лимон, сахар и целый графин горячей воды. Горячую воду долго не подавали, и Роббинс налил себе и Дику по четверти стакана чистого виски. Когда он выпил виски, его усталое и морщинистое лицо сразу разгладилось, и он как бы помолодел на десять лет. - Единственное средство от простуды в этом проклятом городе - это пьянство. - Все-таки я рад, что вернулся в добрый старый Париж, - улыбнулся Дик, вытягивая ноги под столом. - Единственное место в мире, где в наши дни стоит жить, - сказал Роббинс. - Париж - пуп земли... Если не считать Москвы. При слове "Москва" француз, игравший в шахматы за соседним столом, отвел глаза от доски и посмотрел на двух американцев. Дик не понял, что означает этот взгляд, ему стало не по себе. Официант подал горячую воду. Она была недостаточно горяча, и Роббинс устроил скандал и отослал ее обратно. В ожидании воды он налил себе и Дику еще по полстакана чистого виски. - Президент намерен признать советскую власть? - неожиданно спросил Дик вполголоса. - Готов держать любое пари... По-видимому, он пошлет неофициальную миссию. Все в конце концов зависит от нефти и марганца... Когда-то царствовал Король Уголь, теперь - Императрица Нефть и Марганец, принц-консорт ее величества Стали. Все это есть в розовой республике Грузии. Я надеюсь в скором времени попасть туда, там, говорят, лучшее вино и самые красивые женщины в мире. Ей-богу, я туда поеду... Но нефть... черт побери, одного не может понять проклятый идеалист Вильсон - покуда его кормят изысканными обедами в Букингемском дворце, доблестные английские войска оккупируют Мосул, реку Карун, Персию... А сегодня уже ходят слухи, что они заняли Баку, будущую нефтяную метрополию мира. - Я думал, что бакинские источники уже истощились. - Не верьте этому... Я совсем недавно говорил с одним парнем, который там был... Забавный парень, Расмуссен, вы с ним непременно познакомитесь. Дик сказал, что ведь у нас, в Америке, хватает нефти. Роббинс стукнул кулаком по столу. - Никогда никому ничего не хватает. Это основной закон термодинамики. Мне никогда не хватало виски... Вот вы - молодой человек, вам когда-нибудь хватало баб? Так вот, ни "Стандард-ойл", ни "Ройал-дойч-шелл" никогда не будет хватать нефти. Дик покраснел и засмеялся несколько принужденно. Ему не нравился этот Роббинс. Наконец официант принес кипятку, и Роббинс принялся готовить пунш. Некоторое время оба они молчали. Шахматисты ушли. Вдруг Роббинс повернулся к Дику и поглядел ему прямо в лицо своими мутно-голубыми глазами запойного пьяницы. - Так что же вы, ребята, обо всем этом думаете? Что об этом думают в окопах? - Что вы этим хотите сказать? - Ни черта я не хочу сказать... Но если вы возмущались войной, то посмотрим, что вы скажете, когда настанет мир. - У нас, в Туре, очень мало интересовались и тем и другим... Я лично думаю, что всякий, кто был на войне, едва ли может считать ее лучшим способом разрешения мировых конфликтов... Я думаю, что сам Джек Першинг этого не считает. - Как вам это понравится? Ему еще двадцати пяти нет, а рассуждает он, точно читает книжку Вудро Вильсона... Я сукин сын и знаю это, но, когда я пьян, я говорю, что мне заблагорассудится. - Какой смысл кричать и вопить? Это - величественное и трагическое зрелище... Парижский туман пахнет земляникой... Боги неблагосклонны к нам, но мы тем не менее умрем молодыми... Кто сказал, что я трезв? Они прикончили бутылку. Дик научил Роббинса французским стишкам: Les marionettes font font font Trois petits tours et puis s'en vont [Марионетки делают три маленьких круга, а потом уходят (франц.)], и, когда кафе закрылось, они вышли рука об руку. Роббинс мурлыкал: Наполеон, веселей! Ты скоро умрешь, Короткая жизнь и веселая... и заговаривал со всеми petites femmes, которых они встречали на Буль-Мише. В конце концов Дик оставил его у фонтана на площади Сен-Мишель с рыхлой бабищей в обвисшей шляпе и пешком пошел в свой отель, расположенный напротив вокзала Сен-Лазар. Широкие асфальтовые улицы, освещенные розовыми дуговыми фонарями, были пустынны, но кое-где на скамейках набережной, под голыми мокрыми деревьями вдоль берега Сены, несмотря на ночной холод, все еще корчились парочки, стиснутые мертвой хваткой л'амура. На углу Севастопольского бульвара бледнолицый молодой человек, шедший в противоположную сторону, бегло поглядел на него и остановился! Дик на мгновение замедлил шаг, потом пошел дальше мимо вереницы рыночных телег, громыхавших вниз по рю-Риволи, он глубоко дышал, чтобы выветрить из головы угар виски. Длинные, ярко освещенные авеню, упиравшиеся в площадь Оперы, были пусты. Перед Оперой стояло несколько человек, девушка с чудесным цветом лица, державшая под руку пуалю, улыбнулась ему. Почти у самого отеля он столкнулся лицом к лицу с другой девушкой, показавшейся ему удивительно хорошенькой, не успев как следует подумать, он спросил ее, что она делает на улице в столь поздний час. Она