тельное падение итальянцы подняли радостный крик когда австрийцам пришлось бросить горячие лепешка и улепетывать восвояси гигантская стена воды обрушилась в долину Бетховен по утверждению профессора производит впечатление сочного бифштекса Тюрьма чудесно перерабатывает городские отбросы превращая их в чистое золото Сегодня ночью луна скроет планету Сатурн Закон о восьмичасовом рабочем дне предотвратит забастовки интервью с Вильсоном последняя надежда на мир БРАТЬЯ СРАЖАЮТСЯ ВО МРАКЕ МАК Повстанцы заняли Хуарес, Уэрта бежал, пароходы в Европу были переполнены землевладельцами, стремившимися в Париж, и Венустиано Карранса провозгласил себя президентом в Мехико (*127). Маку достали пропуск по Мексиканской центральной железной дороге до самой столицы. Энкарнасьон плакала, когда он уезжал, и все анархисты пришли провожать его на вокзал. Мак хотел вступить в войска Сапаты. За время, проведенное в Хуаресе, он нахватался от Энкарнасьон кое-каких испанских фраз и приобрел смутное представление о характере революции. Переезд длился пять суток. Пять раз поезд подолгу стоял, пока дорожные бригады чинили впереди развороченный путь. Случалось, ночью в окно залетали пули. Где-то близ Кабальос целая орава всадников промчалась вдоль всего поезда, размахивая широкополыми шляпами и стреляя на всем скаку. Солдаты, засевшие в служебном отделении, проснулись и дали ответный залп, и всадники скрылись, поднимая облако пыли. Пассажиры, как только началась стрельба, забились под сиденья или улеглись плашмя в проходе. Когда атака была отбита, какая-то старуха подняла вой. Оказалось, что пуля пробила череп ребенку. Мать - коренастая смуглая женщина в пестром платье - ходила взад и вперед по всему поезду, бережно обернув шалью крошечное окровавленное тело, и повсюду искала доктора, хотя всем было ясно, что ребенок мертв. Маку казалось, что дороге конца не будет. На остановках он покупал у старых индианок сильно приперченную еду и теплое пиво, пытался пить пульке и заводить разговор с соседями по вагону. Наконец они проехали Керетаро; поезд стал быстро спускаться по длинному склону. Потом вдали, за перекрестным узором бесконечных кактусовых полей, в холодном ярком воздухе стали подниматься на синеве неба вершины огромных вулканов, и вдруг поезд загрохотал между садовых заборов, мимо перистых зарослей и рощ. Потом лязг буферов, остановка: Мехико. Мак совсем растерялся, бродя по ярким улицам в степенной толпе, - мужчины сплошь в белом, женщины в черном или темно-синем. На улицах пыльно и солнечно и тихо. Повсюду нарядные магазины и трамваи, и коляски, и лощеные лимузины. Мак был озабочен. В кармане у него было всего два доллара. Он так долго пробыл в поезде, что, попав на место, совсем забыл, зачем он сюда ехал. Ему хотелось принять ванну и сменить белье. Исколесив полгорода, он увидел вывеску: "Америкэн бар". Ноги его гудели. Он присел за столик. Подошел официант и спросил по-английски, что ему угодно. Ему ничего не пришло в голову, кроме виски. Выпив виски, он остался за столиком, подперев голову руками. В баре было много американцев и несколько мексиканцев в широкополых шляпах: они играли в кости на выпивку. Мак спросил еще виски. Краснорожий, красноглазый мужчина в измятой куртке цвета хаки беспокойно, бродил по комнате. Мак попался ему на глаза, и он подсел к его столику. - Не помешаю, приятель? - спросил он. - Ну и галдят же эти сукины дети. Эй, сомбреро... и куда провалилась эта чертова образина? Стакан пива. Я, видите ли, только сегодня спровадил старуху и ребят... А вы когда отваливаете? - Да я только что ввалился, - сказал Мак. - Ну, попали... тут белому человеку не место... Эти бандиты не сегодня-завтра ворвутся в город... Ну а что тогда будет - и подумать страшно. Ни одного белого в живых не останется... Я-то дешево не сдамся... Клянусь богом, верных двадцать пять, нет, двадцать четыре покойничка. - Он достал из заднего кармана кольт, опорожнил магазин себе на ладонь и стал считать патроны. - Восемь. - Потом он перешарил все карманы и выстроил патроны в ряд на сосновом столе. Оказалось только двадцать. - Стянули-таки, сукины дети, - огорчился он. Высокий тощий мужчина отошел от стойки и положил руку на плечо красноглазого. - Юстас, ты бы лучше поберег это. Скоро понадобится... Вас предупреждали, - обернулся он к Маку, - что, как только начнется стрельба, все американские граждане собираются к посольству. Там мы будем держаться до последнего патрона. - Эй, верзила, тебе начинать, - закричали ему игравшие, и он отошел от столика. - Что это тут все боятся - резни? - спросил Мак. - Резни, ну да. Да что, бог мой, не знаете вы Мексики, что ли? Недавно приехали? - Только что прикатил из Хуареса. - Ну, это враки. Железная дорога перерезана у Керетаро. - Не знаю. Должно быть, исправили, - сказал Мак. - А скажите, что у вас тут говорят о Сапате? - Бог мой, - да это у них первый бандит... Они поджарили одного