как молния. На всякий случай держите поближе к себе снайпера, который мог бы его убрать. -- Никакой он не известный Опуич. Он все еще писается в тени своего папочки, -- вмешался один из офицеров. -- В любом случае это необычный человек. Несколько дней назад он заходил к нам сюда. -- Что ты говоришь! Не может быть! -- удивился другой офицер. -- Вот вам крест! Заходил, и по очень странному делу. А вас, господин капитан Тенецкий, он называл в разговоре по имени. Говорил, что его отец был знаком с вашим отцом. -- Ну и компания, -- оборвал его капитан Тенецкий. -- Отца важно иметь всего раз в жизни. Когда -- сами знаете. Потом он больше не нужен. Что же касается поручика Опуича, я хорошо знал его сестру Йовану, но теперь мы с ней больше незнакомы. -- Что поделаешь, mein Herr, никуда не денешься, люди видят дьявола, а дьявол -- Бога. -- А что хотел от вас Опуич? -- поинтересовался из соседнего кресла третий офицер. -- Он попросил постричь и побрить его после смерти, если, не дай бог, с ним случится самое страшное. Говорят, он перед каждым боем заботится об этом. И платит вперед. Опуичи даже мертвыми хотят оставаться красавцами. -- Так оно и будет, -- прервал разговор капитан Тенецкий, сбросил на пол простыню, вышел на улицу, и его обритая голова заблестела на солнце. -- Что все это значит? -- спросил один из мальчишек, служивший в парикмахерской, у другого такого же мальчишки на побегушках, когда офицеры вышли. -- А ты не понял? -- удивился тот. -- Нет. -- Капитан Пана Тенецкий добивается справедливости. Он хочет сейчас, на войне 1813 года, отомстить поручику Софронию Опуичу, сыну капитана Харлампия Опуича, который во время прошлой войны, в 1797 году, убил его отца, Пахомия Тенецкого. Три дня спустя Софроний и Пана действительно встретились на поле боя. Пана Тенецкий и его офицеры, обритые наголо и без бровей, походили на призраков. Капитан Тенецкий при этом держал в левой руке саблю, а в правой -- ножны. Когда они неслись навстречу друг другу, поручик Софроний Опуич, заметив саблю в левой руке противника, решил, что он левша, и не придал значения его правой руке... Тенецкий проткнул его наточенными ножнами, и молодой Опуич упал как подкошенный. Последнее, что он видел, теряя сознание и пригвожденный к земле, был капитан Пана Тенецкий, который в знак окончания боя и победы вложил свою саблю в ножны, торчавшие из груди Опуича. Сабля легко вошла в ножны и в тело Опуича, не причинив ему никакой боли. Двенадцатый ключ. Повешенный Покидая поле победы, капитан Пана Тенецкий приказал подвесить поручика Софрония Опуича за одну ногу к дереву. Так тот и остался висеть, со связанными за спиной руками, головой вниз. Его длинные и красивые волосы свисали почти до земли, и теперь, впервые за многие годы, он не слышал звуков ни под ней, ни на ней. Между тем в ту же ночь повешенного нашла девушка с туфелькой на шее, появившаяся на поле боя. Она внимательно всмотрелась в него, заметила, что его член стоит, и на этом основании решила, что он жив. Девушка тут же приказала своим слугам снять поручика с дерева, развязать и доставить в находившийся поблизости городок. Австрийские солдаты из роты капитана Тенецкого не только не препятствовали ей в этом, но даже, казалось, немного ее боялись. В доме Софрония раздели догола и положили в чистую постель. При этом девушка обнаружила растущий на его плече клок черных волос с сединой в виде крошечных звездочек и полумесяцев, а на поясе кисет с золотым браслетом. Как и все молоденькие девушки, она была уверена, что самое важное написано в зеркале, однако ей было любопытно узнать и то, что говорила надпись на браслете. Потом она надела браслет на руку и осталась довольна. Затем девушка промыла поручику рану. Удивительно, но он так же, как и его белые царские борзые, не имел никакого запаха, будто ни они, ни он никогда не становились грязными и их тело само собой сохраняло чистоту. Но в данном случае пользы от этого было мало. Софроний Опуич находился в безнадежном состоянии, и девушка поняла, что действовать ей следует исключительно быстро. Она храбро взялась за дело. Внимательно вслушиваясь в дыхание раненого, она поймала момент, когда тот только начал выдыхать воздух, и с силой вдохнула в себя его боль, стараясь вобрать всю энергию зла, которую распространяло его тело. Затем, когда Софроний начал вдох, она выдохнула воздух, сообщая больному свою здоровую энергию. Так она дышала вместе с ним, и все вредное, что было в нем и что девушка не боялась вдыхать, развеивалось по ветру. Она быстро устала от такого лечения, устал, как ей показалось, и поручик. Это было похоже на роды, утомительные и для матери, и для ребенка. Она сделала перерыв и заметила, что поручик начал прислушиваться к чему-то в глубине себя. Сначала он услышал, как дребезжат стекла в шкафах просторной комнаты, в