засмеялась - очаровательно, как ему показалось, - и сказала, что она делает то же самое, что и он. Он повел ее в маленькую гостиницу, расположенную в переулке позади того отеля, в котором он жил. Им отвели холодный номер, пахнувший мебельным лаком. Широкая кровать, биде, и очень много тяжелых, красных портьер. Девушка была старше, чем он думал, и казалась очень усталой, но у нее была чудесная фигура и очень белая кожа, он с удовольствием заметил, что на ней чистое белье с изящной кружевной отделкой. Они несколько минут болтали вполголоса, сидя на краю кровати. Когда он спросил, как ее зовут, она покачала головой и улыбнулась: - Qu'est ce quo ca vous fait? [Что вам до этого? (фр.)] - L'homme sans nom et la femme sans nom vont faire l'amour a l'hotel du neant [безымянный мужчина и безымянная женщина займутся любовью в гостинице небытия (фр.)], - сказал он. - Oh, qu'il est rigolo, celui-la, - усмехнулась она. - Dis, tu n'es pas malade? - Он покачал головой. - Moi non plus [Какой он смешной. Послушай, а ты не болен? Я тоже нет (фр.)], - сказала она и стала ластиться к нему, как котенок. Выйдя из гостиницы, они бродили но темным улицам, покуда не нашли утреннего кафе. В сонной, интимной тишине они пили кофе и ели рогульки, тесно прижавшись друг к другу у стойки. Она попрощалась с ним и пошла на Монмартр. Он спросил ее, нельзя ли как-нибудь еще встретиться с ней. Она пожала плечами. Он дал ей тридцать франков, и поцеловал ее, и шепнул ей на ухо пародию на свою песенку: Les petites marionettes font font font Un p'tit peu d'amour et puis s'en vont [Маленькие марионетки любят друг друга, а потом уходят (франц.)]. Она рассмеялась и ущипнула его за щеку, и на прощанье он услышал ее резкий смешок и - Oh qu'il est rigolo, celui-la. Он вернулся в свой номер, счастливый и сонный, твердя про себя: "единственное, чего мне недостает в жизни, - это собственной женщины". Он как раз успел побриться и надеть чистую рубашку и добежать до канцелярии прежде, чем туда явился полковник Эджкомб, имевший обыкновение вставать чертовски рано. В канцелярии он нашел приказ сегодня же вечером отбыть в Рим. Когда он садился в поезд, у него от усталости горели глаза. Он и сопровождавший его сержант заняли купе в конце вагона первого класса с надписью: "Париж - Бриндизи". Поезд был битком набит, во всех проходах стояли люди. Дик снял китель и портупею и отстегивал краги, мечтая о том, как он растянется на диване и заснет еще до отхода поезда, как вдруг в дверную щель просунулось тощее американское лицо. - Простите, не вы ли ка-ка-питан Севедж? Дик сел и, зевая, кивнул. - Капитан Севедж, меня зовут Берроу, Дж.Г.Берроу, я прикомандирован к американской делегации. Мне непременно нужно сегодня вечером ехать в Рим, а во всем поезде нет свободного места. Комендант вокзала был так любезен, что посоветовал мне обратиться к вам... Хоть это... э-э... несколько противоречит уставу, вы, может быть, окажете нам снисхождение и позволите ехать в вашем купе... Со мной едет одна очаровательная молодая дама из Комитета помощи Ближнему Востоку... - Капитан Севедж, право, это будет страшно мило с вашей стороны, если вы нас пустите к себе, - раздался протяжный техасский говор, и розовощекая девушка в темно-сером форменном платье отстранила мужчину, называвшегося Берроу, и вошла в купе. Мистер Берроу напоминал фигурой стручок, у него были выпученные глаза и вздрагивающий, выдающийся кадык, он принялся втаскивать саквояжи и чемоданы. Дик рассердился и начал сдержанно: - Я думаю, вам известно, что подобное грубое нарушение устава... - но, услышав свой голос, произносящий эти слова, вдруг осклабился и сказал: - Ладно, по всей вероятности, меня и сержанта Вильсона расстреляют завтра на заре, но - валяйте. В эту секунду поезд тронулся. Дик нехотя сгреб свои вещи в угол, уселся поудобней и сразу же закрыл глаза. Ему очень хотелось спать, у него не было ни малейшего желания занимать разговорами какую-то чертову комитетчицу. Сержант сел в другой угол, а мистер Берроу и девица устроились на противоположном диване. Сквозь сон Дик слышал запинающийся голос мистера Берроу, время от времени его заглушал грохот экспресса. Он слегка заикался, словно неисправленный лодочный мотор. Девушка только изредка вставляла "Да что вы!" и "Неужели?". Речь шла о европейской ситуации: Президент Вильсон говорит: ...