. Еврей привел к нему раба и приказал тому обнажить руку. Рука была точной копией правой руки кагана. - Оставь его, - сказал каган. - Оставь и действуй дальше. Ты на правильном пути. И вот были разосланы гонцы по всему хазарскому царству, и через три месяца еврей привел к кагану юношу, ступни которого были совершенно такими же, как ступни кагана. Потом нашли Два колена, одно ухо и плечо- все точно как у кагана. Мало-помалу при дворе собралось много юношей, среди них были и солдаты, и рабы, и веревочники, евреи, греки, хазары, арабы, которые - если от каждого взять определенную часть тела или член - могли бы составить молодого кагана, как две капли воды похожего на того, который правил в Итиле. Не хватало только головы. Ее никак не могли найти. И вот наступил день, когда каган вызвал к себе еврея и потребовал голову - его или кагана. Еврей нисколько не испугался, и каган, удивленный, спросил почему. - Причина в том, что я испугался еще год назад, а не сегодня. Год назад я нашел и голову. Уже несколько месяцев я храню ее здесь, при дворе, но не решаюсь показать. Каган приказал показать голову, и еврей привел к нему девушку. Она была молода и красива, а ее голова настолько была похожа на голову кагана, что могла бы служить ее отражением. Если бы кто-то увидел ее в зеркале, то решил бы, что видит кагана, только более молодого. Тогда каган приказал привести всех собранных и велел еврею сделать из них еще одного кагана. Пока расползались оставшиеся в живых калеки, части тела которых были использованы для создания второго кагана, еврей написал на лбу нового существа какие-то слова, и молодой наследник поднялся с постели кагана. Теперь его нужно было испытать, и еврей послал его в покои возлюбленной кагана, принцессы Атех. Наутро принцесса велела передать настоящему кагану следующие слова: - Тот, кто был прислан вчера вечером ко мне на ложе, обрезан, а ты нет. Значит, или он не каган, а кто-то другой, или каган перешел к евреям, совершил обрезание и стал кем-то другим. Итак, реши, что же случилось. Каган тогда спросил еврея, что может значить это различие. Тот отвечал: - Да ведь различия не будет, как только ты сам совершишь обрезание. Каган не знал, на что решиться, и снова спросил совета у принцессы Атех. Она отвела его в подвалы своего дворца и показала двойника. По ее приказу он был закован в цепи и брошен за решетку. Но цепи он сумел разорвать и сотрясал решетку с невероятной силой. За одну ночь он так вырос, что настоящий, необрезанный каган казался рядом с ним ребенком. - Хочешь, я выпущу его? - спросила принцесса. Тут каган до того перепугался, что приказал убить обрезанного кагана. Принцесса Атех плюнула великану в лоб, и он упал мертвым. Тогда каган обратился душой к грекам, заключил с ними новый союз и назвал их веру своей. КИРИЛЛ (Константин Солунский, или Константин Философ, 826 или 827-869) - православный святой, греческий участник хазарской полемики, один из основателей славянской письменности... Даубманус приводит такой рассказ о возникновении славянской азбуки. Язык варваров никак не хотел поддаваться укрощению. Както, быстрой трехнедельной осенью, сидели братья в келье и тщетно пытались написать письмена, которые позже получат название кириллицы. Работа не клеилась. Из кельи была прекрасно видна середина октября, и в ней тишина длиной в час ходьбы и шириной в два. Тут Мефодий обратил внимание брата на четыре глиняных кувшина, которые стояли на окне их кельи, но не внутри, а снаружи, по ту сторону решетки. - Если бы дверь была на засове, как бы ты добрался до этих кувшинов? - спросил он. Константин разбил один кувшин, черепок за черепком перенес сквозь решетку в келью и собрал по кусочкам, склеив его собственной слюной и глиной с пола под своими ногами. То же самое они сделали и со славянским языком - разбили его на куски, перенесли их через решетку кириллицы в свои уста и склеили осколки собственной слюной и греческой глиной под своими ногами... В тот же год к византийскому императору Михаилу III прибыло посольство от хазарского кагана, который просил направить к нему из Царьграда человека, способного объяснить основы христианского учения. Император обратился за советом к Фотию, которого звал "хазарским лицом". Этот шаг был двусмысленным, однако Фотий к просьбе отнесся серьезно и порекомендовал своего подопечного и ученика Константина Философа, который, как и его брат Мефодий, отправился со своей второй дипломатической миссией, названной хазарской. СЕВАСТ НИКОН (XVII век) - существует предание, что одно время под этим именем на Балканах, на берегу Моравы в Овчарском ущелье, жил Сатана. Он был необыкновенно мирным, всех людей окликал их собственным именем и зарабатывал себе на жизнь в монастыре Николья, где был старшим писарем. Где бы он ни сел, после него оставался отпечаток двух лиц, а вместо хвоста у