которой он лежал. Затем уловил на глубине десяти аршин под землей, под тем местом, где стояла его кровать, стук камня на дне расселины и понял, что у человеческой души есть свой восток, свой запад, юг и север. И ему откуда-то было известно, что сейчас он находится на севере своей души. Было холодно, и он старался поймать южный ветер, а когда тот действительно подул, поручик медленно повернулся и сквозь ночь двинулся на юг. На юг своей души. И пока длилось это путешествие, а длилось оно много дней и недель, перед поручиком открывалась и прояснялась одна удивительная вещь. Человек -- становилось ясно Опуичу, покачивавшемуся в деревянной кровати, напоминавшей лодку с балдахином вместо паруса, -- человек многие тысячелетия жил, не замечая, что в окружающей его природе есть числа. Миллиарды чисел. Однажды утром случайно, как цветок в траве, нашел он свое первое число. Как первую улыбку. Он открыл это первое число с таким же трудом, с каким открыл свое будущее. Но для того, чтобы добраться до следующего числа, ему потребовалось несколько тысячелетий, то есть больше, чем нужно, чтобы открыть послезавтра. В конце концов он начал приручать и укрощать числа вокруг себя, плодить их, и они множились от его прикосновения и взгляда. Но только для него. Больше ни для кого в мире числа не существовали, ни на земле, ни в земле, ни над землей. Ни для животных, ни для растений. Сначала он думал, что мертвые забывают числа, но как-то раз, глядя на отражения звезд в воде, понял, что числа есть и на небе, причем в несметных количествах. И так же, как его предок Адам дал имена животным, человек начал давать имена всем этим бесконечным числам. Однако чисел было так много, что душа Софрония отступила перед ними. В его душе не осталось ни капли сил как раз тогда, когда должно было начаться укрощение небесных чисел. Он оказался вдруг в северо-западном верхнем углу комнаты и увидел себя нагим, лежащим на постели, с волосами, рассыпанными по изголовью. В этих волосах были седые пряди, которые он не сразу узнал и которые очевидно, росли медленнее, чем черные, цвета воронова крыла, отчего и были короче. Вокруг его груди была птичья клетка без дна и верха, в которую он был заключен, чтобы оставаться недвижимым. Несмотря на то что из своего угла поручик Опуич все видел, он вовсе не раздвоился -- раздвоилась его рубашка, раздвоились его сапоги и его двурогая шляпа. Тут он начал умирать, и первое, потерянное им, был его пол, потом он почувствовал, что собственная рубашка стала ему тесна в боках и на груди, сапоги, наоборот, слишком свободны, а шляпа мала. Из своего угла на северо-западе он увидел, что глаза его порябели, как два змеиных яйца. Умирая, поручик Опуич превращался в собственную мать, госпожу Параскеву. И тогда госпожа Параскева под тесной ей рубашкой своего сына почувствовала неожиданно для себя как собственную боль тот самый Софрониев голод под сердцем, а затем эту боль под сердцем она ощутила как Софрониев голод. Так Софроний вспомнил свое желание и выздоровел. "Да, половина жизни себе, а половина -- Божьей истине. Так и должно быть", -- подумал молодой Опуич, улыбнулся и потрогал свой ус. Он был заплетен, как плетка. Кто-то причесывал его, пока он был болен. И тогда его перевезли в Земун. Тринадцатый ключ. Смерть Преодолев Эльбу, по грязи, под дождем и сильным огнем противника капитан Харлампий Опуич добрался до маленького, покинутого обитателями замка неподалеку от города Торгау и расположился на отдых. Восемь готических окон рассекали своим светом на восемь частей не только овальный зал, служивший библиотекой, но и каждый орудийный выстрел, доносившийся с поля боя. В остальных частях замка было глухо и царила полутьма. Вокруг стен, сплошь заставленных полками с книгами, шла галерея, а в центре зала на каменном полу стояла огромная медная ванна в форме цветка. Капитан Харлампий Опуич лежал, развалившись, как медведь, в горячей, хорошо посоленной воде. Он смывал с себя кровь и грязь и мурлыкал, как кошка, попивая маленькими глотками ледяной чай из крапивы с медом. Некоторое время спустя ординарец положил на края ванны доску, а на нее небольшой деревянный молоток. Привычными движениями он заплел бороду капитана в косички, разложил их на доске и как следует отбил молотком, чтобы выцедить воду и придать им красоту. Затем расстелил на той же доске белое покрывало и принес капитану легкий ужин -- немного сыра, сделанного из женского и козьего молока и смешанного с растительным маслом, мужскими (продолговатыми) помидорами и луком, сырокопченое мясо и бокал токайского вина из погребов Харлампиева приятеля Витковича. Это вино капитан возил с собой на протяжении всей войны от Егры до России и назад до Эльбы. Во время ужина капитан Опуич вдруг выпалил как из пушки: -- De figuris sententiarum! Как они там называются? И начал