новая дипломатия... новая Европа... вечный мир без аннексий и контрибуций. Президент Вильсон говорит... новое соглашение между трудом и капиталом... Президент Вильсон взывает к... промышленная демократия... простой люд всего мира поддерживает президента. Статут. Лига Наций... Дик спал, ему снилась женщина, трущаяся об него грудями и мурлычущая, как кошка, лупоглазый мужчина, произносящий речь, Уильям Дженнингс Вильсон (*88), ораторствующий перед балтиморским пожарищем, промышленная демократия в купальне на Мане, в полосатых трусиках, розовощекий мальчик из Техаса, которому так хотелось бы... как стручок... со вздрагивающим кадыком... Он проснулся с кошмарным чувством, будто его душат. Поезд остановился. В купе было удушливо жарко. Фонарь на потолке был прикрыт синим абажуром. Шагая по ногам, он выбрался в проход и открыл окно. Холодный горный воздух резанул его ноздри. Снежные горы были залиты лунным светом. На полотне француз-часовой сонно опирался на винтовку. Дик отчаянно зевнул. Девица из Комитета Помощи стояла рядом с ним и, улыбаясь, глядела на него. - Где мы едем, капитан Севедж?.. Это уже Италия? - Кажется, это швейцарская граница... Мы тут, вероятно, долго простоим... На границе всегда приходится стоять целую вечность. - О господи! - сказала девица, переступая с ноги на ногу. - Я первый раз в жизни переезжаю границу. Дик рассмеялся и опять сел на диван. Поезд подошел к заброшенному, похожему на сарай, скудно освещенному вокзалу, и штатские пассажиры принялись вытаскивать из вагонов свой багаж. Дик отправил сержанта с документами в военную инспекцию и опять заснул. Он спал крепко и проснулся у Мон-Сени, на итальянской границе. Снова холодный воздух, снежные вершины гор, все вылезают и идут в пустой сарай вокзала. Сонно и умиленно вспоминая, как он когда-то переезжал итальянскую границу на "фиате" вместе с Шелдрейком, он, поеживаясь, прошел в станционный буфет и выпил бутылку минеральной воды и стакан вина. Он захватил с собой две бутылки минеральной воды и бутылку кьянти и предложил выпить мистеру Берроу и девице, которые вернулись с таможни и из полицейского пикета очень недовольные и сонные. Девица сказала, что вина ей пить нельзя, так как она при вступлении в ПБВ (*89) дала письменное обязательство не пить и не курить, она выпила минеральной воды и пожаловалась, что у нее щекочет в носу. Потом они опять забились каждый в свой угол и попробовали заснуть. Когда поезд подходил к вокзалу Терми в Риме, они уже называли друг друга по имени. Девушку из Техаса звали Энн-Элизабет. Она и Дик весь день простояли в проходе, любуясь желтыми крышами городов, и крестьянскими домиками, покрытыми плющом, с синей каймой на белой штукатурке, и оливковыми деревьями, и искривленными виноградными лозами на красных террасах полей - блеклый, каменистый итальянский ландшафт, на фоне которого черные остроконечные кипарисы казались трещинами в холсте. Она рассказала ему все: как она с самого начала войны пыталась попасть в Европу, как мил и заботлив был мистер Берроу на пароходе и в Париже, жалко только, что он пытается ухаживать за ней и ведет себя ужасно глупо, это очень неприятно; Дик сказал, что, может быть, это вовсе и не так глупо. Он заметил, что Энн-Элизабет очень довольна, что едет в Рим с настоящим офицером, побывавшим на фронте, умеющим говорить по-итальянски и все такое. С вокзала ему сразу же пришлось бежать в посольство с депешами, но он успел сговориться с мисс Трент, что позвонит ей по телефону в Комитет помощи. Берроу сердечно пожал ему руку и сказал, что он надеется с ним встретиться, ему очень приятно поддерживать контакт с людьми, которые знают, что и как. Весь день у Дика было одно-единственное желание - скорее справиться со всеми делами и лечь спать. Наутро он позвонил Эду Скайлеру в Красный Крест. Они плотно позавтракали и выпили вина в дорогом ресторане близ сада Пинчио. Эд жил барином, он снимал квартиру на площади Испании и много путешествовал. Он разжирел. Но сейчас у него как раз были неприятности. Муж одной итальянской дамы, с которой он путался, пригрозил вызвать его на дуэль, и он боялся, что поднимется шум и его уволят из Красного Креста. - Война - это хорошее дело, а вот мир - порядочная пакость, - говорил он. Вообще ему надоела Италия и надоел Красный Крест и хочется домой. Ради одного только стоит тут торчать - в скором времени в Италии произойдет революция, и ему хочется на нее поглядеть. - А ты, Дик, устроился довольно хорошо для члена гренадиновой гвардии. - Сплошная цепь случайностей, - сказал Дик, морща нос. - Знаешь, смешные дела творятся на свете. - Еще бы не знать... А вот куда делся бедный старый Стив? Фред Саммерс служит в польском легионе, это последние сведения о нем. - Стив, наверно, сидит в тюрьме, - сказал Дик, - где и нам следовало бы сидеть. - Зато не каждый день можно любоваться таким спектаклем. Было уже четыре часа, когда они ушли из ресторана. Они отправились к Эду, сели на подоконник и принялись пить коньяк. Они глядели на желтые и зеленые крыши города и на купола барокко, мерцающие в последних лучах солнца, вспоминали, какое потрясающее впечатление произвел на них Рим, когда они увидели его впервые, и болтали о том, что будут делать теперь, когда война кончилась. Эд Скайлер сказал, что хочет поехать на Восток в качестве газетного корреспондента, он просто не может себе представить, как он вернется в Нью-Йорк, ему необходимо побывать в Персии и в Афганистане. Этот