парня, он был мастером на сахарном заводе в Морелос, да, поджарили на медленном огне, а жену и дочерей изнасиловали тут же у него на глазах... Бог мой, вы еще не представляете, что это за страна. С ними, знаете, как надо поступать? Да мы бы так и поступили, сиди у нас в Белом доме настоящий мужчина, а не желтобрюхий разиня реформист... Мы бы собрали армию в сто тысяч человек и начисто выгребли бы эту помойку... Это чудесная страна, но ни один из этих проклятых метисов не стоит того, чтобы на него заряд истратить... выкурить их надо, как гнездо гадюк, вот что я говорю... Здесь каждый из этих сукиных детей, дай только ему волю, почище будет самого Сапаты... - А вы чем здесь занимаетесь? - Я по нефтяным заявкам. Сижу в этой проклятой Дыре вот уже пятнадцать лет, и с меня хватит. Я уехал бы сегодня со своими в Веракрус, да есть кое-какие векселя, и обстановку надо продать... И никто не поручится, что завтра они не перережут дороги, и тогда нам уж не выбраться, и нас в этой ловушке передушат словно крыс, а президент Вильсон даже не пикнет... Если бы только в Штатах знали, что здесь делается... Бог мой, да мы стали посмешищем всего света... А вы по какой части работаете, приятель? - Печатник - работаю на линотипе. - Ищете работы? Мак вытащил доллар расплатиться за пиво. - Да, придется, - сказал он. - Вот доллар, а в кармане еще столько же. - Вам бы пройти в "Мексикэн геральд". Там всегда нужны наборщики-американцы... какого дурака тут долго удержишь... Теперь белому человеку здесь не место, вот что... Пейте, приятель, я плачу. - Ладно, а за следующий я. - Да, дело пахнет крупной заварухой... все полетит к черту... ну а пока - выпьем. Вечером, поужинав в американской закусочной, Мак пошел пройтись по Аламеда, чтобы выветрить из головы виски, прежде чем идти в "Мексикэн геральд" наниматься. Всего на неделю-другую, говорил он себе, пока не привыкнет в незнакомой стране. Высокие деревья Аламеды, и белые статуи и фонтаны, и элегантные парочки, гулявшие в полумраке, и коляски, шуршавшие по гальке аллей, - все кругом дышало миром, как и неподвижный каменноглазый ряд индианок вдоль тротуаров за лотками фруктов, орехов, розовых, желтых и зеленых леденцов. Мак решил, что его собеседник в баре попросту пугал его, как новичка. Действительно, он получил место в "Мексикэн геральд" на тридцать мексиканских долларов в неделю, но в типографии его встретили все те же толки, что и в баре. Поздно ночью старый поляк, американский подданный, служивший в газете корректором, проводил его в маленькую гостиницу, устроил на ночлег и дал взаймы два доллара до первой получки. - Только забирайте авансом, сколько дадут, - советовал старый поляк, - не сегодня-завтра будет революция, и тогда прощай "Мексикэн геральд"... разве только Вильсон сейчас же решится на интервенцию. - А мне только этого и надо, - сказал Мак. - Я хочу видеть социальную революцию. Старый поляк приложил палец ко рту, как-то особенно покачал головой и ушел. Проснувшись утром, Мак увидел маленькую комнату, выкрашенную в ярко-желтый цвет. Вся мебель была синяя, и на окнах висели красные занавески. Между ними сквозь длинные ставни пробивался свет, и яркие фиолетовые лучи теплыми полосами ложились на простыни. Где-то пела канарейка, и слышно было хлоп-шлеп, хлоп-шлеп женщины, месившей тортильяс (*128). Он встал и распахнул ставни. Небо над красной черепицей крыш было без единого облачка. Улица пуста и вся залита солнцем. Он полной грудью вдыхал свежий разреженный воздух и чувствовал, как солнце обжигает ему лицо, руки, шею. Должно быть, еще рано. Он снова лег и тотчас заснул. Когда через несколько месяцев Вильсон предложил американцам покинуть Мексику, Мак уже обосновался в маленькой квартирке на Пласа-дель-Кармен с девушкой по имени Конча и двумя белыми персидскими кошками, Конча до этого служила стенографисткой и переводчицей в американской фирме и три года была любовницей одного нефтепромышленника, так что по-английски она говорила довольно прилично. Нефтепромышленник успел вскочить на поезд, уходивший на Веракрус в самый разгар паники после бегства Уэрты, и оставил Кончу буквально ни с чем. Мак ей понравился с первого взгляда, когда она впервые увидела его у дверей почты. Она устроила ему уютное гнездышко, и, когда он говорил, что хочет отправиться к Сапате, она в ответ смеялась и заявляла, что пеоны - невежественные дикари, которыми управлять можно только при помощи кнута. Ее мать, старуха, с неизменной черной шалью на голове, приходила готовить, и Мак вошел во вкус мексиканских яств - индейки под густым коричневым соусом из шоколада и энчиладос с сыром. Кошек звали Порфирио и Венустиано, и они спали в ногах постели. Конча была очень экономна, в ее руках заработка Мака хватало ему за глаза, и она не пилила его, когда после попойки он возвращался домой поздно и с головной болью от крепкой текилы. Вместо попыток втиснуться в до отказа набитый поезд