ем обязаны Христу и пресвятой Деве Марии, а тот верзила с барабаном -- самый набожный из них. Он скорее отсечет себе руку, чем поскачет в воскресенье красть лошадей! Тем временем хорваты окончили молитву, и только тот, что не желал по воскресеньям угонять чужих лошадей, все еще стоял на коленях. Наконец барон тронул его за плечо и закричал: -- Ну же, вставай, чтоб тебя мышь покусала! Думаешь, Святой Деве так приятно видеть твою рожу? И вновь начался танец... В городе Праге было -- да и до сего дня сохранилось -- много распятий и статуй святых. Они стояли, страдая, благословляя или заклиная, на всех площадях и перекрестках, а также в нишах и углах домов, в порталах церквей, перед госпиталями, домами призрения и на каменных мостах. И всякий раз, когда хорваты проходили мимо святых изображений, они вставали на колени и принимались бормотать молитвы и петь литании. На это время Коллальто получал короткую передышку. Сначала барон Юранич был не против, иная, что в делах религии с хорватами не стоит спорить даже их господину. Но вскоре его стало изрядно выводить из себя то, что его слуги в своей набожной простоте дают такое послабление его врагу. Он задумался над тем, как бы исправить положение. И тут ему в голову пришла мысль свернуть в еврейские кварталы. Он звонко засмеялся от столь блестящей догадки: да, этой ночью он сыграет с Коллальто изрядную шутку. На улицах еврейского города графу придется плясать сарабанду без отдыха, ибо там нет ни распятий, ни фигурок святых. В те годы пражское гетто еще не было обнесено сплошной оградой -- ее построили много позже, во время шведской оккупации. С улиц Старого Града можно было, не тратя времени на препирательства со стражниками у запертых ворот, перейти прямиком в еврейский город. Вот барон и повернул свою свору с Валентиновской в еврейский квартал, и они двинулись узкими, переплетающимися улочками вдоль кладбищенской стены до самого берега Влтавы, а затем обратно -- мимо еврейской бани, ратуши, пекарни, запертых мясных лавок, мимо "блошиного рынка", и все это время музыканты играли, а Коллальто плясал, и не было на пути ни одного святого изображения, а значит, не было ему и передышки. То и дело открывались окна, из них выглядывали перепуганные заспанные физиономии -- и окна сразу же закрывались. Во дворах то и дело взлаивали собаки, встревоженные шествием. Когда факельщики и музыканты свернули с Цыганской улицы на Широкую, где стоял дом высокого рабби Лоэва, силы окончательно покинули Коллальто. Он застонал, зашатался, схватился за грудь и, рыдая, возопил слабым голосом: -- Спасите! Спа-а-асите! Высокий рабби, сидевший у себя в комнате над священными и волшебными книгами, услышал этот голос и понял, из какой глубины отчаяния он исходит. Он подошел к окну, выглянул наружу и спросил, кто взывает среди ночи и чем ему можно помочь. -- Образ Иисуса! -- прокричал Коллальто на последнем издыхании. -- Во имя Бога, дайте образ Иисуса -- или мне конец! Высокий рабби окинул взором факельщиков, музыкантов, танцующего Коллальто, лакеев-мушкетеров и грозного, хохочущего во все горло барона. В одно мгновение ему стало ясно, почему странный ночной танцор требует образ Иисуса. И еще он понял, что человека надо вызволять из смертной беды. Напротив, на другой стороне улицы, стоял разрушенный пожаром дом с единственной стеной, почерневшей от дыма и времени. На эту самую стену указал процессии высокий рабби. На ней повелел он властью своего волшебства возникнуть некой картине, сотканной из бликов лунного света и трещин, из потеков ржавчины и следов дождя, из островков мха и пятен сажи. И картина была -- "Се человек!". Но изображала она не святого, не Сына Божьего и даже не сына плотника, который пришел с холмов Галилеи в священный город, чтобы учить народ и претерпеть смерть за свое учение. Нет, то был "Се человек!"