протирает пыльную поверхность зеркала. Ореховый шкаф эпохи Регентства с резными украшениями из оливкового дерева и позолоченной фурнитурой времен Второй империи, согласно надписи на картонной карточке. Элен говорит: -- Ведьмы льют масло на зеркало и говорят заклинание, и в зеркале видно будущее. Будущее, говорю я. Замечательно. Костер кровельный. Пуэрария. Речной окунь. Сейчас я не уверен, что смогу разобрать настоящее. Элен читает по листку бумаги. Ровным и монотонным голосом, так же, как она читала заклинание, чтобы летать. Всего несколько строк. Она опускает листок и говорит: -- Зеркало, зеркало, покажи нам, что с нами будет, если мы будем любить друг друга и воспользуемся нашей новой силой. Ее новой силой. -- Со слов "зеркало, зеркало" я сама придумала, -- говорит Элен. Она берет меня за руку и сжимает, но я не отвечаю на ее пожатие. Она говорит: -- Я попробовала еще в офисе, с зеркальцем в пудренице, но это все равно что смотреть телевизор через микроскоп. Наши отражения в зеркале тускнеют и расплываются, сливаются в одно. В зеркале расплывается ровная серая дымка. -- Покажи нам, -- говорит Элен, -- покажи наше будущее вместе. В сером мареве проступают фигуры. Свет и тени сплетаются вместе. -- Видишь, -- говорит она. -- Вот мы с тобой. Мы снова молоды. Я могу вернуть нам молодость. Ты такой же, как на фотографии в газете. На свадебной фотографии. Все такое смутное, расплывчатое. Я не знаю, что я там вижу. -- Смотри, -- говорит Элен. Она указывает подбородком на зеркало. -- Мы правим миром. Мы основываем династию. Нам все равно всего мало, мне вспоминаются слова Устрицы. Власть, деньги, любовь, вдоволь еды и секса. Бывает так, чтобы когда-нибудь остановиться, или нам всегда этого мало? И чем больше мы получаем, тем больше хочется? В зыбком тумане будущего я не различаю вообще ничего. Не вижу вообще ничего, кроме продолжения прошлого. Еще больше проблем, еще больше людей. Меньше биозахвата. Но больше страдания. -- Я вижу нас вместе, -- говорит Элен. -- Навсегда. Я говорю: если тебе этого хочется. И она говорит: -- Что это значит? И я говорю: все, что тебе самой хочется, то и значит. Это ты у нас водишь марионетки за ниточки. Ты сажаешь семена будущих всходов. Ты меня колонизируешь. Оккупируешь. СМИ, наша культура -- все откладывает яйца у меня под кожей. Большой Брат наполняет меня желанием удовлетворять потребности. Нужен ли мне большой дом, быстрый автомобиль, тысяча безотказных красоток для секса? Мне действительно все это нужно? Или меня так натаскали? Все это действительно лучше того, что у меня уже есть? Или меня просто так выдрессировали, чтобы мне было мало того, что у меня уже есть, чтобы это меня не устраивало? Может, я просто под властью чар, которые заставляют меня поверить, что человеку всегда всего мало? Серое марево в зеркале зыбится и клубится. Это может быть что угодно. Не важно, что ждет меня в будущем -- все равно оно меня разочарует. Элен берет меня за другую руку. Она держит меня за руки и разворачивает лицом к себе. Она говорит: -- Посмотри на меня. -- Она говорит: -- Тебе Мона что-нибудь говорила? Я говорю: ты любишь только себя. А я не хочу, чтобы меня использовали. Мной и так уже пользовались достаточно. Люстры под потолком тускло поблескивают серебром в лунном свете. -- Что она тебе наговорила? -- спрашивает Элен. Я считаю -- раз, я считаю -- два, я считаю -- три... -- Не делай этого, -- говорит Элен. -- Я люблю тебя. -- Она сжимает мне руки и говорит: -- Не отгораживайся от меня. Я считаю -- четыре, считаю -- пять, считаю -- шесть... -- Ты в точности как мой муж, -- говорит она. -- Я просто хочу, чтобы ты был счастлив. Это легко, говорю я ей. Просто заколдуй меня "на счастье". Элен говорит: -- Нет такого заклинания, на счастье. -- Она говорит: -- Для этого есть наркотики. Я не хочу, чтобы мир стал хуже. Я не хочу