на Веракрус Мак на свои сбережения скупал конторскую обстановку, которую за бесценок продавали потерявшие голову американские дельцы. На заднем дворе их домика у него скоро накопился целый склад мебели. Собственно, все это была затея Кончи, и он часто дразнил ее, как это она развяжется со всем этим барахлом, но она только кивала головой и говорила: "Поживем - увидим". Конча очень любила, когда по воскресеньям он приводил обедать своих друзей. Она приветливо угощала их, сейчас же посылала своего братишку Антонио за коньяком и пивом, и, когда бы ни пришли гости, у нее всегда находилось домашнее печенье. Мак частенько думал о том, насколько его теперешняя жизнь приятнее, чем с Мейси, и все реже вспоминал о своем решении вступить в армию Сапаты. Поляк-корректор, его звали Корский, оказался политическим эмигрантом, социалистом и хорошо осведомленным человеком. Он мог весь вечер просидеть за рюмкой коньяку, толкуя о положении дел в Европе; после банкротства социалистических партий при объявлении войны он уже ни во что не ввяжется; впредь он будет только наблюдателем. У него была своя теория о том, что причины, ведущие человечество к гибели, - это цивилизация и мясная пища. Потом был еще Бен Стоуэлл, который затевал собственное нефтяное дело и все добивался от правительства Каррансы права на концессионную разработку нескольких нефтяных скважин. Он постоянно сидел без гроша, хотя на словах так и швырялся миллионами, и Мак выручал его долларом-другим. Он называл себя прогрессистом и признавал, что Сапата и Вилья - честные люди. Он на каждом слове перечил Корскому и бесил старика своими антисоциалистическими взглядами. Маку хотелось собрать немного денег, чтобы послать Мейси на ученье ребят. Ему приятно было время от времени посылать Розе коробку игрушек. И они с Беном подолгу обсуждали возможности "делать деньги" в Мексике. Бен Стоуэлл приводил с собой молодых радикалов, которые с удовольствием просиживали у Мака целые вечера, толковали о социализме, пили и практиковались в английском языке. Мак обычно отмалчивался, но иногда ему становилось невтерпеж, и он ошарашивал их прямолинейной доктриной ИРМ. Но Конча каждый раз прекращала спор, внося ужин и кивая им головой. - Каждый бедный человек socialista. Como no? [Социалист. Как же иначе? (исп.)] Но когда вы богатеете, вы все очень скоро делаетесь очень-очень capitalista. Раз в воскресенье Мак, Конча, несколько мексиканских газетчиков и Бен Стоуэлл со своей подругой Ангустиас, хористкой из "Лирико", поехали на трамвае в Хочимилко. Они взяли лодку с тентом и столом посредине, и старик индеец, отталкиваясь шестом, медленно проводил лодку по обсаженным тополями каналам мимо пышных цветущих лужаек и огородов. Они пили пульке (*129), и у них была с собой бутылка виски, и они покупали девушкам лилии и ели пряные кушанья. Один из мексиканцев играл на гитаре и пел. К вечеру индеец пригнал лодку обратно к пристани, и, разбившись на парочки, они разбрелись по лесу. Мака вдруг страшно потянуло на родину, и он рассказал Конче о своих детях в Соединенных Штатах, и особенно о Розе, а она расплакалась и сказала, что она так любит детей, но что в семнадцать лет ей делали аборт, и она очень-очень болела, и все думали, что она умрет, и теперь у нее не будет детей, только Порфирио и Венустиано. Мак поцеловал ее и сказал, что он никогда ее не бросит. Когда, нагруженные цветами, они вернулись к трамвайной остановке, девушки поехали домой вдвоем, а Мак с Беном отправились в кантину выпить. Бен признался, что он чертовски устал от такой жизни и только и думает, как бы сорвать знатный куш, вернуться в Штаты и обзавестись там домом и семьей. - В самом деле, Мак, - сказал он, - мне уж под сорок. Нельзя же, черт возьми, болтаться так всю жизнь. - Да ведь и я ненамного моложе, - сказал Мак. Больше они об этом не говорили, но Бен проводил Мака до самого здания "Мексикэн геральд", а оттуда пошел в отель "Птурбиде", где жили какие-то нефтяники. - А в общем, жить тут неплохо, если не распускаться, - сказал он на прощание, помахал Маку рукой и пошел своей дорогой. Он был кряжистый мужчина с бычьей шеей и косолапой походкой. Через несколько дней Бен пришел на Пласа-дель-Кармен и застал Мака еще в постели. - Мак, сегодня завтракаешь со мной, - сказал он. - Тут завелся один человечек, так я ему хочу показать город. Он может быть нам полезен... Во всяком случае, хочу разузнать, зачем он сюда пожаловал. Человечек писал статьи о положении дел в Мексике и, по слухам, имел отношение к Американской федерации труда. За завтраком он беспокойно осведомился, не опасно ли здесь пить воду и не рискованно ли выходить на улицу после наступления темноты. Бен Стоуэлл слегка подтрунивал над ним, рассказывая всякие небылицы о том, как генералы с приятелями врываются в бары и открывают пальбу в пол, заставляя присутствующих танцевать для потехи, а потом устраивают в баре форменный тир. - Тир, да