(3) иного рода. Но такая обреченность сквозила в этих чертах, столь потрясающим страданием кричало это лицо, что сам барон, пораженный в каменное сердце молнией истины, первым опустился на колени... И перед этим возникшим на стене образом Христа на суде Пилата покаялся он в душе своей, что без милосердия и страха Божия действовал в эту ночь. Мой домашний учитель, студент медицины Якоб Мейзл, который среди прочих рассказал мне и эту историю из жизни старой Праги, добавил после короткой паузы: -- Больше тут почти нечего сказать. Да и что ни скажи, уже будет не так важно. Известно, что молодой граф Коллальто в жизни своей больше никогда не танцевал и что барон Юранич вскоре покинул военную службу, а больше о них ничего не известно. А "Се человек!" великого рабби Лоэва? Это был не Христос. Это было еврейство -- гонимое сквозь столетия и презираемое всеми еврейство обнаружило на картине свои страдания. Нет, не ходи в еврейский город, ты не найдешь там ее следов. Годы, ветер и непогода бесследно разрушили ее. Но коли уж ты так хочешь, пройдись по улицам, и если тебе доведется увидеть, как старого еврейского разносчика из тех, что толкают свою тележку от дома к дому, преследуют уличные мальчишки, бросающие вслед ему камни и орущие: "Жид! Жид!" -- и как он останавливается и смотрит на них тем взглядом, что не принадлежит ему лично, а происходит от его предков, которые, как и он, носили терновый венок презрения и претерпели от преследователей удары бичей, -- так вот, когда ты увидишь этот взгляд, тогда, может быть, тебе удастся уловить в нем некое смутное, некое отдаленное и едва уловимое родство с картиной высокого рабби Лоэва. (1)По злобе (лат.). (2) Святой Лаврентий, по преданию, был поджарен на медленном огне. (3)Ессе homo! (лет.) -- традиционное в христианском искусстве изображение Иисуса Христа в терновом венце. С этими словами Пилат выдал Христа требующим его казни иудеям (Иоанн, ii, 5). Первоначальный смысл выражения -- "Вот им", "Вот тот, кто вам нужен". V. ГЕНРИХ ИЗ АДА Рудольф II, император Римский и король Богемский, провел бессонную и беспокойную ночь. Уже около 9 часов вечера его начал мучить страх -- страх перед / чем-то таким, что он давно уже предвидел и чего не мог избежать, даже наглухо закрыв все двери и окна. Он поднялся со своей кровати и, завернувшись в плащ, принялся торопливо ходить взад-вперед по спальне. Временами он останавливался у окна и смотрел в ту сторону, где за мерцающей лентой реки смутно маячили черепичные крыши домов еврейского города. Уже многие годы прошли с тех пор, как из ночи в ночь оттуда приходила к нему его любимая -- прекрасная еврейка Эстер. Однажды демоны тьмы вырвали ее из рук императора, и его сладостное наваждение исчезло навсегда. Там же, в одном из безымянных домов еврейского города, лежало и его тайное сокровище, его недостижимый клад -- золото и серебро еврея Мейзла. Доносившиеся из Оленьего рва шорохи, шуршание гонимой ветром увядшей листвы, шелест мотыльков, ночное пение жаб и лягушек -- все эти звуки томили императора и усиливали его тревогу. А потом, около часу ночи, явились страшные образы и ночные привидения. Через час император отворил двери и со стенанием в голосе позвал своего лейб-камердинера Филиппа Ланга. Но в эти дни Филипп, как повелось ежегодно, был занят уборкой фруктов в своем имении в Мелнике. Вместо него, чуть дыша от испуга, вбежал камердинер Червенка в ночном колпаке набекрень. Он заботливо вытер льняным платком капли холодного пота со лба своего государя. -- Я часто всепокорнейше предупреждал Ваше Величество, -- выдавил он боязливо, -- что вам надо больше обращать внимания