разговор о том, что он будет делать, нагнал на Дика отчаяннейшее уныние. Он зашагал взад и вперед по выложенному плитками полу. Раздался звонок, и Скайлер вышел в прихожую. Дик услышал шепот и тихий вздрагивающий голос женщины, говорившей по-итальянски. Секунду спустя Эд втолкнул в комнату маленькую длинноносую женщину с огромными черными глазами. - Это Магда, - сказал он, - синьора Скульпи, познакомьтесь, капитан Севедж. - Они заговорили на французско-итальянском жаргоне. - По-моему, дождя не будет, - сказал Дик. - А что ты скажешь, если я раздобуду для тебя даму и мы поедем кататься и поужинаем во дворце Цезарей?.. Может быть, будет не так уж холодно. Дик вспомнил про Энн-Элизабет и позвонил в ПБВ. Девушка из Техаса была в восторге, сказала, что комитетчицы - ужасные женщины и что она назначила свидание мистеру Берроу, но постарается улизнуть. Да, если они заедут через полчаса, она будет готова. После длительной торговли между синьорой Скульпи и извозчиком они взяли довольно элегантное и древнее пароконное ландо. Энн-Элизабет поджидала их в подъезде. - Я устала от этих старых наседок, - сказала она, вскакивая в ландо. - Скажите ему, чтобы он ехал скорей, а то мистер Берроу нас поймает... Эти старые наседки приказали мне вернуться к девяти. Право же, у них хуже, чем в воскресной шкоде... Ужасно мило с вашей стороны, что вы обо мне вспомнили, капитан Севедж... Я прямо помирала от желания выйти, осмотреть город... Чудесный город, правда? Скажите, пожалуйста, а где живет папа? Солнце зашло, стало прохладно. Палаццо деи Чезари было пустынно и неприветливо, поэтому они выпили там только по рюмочке вермута и вернулись обедать в город. После обеда они пошли в "Аполло". - Ох, и достанется же мне, - сказала Энн-Элизабет. - Ну все равно! Мне хочется осмотреть город. По дороге в театр она взяла Дика под руку. - Знаете, Дик... Тут столько иностранцев, что я себя чувствую одинокой... Я рада, что со мной ходит белый... Когда я училась в Нью-Йорке, я ездила в Джерси поглядеть на стачку текстильщиков... Меня тогда интересовали такие вещи. У меня тогда было такое настроение, как теперь. И я не хочу его терять. Может быть, такое настроение бывает именно тогда, когда с человеком происходит что-нибудь интересное. Дик был чуточку пьян и очень нежен. Он стиснул ее руку и нагнулся к ней. - Злые дяди не посмеют обидеть девочку из Техаса, - заворковал он. - Вы, должно быть, думаете, что я совсем дурочка, - сказала Энн-Элизабет, внезапно переменив тон. - Но, боже ты мой, как мне быть с этим методистским обществом трезвости и нравственности? Я вовсе не хочу сказать, что мне не нравится работать в ПБВ. Как подумаешь, что маленькие детки умирают от голода... Мы выиграли войну, теперь наш долг - навести порядок в Европе, как говорит президент. Занавес поднялся, итальянцы зашикали на них со всех сторон. Энн-Элизабет затихла. Когда Дик попробовал взять ее за руку, она вырвала ее и слегка ударила его по пальцам. - Я думала, что вы уже вышли из этого возраста, - сказала она. Спектакль был не бог весть какой, и Энн-Элизабет, по понимавшая ни слова, уронила голову Дику на плечо и заснула. В антракте они пошли в буфет, и, верная данному обету, она выпила лимонаду. Когда они шли обратно в вал, неожиданно произошло замешательство. Маленький лысый итальянец в очках ринулся на Эда Скайлера с воплем: - Traditore! [Предатель! (итал.)]. - Он налетел на Эда со всего размаху, так что оба они потеряли равновесие и покатились вниз по обитым красной дорожкой ступеням, итальянец дрыгал руками и ногами, а Эд старался по мере возможности не подпускать его к себе. Дик и Энн-Элизабет, обнаружившая большую физическую силу, сгребли малютку итальянца, поставили его на ноги и заломили ему руки за спину, Синьора Скульпи, рыдая, повисла у него на шее. Это был ее супруг. Тем временем Эд поднялся на ноги, очень красный и сконфуженный. Когда наконец появились итальянские полицейские, все уже улеглось и директор театра угодливо смахивал пыль с мундира Эда. Энн-Элизабет подала итальянцу совершенно исковерканные очки, и он увел свою рыдающую супругу. С подпрыгивающими на кончике носа поломанными очками он остановился в дверях и погрозил Эду кулаком, у него был такой смешной вид, что Дик невольно расхохотался. Эд в пространных выражениях извинился перед директором, тот, по-видимому, был всецело на его стороне и объяснил полицейским в блестящих шлемах, что супруг - pazzo [сумасшедший (итал.)]