так у них конгресс называется, - сказал Мак. Новый знакомый, его звали Борроу, сказал, что вечером идет на митинг Union Nacioiial de Trabajadores [Национальный рабочий союз (исп.)] и не пойдут ли они с ним в качестве переводчиков. Мак был в этот день свободен и согласился. Берроу говорил, что он получил инструкции войти в контакт с наиболее устойчивыми элементами рабочего движения в Мексике в надежде привлечь их в Панамериканскую федерацию труда. Если обнаружатся шансы на успех, то закреплять дело приедет сам Гомперс (*130). А про себя он рассказывал, что был служащим судоходной компании, кондуктором пульмановских вагонов и работал в комитете Братства железнодорожников, а теперь выполняет поручения АФТ. Он жалел, что у американских рабочих слабо развито умение жить. Он бывал на конгрессах Второго Интернационала в Амстердаме и видел там, что европейские рабочие действительно умеют жить. Когда Мак спросил его, какого же черта не вмешался Второй Интернационал и не остановил войну, он ответил, что почва для этого еще не готова, и заговорил о германских зверствах. - Ну, германские зверства - это детские забавы по сравнению с тем, что творится на каждом шагу здесь, в Мексике, - сказал Бен. Тогда Берроу спросил, правда ли, что мексиканцы так развратны, как о них говорят. Пиво за завтраком было крепкое, их слегка развезло. Берроу осведомился, не рискованно ли здесь знакомиться с девицами, имея в виду высокий процент заболеваний сифилисом. Мак подтвердил это, но сказал, что, если он пожелает сходить к девочкам, они с Беном могут указать ему надежное место. Берроу захихикал и со смущенным видом заявил, что он бы не прочь теперь же поглядеть их. - Знаете, знакомясь с положением, надо изучать все стороны жизни. - Бен Стоуэлл хлопнул ладонью по столу и сказал, что Мак как раз такой человек, который может показать ему все стороны мексиканской жизни. Они отправились на митинг, собравший толпы стройных смуглых людей в синих блузах. Сперва им даже не удалось протиснуться внутрь здания, так забиты были толпой все проходы, но наконец Мак нашел какого-то знакомого распорядителя, и их устроили в ложе. В зале было жарко, играл духовой оркестр, все что-то пели, и речи были длинные. Берроу заявил, что непонятный язык нагоняет на него сон, и предложил пройтись по городу - он слышал, что веселые кварталы здесь очень... мм... словом, он хочет изучить местный быт. Выйдя из зала, они наткнулись на знакомого Бену газетчика Энрике Сальвадора. Его ждал автомобиль, и, поздоровавшись, он засмеялся и заявил, что автомобиль этот принадлежит его другу, начальнику полиции, и не хотят ли они прокатиться в Сан-Анхел? Они проехали мимо Чапультепека по длинной "Пасео-де-ла-Реформа", Елисейские поля Мексики - как назвал ее Сальвадор. Близ Такубайа Сальвадор указал место, где войска Каррансы отразили неделю назад нападение сапатистов, и перекресток, где богатый торговец платьем был убит бандитами, и Берроу все спрашивал, не опасно ли выезжать так далеко за город, и Сальвадор успокаивал его: "Я журналист. У меня всюду друзья". В Сан-Анхеле они выпили и, вернувшись в город, поехали в квартал Пахаритос. Дж.Г.Берроу совсем примолк, и глаза его стали масляные при виде маленьких освещенных лачуг; сквозь открытые двери за красной или синей занавеской видны были кровать, бумажные цветы и распятье, а у дверей или на пороге медлительные смуглые девушки-индианки в коротких сорочках. - Вот видите, - сказал Бен Стоуэлл, - как это все просто... Но только здесь надо быть поосторожнее. Сальвадор после ужина покажет нам местечко получше. Он тут всех знает, ведь он приятель начальника полиции, а тот содержит большинство притонов. Но Берроу непременно пожелал зайти в лачужку, и они вышли из автомобиля и заговорили с одной из девушек, а шофера Сальвадор послал за пивом. Девушка встретила их очень вежливо, и Берроу попросил Мака задать ей несколько вопросов, но Маку этого вовсе не хотелось, и переводить взялся Сальвадор. Когда Дж.Г.Берроу положил руку на ее обнаженное плечо и попытался стянуть с нее сорочку и спросил, сколько она возьмет за то, чтобы показаться ему совсем голой, девушка сначала не понимала его, а потом стала вырываться, визжать и осыпать его ругательствами и проклятиями, которые Сальвадор не взялся переводить. - Надо убрать отсюда этого стервеца, - тихо сказал Маку Бон, - пока он не впутал нас в грязную историю. Перед обедом все они выпили текилы в маленьком баре, где не отпускали ничего, кроме текилы из лакированных бочоночков. Сальвадор учил Дж.Г.Берроу, как пить текилу, сначала насыпать соли в углубление между большим и указательным пальцем, потом одним глотком опрокинуть стаканчик текилы, слизать соль и закусить все соусом чили, но тот не сумел, подавился и закашлялся. За ужином они были уже пьяны, и Дж.Г.