считать, загибая пальцы левой руки: -- Interogatio, subjectio, anteoccupatio, correctio, dubitatio... Как же дальше?.. Счастье, что на голове у нас все еще растут волосы, а не трава, -- обратился капитан к своему ординарцу, -- выпей за это, mon cher, бокал токайского и почитай мне "Илиаду". -- Есть, -- ответил ординарец и прочел название: -- "Илиада". Есть за морями, возле Трои, горький источник, и воду из него пить нельзя. Сюда на водопой собираются разные звери, но они не пьют, пока не появится единорог. Рог у него волшебный, и когда, опустив голову к источнику, он касается им воды, она становится вкусной. Тогда вместе с ним начинают пить и другие звери. А когда он, утолив жажду, поднимает рог из воды, она делается такой же горькой, как и была. Итак, если единорог мутит рогом воду, то от его взгляда она делается прозрачной. И в ее глубине как на ладони видно все будущее мира. Много раз приходил к этой воде и ждал единорога вместе со зверями и мой брат Елен Приямужевич... -- А у тебя есть брат? -- прервал ординарца сидевший в ванне капитан Опуич. -- Это не у меня брат, mon seigneur. Это брат того, из книги. -- Тогда читай дальше. -- Много раз приходил к этой воде и ждал единорога вместе со зверями и мой брат Елен Приямужевич. Как-то раз, пока все другие пили, он нашел в воде то место, которое стало прозрачным под взглядом единорога. И тогда перед ним, неудачником и трусом, вдруг открылось необозримое и бесчисленное множество бессмыслиц, которые он видел так ясно, что они до краев наполнили его. Он смотрел все дальше и дальше, сквозь дни, которые накатывались подобно волнам, и не умолкая рассказывал нам все, что видел. А видел он свою субботнюю бороду, проросшую раньше времени в воскресенье, так что он не мог ее ухватить и расчесать. Открылась перед ним суша, и будущие растения зашумели у него в ушах, и вкус камня вскипел у него во рту. Пересчитывая солнечные годы, видел он, как переселяется огненное яблоко Евы и Адама в наш город Трою. И видел меня, своего брата Париса Пастиревича Александра, как я, став гораздо старше, чем сейчас, протыкаю пастушьим посохом лежащую на земле шляпу и, переменив носки, иду в Спарту, чтобы пальцем, намоченным в вине, написать любовное признание на столе одной красивой и чужой женщине по имени Елена. И затем видел, что я краду эту женщину, как овцу, и несу ее в наш город Трою, и после этого Троя принимает огненное яблоко и сгорает до основания... -- С каких это пор тебя зовут Парис Пастиревич? Он был красивым, поэтому Елена и пошла за ним, а ты посмотри на себя: если бы уши не мешали, твой рот расползся бы до затылка. -- Но это не мое имя, mon seigneur. Это имя того, из книги. -- Да ты же только что сказал, что твое. Читай дальше и больше не путай имена! -- Видел еще дальше, еще глубже мой брат Елен Приямужевич сквозь время всякую чушь и чепуху и не мог остановиться, утопая глазами в прозрачной воде и погружаясь во время, когда ни этих глаз, ни этой воды уже не будет. От пальмы он узнал, что стоять больнее всего, однако он стоял и стоял у окна своей смерти между своими ушами и видел крестоносцев в Константинополе в 1204 году, видел, как они грузят на венецианские галеры четырех огромных коней, видел перепуганных Палеологов и обутых в грязь славян, которые втыкали копья в главные константинопольские ворота, видел, как рушится империя. Он видел и то, как Рим переселяется в Константинополь, и видел Рим в Москве, и корабль Козьмы Индикоплова, и корабль Колумба у берегов Нового Света, видел турок на подступах к Вене и французов в Венеции, где они снимали с собора Святого Марка четырех константинопольских коней, и снова рушилась империя... -- Врешь! Empire de Napoleon не рушится! -- Но разве наши не сняли оттуда этих коней? -- Читай, посмотрим, что там дальше. -- И видел галлов в Белоруссии, жующих конское мясо, и битву под Лейпцигом, и Наполеона на двух островах... -- Воистину глупость! Что делать нашему императору на островах? И что это за битва под Лейпцигом? Это же здесь, рядом! Доплюнуть можно. Ничего я не понимаю в будущем... В этом я никогда силен не был. Мое дело не будущее. Мое дело смерть. Воистину. -- И видел мой юродивый брат Елен Приямужевич со стен Трои Шлимана и красный снег октября в России, и видел охоту на евреев, и Blitzkrieg, и четверых в Ялте, и Сталина в 1948 году, и, перепуганный, раздирающий мглу своих грехов, видел Иерусалим, видел Стену плача, и арабов, и нефть, по-прежнему текущую с востока, и англо-саксов на Луне, во Вселенной, где советские русские, и сербов лицом к лицу со всем миром, и кто знает, что еще и до каких глубин видел он, пока черпал из колодца своих пророческих глаз... А мне надоели все эти выдумки и вздор, и я действительно проткнул пастушьим посохом свою лежавшую на земле шляпу, переменил носки и отправился в Спарту, чтобы