него был нос. Он утверждал, что в прошлой жизни был дьяволом в еврейском аду и служил Велиалу и Гаваре, хоронил взрослых на чердаках синагог, и однажды осенью, когда птичий помет был ядовитым и прожигал листья и траву, на которые попадал, Севаст нанял человека, чтобы тот его убил. Таким способом он мог перешагнуть из еврейского в христианский ад и затем в новой жизни служить Сатане. По другим слухам, он и не умирал, а дал однажды собаке лизнуть немного своей крови, вошел в могилу какого-то турка, схватил его за уши, содрал с него кожу и натянул ее на себя. Поэтому из его прекрасных турецких глаз выглядывали козьи глаза... Одевался он богато, и ему прекрасно удавалась церковная настенная живопись, а этот дар, как говорит предание, дал ему архангел Гавриил. В церквах Овчарского ущелья на его фресках остались записи, которые, если читать их в определенной последовательности от фрески к фреске, от монастыря до монастыря, содержат послание. И его можно складывать до тех пор, пока будут существовать эти фрески. Это послание Никон составил для себя самого, когда через триста лет он опять вернется из смерти в мир живых, потому что демоны, как он говорил, не помнят ничего из предыдущей жизни и должны позаботиться о себе загодя. Первое время, только начав заниматься живописью, он и не был особо удачливым художником. Работал он левой рукой, фрески его были красивыми, но их невозможно было запомнить, они как бы исчезали со стен, как только на них переставали смотреть. Как-то утром Севаст в отчаянии сидел перед своими красками. Вдруг он почувствовал, как новая, другая тишина вплыла в его молчание и разбила его. Рядом молчал еще кто-то, но молчал не на его языке. Тогда Никон начал молить архангела Гавриила, чтобы тот удостоил его милости красок... В августе 1670 года, накануне Дня семи святых эфесских мучеников, когда кончается запрет есть оленину, Никон Севаст сказал: - Один из верных путей в истинное будущее (а есть ведь и ложное будущее) - это идти в том направлении, в котором растет твой страх. И отправился на охоту. С ним был и один монах, Теоктист Никольски, который ему в монастыре помогал переписывать книги. Эта охота вошла в историю, вероятно, благодаря записям Теоктиста... Тут явился Никону архангел Гавриил в облике оленя, иными словами, обращенный в душу Никона Севаста. А говоря еще точнее: архангел принеся душу Никону в подарок. Таким образом, Никон в тот день охотился и поймал собственную душу и заговорил с ней. - Глубока твоя глубина и велика твоя слава, помоги мне восхвалять тебя в красках! - вскричал Севаст, обращаясь к архангелу, или к оленю, или к собственной душе, короче к тому, что там было. - Я хочу нарисовать ночь между субботой и воскресеньем, а на ней твою самую прекрасную икону, чтобы на тебя молились и в других местах, не видя ее! Тогда архангел Гавриил сказал: - Пробидев поташта се озлобити...- и монах понял, что архангел говорит, пропуская существительные. Потому что существительное - для Бога, а глаголы для человека. На это иконописец ответил: - Как же мне работать правой, когда я левша? - Но оленя уже не было перед ним, и монах тогда спросил Никона: - Что это было? А тот совершенно спокойно ответил: - Ничего особенного, это все временное, я здесь просто на пути в Царьград... А потом добавил: - Человека сдвинешь с места, где он лежал, а там черви, букашки, прозрачные, как драгоценности, плесень... И радость охватила его всего, как болезнь, он переложил свою кисть из левой руки в правую и начал писать. Краски потекли из него, как молоко, и он едва успевал их класть... Он кормил и исцелял красками, расписывая все вокруг: дверные косяки и зеркала, курятники и тыквы, золотые монеты и башмаки. На копытах своего коня он нарисовал четырех евангелистов - Матфея, Марка, Луку и Иоанна, на ногтях своих рук - десять божьих заповедей, на ведре у колодца - Марию Египетскую, на ставнях - одну и другую Еву (первую Еву - Лилит и вторую-Адамову). Он писал на обглоданных костях, на зубах, своих и чужих, на вывернутых карманах, на шапках, на потолках. На живых черепахах он написал лики двенадцати апостолов, выпустил их в лес, и они расползлись. Тишина стояла в ночах, как в покоях, он выбирал любой, входил, зажигал за доской огонь и писал икону-диптих. На этой иконе он изобразил, как архангелы Гавриил и Михаил через ночь передают друг другу из одного дня в другой душу грешницы, при этом Михаил стоял во вторнике, а Гавриил в среде. Ноги их упирались в написанные названия этих дней, и из ступней сочилась кровь, потому что верхушки букв были заостренными. Работы Никона Севаста зимой, в отсвете снежной белизны, казались лучше, чем летом, на солнце. Была в них тогда какая-то горечь, будто они написаны в полутьме, были какие-то улыбки на лицах, которые в апреле гасли и исчезали до первого снега... Его новые иконы и фрески