на Ваше высочайшее здоровье и не выходить на холодный воздух по ночам. Но Вы не изволили прислушаться к словам Вашего старого слуги... -- Беги и позови ко мне Адама Штернберга и Ханнивальда! -- приказал император. -- Я хочу поговорить с ними. Да, и зайди за Коллоредо, пусть он принесет мне крепкого вина. Сейчас мне просто необходим добрый глоток рейнфальского или мальвазии! Император помнил в точности, кто из трех застольных слуг и кто из одиннадцати кравчих императорского стола в какой день недели дежурит при нем согласно расписанию. Но он не знал или забыл, что граф Коллоредо за несколько недель до того внезапно умер от паралича, и теперь обязанности второго слуги-виночерпия исполнял молодой граф Бубна. Ханнивальд, тайный советник императора, явился в комнату первым. Это был высокий худой господин с резкими чертами и серебристо-седыми волосами; Червенка застал его еще за работой. Вскоре примчался и обер-шталмейстер граф Адам Штернберг в ночном халате и одной туфле. Император в сильнейшем возбуждении ходил по комнате, не замечая, что плащ соскользнул с его плеч. Наконец он остановился. На его лице отражались волнение, беспомощность и крайнее утомление. Он перевел дух и уже хотел было начать рассказывать о том, что происходило с ним этой ночью -- да и две предыдущие тоже, -- как дверь отворилась, и Червенка впустил молодого Бубну, за которым следовал лакей с кувшином вина. Император уставился на юношу, испуганно отступил на шаг и спросил: -- Кто ты? Чего ты хочешь? Где Коллоредо? -- Ваше Величество, изволите вспомнить, -- вставил Ханнивальд. -- Граф Коллоредо волею Божией недавно ушел по пути, предначертанному всем смертным. Вашему Величеству это известно, ибо Вы присутствовали на заупокойной мессе, которую служили по Вашему верному слуге в соборе. -- А это, -- подхватил граф Штернберг, -- его преемник в должности: граф Войтех Бубна, к Вашим услугам. Он происходит из очень хорошей семьи, этот Войтех Бубна. -- Но он похож на Бернхарда Руссвурма, -- возразил император и отступил, защищаясь поднятой рукой. -- До чего же жутко он походит на Бернхарда Руссвурма! Император иногда пугался новых лиц. Они тревожили его тем, что в них ему мерещились черты давно умерших людей -- тех, о ком Рудольф II старался не вспоминать. Генерала Руссвурма он много лет тому назад бросил в темницу, а потом приказал расстрелять за дуэль. Этот поступок, совершенный им в приступе безумного гнева, и поныне тяготил его душу. Сквозь многие новые лица глядел на него Руссвурм, когда враждебно, а когда и с насмешкой. Вновь и вновь вставал он из могилы грозить императору карой. -- На Руссвурма? Да что Вы, Ваше Величество! -- облегченно проговорил Адам Штернберг. -- Руссвурм был хрупкого сложения, с таким широким носом и тяжелым подбородком. Готов поклясться Вашему Величеству, что знаю Войтеха Бубну с тех пор, когда он еще носил детскую рубашку навыпуск. -- И все-таки он так похож на Руссвурма! -- нервно вскричал император, и зубы его застучали. -- Кто ты такой? Откуда пришел? Из ада? -- К услугам Вашего Величества -- из Прастице. Это наше родовое поместье, и расположено оно близ Хотебора в Чаславском округе, -- объяснил молодой граф Бубна, совершенно не понимая, что происходит и почему император так испугался его прихода. -- Ежели ты не блуждающий дух, -- отвечал император, -- то прочти вслух "Отче наш", назови двенадцать апостолов Христа и расскажи Символ веры. Бубна бросил испуганно-вопрошающий взгляд на Адама Штернберга. Тот утвердительно кивнул, и молодой граф прочитал молитву, перечислил двенадцать апостолов, при этом забыв Фаддея и дважды назвав Филиппа, и тезисы Символа веры. В тех местах, где он спотыкался или не знал текста, Червенка шепотом подсказывал ему. После