его портить. Я просто хочу разобрать тот бардак, который мы уже сотворили. Перенаселенность. Загрязнение окружающей среды. Баюльные чары. Та же магия, которая сломала мне жизнь, теперь должна ее исправить. По идее. -- И мы это можем, -- говорит Элен. -- У нас есть нужные заклинания. Заклинания, чтобы исправить вред от заклинаний, исправляющих вред от других заклинаний, а жизнь становится все хуже и хуже. Мы даже представить себе не можем, насколько хуже. Вот оно -- будущее, которое я вижу в зеркале. Мистер Юджин Скиффелин со своими скворцами, Спенсер Бэйрд со своими карпами, история знает немало примеров, когда хорошие люди пытались исправить несовершенный мир, но делали только хуже. Я хочу сжечь гримуар. Я пересказываю Элен, что мне сказала Мона. Что она наложила на меня заклятие, чтобы сделать меня своим бессмертным рабом-любовником на целую вечность. -- Мона тебе солгала, -- говорит Элен. Но откуда мне знать? Кому верить? Серое марево в зеркале, будущее -- может, оно для меня не ясно, потому что сейчас для меня вообще ничего не ясно. Элен отпускает мои руки. Она разводит руками, как бы обнимая шкафы эпохи Регентства, столы времен Гражданской войны и вешалки в стиле итальянского ренессанса, и говорит: -- Но если реальность -- это всего лишь чары, наваждение, если на самом деле ты вовсе не хочешь того, что, как тебе кажется, тебе хочется... -- Она подходит ко мне вплотную и говорит: -- Если у тебя нет свободы воли. Если ты даже не знаешь, что ты знаешь, а чего не знаешь. Если на самом деле ты не любишь того, кого, тебе только кажется, что любишь. Тогда что остается, ради чего стоит жить? Ничего. Есть просто мы -- посреди всей этой мебели. Думай о безграничном открытом космосе, о пронзительном холоде и тишине, где тебя ждут жена и ребенок. И я говорю: пожалуйста. Я прошу у нее телефон. В зеркале по-прежнему переливается серое марево. Элен открывает сумочку, достает свой мобильный и протягивает его мне. Я открываю крышечку и набираю 9-1-1. Женский голос на том конце линии: -- Полиция, пожарная охрана или "Скорая помощь"? Я говорю: "Скорая помощь". -- Где вы находитесь? -- говорит голос в трубке. Я называю ей адрес бара, где мы встречались с Нэшем; бара рядом с больницей. -- Причина вызова? Сорок танцорок из группы поддержки спортивной команды получили тепловой удар. Женской волейбольной команде срочно требуется искусственное дыхание по методу "рот в рот". Группе манекенщиц необходимо пройти обследование груди. Я говорю, что если они найдут полицейского врача по имени Джон Нэш, то пусть он немедленно выезжает. Если они не найдут Нэша, тогда не стоит беспокоиться. Элен забирает у меня телефон. Она смотрит на меня, моргает -- раз, второй, третий -- и говорит: -- Что ты задумал? Все, мне остается, может быть, единственный способ обрести свободу -- сделать то, чего мне не хочется сделать. Остановить Нэша. Пойти в полицию и сознаться. Принять наказание. Взбунтоваться против себя. Вот что мне нужно. Противоположность погоне за счастьем. Мне нужно сделать что-то такое, чего я больше всего боюсь. Глава сороковая Нэш ест чили. Он сидит за самым дальним столиком в баре на Третьей авеню. Бармен лежит вниз лицом на стойке, его руки еще покачиваются над высокими табуретами. Двое мужчин и две женщины лежат вниз лицом на столе в кабинке. Их сигареты еще дымятся в пепельницах, они сгорели только наполовину. Еще один мужчина лежит в дверях туалета. Еще один мертвый мужчина растянулся на бильярдном столе, кий так и остался у него в руках. За баром кухня, там включено радио, но в динамике -- одни помехи. Кто-то в грязном, заляпанном жиром переднике лежит лицом вниз на гриле среди гамбургеров, гриль потрескивает и дымится. Жирный сладковатый дым поднимается к потолку от лица мертвого повара. Свеча на столе у Нэша -- единственный свет в помещении. Нэш поднимает