запоминались на всю жизнь; монахи со всей округи и живописцы из всех монастырей Овчарского ущелья собирались в Николье, будто их кто созвал, смотреть на краски Никона. Монастыри начали наперебой зазывать его к себе, его икона приносила столько же, сколько и виноградник, а фреска на стене стала такой же быстрой, как конь... Однажды Никон задумался и сказал себе: - Раз я, левша, так рисую правой, как бы я мог рисовать левой! - и переложил кисть в левую руку... Эта весть сразу разнеслась по монастырям, и все ужаснулись, уверенные, что Никон Севаст опять вернулся к Сатане и будет наказан. Во всяком случае, уши его стали опять острыми как нож, так что говорили - его ухом можно кусок хлеба отрезать. Но его мастерство осталось таким же, левой он писал так же, как и правой, ничего не изменилось, заклятие архангела не сбылось. Вскоре после этого и другие, более старые живописцы и иконописцы, один за другим, будто отчаливая от пристани и выгребая на большую воду, начали писать все лучше и лучше и приближаться в своем умении к Никону Севасту, который раньше был для них недостижимым образцом. Так озарились и обновились стены всех монастырей ущелья, и Никон вернулся на то же место, с которого он начал движение от левой к правой руке. И тогда он понял, какому наказанию подвергнут. Не выдержав этого, он сказал: - Зачем мне быть таким же иконописцем, как остальные? Теперь каждый может писать как я... И он навсегда бросил свои кисти и никогда больше ничего не расписал. Даже яйца. Выплакал все краски из глаз в монастырскую ступку для красок и со своим помощником Теоктистом ушел из Николья, оставляя за собой след пятого копыта. На прощанье сказал: - Знаю я в Царьграде одного важного господина, у которого чуб толст, как конский хвост, он нас наймет писарями. И назвал имя. Имя это было: кир Аврам Бранкович *. Д-р ИСАИЛО СУК (15.III.1930-2.Х.1982) - археолог, арабист, профессор университета в Нови-Саде, проснулся апрельским утром 1982 года с волосами под подушкой и легкой болью во рту. Ему мешало что-то твердое и зубчатое. Он засунул в рот два пальца, как будто полез в карман за расческой, и вынул изо рта ключ. Маленький ключ с золотой головкой. Человеческие мысли и сны имеют свои ороговевшие, непроницаемые внешние части, которые, как кожура, защищают мягкую сердцевину от повреждений, - так думал д-р Сук, лежа в постели и глядя на ключ. Вместе с тем мысли при соприкосновении со словами точно так же быстро гаснут, как слова при соприкосновении с мыслями. Нам остается только то, что сможет пережить это взаимное убийство. Короче говоря, д-р Сук хлопал глазами, мохнатыми, как мошонка, и ничего не мог понять. Главным образом его удивляло не то, откуда у него во рту ключ. Его удивляло другое. По его оценке, ключу этому было не менее тысячи лет, а заключения профессора Сука в области археологии обычно принимались безоговорочно. Научный авторитет профессора Сука был непререкаемым. Он сунул ключик в карман брюк и принялся грызть ус. Стоило ему утром погрызть ус, как в его памяти сразу всплывало, что он накануне ел на ужин. Например, сейчас он сразу же вспомнил, что это были тушеные овощи и печенка с луком. Правда, усы иногда при этом вдруг начинали пахнуть, например, устрицами с лимоном или еще чем-нибудь таким, что д-р Сук никогда бы не взял в рот. Тогда д-р Исайло начинал вспоминать, с кем он накануне в постели обменивался впечатлениями об ужине. Вот так этим утром он добрался до Джельсомины Мохоровичич... В настоящий момент он находился в столице, где всегда наведывался в родительский дом. Здесь тридцать лет назад профессор Сук начал свои исследования, которые уводили его все дальше и дальше от этого дома, и он невольно чувствовал, что путь его закончится далеко, не здесь, в каком-то краю, где стоят холмы, поросшие соснами, напоминающие разломанный хлеб с черной коркой, И все же его археологические исследования и открытия в области арабистики, и особенно труды о хазарах, древнем народе, который давно исчез с арены мировых событий, оставив истории изречение, что и у души есть скелет и этот скелет - воспоминания, попрежнему оставались связаны с этим домом. Дом когда-то принадлежал его левоногой бабке, в которую и он родился левшой. Сейчас здесь, в доме его матери, госпожи Анастасии Сук, на почетных местах расставлены книги д-ра Сука, переплетенные в мех от старых шуб, они пахнут смородиной, и читают их с помощью особых очков, которыми госпожа Анастасия пользуется только в торжественных случаях... В то время, когда профессор Сук стоял на пороге третьего десятилетия своих исследований, когда глаза его стали быстрыми, а губы медленнее ушных раковин, когда его книгами начали все чаще пользоваться в археологии и ориенталистике, у него появилась еще одна причина наведываться в столицу. Однажды утром здесь, в большом здании, пышном, как слоеный торт, в