. Раздался звонок, и все расселись по местам. - А вы знаток джиу-джитсу, Энн-Элизабет, - шепнул Дик, прикасаясь губами к ее уху. Их разбирал смех, они не могли больше смотреть на сцену и пошли в кафе. - Теперь все итальянцы наверняка сочтут меня трусом, если я не вызову этого несчастного идиота на дуэль. - Факт! На пистолетах с тридцати шагов... или на помидорах с пяти метров. Дик так сильно смеялся, что у пего потекли слезы. Эд начал сердиться. - Вовсе это не так смешно, - сказал он, - чертовски неприятная история... Только вздумаешь чуточку развлечься - непременно сделаешь кого-нибудь несчастным... Бедная Магда... Для нее это трагедия... Мисс Троит, вы, надеюсь, простите мне этот идиотский спектакль? Эд встал и ушел домой. - Что же, собственно, произошло, Дик? - спросила Энн-Элизабет, когда они вышли на улицу и побрели по направлению к общежитию ПБВ. - Кажется, синьор супруг приревновал Эда к Магде, а может быть, это просто шантаж... Бедняга Эд здорово расстроился. - Тут делаются вещи, которых у нас в Америке никто бы себе не позволил... Прямо удивительно! - Ну, Эд всюду попадает в беду... У него на это особенный талант. - По-моему, война и европейские нравы и тому подобные вещи тлетворно влияют на нравственность... Я никогда не была ханжой, но, помилуйте, я была просто поражена, когда мистер Берроу в первый же день, как мы приехали, пригласил меня к себе в гостиницу". А я всего-то три-четыре раза говорила с ним на пароходе. В Америке он бы этого себе никогда ни при каких обстоятельствах не позволил. Дик испытующе поглядел на Энн-Элизабет. - С волками жить, - сказал он и скорчил смешную гримасу. Она рассмеялась и пристально поглядела ему в глаза, словно пытаясь разгадать смысл его слов. - Ну что ж, как видно, такова жизнь, - сказала она. - В темном подъезде он попробовал поцеловать ее взасос, но она только слегка клюнула его в губы и покачала головой. Потом взяла его руку, крепко стиснула ее и сказала: - Будемте друзьями. Дик пошел домой, у него кружилась голова от благоухания ее светлых волос. Дику пришлось пробыть в Риме три-четыре дня. Президента ждали к третьему января и держали наготове нескольких курьеров. Тем временем ему совершенно нечего было делать, и он круглый день бродил по городу, слушая, как оркестры разучивают "Звездное знамя", и глядя, как вывешиваются флаги и сколачиваются трибуны. Первого января был неприсутственный день. Дик, Эд, мистер Берроу и Энн-Элизабет наняли автомобиль и поехали на виллу Адриана, а потом в Тиволи завтракать. Моросил мелкий дождик, и шоссе утопало в грязи. Энн-Элизабет сказала, что холмистая, зимняя, желтая и коричневая Кампанья напоминает ей родные места. Они ели fritto misto и выпили много чудесного золотистого фраскати в ресторане над водопадом. Эд и мистер Берроу столковались насчет Римской империи и искусства жить, известного древним. Дику показалось, что Энн-Элизабет флиртует с мистером Берроу. Его злило, что она позволила тому пододвинуть к ней свое кресло, когда они пили кофе на террасе над полной водяной пыли пропастью. Дик пил кофе и не произносил ни слова. Допив кофе, Энн-Элизабет вскочила и сказала, что она хочет пойти вон в тот маленький круглый храм на холме напротив - он похож на старинную гравюру. Эд сказал, что после завтрака трудно спускаться по такой крутой тропинке. Мистер Берроу сказал без всякого энтузиазма, что он... э-э... пойдет. Энн-Элизабет побежала по мостику и вниз по тропинке, Дик за ней, спотыкаясь и скользя по разрыхленному песку и лужам. Когда они добрались донизу, в лицо им дохнул сырой и холодный туман. Водопад грохотал прямо над их головами, оглушая их. Дик оглянулся, не идет ли мистер Берроу. - Он, должно быть, вернулся, - крикнул он, пытаясь перекричать шум водопада. - Ненавижу тяжелых на подъем людей, - закричала Энн-Элизабет. Она схватила его за руку. - Побежимте наверх к храму. Они добрались до храма задыхаясь. По ту сторону пропасти они увидели Эда и мистера Берроу, спокойно сидевших на террасе. Энн-Элизабет показала им нос и помахала рукой. - Правда, замечательно? - захлебываясь, проговорила она. - Знаете, я просто влюблена в руины и живописный пейзажи... Я бы хотела объездить всю Италию и все осмотреть. Куда бы сейчас пойти?.. Только не к ним, я не желаю больше слушать про Римскую империю. - Можно в Неми... Знаете, на то озеро, где плавали галеры Калигулы... Но пешком, я думаю, нам туда не добраться. - А если мы возьмем автомобиль, они за нами увяжутся. Нет, пойдем пешком. - Дождь, промокнем. - Ну так что ж? Не станем же мы от него удирать. По тропинке они поднялись на холмы, возвышавшиеся над городом, и очутились среди влажных лужаек и дубовых лесов. Кампанья лежала под ними, светло-коричневая, среди крыш Тиволи восклицательными знаками торчали черные кипарисы. Был дождливый, пахнущий весной полдень. Они видели, как дождь темно-серыми и белесыми пеленами плыл над Кампаньей. Под их ногами цвели маленькие ярко-красные цикламены. Энн-Элизабет срывала их и все время заставляла его нюхать. Ее щеки раскраснелись, волосы растрепались, она была до того счастлива, что не могла идти спокойно и все время прыгала и пускалась вскачь. Легкий дождик обрызгал их и прилепил ей волосы ко лбу. Потом внезапно выглянуло холодное солнышко. Они сели на корне большого бука и стали смотреть на продолговатые красно-коричневые острые