Берроу твердил, что мексиканцы понимают искусство жить, и это страшно льстило Сальвадору, который распространялся о духе индейском и духе латинском и заявил, что Мак и Бен - первые и единственные гринго, с которыми он может столковаться, и сказал, что один заплатит за ужин. Он это поставит в счет своему другу, начальнику полиции. Потом они отправились в кантину рядом с театром, в которой, как им сказали, были француженки-певички, но француженок там не оказалось. В кантине играли три старика музыканта - виолончель, скрипка и пикколо. Сальвадор заставил их играть La Adelita, и все пели хором, потом сыграли и La Cucaracha. Пожилой мужчина в широкополой шляпе и с большой блестящей кобурой у пояса при их появлении быстро допил стакан и вышел. Сальвадор шепнул на ухо Маку, что это генерал Гонсалес и что он ушел, чтобы его не видели пьющим вместе с гринго. Бен и Берроу уселись за отдельным столиком в уголке и, сдвинув головы, толковали о нефтяных делах. Берроу рассказывал, что для изучения нефтяного вопроса сюда приедет представитель нескольких крупных фирм; что его со дня на день ожидают в отеле "Регис", и Бен сказал, что хотел бы повидать его, а Берроу обнял его за плечи и сказал, что Бен именно такой человек, от которого этот представитель, наверное, пожелает получить информацию о действительном положении вещей. Тем временем Мак и Сальвадор танцевали с девицами. Потом Берроу поднялся, слегка пошатываясь, и заявил, что не намерен ждать француженок, и почему бы им всем не вернуться туда, где они были, и не полакомиться хоть черным мясом, но Сальвадор настоял на том, чтобы отвести их в дом Ремедиос, рядом с американским посольством. - Quelquecosa de chic [нечто замечательное (искаж. франц.)], - уверял он, коверкая французский язык. Это был большой дом с мраморной лестницей и хрустальными люстрами и парчовыми оранжевыми портьерами и кружевными занавесками. - Personne que les henerales vieng aqui [сюда ходят только генералы (искаж. франц. и исп.)], - сказал он, представляя их содержательнице, черноглазой седой женщине во всем черном и с черной шалью, похожей скорее на монахиню. Не занята была всего одна девушка, и они отвели к ней Берроу и снабдили его презервативом и условились о цене и оставили их вдвоем. - Фу, наконец-то развязались, - вздохнул Бен, когда они вышли на воздух. Было холодно, и небо все в звездах. Сальвадор разместил трех стариков с их инструментами на заднем сиденье машины и заявил, что он сегодня романтически настроен и желает устроить серенаду своей невесте, и они покатили к Гвадалупе, бешено мчась по широкой мощеной улице, - Мак, и шофер, и Бен, и Сальвадор, и три старика музыканта, распевающие La Adelita и вразброд пиликающие на расстроенных инструментах. В Гвадалупе они остановились под платанами у стены какого-то дома с большими решетчатыми окнами и пропели Cielito Undo и La Adelita и Quatro milpas. Бен с Маком пропели: "Не выходи по туманной, туманной росе", и только что затянули: "Не хороните среди прерий", как в окне показалась девушка и что-то долго и тихо говорила Сальвадору по-испански. Сальвадор объяснил: Ella did que nous make es candalo и должны убираться прочь. Tres chic [Она говорит, что мы устраиваем скандал... Шикарно (искаж. исп., франц., англ.)]. Прошел патруль и хотел было их всех задержать, но тут подоспел офицер, который узнал машину и Сальвадора и затащил их всех выпить к себе в караулку. Когда они ввалились на квартиру к Маку, все были в лоск пьяны. Конча, которая даже осунулась от бессонной ночи, постелила Бену матрас в столовой, и, уже когда все укладывались, Бен заявил: - Честное слово, Конча, чудесная ты девушка. Вот погоди, когда я сколочу монету, непременно куплю тебе самые лучшие бриллиантовые серьги во всей Мексике. А когда они расставались с Сальвадором, он стоял на переднем сиденье на всем ходу заворачивающей за угол машины и широкими жестами заправского дирижера воодушевлял трех стариков, наяривавших La Adelita. Перед рождеством Бен Стоуэлл вернулся из поездки в Тамаулипас в прекрасном настроении. Судьба ему улыбалась. Он вошел в соглашение с одним из местных генералов близ Тампико о совместной эксплуатации нефтяной скважины на половинных началах. Через Сальвадора он подружился кое с кем из членов кабинета Каррансы и думал, что ему удастся сладить дело с крупными кредиторами в Штатах. Денег у него завелось много, и он снял номер в отеле "Регис". Как-то он зашел в типографию и вызвал Мака. - Слушай, Мак, - сказал он, - у меня есть предложение... Ты знаешь книготорговлю старика Уортингтона? Так вот, вчера вечером под пьяную руку я купил ее за две тысячи песос... Он сматывает удочки и отправляется восвояси. - На кой черт тебе книжная лавка? - Ну, зато он у меня не будет под ногами путаться. - А, старый потаскун, дело, стало быть, в Лизе? - Ну, может быть, и она будет этому рада. - Да, кусок лакомый, что и говорить. - У меня много для тебя нового, расскажу потом... Похоже, что фонды "Мексикэн геральд" не очень-то крепки... Так вот, я хотел