шляпу, из которой позже вытаскивают записки, было опущено и имя д-ра Исайло Сука. Правда, ни в тот раз, ни позже оно не было вытащено, однако д-р Сук регулярно получает приглашения на заседания в этом здании. Он приезжает на эти заседания со вчерашней улыбкой, растянутой на губах, как паутина, и теряется в коридорах здания, в круговых коридорах, идя по которым, однако, никогда нельзя прийти на место, с которого ты начал движение. Он подумал, что это здание похоже на книгу, написанную на незнакомом языке, которым он еще не овладел, его коридоры - на фразы чужого языка, а комнаты - на иностранные слова, которых он никогда не слышал. И он нисколько не был удивлен, когда ему однажды сообщили, что в одной из комнат на первом этаже, где пахнет раскаленными замочными скважинами, он должен быть подвергнут обязательному здесь экзамену. На втором этаже, где вытаскивались свернутые трубочкой бумажки, авторитет его книг был бесспорным, однако этажом ниже в этом же самом здании он чувствовал себя коротконогим, будто штанины его брюк постоянно удлиняются. Здесь болтался народ, подчиненный тем, что были выше, на втором этаже, но здесь его книги не принимались во внимание, и он ежегодно подвергался экзамену, причем предварительно тщательно проверялось, кто он такой. После экзамена, правда, д-ру Суку не сообщили оценку, которая, конечно же, была где-то зафиксирована, однако председатель экзаменационной комиссии весьма похвально отозвался о профессиональных данных кандидата. В тот день д-р Сук с большим облегчением отправился после экзамена к матери. Она, как и обычно, отвела его в столовую и здесь, закрыв глаза, показала ему прижатую к груди новейшую работу д-ра Сука с авторским посвящением. Из учтивости он взглянул на книгу, украшенную собственным автографом, а потом мать, как всегда, усадила его на табуретку в углу комнаты... С завидной точностью она рассказала сыну, что профессор Сук установил: ключи, найденные в одном глиняном сосуде в Крыму, вместо головки имели серебряные, медные или золотые имитации монет, встречавшиеся у варваров. Всего было найдено 135 ключей (д-р Сук считал, что их было до десяти тысяч в одном сосуде), и на каждом он нашел по одному маленькому значку или букве. Сначала он подумал, что это знак мастера или что-нибудь в этом роде, но потом заметил, что на монетах большей стоимости оттиснута другая буква. На серебряных монетах была третья буква, а на золотых, как он предполагал, четвертая, хотя не было найдено ни одного ключа с золотой головкой. И потом он пришел к гениальному выводу (на этом важном месте мать попросила его не вертеться и не прерывать ее вопросами): он распределил монеты по стоимости и прочитал зашифрованную запись или послание, которое возникнет, если буквы на монетах сложить в одно целое. Эта надпись была: "ATE", и недоставало только одной буквы (той самой, с золотой монеты, которая не была найдена). Д-р Сук предположил, что эта недостающая буква могла быть одной из священных букв еврейского алфавита, возможно это была буква "X", четвертая буква божественного имени... А ключ, который ее носит, предвещает смерть. Тем временем, каждую вторую весну, имя д-ра Сука опять оказывалось в той самой шляпе за дверями, пахнущими раскаленными замочными скважинами. Его об этом не оповещали, и он никогда не знал исхода... Экзамены теперь проводились все чаще, и на председательском месте всегда сидел кто-то новый. У д-ра Сука была одна студентка, которая очень рано облысела, но по ночам собака лизала ей темя, отчего у нее на голове выросла густая пестрая шерсть. Она была такой толстой, что не могла снять с пальцев свои перстни, и носила брови в форме маленьких рыбьих скелетов, а вместо шапки - шерстяной чулок. Спала она на своих зеркалах и гребнях и, разыскивая в снах своего маленького сына, свистела, отчего он, лежа рядом с ней, не мог спать. Сейчас она экзаменовала д-ра Сука, а ребенок сидел рядом, невыспавшийся и лысый. Чтобы как можно скорее разделаться с экзаменом, по ходу дела он отвечал и на вопросы ребенка. Когда все это кончилось, он пришел обедать к своей матери и был настолько разбит, что мать посмотрела на него с тревогой и сказала: "Смотри, Саша, твое будущее разрушает прошлое! Ты плохо выглядишь..." - Знаешь ли ты, сколько ротовых отверстий у евреев? - спросила его мать в тот день, пока он ел. - Наверное, не знаешь... Об этом писал кто-то, кого я недавно читала, кажется д-р Сук. Это было в то время, когда он занимался диффузией библейских понятий в степях Евразии. Основываясь на исследованиях, которые он проводил еще в 1959 году на месте раскопок в Челареве, на Дунае, он установил, что там находилось поселение совершенно незнакомой нам популяции, гораздо более примитивной и в антропологическом отношении более старой, чем авары. Он считает, что это захоронение хазар, которые пришли с Черного