второго тезиса император успокоился. -- Хорошо, -- прошептал он. -- Ты прав, Адам, я обманулся, он вовсе не похож на Бернхарда Руссвурма. Да покоится в мире Руссвурм, я давно уже простил его. Червенка подошел к Рудольфу и накинул ему плащ на плечи. Император принял кубок из рук графа Бубны и осушил его. -- Славно! Славно! -- нервно проговорил он затем. -- Странные дела творятся в замке. Сегодня ночью у меня опять появился он и мучил меня... -- Кто же был ночью у Вашего Величества? -- спросил Ханнивальд, хотя уже заранее знал, какого рода ответ получит от императора. -- Один из его вестников! -- со стоном сказал император, который никогда не называл дьявола по имени. -- И опять в образе торговца пряностями? -- спросил Ханнивальд, приглаживая седые кудри. -- Нет, не в человеческом виде, -- ответил император. -- Уже двое суток, как приходят они. Бывали вдвоем, а первой ночью их было аж трое: ворона, кукушка и шмель. Но ворона и кукушка не кричали, как птицы, а шмель не жужжал. Все трое говорили человеческими голосами, клевали и жалили меня... -- Боже, помилуй нас, грешных! -- со страхом пролепетал Червенка, а лакей, державший кувшин с бокалами, попытался освободить правую руку, чтобы наскоро перекреститься. -- Кукушка, -- продолжал император, -- требовала, чтобы я отрекся от святынь, мессы, службы часов, мирра и святой воды. Тот, что был в виде шмеля, твердил мне, будто Господь Иисус, наша надежда и опора, никогда не являлся во плоти и что святая Матерь Господня впадала в грех кровосмешения... -- Сразу же видно, какого сорта и происхождения эти твари, -- задумчиво произнес Адам Штернберг. -- Третий, тот, что кутался в вороньи перья, -- сообщил далее император, -- заклинал меня, что, мол, настало время и нельзя медлить, а нужно поскорее отречься от святого крещения, крестного знамения, мессы и святой воды, а не то он пошлет того, кто снимет корону с моей головы и вкупе со всей державой отдаст ее в руки мошенника и бездельника. Под мошенником и бездельником император, конечно, разумел своего брата Матиаса, эрцгерцога Австрийского. -- Бог не допустит этого, -- решительно сказал Ханнивальд. -- Счастье государства и Вашего Величества -- в Его руках, а не во власти врага Его. -- Истинно так. Во веки аминь! -- присоединился Червенка. -- Вчера же ночью, -- продолжал император, -- приходили двое: кукушка и шмель. Кукушка называла Папу глупым испанским попом, который засел в Риме, а шмель доказывал, что мне не следует больше противиться его господину, а должно поступать по его воле, не то будет мне худо и спрятанное сокровище не перейдет в мои руки, а превратится в ничто, растает, как мартовский снег, и останется лишь в отчаянии кусать локти. -- Ваше Величество говорит о каком-то тайном сокровище? -- спросил Штернберг. -- Я знаю только о долгах казны. -- Сегодня ночью, -- вновь заговорил император, -- они опять явились втроем, но говорила одна кукушка. -- Вашему Величеству надо было прошептать "Benedictus"(1), -- предположил Штернберг. Император отер тыльной стороной своей узкой ладони мокрый лоб. Взгляд его был отсутствующим, а в душе царили ужас и смерть. -- Она сказала, -- произнес он, -- что пришла со своими сотоварищами предостеречь меня в последний раз, потому что за ними явится тот, который приходит в образе человека, и ему-то я обязан буду дать ответ. И я должен хорошо обдумать этот ответ, ибо если он не понравится его владыке, то он передаст мою корону и императорскую власть тому льстецу и бездельнику. И под властью этого ничтожества война охватит все страны от восхода и до заката, и затмятся луна и солнце, и придут огненные и кровавые знамения на небе и на земле, и будут мятежи, кровопролития, эпидемии, мор и глад. И тогда все люди будут