пальцем, обмакнутым в вино, написать на столе признание в любви той прекрасной женщине, Елене Василевсе. Пусть наконец начнется то, что я видел! В этот момент капитан почувствовал, что вода остыла. -- Klarinetto! -- рыкнул он и встал в ванне, выпрямившись во весь свой огромный рост, так резко, что половина воды выплеснулась на пол. Обнаженное тело он перетянул поясом-коморанцем, сплетенным из красных шерстяных шнуров, и забрался в постель. Тогда ему принесли кларнет и зеленую трубку, уже раскуренную. Сидя в постели с музыкальным инструментом на коленях, он сделал одну-две затяжки. Тут перед ним предстал солдат с точно таким же инструментом в руках. -- Правду ли говорят, -- спросил капитан солдата, -- что у тебя такие ловкие пальцы, что можешь украсть у бегущего человека туфлю? -- Врут. На что мне одна туфля? Но вас, господин капитан, я могу научить и тому, и другому. И играть, и красть. Что вам больше нравится. На это капитан Опуич разразился смехом, от которого из трубки полетел пепел и она погасла, взял кларнет, и на двух инструментах вместе с солдатом они исполнили одну из вещей Paisiello. Капитан французской кавалерии Харлампий Опуич во время военного похода учился играть на кларнете. И изучал латинскую риторику. Ему в отличие от французской армии сопутствовал успех. Может быть, именно поэтому никто не удивился такому преображению капитана Опуича. Слишком много смертей было на Эльбе, чтобы это могло привлечь чье-то внимание. Четырнадцатый ключ. Умеренность Поручик Опуич выздоровел ближе к весне. Он все еще не всегда мог отличить явь ото сна, но уже знал, как его зовут. Мысли свои он ловил, как мух, почти всегда безуспешно. Чаще они ускользали от него. А если и удавалось какую-то поймать, она мертвой оставалась на ладони или, изуродованная, пыталась улететь. Он заметил, что на груди, в том месте, куда он был ранен, шрама не было, а вырос небольшой, похожий на хвостик, пучок рыжих волос. Возле себя он обнаружил слугу, которого прислал сюда его отец, и старый кисет, почему-то пустой. Из него исчезла единственная драгоценность, которую носил с собой Софроний. Браслет, данный ему матерью "для будущей суженой". Слуга ни о чем таком не слышал, правда, он поминал какую-то девушку, которая ухаживала за поручиком во время болезни. -- Должно быть, и она была из тех, кого присылает ваш отец лечить ваши раны, зализывать их, как будто они суки, простите за выражение. Опуич спросил, куда делась та девушка, однако слуга ответил, что ему это неизвестно, потому что она не появлялась с того дня, как сюда прибыл он. Поручик махнул рукой и вышел из дома, осведомившись предварительно у слуги, как называется город, в котором они находятся. -- Земун, -- ответил тот удивленно. На улице Опуич впервые за последние полгода натянул свои перчатки и нащупал в них что-то твердое. Это был перстень, которого он никогда не видел. Мужской перстень с печаткой -- заключил молодой Опуич. Он надел его на палец поверх перчатки и пролетел взглядом по улице, ища рыжеволосую женскую голову. В тот день ему не повезло, но уже на следующее утро он заметил недалеко от дома девушку, чья рыжая коса так блестела на солнце, будто была сплетена из медной проволоки. На пальцах у нее вместо украшений были золотые и серебряные, очень дорогие наперстки. А на шее вместо ожерелья висела крошечная вышитая серебром туфелька. "Быть не может!" -- воскликнул Софроний про себя и пошел за ней следом. Она подошла к Дунаю, разула одну ногу и, пробуя, холодная ли вода, в один момент оказалась стоящей и на суше, и в реке, затем повернула назад, взбежала по ступенькам и исчезла за дверью, украшенной четырьмя подковами. Он запомнил, что подковы были расположены так, будто это следы, оставленные передними ногами двух коней, стоявших мордами друг к другу. На следующий день он снова увидел девушку. Она сидела на балконе здания прямо напротив дома, в котором он жил, и, повернувшись спиной к нему и к прохожим, заплетала, расплетала и снова заплетала свою рыжую косу. Поручик изумился, узнав на ее руке свой браслет. Только тут он внимательнее всмотрелся в девушку. Ему понравились ее ступни, узкие, с длинными пальцами, и он подумал: "У этой должна быть твердая..." И прошелся под балконом, но тут же вернулся домой, продолжая думать о девушке. Она все еще оставалась на прежнем месте и теперь, скучая, переливала вино из золотой чаши в серебряную и обратно. Устремив взгляд на одну чашу и не замечая второй, она задумчиво сидела, просунув ступню сквозь решетку балкона. "По ее рукам видно, что у нее будет двое детей, -- подумал Опуич. -- По манере носить платье ясно, что она разведется, а по тому, как она причесана, можно догадаться, что умрет она в 48 лет. Так же как музыканты думают ушами, эта думает своими грудями", -- заключил молодой Опуич и обратился к девушке: -- Ты украла