моря, сюда, на Дунай, еще в VIII веке. Теперь уже поздно, но ты мне напомни завтра, когда придешь на день рождения Джельсомины, я тебе прочитаю потрясающие страницы, где он об этом пишет. Исключительно интересно... С этим обещанием д-р Сук проснулся и нашел во рту ключ. Когда он вышел на улицу, полдень уже разболелся вовсю, какая-то световая чума разъедала солнечное сияние, оспы и нарывы воздуха распространялись по небу и лопались в настоящей эпидемии, которая охватила и облака, так что они гнили и разлагались, все медленнее летя по небу... Один из мальчиков, игравших на улице- а игра их заключалась в том, что они менялись штанами, - остановился у киоска, где д-р Сук покупал газеты, и обмочил одну его штанину. Д-р Сук обернулся с видом человека, который вечером заметил, что целый день у него были расстегнуты пуговицы на брюках, но тут совершенно незнакомый мужчина со всей силы влепил ему оплеуху. Было холодно, и д-р Сук через оплеуху почувствовал, что рука ударившего была очень теплой, и это показалось ему, несмотря на боль, даже немного приятным. Он повернулся к дерзкому типу, готовый объясниться, но в этот момент почувствовал, что его штанина, совершенно мокрая, прилипла к ноге. Тут его ударил второй человек, который ждал сдачу за газеты. Тогда д-р Сук решил, что лучше ему удалиться, так он и сделал, ровным счетом ничего не поняв в происходящем, кроме того, что вторая оплеуха пахла чесноком. Да и нельзя было терять времени, так как вокруг него уже собрались прохожие, удары сыпались как нечто совершенно естественное, и д-р Сук чувствовал, что у некоторых из тех, кто отвешивал оплеухи, руки были холодными, и это теперь казалось даже приятным, потому что ему уже стало жарко. Во всей этой неразберихе он отметил для себя еще одно благоприятное обстоятельство, хотя времени для раздумий у него не было, ведь между двумя оплеухами много не подумаешь. Он успел заметить, что удары (от некоторых из них несло потом) гнали его в направлении от церкви святого Марка к площади, то есть туда, куда он и сам намеревался идти, а именно - прямо к лавке, где он собирался сделать покупку. И он отдался во власть ударов, приближавших его к цели... Д-р Сук влетел наконец в лавку (собственно, ради этого он и вышел утром из дома) и с облегчением захлопнул за собой дверь. Было тихо, как в баке с огурцами, и только воняло кукурузой. В лавке было пусто, а в одном углу в шапке, как в гнезде, сидела курица. Она посмотрела на д-ра Сука одним глазом и оценила, что на нем можно съесть. Потом повернулась другим глазом и рассмотрела все, что нельзя переварить. Задумалась на мгновение, и наконец д-р Сук появился в ее сознании полностью, вновь составленный из перевариваемых и неперевариваемых частей, так что в конце концов ей стало ясно, с кем она имеет дело. О том, как события развивались дальше, пусть расскажет он сам. Рассказ про яйцо и смычок Стою в приятной прохладе и чувствую легкость, говорит он. Скрипки перекликаются, и из этих тихих вздохов можно целый полонез сложить, так же как составляют шахматную партию. Только немного изменить звуки и их последовательность. Наконец выходит венгр, хозяин музыкальной лавки. Глаза у него цвета сыворотки. Весь красный, как будто вот-вот яйцо снесет, выпячивает подбородок, похожий на маленький живот с пупком посредине. Вынимает карманную пепельницу, стряхивает пепел, аккуратно защелкивает ее и спрашивает, не ошибся ли я дверью. Меховщик рядом. Все время заходят сюда по ошибке. Я спрашиваю, нет ли у него маленькой скрипки для одной маленькой госпожи или, может быть, небольшой виолончели, если они не очень дороги. Венгр поворачивается и хочет вернуться туда, откуда он пришел и откуда доносится запах паприкаша. В этот момент курица в шапке приподнимается и кудахтаньем обращает его внимание на снесенное только что яйцо. Венгр осторожно берет яйцо и кладет в ящик, предварительно что-то написав на нем. Это дата - 2.X.1982, причем я с удивлением понимаю, что наступит она только через несколько месяцев. - Зачем вам скрипка или виолончель? - спрашивает он, оглядываясь на меня в дверях, ведущих из лавки в его комнату. - Есть пластинки, радио, телевидение. А скрипка, вы знаете, что это такое - скрипка? Отсюда и до Субботицы все вспахать, засеять и сжать, и так каждый год - вот что значит приручить маленькую скрипку вот этим, господин! - И он показывает смычок, который помещается у него за поясом подобно сабле. Он вытаскивает его и натягивает струны пальцами, охваченными перстнями вокруг ногтей, как бы для того, чтобы ногти не отлетели, не отвалились. - Кому это нужно? - спрашивает он и собирается уйти. - Купите что-нибудь другое, купите ей мопед или собаку. Я продолжаю упорно стоять в лавке, растерявшись перед такой решительностью, хотя она выражена нерешительной, нетвердой речью, похожей на пищу сытную, но невкусную. Венгр, в сущности, достаточно хорошо владеет моим языком, однако к каждой фразе в конце он добавляет, словно пирожное на десерт, какое-то мне совершенно непонятное венгерское слово. Так делает он и сейчас, советуя мне: - Идите, господин, поищите другого счастья для своей маленькой девочки. Это счастье будет слишком трудным для нее. И слишком запоздалым. Запоздалым, - повторяет он из облака паприкаша.