страдать, и многие умрут, и повсюду будет великий спрос на доски для гробов. Я не мог слушать далее, -- завершил император свой рассказ, -- и кинулся к дверям, где и встретил вот его. Он усталым и бессильным жестом указал на камердинера Червенку. -- Так оно и было, -- откликнулся тот. -- Я нашел Ваше Величество в сильном ознобе и с каплями пота на лбу и понял из этого, что мне пора покорнейше просить Ваше Величество о бережении здравия Вашего Величества, которое Вы, Ваше Величество, не щадите, как то подобает Вашему Величеству. Штернберг сделал молодому графу Бубне знак, что ему следует подать императору бокал вина. После второго бокала возбуждение императора быстро улеглось, мрачные предчувствия и тягостные мысли на некоторое время отступили, и ему захотелось спать. Император называл это состояние "временным избавлением от мучений". Между тем Ханнивальд спросил: -- Ваше Величество уже приготовили ответ, который должны сообщить грядущему послу Сатаны? Император молча приглаживал рукой свои курчавые волосы. Его дыхание стало звучным, грудь вздымалась и опадала. Целую минуту длилось молчание. Ханнивальд, который порою опасался, что император Рудольф может изменить католической вере, ибо в глубине души склоняется к протестантской схизме, шепнул Штернбергу по латыни: -- Metuo, ne Caesar in apostasiam declinet! -- Optime! Optime!(2) -- отвечал Штернберг, поскольку не понял ничего, кроме слова "кесарь". В этот момент император.заговорил тихим голосом, медленно, с осторожностью подбирая слова. -- Ты ведь знаешь, Ханнивальд, -- начал он, -- как тревожно развиваются дела в Богемии и какая в связи с этим существует опасность как для религиозных отношений, так и для гражданского мира. Поэтому мы должны с помощью одного лишь бренного рассудка укротить злобного врага и противодеятеля и тем самым отвести беду, которой он, злобствующий, угрожает странам, доверенным нам от Бога. Ибо я не хочу войны, которая опустошает страну и лишает пропитания людей, уничтожает скот и посевы, торговлю и ремесла и носит под своим плащом великий мор. Я хочу мира, всю свою жизнь я трудился ради него, благотворящего для всех детей человеческих. -- Поистине так! -- воскликнул Штернберг. -- За дождем, за снегом года -- да будет добрая погода! -- Власть, которой обладает злой враг и противодеятель, не столь уже велика, -- возразил Ханнивальд. -- Только в своей адской бездне он полновластен, но никак не на земле. Его угрозы -- тщета, дьявольский обман и наваждение. И чтобы избежать его сетей и капканов, поистине не требуется мирского ума -- надо лишь, чтобы люди ни на ширину пальца не отклонялись от учения Господа Иисуса, спасшего нас. Только это одно и необходимо. -- Да, одно это и необходимо, -- повторил Штернберг и снова сделал знак Бубне, чтобы тот подал императору вина. -- Хорошо сказано, Ханнивальд, очень хорошо сказано. -- Так это был лишь дьявольский обман и наваждение! -- прошептал император с глубоким вздохом. -- Ханнивальд -- выдающийся человек, я всегда говорил это Вашему Величеству, -- заявил Штернберг и еще раз помахал рукой оторопевшему с непривычки Бубне. -- Чтобы люди ни на ширину пальца не отклонились от учения Господа Иисуса, спасшего нас... -- прошептал император. -- Прекрасные слова, они утешают душу и укрепляют тело, как безоар(3). Наконец его взор упал на графа Бубну. Он взял бокал вина и осушил его. -- Значит, все это один обман! -- сказал он. -- Славно! Славно! Так ты -- Войтех Бубна? Я знал одного из Бубен. Как-то раз вместе с моим достохвальной памяти отцом я был у него на кабаньей охоте. В каком ты родстве с тем Бубной? И сколько ты уже задолжал еврею Мейзлу? В это время камердинер Червенка неслышными шагами приблизился к императору и с застывшей