мой браслет, вон он у тебя на руке! Она перевела взгляд на него, и он ощутил, как все ее тело запахло персиками. А ее коса под действием этого взгляда начала, словно змея, приподниматься вверх. -- Такое каждый может сказать. Докажи. -- Я знаю, что написано на браслете. Там выгравировано: "Я талисман. Если исчерпаешь мою силу, я не смогу тебе больше служить. Если сумеешь меня снова наполнить, стану опять полезен. Но имей в виду, если талисман не помогает тебе, это не значит, что он не помогает другим..." Вот что написано на моем браслете. Теперь я тебе не позавидую! Придется вернуть его, но этот браслет откусывает руку, на которую надет! Если ты его снимешь, останешься без руки. Девушка на балконе в ответ расхохоталась. -- Тогда я его не сниму. Мы с тобой просто поменяемся. -- Чем? -- Ты утверждаешь, что я украла твой браслет, но я могу сказать, что ты украл мой перстень. Вон он у тебя на пальце. Перстень с печаткой, которым набивают трубку. И на нем тоже кое-что написано внутри, по кругу. Поручик посмотрел на перстень и про себя прочитал надпись: "Помни обо мне! Перстень -- это невинность, которая восстанавливается. Потеряв меня..." -- и тут услышал, как девушка на балконе громко сказала: -- Помни обо мне! Перстень -- это невинность, которая восстанавливается. Потеряв меня, теряешь нечто большее. Я жду твоего пальца, как жениха. Тут он вздрогнул, почувствовав под сердцем маленький голод, который плакал, как маленькая боль, и мертвых в глубине земли, под булыжником мостовой, которые щипали корни проросшей сквозь нее травы. Волосы встали у него дыбом, и он спросил: -- Кто ты такая? -- Я третья туфля, -- сказала девушка и исчезла в доме с входной дверью, украшенной четырьмя подковами. Два вечера мучился молодой Опуич с перстнем, а на третий пошел к двери с четырьмя подковами и мелом нарисовал на ней мужской крест. Наутро девушка прислала слугу узнать, что означает этот крест. -- Это что -- угроза? -- Нет, не угроза, напротив, это значит, что жизни мне нет по эту сторону двери. На следующее утро девушка взяла мел и на внутренней стороне двери нарисовала женский крест, а ближе к вечеру приоткрыла дверь так, чтобы Софроний смог увидеть этот знак, и он увидел его. Он услышал доносившийся из глубины дома, тихо, как сквозь лунный свет, голос девушки, которая пела "Воспоминания -- это пот души". И вошел. Она предложила ему засахаренные цветы -- розы и фиалки. -- Кто ты такая? -- снова спросил он. -- Кто я такая? Меня зовут Ерисена Тенецкая. Но мне все непонятнее, кто я такая, я все больше удивляюсь и себе, и тому, что делаю и во что превращаюсь. Я все меньше и меньше понимаю себя, а должно было бы быть наоборот. Я становлюсь чужестранкой в собственной жизни. И радуюсь этому... А ты кто такой? -- На реке с наступлением сумерек бывает, что на одну и ту же мушку бросаются и рыба, и птица. Я -- такая мушка, и в моей жизни сейчас как раз такой момент, как в сумерки над рекой. Но не думай, что мне безразлично, кто меня проглотит, ты или кто-то другой. Сказав это, Софроний ощутил запах персиков от ее тела и поцеловал ее. -- Что у тебя под языком? -- спросила она. -- Камень? -- Да, здесь я храню тайну. -- Дай, дай мне свою тайну! -- проговорила она, и в следующем поцелуе камень поменял место, оказавшись под языком у нее. С камнем во рту Ерисена сказала: -- Каждый вечер ангел вытаскивает мою душу из моей жизни и моего тела, как огромную сеть, полную добычи. Вчера вечером в эту сеть попалось что-то новое. Моей душой он уловил твою душу. Потом он узнал, что она одной помадой мажет и губы, и соски на груди, и, когда часы на башне начали отбивать полночь, он испустил в нее свое семя двенадцать раз, одновременно с каждым ударом. Это было началом великой любви. А от великой любви быстро стареют. От великой любви стареют быстрее, чем от долгой, несчастливой и тяжелой жизни. Ерисена скакала на своем всаднике далеко-далеко по незнакомым ей просторам и возвращалась из долгого путешествия усталая, счастливая и запыхавшаяся. А ее лоно с тех пор отзывалась эхом на все удары башенных часов. Любовь не оставляла ей времени на то, чтобы поесть. Иногда она ставила вечерний завтрак на грудь своего возлюбленного, ела и угощала его любовью и вареными овощами одновременно. Они были счастливы среди общего несчастья, им сопутствовал успех среди общего поражения, и это им не прошло даром.  * Семь третьих ключей *  Пятнадцатый ключ. Дьявол Нежить родился на мосту через реку Караш, в Банате, когда его властелин со скуки перекрестил собственную тень. Ему давали бесчисленное множество имен, таких, как "Не к ночи будь помянут", "Тот самый", "Камень ему в зубы", "Брат Божий", "Нечестивый". Он и сам считал себя именно тем, кем его называли, и боялся, как бы кто не бросил в огонь бумажку, на которой написано его имя. Он любил мочиться хвостом, никогда не знал того, что сеял, а все вокруг плевали на него через плечо. Он вырос у Букумирского озера, в Черногории, среди камней. Умел писать, но не умел читать, потому что если бы он прочел свое имя, то тут же бы умер. От него осталась бы только обглоданная кость. Он не любил роз и не любил показывать свои черные зубы, поэтому никогда не смеялся. Носил чудные сапоги с каблуком впереди и носком сзади, и о нем говорили, что он ни на кого не похож и что, несмотря на хромоту, везде поспевает быстрее ангела. Его не раз видели играющим на пыльной дороге с детьми -- он катил хвостом обруч. Когда он был маленьким, то боялся грома и в грозу часто залезал от страха мужчинам в штанины, а женщинам под юбки, потому что верил, что гром ищет именно его. Он любил рассматривать свое отражение на поверхности топора, поэтому, когда наверху начинало греметь, топоры выносили из дома, чтобы в него не ударил гром. Говорят, особой его обязанностью было заботиться о том, кому придет черед в третий раз стать вампиром. Такого в третий раз народившегося вампира он водил за собой по снам разных людей, обучая их заиканию. Он любил скакать верхом на взрослых, доить чужих коров, переодеваться в женское платье, подпоясываться хвостом и выдавать себя за невесту какого-нибудь парня из города. У него был свой цирюльник и много братьев по всему свету. Каждый из них говорил на своем языке. А он сажал терновник, глотал любую насмешку, всюду совал свой нос и всегда ходил самой короткой дорогой. Ребенок, увидевший его во сне, мочился в постель. Он знал языки животных, любил музыку, женщины его ненавидели и загоняли в бутылки, потому что считали, что у него женское тело и мужская голова, но они же продавали ему свою душу, потому что он знал, что Ева была изгнана из рая гораздо позже Адама, а кроме того, он умел хорошо хлестнуть хвостом или чем другим, что доставал из своих широких штанов. Он был хорошим пахарем, мог вспахать даже речное дно. Боялся черных собак, пения петуха и любил сидеть на весах в водяной мельнице. Он никогда не искал компании, компания всегда сама находила его, хотя его же при этом и боялась. Про него говорили: -- Если он за полу схватит, отрежь полу! А он боялся ножа в черных ножнах и осинового кола. Отбрасывал тень с очертаниями коня, везде чувствовал себя как дома, но дети издевались над ним, крича ему вслед: -- Брысь, брысь! Иди пасти белых кобылиц! Однажды в молодости он сделал из палки и овечьей шкуры волка, но тот никак не мог научиться ходить. Тогда он во сне помолился Богу, в которого верил только во сне. И Бог ему сказал: -- Скажи своему волку: прыгни на отца! Тут он и оживет. Так он и сделал, и волк только чудом не растерзал его. Рыбаки причащали его так: взяв в рот причастие, не глотали, а выплевывали в реку со словами: -- Я тебе причастие, а ты мне рыбу! Люди говорили, что он клеветник, а он боялся кукиша, пестрых щенков и черного пояса. Если ему давали пощечину, он тут же подставлял вторую щеку, чтобы получить и по ней, но мужчины знали, что этого делать не следует, потому что тут же народятся двое таких же, как он. Такое предоставлялось женщинам, и те колотили его так, что хвост у него лишь чудом держался на месте, а как-то раз все-таки отвалился, и он создал из хвоста красавицу, которой по красоте не было равных. Ее звали Петра Алауп, и жила она в Триесте. Он хвастался на всех перекрестках: -- Бог сотворил человека по своему образу и подобию, и посмотрите, что за дрянь получилась, а я сестру себе сделал из собственного хвоста, вы только поглядите, какая красавица. Как-то ночью, во время страшного ненастья, он сделал ее своей женой, и она три месяца держала под мышкой петушиное яйцо и не умывалась. Из этого яйца вылупился ребенок с коровьими ушами, похожий на отца как две капли воды. Кроме этого ребенка, у Нежитя был еще один. Это был отец лжи. Он никогда не делал зла тому, кто его ненавидит, но всегда вредил его родным и близким. Его жизнеописание было составлено в Нише (Павле Софрич. "История сербского дьявола", "Голос нишской епархии"). Стоял 1813 год, ему наскучило даже кузнечное ремесло, и он спросил свою жену Петру Алауп, что ему делать, а она что-то шепнула ему из губ в губы. Тогда он обул желтые турецкие туфли, вскочил на свою белую кобылу и завербовался в наполеоновскую кавалерию. Его направили в роту капитана Опуича, которая как раз в это время терпела поражение под Лейпцигом. Шестнадцатый ключ. Башня Однажды утром комнаты в домах Земуна проснулись светлыми от выпавшего ночью снега, и зеркало на стене белизной и блеском раньше времени разбудило Софрония и Ерисену. В то снежное утро он спросил ее за завтраком: -- Почему у нас никогда не бывает твой старший брат? -- Потому что он тот самый австрийский офицер, который проткнул тебя ножнами от сабли и повесил на дерево. Он далеко. Гонит