- Сколько ей? - спрашивает он деловито. И тут же исчезает, однако слышно, как он переодевается и готовится выйти. Я называю ему возраст Джельсомины Мохоровичич. Семь. При этом слове он вздрагивает, будто к нему прикоснулись волшебной палочкой. Переводит его про себя на венгерский, очевидно, считать он может только на своем языке, и какой-то странный запах расползается по комнате, это запах черешни, и я понимаю, что этот запах связан с изменением его настроения. Венгр подносит ко рту что-то стеклянное, похожее на курительную трубку, из которой он потягивает черешневую водку. Идет через лавку, как будто случайно наступает мне на ногу, достает маленькую детскую виолончель и протягивает ее мне, по-прежнему стоя при этом на моей ноге и тем самым показывая, как у него тесно. Я стою и делаю вид, что, так же как венгр, просто валяю дурака. Но он делает это за мой счет, а я - себе в убыток. - Возьмите это, - говорит он, - дерево старее нас с вами, вместе взятых. И лак хорош... Впрочем, послушайте! И проводит пальцем по струнам. Виолончель издает четырехголосый звук, и он освобождает мою ногу; аккорд, кажется, несет облегчение всем на свете. - Слышите, - спрашивает он, - в каждой струне слышны все остальные. Но для того, чтобы это слышать, нужно слушать четыре разные вещи одновременно, а мы ленивы для этого. Слышите? Или не слышите? Четыреста пятьдесят тысяч, - переводит он цену с венгерского. Я, как от удара, вздрагиваю от этой суммы. Он будто в карман мне заглянул. Ровно столько у меня и есть. Это уже давно приготовлено для Джельсомины. Конечно, не такая уж особенная сумма, я знаю, но я и ее-то едва скопил за три года. Обрадованный, говорю, что беру... ...- Пятьсот тысяч, пожалуйста, - сказал венгр. Я похолодел. - Но вы же сказали - четыреста пятьдесят тысяч? - Да, я так сказал, но это за виолончель. Остальное за смычок. Или вы смычок не берете? Вам не нужен смычок? А я думал, что инструмент без смычка не играет... Он вынул смычок из футляра и положил его назад в витрину. Я стоял и не мог вымолвить ни слова, будто окаменел. Но наконец я пришел в себя и от оплеух, и от венгра, как словно очнулся после какой-то болезни, похмелья или сонливости, пробудился, встряхнулся, отказался играть комедию на потеху венгру. Я попросту упустил смычок из виду, и у меня не было денег, чтобы купить его. И все это я сказал венгру. Он рывком набросил на себя пальто, от которого в лавке запахло нафталином, и сказал: - Сударь, у меня нет времени ждать, пока вы заработаете на смычок. Тем более что вы в ваши пятьдесят с лишним так и не заработали на него. Ждите вы, а не я. Он было собрался выйти из лавки, оставив меня одного. В дверях остановился, повернулся ко мне и предложил: - Давайте договоримся - возьмите смычок в рассрочку! - Вы шутите? - воскликнул я, не собираясь больше участвовать в его игре, и направился к двери. - Нет, не шучу. Я предлагаю вам сделку. Можете не соглашаться, но выслушайте... - ...Послушаем, - сказал я. - Купите у меня вместе со смычком и яйцо. - Яйцо? - Да, вы только что видели яйцо, которое снесла моя курица. Я говорю о нем, - добавил он, вынул из ящика яйцо и сунул его мне под нос. На яйце карандашом была написана та самая дата: 2 октября 1982 года. - Дадите мне за него столько же, сколько и за смычок, срок выплаты два года... - Как вы сказали? - спросил я, не веря своим ушам. Из венгра опять запахло черешней. - Может, ваша курица несет золотые яйца? - Моя курица не несет золотые яйца, но она несет нечто такое, что ни вы, ни я, сударь мой, снести не можем. Она несет дни, недели и годы. Каждое утро она приносит какую-нибудь пятницу или вторник. Это, сегодняшнее яйцо, например, содержит вместо желтка один четверг. В завтрашнем будет среда. Из него вместо цыпленка вылупится один день жизни его хозяина! Какой жизни! Они вовсе не золотые, они временные. И я вам еще дешево предлагаю. В этом яйце, сударь, один день вашей жизни. Он сокрыт так, как цыпленок, и от вас зависит, вылупится он или нет. - Даже если бы я и поверил в ваш рассказ, зачем мне покупать день, который и так мой? - Как, сударь, вы совсем не умеете думать? Как, вы не умеете думать? Разве вы думаете ушами? Ведь все наши проблемы на этом свете проистекают из того, что мы должны тратить наши дни такими, какие они есть, из того, что мы не можем перескочить через .