почки, сверкавшие на фоне неба. Их ноздри были полны запаха маленьких цикламенов. Дику было душно от подъема в гору, и влажного кустарника, и выпитого вина, и запаха маленьких цикламенов. Он повернулся и посмотрел ей в глаза. - Ну, - сказал он. Она схватила его за уши и стала целовать. - Скажи, что ты меня любишь, - твердила она сдавленным голосом. Он чувствовал запах ее светлых волос, и теплого тела, и приторных маленьких цикламенов. Он поставил ее на ноги, и прижал к себе, и поцеловал в губы, их языки встретились. Сквозь пролом в изгороди он потащил ее на соседнюю поляну. Земля была слишком сырая. По другую сторону поляны стояла маленькая хижина, сложенная из хвороста. Они пошли к ней спотыкаясь, обняв друг друга за талию, их напряженные бедра терлись друг о друга. Хижина была вся засыпана сухим маисовым зерном. Они лежали, извиваясь, на сухом, хрустящем маисовом зерне. Она лежала, закрыв глаза, плотно сжав губы. Он подложил ей одну руку под голову, а другой пытался снять с нее платье, что-то треснуло под его рукой. Она начала отталкивать его. - Нет-нет, Дик, не здесь... Надо идти. - Дорогая девочка... я должен... ты такая чудная. Она вырвалась и выбежала из хижины. Он сел на пол, ненавидя ее, стряхивая с кителя сухие стебельки. Шел сильный дождь. - Идем обратно, Дик, я тебя ужасно люблю, только не надо было рвать мне панталоны... Ах, какой ты, право. - Она засмеялась. - Что начато, то надо кончить, - сказал Дик. - Ах, женщины - ужасные созданья... За исключением проституток... Там хоть знаешь, с чем имеешь дело. Она подошла и поцеловала его. - Бедный мальчик... он такой бука. Мне ужасно жалко... Я буду спать с тобой. Дик... Я тебе обещаю. Понимаешь, это очень трудно... Мы найдем в Риме комнату. - Ты девушка? - Его голос звучал напряженно и резко. Она кивнула. - Смешно, правда?.. В военное время... Вы, мужчины, рисковали жизнью. Я думаю, я могу рискнуть этой мелочью. - Я, пожалуй, попрошу ключи у Эда. Он, кажется, едет завтра в Неаполь. - А ты меня действительно любишь, Дик? - Ну конечно... Оттого-то я себя и чувствую так скверно... Любить - это так дивно. - Вероятно... Ах, я бы хотела умереть. Они поползли вниз по холму под ливнем, который постепенно перешел в мелкий холодный дождик. Дик устал и промок, капли дождя текли ему за воротник. Энн-Элизабет бросила свой букетик цикламенов. Когда они вернулись в ресторан, хозяин сообщил им, что те двое пошли на виллу д'Эсте, но сказали, что скоро вернутся. Они выпили горячего рому с водой и попытались обсушиться на кухне у жаровни с угольями. - Мы точно две захлебнувшиеся крысы, - хихикнула Энн-Элизабет. Дик проворчал: - Два круглых идиота. Когда вернулись Эд и мистер Берроу, они уже согрелись, но нее еще были мокры. Дику сразу стало легче, когда он ввязался в спор с Берроу, который утверждал, что если бы правящие классы современности могли так глубоко постичь искусство жить, как его постигали средневековые итальянцы, то он не был бы социалистом. - А я и не думала, что вы социалист, - перебила его Энн-Элизабет. - Я лично, во всяком случае, не социалистка, вспомните, как вели себя немецкие социалисты во время войны, а теперь они хнычут и говорят, что они с самого начала хотели мира. - Можно... соч... сочетать социалистические убеждения с верой в нашего президента и... э-э... в демократию, - залопотал Берроу, подбираясь к ней поближе. - Мы еще с вами об этом поговорим подробно, Энн-Элизабет. Дик заметил, что он пучит глаза, глядя на нее. Как видно, он на нее напирает, сказал он себе. Когда они уселись в автомобиль, он даже не посмотрел, сел ли Берроу подле нее или нет. До Рима все время шел дождь. В течение следующих трех дней в Риме только и было разговоров, что о визите президента Вильсона. Дик получал пригласительные билеты на всевозможные официальные приемы, выслушал множество речей на итальянском, французском и английском языках, видел множество цилиндров и орденов, множество раз козырял, и у него ныла спина от вечного стояния навытяжку. На римском Форуме он стоял совсем близко к группе, окружавшей президента, и слышал, как коренастый черноусый мужчина говорил, указывая на развалины храма Ромула, жестко выговаривая английские слова: - Все, что вы здесь видите, имеет близкое касательство к событиям великой войны. Наступила тишина, сановники, стоявшие поодаль, навострили уши, чтобы услышать ответ мистера Вильсона. - Это верно, - ответил мистер Вильсон размеренным голосом, - и мы должны рассматривать эти развалины не как мертвые камни, но как бессмертные символы. - Одобрительный шепот пробежал по окружающей его толпе. Итальянец заговорил несколько громче. Все цилиндры наклонились под одним углом. Садовники ожидали ответа итальянца. - Америка, - сказал он с легким поклоном, - владеет еще более великим сокровищем, но оно скрыто в ваших сердцах. Цилиндр мистера Вильсона возвышался очень прямо и неподвижно на фоне изъеденных временем