французов. -- И ты только сейчас об этом рассказала? А почему ты меня спасла? Она посмотрела, как он жует один кусок, как его дед по материнской линии, а второй -- как бабка по отцовской, и ответила: -- Есть два типа женщин. И в этом смысле женщины имеют как бы два разных пола, как две туфли на ногах. Первый тип можно назвать женой победителя. У нее нет отца. Она полностью опирается на мужа и обожает его как обладающего могуществом, как Адама и отца своего потомства и победителя, царящего над миром животных, которым он дал имена, и над природой, которой он сопротивляется. Такая женщина помнит, где пуп земли. Благодаря мужу она имеет силу и деньги. "Дни его длятся дольше, и в жизни его больше ночей, чем у меня" -- так думает она о своем мужчине и презирает сыновей, которых считает мягкотелыми и разделенными, как Каин и Авель, одиночками без силы и влияния. "Пусть-ка они вспашут собственную тень и польют ее потом, чтобы там что-то проросло", -- думает о них она. Такая женщина не выносит и сверстников своих детей, все их поколение, которое бородой затыкает уши. Когда она выбирает, то выбирает не того, кого любит, а того, кого ненавидят или ее отец, или ее сын. Любовь у нее связана с клитором и означает наслаждение, не имеющее отношения к зачатию. Другой тип -- это дочь победителя. Она влюблена в отца, который о себе может сказать: "Мудрость моя раньше меня родилась". В нем она видит творца, победителя, властелина, который вокруг себя и вокруг нее связывает друзей крепкой связью единодушного братства. Своего мужа она презирает. Он может быть прекрасным человеком и мастером своего дела, но она будет говорить о нем: "Все из него веревки вьют, он под чужую дудку пляшет, у него мох на ушах растет!" Она не прощает ему склонности к одиночеству. "Зачем мне нужен человек без силы и без влияния, такой, у которого власти не больше чем у снежной бабы?" По той же причине она презирает и своих братьев, и их сверстников. "Они имели свой шанс -- и упустили его", -- говорит она. Поэтому она обожает сына и его приятелей, ведь наступает их время, в них она видит новое великое братство, связанное тем же духом, что и братство ее отца, в них она видит будущих победителей. "Они сбросили с себя четыре корки от пота, высохшие на четырех ветрах, и теперь они свободны" -- так думает она, потому что получает силу и богатство или через отца, или через сына. Обычно она оказывается в постели одного из приятелей собственного сына. Выбирая, она выбирает не того, кого любит, а того, кого ненавидит ее муж или ее брат... Любовь у нее связана с маткой и, значит, с зачатием, не имеющим отношения к наслаждению. -- А ты, к какому из двух типов относишься ты? Какого ты пола? -- спросил он со страхом. -- Никакого. У меня в некотором смысле нет пола. И, по крайней мере пока, я представляю собой исключение. Я третья туфля. Выбирая, я выбираю того, кого больше всех люблю. -- Значит, третья туфля действительно существует! -- Да. Я стараюсь вести себя не так, как другие женщины. Я не повинуюсь законам смены поколений победителей и побежденных, потому что эти нормы поведения свойственны мужчинам. Я знаю, что мужчины реализуют себя через других, а женщины -- через самих себя. И когда тени вечерних растений взлетают к небу, я знаю, что я дочь победителя. И я своего отца обожаю наперекор всем. -- А разве ты не знаешь, что мой отец убил твоего отца еще на прошлой войне, в прошлом веке? -- Это вина не твоя, а скорее моего брата, Паны Тенецкого, капитана австрийской армии, который так же кровожаден, как и твой отец, капитан французской кавалерии Харлампий Опуич. И в таком случае вина может рикошетом отскочить назад, в прошлое. Поэтому я не переношу самодовольную компанию своих братьев и их друзей -- победителей и насильников, которые вместе со своими женами отвечают мне тем же. И я с ужасом думаю о своих и об их детях, которым предстоит на себе испытать с их стороны насилие победителей, если они победят в войне, которую сейчас проигрываешь и ты, и все твои. Я бы хотела, если, конечно, доживу до того времени, оказаться в постели кого-нибудь из беспомощных сверстников моего будущего сына, причем больше в роли матери, чем любовницы, так же как получилось и с тобой, ведь я тебя выбрала как слабого сына могучего отца-победителя. Я выбрала тебя потому, что тебя не любили ни мать, ни сестры, ни любовницы, тебя не будет любить и дочь, если она у нас родится. Для меня самым страшным поражением и наказанием была бы необходимость в случае неудачи вернуться в могучую стаю моих братьев-победителей, к которой принадлежат не только все мои сверстники, но и твой отец. Если мне придется сбросить с себя третью туфелю, это будет концом моего пути. Оставим, однако, меня в покое. Давай посмотрим, что с тобой, то есть с нами. Ты хочешь вернуться в свою часть, которая, продолжая