на лице почтительной миной произнес: -- Ваше Величество! Позвольте выразить мое сообразное долгу желание и всепокорнейшую просьбу, чтобы Ваше Величество изволили лечь в постель! "Вещи чрезвычайные, -- писал своему королю испанский посланник, -- стали при пражском дворе повседневными и обычнейшими". К таким чрезвычайным вещам, которые в Праге не возбуждали уже удивления, относился и праздничный прием посла марокканского султана, который через два дня после приведенного выше ночного разговора под звон литавр и пение фаготов, корнетов и свирелей шествовал через Градчаны от дома "У резеды" вверх к Старому Граду. До этого посланник вел переговоры с Венецией, целью которых было приобретение корабельного снаряжения, орудий, пороха и горючих веществ для марокканского флота, а теперь прибыл, чтобы представить Рудольфу II приветственные, исполненные заверений в дружбе и любви письма своего султана, который надеялся при содействии римского императора улучшить свои отношения с Испанией, причинявшей ему немалый ущерб перекрытием марокканской морской торговли. Когда посланник прибыл в Венецию, его еще в Лицца Фузина встретили двенадцать одетых в шелка и бархат венецианских дворян, которые передали ему приветствие дожа. Он вошел в крытую кружевными покрывалами гондолу, на скамьях которой были постланы роскошные ковры, чтобы ему было удобнее сидеть. Под мелодичный перезвон лютни скользила гондола по воде. Небо было ярким и голубым, море -- спокойным и ласковым, и в прозрачной воде можно было видеть различных рыб. Потом перед его глазами вырос из моря город со всеми своими дворцами, монастырями и колокольнями. Перед церковью Святого Андрея его встретили еще двенадцать дворян. Он пересел в другую, не такую крутобортую, но все же весьма просторную лодку, которую венецианцы называют "буценторо", и в ней, под сенью балдахина из карминного атласа, был провезен по широкой водной дороге, именуемой Канале Гранде. По обе стороны канала стояли очень просторные и высокие дома, одни из пестрого камня, другие -- с облицовкой из белого мрамора. В первый же день ему показали сокровища собора Сан-Марко, среди которых были четырнадцать драгоценных камней весом в восемнадцать карат каждый и много золотых сосудов, а также аметистовых и гиацинтовых ваз. Особенно посланника поразила лампадка, вырезанная из цельного изумруда. Он осмотрел также арсенал, где венецианцы выставили все, что потребно для военного флота, а на следующее утро его с великим почетом ввели в синьорию, и он передал султанские письма дожу. Бесчисленные дворцы и золотые купола, тихое скольжение по каналам под неслышные взмахи весел, нежная лютневая музыка и голубое небо -- такой предстала перед ним Венеция, этот великий город, который управлялся с большою мудростью и умел чествовать своих гостей. Но здесь, в Праге, большой чести посланнику не уделили. На квартиру его поставили в доме с серыми, холодными стенами, тесные и душные комнаты которого были скупо обставлены мебелью. Через некоторое время к нему явился слуга, он же младший секретарь канцлера Богемии, и указал день и час дозволенной императором аудиенции, заодно ознакомив посланника с предписанным для подобных случаев церемониалом. И теперь его встретили всего лишь два императорских камергера, одетых без особого шика. Только они да его немногочисленная свита сопровождали посланника на пути к замку. Перед воротами замка к ним присоединился капитан алебардистов, который повел маленькую процессию по внутреннему двору. Поднявшись по широкой лестнице и пройдя несколько коридоров, гости очутились в кабинете, где их ожидали канцлер Богемии Зденко фон Лобковиц и обер-камергер граф фон Ностиц. Переводчиком служил монах ордена Малых Братьев, который знал все