самое, худшее. В этом-то все дело. С моим яйцом в кармане вы, заметив, что наступающий день слишком мрачен, разобьете свое яйцо и избежите всех неприятностей. В конце, правда, у вас будет на один день жизни меньше, но зато вы сможете сделать из этого плохого дня прекрасную яичницу. - Если ваше яйцо действительно так замечательно, почему же вы не оставите его себе? - сказал я, посмотрел ему в глаза и не понял в них ничего. Он смотрел на меня на чистейшем венгерском языке. - Господин шутит? Как вы думаете, сколько у меня уже яиц от этой курицы? Как вы думаете, сколько дней своей жизни человек может разбить, чтобы быть счастливым? Тысячу? Две тысячи? Пять тысяч? У меня сколько хотите . яиц, но не дней. Кроме того, как и у всех других яиц, у этих есть срок годности. И эти через некоторое время становятся тухлыми и негодными. Поэтому я продаю их еще до того, как они потеряют свое свойство, сударь мой. А у вас нет выбора. Дадите мне расписку, - добавил он под конец, накорябал что-то на клочке бумаги и сунул мне подписать. - А может ли ваше яйцо, - спросил я, - отнять или сэкономить день и предмету, например книге? - Конечно, может, нужно только разбить яйцо с тупой стороны. Но в таком случае вы упустите возможность самому воспользоваться им. Я подписался на колене, заплатил, получил чек, услышал еще раз, как квохчет в соседней комнате курица, а венгр уложил в футляр виолончель со смычком и осторожно завернул яйцо, и я наконец покинул лавку. Он вышел за мной, потребовал, чтобы я посильнее потянул на себя дверную ручку, покуда он закрывал на ключ свою дверь-витрину, и я, таким образом, опять оказался втянут в какую-то его игру. Он, не сказав ни слова, пошел в свою сторону и только на углу оглянулся и бросил: - Имейте в виду, дата, написанная на яйце, это срок годности. После этого дня яйцо больше не имеет силы... Возвращаясь из лавки, д-р Сук все время опасался, как бы не начались опять уличные безобразия, но этого не произошло. Тут застал его дождь... Бегом приближался он к дому своей матери... В кармане лежали ключ, предвещающий смерть, и яйцо, которое может спасти его от смертного дня... Яйцо с датой и ключ с маленькой золотой головкой. Мать была дома одна, ближе к вечеру она любила немного подремать и выглядела заспанной. - Дай мне, пожалуйста, очки, - обратилась она к сыну, - и позволь я прочту тебе те самые подробности о хазарском кладбище. Слушай, что пишет д-р Сук о хазарах из Челарева: "Они лежат в семейных гробницах, в беспорядке разбросанных по берегу Дуная, но в каждой могиле головы повернуты в сторону Иерусалима. Они лежат в двойных ямах вместе со своими конями, так что закрытые глаза человека и лошади смотрят в противоположные стороны света; лежат со своими женами, которые свернулись клубком на их животах, но так, что усопшим видны не их лица, а бедра. Иногда их хоронят в вертикальном положении, и они очень плохо сохраняются. Наполовину разложившиеся от постоянного стремления к небу, они охраняют черепки, на которых выцарапано имя "Иегуда" или слово "шахор" - "черное". По углам гробниц - следы костров, в ногах у них- пища, на поясе - нож. Рядом - останки разных животных, в одной могиле овцы, в другой коровы или козы, а там курицы, свиньи или олени, в детских могилах - яйца. Иногда рядом с покойными лежат их орудия - серпы, клещи, ювелирные инструменты. Их глаза, уши и рты, как крышками, прикрыты кусочками черепицы с изображением семиконечного еврейского подсвечника, причем эта черепица римского происхождения, III или IV века, а рисунки на ней VII, VIII или IX века. Рисунки подсвечника (меноры) и других еврейских символов выцарапаны на черепице заостренными инструментами очень небрежно, как будто в большой спешке, а может быть, и тайком, кажется, будто они не осмеливались изображать их красиво. Возможно также, что они не помнят как следует тех предметов, которые изображают, как будто они никогда не видели подсвечник, совок для пепла, лимон, бараний рог или пальму, а изображают их по чужому описанию. Эти украшенные изображениями крышки для глаз, ртов и ушей должны препятствовать демонам проникнуть в их могилы, но эти куски черепицы разбросаны по всему кладбищу, будто какая-то могучая сила - прилив земного притяжения - сорвала их со своих мест и разбросала, так что ни один теперь не лежит на том месте, где был положен охранять от демонов. Можно далее предположить, что какая-то неизвестная, страшная и спешная необходимость, возникшая позже, перенесла сюда эти крышки для глаз, ушей и ртов из других гробниц, открывая дорогу одним демонам и закрывая ее перед другими..." В этот момент все звонки на двери начали звонить и в дом ворвались гости, Джельсомина Мохоровичич вошла в вызывающих сапожках с прекрасными, неподвижными глазами, будто сделанными из драгоценных камней. Мать профессора Сука в присутствии всех гостей вручила ей виолончель, поцеловала ее между глаз, оставив на месте поцелуя еще один глаз, нарисованный губной