колонн и бесконечных рядов тесаного камня. - Да, - ответил мистер Вильсон, - более всего американцы гордятся тем, что им удалось на деле проявить ту необъятную любовь к человечеству, которая заложена в их сердцах. Пока президент говорил, Дик сумел разглядеть его лицо из-за петушиных перьев каких-то итальянских генералов. Это было серое, каменное, холодное лицо, все в глубоких бороздах, как эти рифленые колонны, очень длинное под цилиндром. Легкая улыбка в углах рта казалась пририсованной впоследствии. Вся группа прошла дальше, и слова перестали быть слышны. Вечером в пять часов, встретившись с Энн-Элизабет в квартире Эда, он должен был рассказать ей все подробно про официальные приемы. Он сказал, что он ничего не видел, кроме золотого изображения волчицы, кормящей грудью Ромула и Рема, в Капитолии, где президенту подносили римское гражданство, а потом - его лицо на Форуме. - Страшное лицо! Клянусь богом, это лицо пресмыкающегося, не теплокровного существа, а, может быть, лицо одного из государственных мужей древнего Рима с гробницы на Via Appia... Знаешь, кто мы такие, Энн-Элизабет? Мы - римляне двадцатого века. - Он засмеялся. - А я всегда хотел быть греком. Энн-Элизабет, страстная поклонница Вильсона, сначала рассердилась на него. Он нервничал и был возбужден и все говорил и говорил без конца. На этот раз она нарушила свой обет и выпила вместе с ним горячего рому, так как в комнате было ужасно холодно. Выглядывая из окна, они видели при свете уличных фонарей угол Испанской лестницы и колышущиеся, ползущие взад и вперед толпы. - Ей-богу, Энн-Элизабет, прямо страшно подумать... Ты не знаешь, что чувствует народ - народ, молящийся за него в крестьянских хижинах... Ах, мы ничего не знаем и топчем их ногами... Разгром Коринфа... Они думают, что он даст им мир, вернет им их уютный, довоенный быт. От всех этих речей прямо тошнит... О господи, дай нам остаться людьми, покуда сил хватит... не иметь глаз пресмыкающегося, и каменного лица, и чернил в жилах вместо крови... Будь я проклят, я не хочу быть римлянином. - Я знаю, что ты хочешь сказать, - сказала Энн-Элизабет, ероша его волосы. - Ты художник, Дик, и я тебя очень люблю. Ты мой поэт, Дик. - Ну их всех к черту, - сказал Дик и обнял ее. Несмотря на выпитый ром, Дик, раздеваясь, очень нервничал. Она задрожала, когда он лег в кровать рядом с ней. Все прошло гладко, только она потеряла довольно много крови, и они не получили особенного удовольствия. Потом, за ужином, они не знали о чем говорить. Она рано ушла домой, и Дик понуро бродил по улицам среди возбужденных толп, и флагов, и иллюминаций, и мундиров. Корсо было полно народу, Дик зашел в кафе, и там его приветствовала компания итальянских офицеров, во что бы то ни стало желавшая угостить его. Один из них, молодой человек с оливковым цветом лица и очень дядиными черными ресницами, по имени Карло Хугобуони, особенно подружился с ним, все время угощал его и водил по всем столикам, представляя своим знакомым в качестве il capitan Salvaggio Ricardo [капитан Спаситель (итал.)]. Было сплошное asti spumante [шипучее вино (итал.)], и Evviva gli americani [да здравствуют американцы (итал.)], и Италия irredenta [неосвобожденная (итал.)] (*90), и мистер Вильсон, спасший civilta [цивилизация (итал.)], и Evviva la pace [да здравствует мир (итал.)] и в конце концов Дика повели к bella ragazza [красотки (итал.)]. К величайшему удовольствию Дика, в том доме, куда его привели, все барышни были заняты, и ему удалось улизнуть к себе в гостиницу и лечь в постель. Когда он утром спустился вниз, чтобы выпить кофе, Карло уже ждал его в вестибюле. Карло казался очень сонным, он до шести утра не мог найти себе ragazza, но в данный момент он в полном распоряжении своего caro amico [дорогой друг (итал.)] и желает показать ему город. Как Дик ни старался отвязаться от него, не оскорбляя его самолюбия, тот весь день ходил за ним по пятам. Он ждал Дика, покуда тот ходил к военному атташе за бумагами, завтракал с ним и Эдом Скайлером, в конце концов Эду удалось отшить его, и Дик поспешил на квартиру к Эду, чтобы встретиться с Энн-Элизабет. Эд вел себя очень курьезно: он сказал, что, поскольку он потерял Магду, ему дома все равно нечего делать и он рад, если Дик использует его квартиру для амурных целей. Засим он крепко взял Карло под руку и потащил его в кафе. Дик и Энн-Элизабет были очень нежны и спокойны. Это было их последнее свидание. Дик вечером уезжал в Париж, а Энн-Элизабет со дня на день ожидала командировки в Константинополь. Дик обещал как-нибудь вырваться на несколько дней и приехать к ней туда. Вечером Энн-Элизабет пошла на вокзал провожать его. На вокзале его уже ждал Карло с огромной, завернутой в серебряную бумагу колбасой и бутылкой кьянти. Ехавший с Диком сержант принес депеши, так что Дику оставалось только сесть в поезд. Он не мог придумать никакого разговора и вздохнул облегченно, когда