предложить, Мак... Видит бог, скольким я тебе обязан... У тебя ведь там на дворе целый ворох конторской мебели, которую тебя заставила купить Конча... - Мак кивнул головой. - Так вот, хочешь, я избавлю тебя от хлама, а за это возьму компаньоном по книжной лавке. Сам я открываю контору. Ты знаком с книжным делом, ты мне сам это говорил, на первый год доход идет тебе целиком, а дальше делим его пополам, понимаешь? Ну конечно, твое дело, чтобы доход был. У старика Уортингтона она окупалась, да еще хватало на Лизу... Так как же, идет? - Ах, черт, дай мне это обмозговать, Бен... а сейчас мне надо идти выпускать дневную порцию вранья. Таким образом Мак стал книготорговцем, получив лавку на Calle Independencia, с писчебумажным отделением и десятком пишущих машинок в придачу. Ему приятно было в первый раз в жизни не знать над собой хозяина. Конча, которая была дочерью лавочника, была в восторге. Она смотрела за книгами и занималась с покупателями, так что Маку только и было заботы, что сидеть в глубине магазина, читать и болтать с приятелями. На рождество Бен и Лиза, высокая испанка, но слухам - танцовщица из Малаги, с белой, как лилия, кожей и черными как смоль волосами, устраивали вечеринку в своей новой квартире, отделанной на американский лад, с ванной и кухней, в новом квартале близ Чапультепека. В день ежегодного банкета Asociacion de Publicistas [Ассоциация журналистов (исп.)] Бен в прекрасном настроении зашел в лавку и сказал Маку, чтобы он приходил вечером, и пусть Конча приведет кого-нибудь из подруг, приличных хорошеньких девушек и не ломак. Он давал вечер в честь Дж.Г.Берроу, вернувшегося из Веракруса с крупным hombre [мужчина (исп.)], дельцом из Нью-Йорка, который чего-то тут добивается, чего именно - сам Бен толком не знал. Вчера он был принят Каррансой, и на банкете все за ним наперебой ухаживали. - Только тебя, Мак, не хватало на этом банкете; они взяли трамвайный вагон и накрыли стол во всю длину вагона и с оркестром ездили в Сан-Анхел и обратно, а потом по всему городу. - Я видел, как они выезжали, - сказал Мак. - По мне, это больше смахивало на похороны. - Пожалуй, но было здорово. Все там были: Сальвадор и вся шатия и этот их Мурхауз, большой hombre из Нью-Йорка, и, понимаешь, он словно не знал, как себя держать. Будто ждал, что у него под стулом вот-вот разорвется бомба, а как поразмыслишь - для Мексики это было бы вовсе не вредно. Там собрались самые отъявленные мерзавцы со всего города. Вечеринка у Бона вышла не из удачных. Дж.Уорд Мурхауз не оценил девушек, на что сильно рассчитывал Бен. Он привел с собой секретаршу, усталую блондинку, и оба они казались насмерть перепуганными. Обед был в мексиканском вкусе, и шампанское и коньяк в изобилии, и патефон играл пластинки Виктора Герберта (*131) и Эрвинга Берлина, и оркестр бродячих музыкантов, привлеченный шумным сборищем, играл мексиканские мелодии под окнами. После обеда стало так шумно, что Бен с Мурхаузом вынесли стулья на балкон и долго беседовали, покуривая сигары, о положении нефтяных дел. Дж.Уорд Мурхауз сказал, что он приехал совершенно неофициальным образом, вы понимаете, просто установить контакт, разузнать о положении вещей и о причине упорного противодействия Каррансы американским вкладчикам, и что крупнейшие финансисты Штатов, с которыми он поддерживает контакт, желали бы только честной игры в открытую, и что если бы их точка зрения могла быть разъяснена здесь каким-нибудь информационным бюро при дружеском сотрудничестве мексиканских журналистов... то, вы понимаете, это послужило бы к общему благу. Бен пошел в столовую и привел с собой Энрике Сальвадора и Мака. Все вместе они долго обсуждали создавшуюся ситуацию, и Дж.Уорд Мурхауз сказал, что, как старый журналист, он отлично понимает затруднительное положение прессы, впрочем мало чем отличающееся в Мехико от условий Чикаго или Питтсбурга, что всем журналистам следовало бы освещать каждый новый оборот событий в духе честной игры и дружеского сотрудничества, но что, по его наблюдениям, мексиканские газеты ложно информированы о намерениях американского капитала в Мексике, как равным образом американская пресса ложно информируется о целях мексиканской политики. Если мистер Энрике возьмет на себя труд зайти к нему в отель "Регис", он с радостью подробнее обсудит с ним или с любым из вас, джентльмены, этот важный вопрос, а в случае если его не окажется дома из-за огромного количества деловых свиданий и ограниченного срока пребывания в мексиканской столице, то его секретарь мисс Уильямс охотно предоставит им любую информацию, в том числе несколько специально составленных и строго конфиденциальных запасок о точке зрения крупнейших американских трестов, с которыми он связан исключительно по линии информации. Изложив все это, он извинился, сославшись на ожидающие его в "Регис" срочные телеграммы, и Сальвадор отвез его и мисс Уильямс в автомобиле начальника полиции. - Ну, Бен, таких полированных прохвостов я еще не видывал, - сказал Бену Мак, когда Дж.