помадой, и сказала: - Как ты думаешь, Джельсомина, от кого этот подарок? Отгадай! От профессора Сука! Ты должна написать ему хорошее письмо и поблагодарить его. Он молодой и красивый господин. И я всегда берегу для него самое лучшее место во главе стола! Углубленная в свои мысли, тяжелая тень которых могла бы отдавить ногу, как сапог, госпожа Сук рассадила своих гостей за столом, оставив почетное место пустым, как будто она все еще ожидает самого важного гостя, и рассеянно и торопливо посадила д-ра Сука рядом с Джельсоминой и остальной молодежью возле хорошо политого фикуса, который у них за спиной потел и слезился листьями так, что было слышно, как капли падают на пол. В тот вечер за столом Джельсомина повернулась к д-ру Суку, дотронулась до его руки своим горячим пальчиком и сказала: - Поступки в человеческой жизни похожи на еду, а мысли и чувства - на приправы. Плохо придется тому, кто посолит черешню или уксусом польет пирожное... Пока Джельсомина произносила эти слова, д-р Сук резал хлеб и думал о том, что она одних лет с ним и других - с остальным миром. Когда после ужина профессор Сук вернулся в свою комнату в гостинице, он вытащил из кармана ключ, достал лупу и принялся изучать его. На золотой монете, которая служила головкой, он прочитал еврейскую букву "X"... ...Д-р Сук заснул на рассвете с мыслями о том, что никогда не узнает, что сказала ему в тот вечер Джельсомина. К ее голосу он был совершенно глух.  * ИЗ ЗЕЛЕНОЙ КНИГИ *  Исламские источники о хазарском вопросе ЯБИР ИБН АКШАНИ (XVII век) - по мнению лютнистов из Анатолии, некоторое время это имя носил шайтан, и под этим именем он явился одному из самых известных музыкантов XVII века - Юсуфу Масуди**. Ибн Акшани и сам был исключительно искусным музыкантом. Сохранилась его запись одной мелодии, по которой ясно, что при игре он использовал более десяти пальцев. Он был крупного сложения, не отбрасывал тени и носил на лице мелкие глаза, как две полувысохшие лужицы. О своем понимании смерти он не хотел говорить людям, но давал об этом понять косвенно, рассказывая истории, советуя им, как толковать сны или как добраться до понимания смерти с помощью ловцов снов. Ему приписывают два изречения: 1) смерть - это однофамилец сна, только фамилия эта нам неизвестна; 2) сон - это каждодневное умирание, маленькое упражнение в смерти, которая ему сестра, но не каждый брат в равной степени близок своей сестре. Однажды он решил на деле показать людям, как действует смерть, и проделал это, взяв для примера одного христианского военачальника, имя которого дошло до нашего времени: его звали Аврам Бранкович*, и воевал он в Валахии, где, как утверждал шайтан, каждый человек рождается поэтом, живет вором и умирает вампиром... Ябир Ибн Акшани некоторое время жил скитальцем. Вместе со своим музыкальным инструментом, сделанным из панциря белой черепахи, он бродил по селам Малой Азии, играл и гадал, пуская в небо стрелы, воровал и выпрашивал по два сита муки каждую неделю... Он как будто выжидал, когда придет его время. Однажды, решив, что это время пришло, он потребовал от одного крестьянина, у которого была рыжая корова, привести ее за плату на определенное место и в определенный час. На этом месте уже целый год не было слышно ни единого звука. Крестьянин согласился, привел корову, и она проткнула Ибн Акшани рогами, так что он упал замертво там, где стоял. Умер он легко и быстро, будто заснул, и под ним в этот момент появилась тень, может быть, только для того, чтобы встретить его тело. После него осталась лютня из панциря белой черепахи, в тот же день превратившаяся в черепаху, ожившую и уплывшую в Черное море. Лютнисты верят, что, когда Ябир Ибн Акшани вернется в мир, его черепаха опять станет музыкальным инструментом, который заменит ему тень... По другому преданию, Ябир Ибн Акшани вообще не умирал. Однажды утром в 1699 году в Царьграде он бросил лист лавра в лохань с водой и сунул голову в воду, чтобы вымыть свой чуб. Его голова оставалась под водой несколько мгновений. Когда он вынул голову из воды, вдохнул воздух и выпрямился, вокруг него больше не было ни Царьграда, ни царства, в котором он умывался. Он находился в стамбульском отеле высшей категории "Кингстон", шел 1982 год от Псы, у него была жена, ребенок и паспорт гражданина Бельгии, он говорил по-французски, и только на дне раковины марки F. Primavesi & Son, Corrella, Cardiff лежал мокрый лист лавра. АТЕХ**** (начало IX века) - по исламскому преданию, при дворе хазарского кагана жила его родственница, известная своей красотой... Атех, кроме того, писала стихи, но достоверно известно лишь одно ее изречение, которое звучит так: "Разница между двумя "да" может быть большей, чем между "да" и "нет". Все остальное ей только приписывается. Считается, что в арабских переводах сохранилось многое из ее стихов или текстов, созд