глаза. Его губы испачканы красным чили. Он говорит: -- Я подумал, что тебе захочется поговорить спокойно. Чтобы нам никто не мешал. Он в своей белой форме. Мертвый мужчина рядом -- в точно такой же форме. -- Мой партнер, -- говорит Нэш, кивая на тело. Когда он кивает, его хвостик, который торчит на макушке, как чахлая пальмочка, слегка подрагивает. Вся грудь его белой рубашки заляпана красным чили. Нэш говорит: -- Давно уже собирался его убаюкать. У меня за спиной открывается дверь, и в бар входит мужчина. Он останавливается на пороге и обводит глазами зал. Машет рукой, разгоняя дым, и говорит: -- Какого хрена? Дверь захлопывается за ним. Нэш наклоняет голову и лезет пальцами в нагрудный карман. Достает белую картонную карточку в желтых и красных пятнах от соусов и читает баюльную песню вслух, ровно и монотонно, словно считает -- словно это не слова, а цифры. Точно так же, как Элен. Человек в дверях замирает и закатывает глаза, так что видны только белки. Его ноги подкашиваются, и он падает набок. Я просто стою и смотрю. Нэш убирает карточку обратно в карман и говорит: -- Ну вот. И я говорю: где ты нашел стихотворение? И Нэш говорит: -- Догадайся. -- Он говорит: -- В единственном месте, где ты не сможешь ее уничтожить. Он берет со стола бутылку пива и тычет горлышком в мою сторону. Он говорит: -- Подумай. -- Он говорит: -- Подумай как следует. Книга "Стихи и потешки со всего света" всегда будет там. Доступна всем, для всеобщего пользования. Лежит буквально на глазах. Только в одном месте, говорит он. И оттуда ее не забрать. Совершенно без всякой связи мне вспоминается костер кровельный. И речные мидии. И Устрица. Нэш отпивает пива, ставит бутылку на стол и говорит: -- Подумай как следует. Я говорю: манекенщицы, все эти убийства... Я говорю: то, что он делает, это неправильно. И Нэш говорит: -- Ты сдаешься? Он должен понять, что секс с мертвыми женщинами -- это неправильно. Нэш берет ложку и говорит: -- В старой доброй библиотеке Конгресса. Которая -- на деньги налогоплательщиков. Черт. Он окунает ложку в миску с чили. Подносит ложку ко рту и говорит: -- Только не надо читать мне лекцию на тему: некрофилия -- как это плохо. -- Он говорит: -- А то получится из серии "чья бы корова мычала". -- Нэш говорит с полным ртом чили: -- Я знаю, кто ты. Он глотает и говорит: -- Тебя все еще разыскивают для дознания. Он облизывает губы, испачканные в красном чили, и говорит: -- Я видел свидетельство о смерти твоей жены. -- Он улыбается и говорит: -- Признаки сексуального контакта, произведенного после смерти? Нэш указывает на пустой стул, и я сажусь. Он подается вперед, ложась грудью на стол, и говорит: -- И это был лучший секс в твоей жизни. И не говори мне, что нет. И я говорю: заткнись. -- Ты не сможешь меня убить, -- говорит Нэш. Он крошит сухарики в миску с чили и говорит: -- Мы с тобой очень похожи. Я говорю: в моем случае это -- другое. Она была мне женой. -- Жена или нет, -- говорит Нэш, -- но мертвая есть мертвая. Как ни крути, это некрофилия. Нэш зачерпывает ложкой сухарики в чили и говорит: -- Убить меня -- для тебя это равносильно самоубийству. Я говорю: заткнись. -- Расслабься, -- говорит он. -- Я никому ничего не рассказывал. -- Он хрустит сухариками в чили. -- Это было бы глупо. -- Он говорит: -- Сам подумай. -- Он отправляет в рот очередную ложку чили. -- Мне невыгодно, чтобы кто-то еще узнал. Мне не нужна конкуренция. Несовершенный, безнравственный -- вот мир, в котором я живу. Так далеко от Бога -- вот люди, с которыми я остался. Все хотят власти. Мона и Элен, Нэш и Устрица. Те немногие, кто меня знает, -- все меня ненавидят. Мы все ненавидим друг друга. Мы все друг друга боимся. Весь мир -- мне враг. -- Мы с тобой, -- говорит Нэш, -- нам нельзя доверять никому. Добро пожаловать в ад. Если Мона права, если прав Карл Маркс, которого она цитировала, то