Уорд Мурхауз вышел. - Мак, - ответил Бен, - этот младенчик кушает миллионы, словно манную кашку. Черт побери, а ведь вовсе не вредно было бы установить этот самый контакт, о котором он тут разглагольствовал... Ну что ж, и установим... Вот увидишь, Мак. Теперь я по-настоящему возьму за бока этих больших hombres. После этого вечеринка утратила всякие претензии на утонченность. Бен притащил еще коньяку, и мужчины стали уединяться с девушками по спальням, коридорчикам и даже в кладовую и в кухню. Берроу так и прилип к одной блондинке родом из Англии, которую звали Надя, и весь вечер толковал ей об искусстве жить. Уж после того как все ушли, Бен обнаружил, что они заперлись у него в спальне. Мак стал входить во вкус жизни книготорговца. Он вставал, когда хотел, и шел по залитым солнцем улицам мимо собора и фасада Национального собрания вверх по Independencia, по свежеполитым тротуарам, и утренний ветерок приятно обдувал его, неся запах цветов и жареного кофе. Братишка Кончи, Антонио, к его приходу уже открывал ставни и занимался уборкой лавки. Мак устраивался с книгой в задней комнате или бродил по лавке, разговаривая с посетителями по-английски и по-испански. Книг он продавал немного, но держал все американские и европейские газеты, и они шли хорошо, особенно "Полицейские ведомости" и "La Vie Parisienne" (*132) ["Парижская жизнь" (франц.)]. Он открыл текущий счет в банке и собирался развернуть дело с машинками. Сальвадор все обещал устроить ему поставку канцелярских принадлежностей для какого-нибудь государственного учреждения и уверял, что сделает его богатым человеком. Однажды утром Мак обратил внимание на огромную толпу перед Национальным собранием. Он прошел в одну из кантин под аркадами и спросил стакан пива. Официант сказал ему, что войска Каррансы выбиты из Торреона и что Вилья и Сапата соединились и наступают на Федеральный округ. Когда он вернулся в лавку, по городу уже разнеслись слухи, что правительство Каррансы бежало и что революционеры займут город еще до наступления темноты. Торговцы стали запирать ставни. Прибежала плачущая Конча с матерью, уверяя, что будет еще хуже, чем в ту ужасную неделю после свержения Мадеро, и что революционеры поклялись сжечь и разграбить город. Потом влетел Антонио, крича, что сапатисты бомбардируют Таиубу. Мак взял коляску и отправился в палату депутатов в надежде встретить там кого-нибудь из знакомых. Двери на улицу были настежь распахнуты, и по коридорам были раскиданы какие-то бумаги. В зале было пусто и бродил старик индеец под руку с женой, почтительно разглядывая позолоту потолков и картины и покрытые зеленым плюшем столы. Шляпу старик держал в руке, словно он был в церкви. Мак велел вознице отвезти его в редакцию, где работал Сальвадор, но там швейцар, многозначительно подмигнув, сказал, что Сальвадор отбыл в Веракрус вместе с начальником полиции. Потом он побывал в посольстве, но ни от кого не добился толку. Приемные были забиты американцами, бежавшими с разных ранчо и концессий, они в один голос проклинали президента Вильсона и рассказывали разные ужасы о зверствах революционеров. В консульстве Мак встретил одного сирийца, который предложил ему купить все его книги. - Нет, - сказал Мак и пошел назад по Independencia. Когда он подходил к лавке, по улице уже мчались газетчики, вопя: "Viva la revolucion reivindicadora" ["Да здравствует справедливая революция" (исп.)]. Конча и ее мать были в панике и говорили, что надо сейчас же уезжать в Веракрус, иначе их всех перережут. Революционеры громят монастыри и убивают священников и монахинь. Старуха упала на колени в углу перед распятием и затянула. - А, черт, - сказал Мак, - тогда давайте продадим все и уедем в Штаты. Хочешь в Штаты, Конча? Конча изо всех сил закивала головой и заулыбалась сквозь слезы. - Но как нам быть с матерью и Антонио? Конча сказала, что у нее в Веракрусе замужняя сестра. Они там могут их оставить, только бы добраться до Веракруса. Мак, весь обливаясь потом, полетел обратно в консульство искать сирийца. Они никак не могли столковаться насчет цены. Мак был в отчаянии, потому что все банки позакрывались и ниоткуда нельзя было получить денег. Сириец распинался, что сам он из Ливана и американский подданный и христианин и что он охотно одолжит Маку сто долларов, если тот выдаст ему вексель сроком на два месяца, обеспечивающий ему пай книжной лавки в размере двухсот долларов. Он твердил, что он христианин и американский подданный и рискует жизнью, спасая жену и детей Мака. Мак был в таком возбуждении, что только в последний момент заметил, что сириец давал ему сто мексиканских долларов, а вексель был составлен на американские. Сириец стал призывать небо в свидетели, что это ошибка, и Мак ушел, унося двести песо золотом. К его приходу Конча уже собралась в дорогу. Она заперла лавку и стояла на