поезд тронулся. Как только он отрапортовал полковнику Эджкомбу, его послали в Варшаву. В Германии все поезда опаздывали, люди были смертельно бледны, и повсюду шли разговоры о большевистском восстании. Дик расхаживал по заснеженной платформе, топая ногами, чтобы согреться, во время бесконечно долгой остановки на какой-то станции в Восточной Пруссии, как вдруг он столкнулся лицом к лицу с Фредом Саммерсом. Фред сопровождал продовольственный вагон Красного Креста и предложил Дику проехать вместе с ним несколько перегонов. Дик взял свой портфель и перебрался к нему. В служебном отделении, где обитал Фред, были керосиновая печь, койка и большой запас вина, коньяка и шоколада Бейкера. Они весь день болтали под стук поезда, медленно ползшего по бесконечной серой оледенелой равнине. - Это не мир, - говорил Фред Саммерс, - это гнусное убийство. Господи, ты бы поглядел на погромы! Дик хохотал и хохотал. - Честное слово, до чего мне приятно слушать тебя, Фред, старый негодяй... Я чувствую себя как в добрые старые времена гренадиновой гвардии. - Да, это было здорово, - сказал Фред. - Тут все дьявольски скверно, не до смеху. Люди дохнут от голода и сходят с ума. - Ты очень умно поступил, что не пошел в офицеры... Приходится быть чертовски осторожным - того не скажи, этого не сделай, где же тут развлекаться. - Да уж, тебя я не рассчитывал увидеть в чине капитана. - G'est la guerre, - сказал Дик. Они пили и болтали, и пили так много, что Дик еле добрался с портфелем до своего купе. Когда поезд остановился у перрона Варшавского вокзала, Фред подбежал к Дику и сунул ему несколько плиток шоколаду. - Вот тебе моя посильная лепта, Дик, - сказал он. - Замечательная штука для couch er avec. Нет такой женщины в Варшаве, которая не согласится coucher с тобой за плитку шоколада. Вернувшись в Париж, Дик пошел с полковником Эджкомбом в гости к мисс Стоддард. У нее была изящная гостиная, с высоким потолком, с итальянскими панелями на стенах, с желтыми и оранжевыми камчатными портьерами, сквозь тяжелые кружевные занавески, висевшие на окнах, были видны лиловые ветки деревьев набережной, зеленая Сена и высокое каменное кружево свода Нотр-Дам. - Какую чудесную оправу вы для себя создали, мисс Стоддард, - сказал полковник Эджкомб, - и, простите мне этот комплимент, жемчужина достойна оправы. - Да, это хорошие старинные комнаты, - сказала мисс Стоддард, - старинным домам нужно только дать возможность проявить себя. - Она повернулась к Дику: - Молодой человек, чем это вы околдовали Роббинса в тот вечер, когда мы вместе обедали? Он просто бредит вами - какой вы удивительно умный. Дик вспыхнул. - Мы после обеда распили с ним бутылку замечательного шотландского виски... Вероятно, этим я его в околдовал. - Придется мне последить за вами... Не доверяю я этим умным молодым людям. Они пили чай у старинной кованой круглой печки. Пришли какой-то жирный майор и длиннолицый инженер из "Стандард-ойл", по фамилии Расмуссен, а попозже - некая мисс Хэтчинс, очень стройная и элегантная, в форменном платье Красного Креста. Говорили о Шартре, и разоренных областях, и о том энтузиазме, с которым народ повсюду встречает мистера Вильсона, и отчего Клемансо постоянно носит серые нитяные перчатки. Мисс Хэтчинс сказала, что это потому, что у него не пальцы, а когти, оттого его и прозвали тигром. Мисс Стоддард отвела Дика к окну. - Я слышала, вы только что приехали из Рима, капитан Севедж... Я за время войны часто бывала в Риме... Расскажите мне, что вы видели... Расскажите мне обо всем... Я люблю Рим больше всех городов на свете. - Вам нравится Тиволи? - Ну еще бы! Но Тиволи, пожалуй, слишком захватан туристами, не правда ли? Дик рассказал ей про драку в "Аполло", не называя имени Эда, и очень рассмешил ее. Они премило болтали в окопной нише, глядя, как вдоль реки загораются зеленоватым светом уличные фонари. Дик гадал, сколько ей может быть лет, la femme de trente aus [тридцатилетняя женщина (франц.)]. Уходя, он и полковник Эджкомб столкнулись в передней с мистером Мурхаузом. Он сердечно пожал руку Дику, сказал, что рад видеть его, и пригласил к себе как-нибудь вечером, он живет в "Крийоне", и у пего бывают интересные люди. На Дика этот визит произвел прекрасное впечатление. А он-то думал, что ему будет скучно! Он стал размышлять о том, что пора бы ему уже бросить военную службу, и по дороге в канцелярию, где их еще ждали кое-какие дела, спросил полковника, какие шаги ему следует предпринять, чтобы уйти из армии. Дело в том, что он рассчитывает получить подходящую службу в Париже, - Ну что ж, если вы ищете места, то Мурхауз для вас самый подходящий человек... Он, кажется, связан с рекламным отделом "Стандард-ойл"... Вы видите себя в роли консультанта по социальным вопросам, Севедж? - Полковник рассмеялся. - Я должен заботиться о моей матери, - сказал Дик серьезным тоном. В канцелярии Дик нашел два письма. Одно был