отступать, движется на северо-запад. Все это неминуемо закончится где-нибудь во Франции. Я не знаю, гражданин ли ты французского государства, но знаю, что служишь во французской армии. Также я знаю, что государство -- это необходимое зло. Самое большое, чего можно ждать от государства, -- это чтобы оно не плевало тебе в тарелку. А войны? Ты говоришь -- народ, говоришь, что воюешь ради славы своей нации. Что такое народ? Посмотри на меня. Мне семнадцать лет. Я ровесница человечества, потому что человечеству всегда семнадцать лет. Это значит, что любой народ всегда остается ребенком. Он постоянно растет, и ему постоянно становится тесен его язык, его дух, его память и даже его будущее. И поэтому каждый народ должен время от времени менять костюм, который снова и снова становится ему коротким, сковывает движения и трещит по швам оттого, что сам он растет. Это одновременно и трудно и радостно. Ты говоришь -- язык. Во сне мы понимаем все языки. Сон -- наша родина времен Вавилонской башни. Во сне мы все говорим одним, единым и великим праязыком, общим для всех нас, живых и мертвых... Зачем тогда войны? Почему нужно двигаться в истории назад? Каждое убийство -- это отчасти и самоубийство. -- Если я правильно понял, ты уговариваешь меня отказаться от призвания военного? -- Да. Я хочу, чтобы ты оставил это дело. Для твоего отца это призвание, а для тебя нет. Давай выскочим из башни, объятой пламенем, из поражения, из катастрофы, они не принесут нам ни денег, ни безопасности, как ты надеешься. Давай начнем все сначала. -- Душа моя, я кое-чему научился на войне. Те мои сверстники, с которыми я вместе воевал и которые должны были погибнуть раньше других, были мудрее и знали о мире, окружающем нас, больше, чем все остальные, именно по этому признаку мы узнавали их и предчувствовали их скорую смерть. Они знали, что каждое убийство совершается преднамеренно, и намерениям этим бывает даже по тысяче лет... Другие, те, которым суждено умереть позже, были глупее. Но все это никак не было связано с врожденным умом или ограниченностью как тех, так и других. Таким образом, есть две категории. Мы относимся ко второй. -- Как это? -- Мы с тобой счастливые влюбленные. Разве нет? А от счастья глупеешь. Счастье и мудрость вместе не ходят, так же как тело и мысль. Боль -- это мысль тела. Поэтому счастливые люди всегда глупы. Только утомившись своим счастьем, влюбленные могут снова стать мудры, если они такими могут быть в принципе. Поэтому давай не будем сейчас принимать решения о том, что я должен отстегнуть свою саблю... Мы всего лишь слуги наших поступков, они -- наши хозяева... Так говорил зимним утром в Земуне молодой и глупый поручик Опуич из Триеста, не замечая того, что уже отстегнул свою саблю. Семнадцатый ключ. Звезда Отстегнув саблю и отказавшись от военной карьеры, поручик Софроний Опуич поселился с Ерисеной Тенецкой на небольшом участке земли, и они занялись ее возделыванием. В этот вечер они ели прекрасный молодой и немного резкий на вкус мед со своей пасеки, собранный всего месяц назад, и пирог с дикими каштанами и апельсиновой цедрой. Они лежали в постели и разговаривали в темноте о глупых и мудрых звездах. Окно было открыто, занавеска, надувшись пузырем, проникла глубоко в комнату, она то приподнималась, то опускалась, как живот беременной женщины, в котором лежал неподвижный ветер. Софроний вспоминал, как ребенком дома, в Триесте, катался на огромной створке ворот, вцепившись в их ручку, а потом они, как обычно, погружались в тысячу и одну ночь. Они пытались подсчитать, в какую из ночей Шехерезада зачала свое дитя от Гаруна и какая сказка рассказывалась в ту ночь. Но расчеты путались, потому что им всегда не хватало ночи и всегда не хватало сна. Жили они стремительно: каждый день -- все четыре времени года, как говорила Ерисена. Той ночью у них была еще одна тема для беседы. Капитан Харлампий Опуич в письме сообщал им, что читает Горация, играет на кларнете, и среди тысячи прочих глупостей писал, что хотел бы с ними повидаться, увидеть свою будущую сноху в первый раз, а сына по прошествии многих лет и узнать, как он выглядит, чтобы не ошибиться потом при случайной встрече. Отца перевели в специальный отряд, который сопровождал посланника, направляющегося в Константинополь с дипломатической миссией, и путь их проходил как раз по тем краям, где сейчас жили Ерисена и Софроний... Однако, к большому удивлению Ерисены, Софроний не спешил отвечать на отцовское письмо. Он колебался. Иногда ей даже казалось, что он что-то скрывает от нее. И он действительно скрывал. Скрывал то же, что скрывал от других людей, что скрывал от всего мира, -- свой маленький голод под сердцем, который на дне души превращался в маленькую боль. Иногда он запирался в комнате один, что-то там делал, ждал каких-то писем, время от врем