убить Нэша означает его спасти. Вернуть его к Богу. Вернуть его к человечеству, искупив его грехи. Наши взгляды встречаются, и губы Нэша вылепливают слова. Его дыхание пахнет чили. Он читает баюльную песню. Каждое слово -- с нажимом, словно надрывный собачий лай. Каждое слово -- с нажимом, так что чили пузырится у него на губах. Летят капельки красной слюны. Он умолкает и лезет в нагрудный карман. Чтобы достать карточку. Он вынимает ее двумя пальцами и читает уже по карточке. Карточка вся заляпана соусом, так что он вытирает ее о скатерть и читает по новой. Слова звучат мощно и сильно. Это звук смертного приговора. Мой взор мутнеет, мир расплывается серыми пятнами. Все мышцы вдруг обмякают. Глаза закатываются, колени подгибаются сами собой. Значит, вот как это -- умирать. Чтобы спастись. Но убийство -- это уже рефлекс. Это -- мои способ решать все проблемы. Колени подгибаются, и я падаю на пол. Ударяюсь сначала задницей, потом -- спиной, а потом -- головой. Все происходит само собой. Непроизвольно, как отрыжка, как чих, как зевок. Баюльная песня звучит у меня в голове. Пороховая бочка с дерьмом, которое я до сих пор не разгреб, -- она всегда при мне. Расплывчатый серый мир вновь обретает четкость. Я лежу на спине на полу и смотрю на жирный серый дым, клубящийся под потолком. Слышно, как трещит кожа мертвого повара, поджариваясь на гриле. Нэш роняет карточку на стол. У него закатываются глаза. Плечи вдруг опускаются, и он падает вниз лицом -- прямо в миску с чили. Красный соус выплескивается на скатерть. Его тело медленно валится набок, и он падает на пол рядом со мной. Его глаза широко открыты -- смотрят мне прямо в глаза. Его лицо все измазано в чили. Его хвостик, который торчал на макушке, как чахлая пальмочка, растрепался, и волосы упали ему на лицо. Он спасен, но я -- нет. Серый дым обволакивает меня, гриль шипит и шкварчит. Я поднимаю с пола карточку Нэша и подношу ее к пламени свечи на столе. Дым -- к дыму. Я просто смотрю, как она горит. Включается сирена, пожарная сигнализация. Сирена такая громкая, что я не слышу собственных мыслей. Как будто они вообще есть -- мысли. Как будто я могу думать. Вой сирены распирает меня изнутри. Большой Брат. Он занимает мой разум, как армия -- павший город. Пока я сижу -- жду полицию, которая меня спасет. Вернет меня к Богу и воссоединит с человечеством. Вой сирены заглушает все. И я этому рад. Глава сорок первая Уже после того как полицейские зачитали мне мои права. После того как на меня надели наручники и привезли в участок. После того как в бар вошел первый патрульный, увидел тела и сказал: "Господи Иисусе". После того как полицейские врачи сняли мертвого повара с гриля, увидели его сожженное лицо и проблевались прямо себе в ладони. После того как мне разрешили сделать один звонок, и я позвонил Элен и сказал, что мне очень жаль, но вот оно и случилось. Я арестован. И Элен сказала: -- Не волнуйся. Я тебя вытащу. После того как у меня взяли отпечатки пальцев и сфотографировали меня анфас и в профиль. После того как у меня отобрали бумажник, ключи и часы. Мою одежду, мою спортивную куртку и синий галстук сложили в пластиковый пакет, надписанный не именем, а моим новым криминальным номером. После того как меня -- голого -- провели по холодному коридору из шлакобетонных блоков в холодную бетонную комнату. После того как меня оставили наедине с деловитым пожилым офицером -- дородным и крепким, с руками размером с бейсбольные рукавицы. В комнате, где только стол, мешок с моей одеждой и большая банка с вазелином. После того как меня оставили наедине с этим седым старым буйволом, он надевает хирургическую перчатку и говорит: -- Пожалуйста, повернитесь лицом к стене, наклонитесь вперед и раздвиньте руками ягодицы. Я говорю: что?! И этот хмурый гигант опускает два пальца в перчатке в банку с вазелином и