тротуаре с несколькими узлами, двумя кошками в корзинке и Антонио с матерью, укутанными в одеяла. Вокзал был так забит народом и багажом, что они не могли протиснуться в двери. Мак пошел кругом через пути и разыскал там знакомого железнодорожника Мак-Греса. Мак-Грес обещал их посадить, но велел торопиться. Он провел их в вагон второго класса, стоявший на запасных путях, и пошел брать им билеты, предупредив, что, должно быть, придется заплатить за них вдвое против обычного. С Мака пот катился градом, когда он наконец усадил женщин и погрузил узлы, кошек и Антонио. Состав был уже битком набит, хотя его еще не подавали. Через несколько часов поезд передвинули к перрону, и шеренга запыленных солдат удерживала на платформе толпу, которая атаковала тронувшийся поезд. Каждое место брали с бою, все проходы были полны священников и монахинь, на подножках висели хорошо одетые горожане. Мак отмалчивался, сидя рядом с Кончей в спертой жаре медленно ползшего поезда. Конча не переставая вздыхала, ее мать вздыхала и причитала "Ay, de mi dios" ["Ах, боже мой" (исп.)], и обе они глодали цыплячьи крылышки и ели миндальную халву. Поезд часто останавливали отряды солдат, охранявших дорогу. На запасных путях они встречали целые составы, набитые войсками, но казалось, никто не знает, в какую сторону они передвигаются. Мак смотрел на бесконечные шпалеры столетников и развалины церквей и целого города Сан-Хуан-Теотихуакан; наблюдал, как две огромные снеговые шапки вулканов Попокатепетль и Искатакчиуатл передвигались по горизонту, потом появился и стал поворачиваться перед поездом еще один золотисто-коричневый конус потухшего вулкана, потом вдали показалась голубовато-белая вершина Орисабы и стала расти и расти на ярком безоблачном небе. После Хуамантла они прорезали пояс облаков. Рельсы звенели от веселого грохота колес на поворотах, крутых спусках по туманным извилистым ущельям, поросшим влажными лесными зарослями. Дышать стало легче. С каждой петлей, описанной поездом, воздух становился теплее и влажнее, начали попадаться апельсинные и лимонные деревья. Окна по всему вагону были открыты. На остановках поезд встречали женщины и продавали пиво, пульке, цыплят и тортильяс. К Орисабе опять проглянуло солнце. Поезд стоял долго. Мак ушел в станционный буфет и в одиночестве пил пиво. Вокруг него пассажиры смеялись и болтали, но ему было не по себе. Когда, дали звонок к отправлению, он не захотел возвращаться обратно к Конче и ее матери, к их вздохам, сальным пальцам и цыплячьим крылышкам. Он сел в другой вагон. Наступала ночь, полная запаха цветов и разгоряченной земли. Никогда еще в жизни Мак не чувствовал себя так плохо. На другой день, уже к вечеру, они добрались до Веракруса. Весь город был разукрашен флагами и большими красными плакатами, протянутыми поперек улиц апельсинового, лимонного и бананового цвета, с рядами зеленых ставен и пальм, колеблемых морским ветром. Плакаты гласили: "Viva Obregon!", "Viva la Revolucion reivindicadora!", "Viva el Partido Laborista!" ["Да здравствует Обрегон, да здравствует справедливая революция, да здравствует рабочая партия!" (исп.)]. На главной площади играл оркестр и народ танцевал под музыку. Вспугнутые голуби, воркуя, летали среди темных зонтикообразных деревьев. Мак оставил Кончу с ее узлами, старухой и Антонио дожидаться его на скамейке и пошел в пароходное агентство "Уорд Лайн" справиться о пароходе в Штаты. Там его встретили рассказами о нападении подводных лодок, о вступлении Америки в мировую войну и о германских зверствах, и он узнал, что пароход будет только через неделю и что его наличности не хватит на два палубных места. Он тут же купил себе один билет. Ему уже начинало казаться, что он во всей этой истории свалял дурака, и он решил ехать один, без Кончи. Когда он вернулся к ней, она уже успела купить яблок и манго. Старуха с Антонио и узлами исчезла - она отправилась разыскивать дом сестры. Белые кошки вылезли из корзинки и, свернувшись клубочком, лежали рядом с Кончей на скамейке. Она поглядела на Мака, доверчиво улыбаясь своей черноглазой улыбкой, и сказала, что Порфирио и Венустиано счастливы, потому что почуяли запах рыбы. Он протянул ей руки, чтобы помочь подняться. В эту минуту он не мог сказать ей, что решил ехать в Штаты без нее. Прибежал Антонио с известием, что они нашли тетку и она радушно их встретила и что в Веракрусе все за революцию. Проходя по главной площади, Конча сказала, что хочет пить. Они стали искать незанятый столик под навесом одного из кафе и вдруг заметили Сальвадора. Он сейчас же бросился к ним, обнял Мака, закричал: "Viva Обрегон!", и они вместе выпили мятный коктейль по-американски. Сальвадор рассказал, что Карранса убит в горах офицерами собственного штаба, и что однорукий Обрегон въехал верхом в Мехико в белом костюме пеона и в широкополой пеонской шляпе во главе своих индейцев иаки, и что порядок водворен, и что восстано