языки Северной Африки. Эта троица провела посланника и его свиту, состоявшую из мамелюков, оруженосцев и музыкантов, в приемный зал. Посредине зала высилось тронное кресло под бархатным балдахином. Устилавшие пол ковры делали шаги неслышными. Висевшие на стенах гобелены представляли мифологические и охотничьи сцены. Для посла на полу были уложены подушки и поставлен низкий столик. Темная борода мавра торчала острым клином на белой шелковой одежде. Позади посла встали три мамелюка. Самый заслуженный из них, одноглазый старик, держал в руках хрустальную вазу, покрытую златотканым покровом. В этой вазе хранилась рукописная грамота властителя Марокко. Музыканты сбились в кучу позади свиты. Постепенно зал наполнялся сановниками, дворцовыми служащими и офицерами лейб-гвардии. Ненадолго показался обер-гофмаршал, князь Карл фон Лихтенштейн. По-видимому, он остался доволен произведенными приготовлениями, ибо, коротко поприветствовав и поблагодарив присутствующих, тут же исчез. Короткая барабанная трель. Дверь распахнулась, и не успел церемониймейстер трижды ударить о пол своим жезлом, как в зал быстрыми шагами вошел император и принялся с интересом оглядываться по сторонам. Наконец он снял шляпу и взмахнул ею. Сановники и служащие двора выпрямились после низкого поклона; офицеры лейб-гвардии застыли недвижно, как колонны. По знаку церемониймейстера вперед выступил канцлер Богемии и представил Его Величеству посланника султана Марокко. Посланник склонил голову, приложил правую руку к тюрбану и отвесил императору три торжественных поклона, а потом отступил на шаг и вынул из хрустальной вазы грамоту своего государя. Он приложил свиток к губам и передал его канцлеру Богемии, а тот -- в руки императору. Император снял печать и развернул рукопись. Затем, опять же через канцлера, грамота была передана переводчику для чтения вслух. В это мгновение фаготы и свирели грянули короткую мелодию. Один из мамелюков произвел некие танцевальные движения и гортанные выкрики, церемониалом не предусмотренные. Затем наступила тишина, и ученый монах принялся читать: -- Я, Мулей Мохаммед, милостью Аллаха владетель и султан Западной Африки по обе стороны Атласских гор, царь Феца, Загора и Тремиссы, владыка Мавритании и Берберии, посылаю моему брату, римскому императору и королю Богемии, мое приветствие и желаю ему... -- Это Генрих! -- вдруг сказал император, недружелюбно вглядываясь в посланника. -- ...И желаю ему, -- продолжал толмач, -- долгих лет жизни и полного познания Бога, который один... -- Спроси-ка его, -- перебил толмача император, указывая на посланника, -- верует ли он и признает ли, что Иисус Христос приходил во плоти для нашего спасения? -- ...Который один отворяет ворота рая, дабы брат мой пребывал там вечно... -- Ты должен спросить его, -- повторил император, теперь уже возвысив голос, -- признает ли он, что Иисус Христос приходил во плоти! Среди присутствующих прокатился шепот. Обер-камергер и канцлер Богемии придвинулись к императору, чтобы успокоить его. Ученый монах опустил грамоту и перевел посланнику вопрос императора. Одно мгновение посланник молча смотрел перед собою. Потом он сделал движение рукою, как бы отметая от себя то, что его не касается. -- Он не хочет признать! -- выдохнул император. -- Что ж, пусть расскажет Символ веры! Толмач передал посланнику пожелание императора. Тот сделал движение головой, свидетельствующее, что он не в состоянии исполнить его. -- Это Генрих! -- прохрипел император. -- О горе превыше всех горестей! Это Генрих, и он пришел из ада! Тут до богемского канцлера, обер-камергера и церемониймейстера дошло, что император принял посланника за одно известное им лицо -- некоего Генриха Твароха, который много лет тому назад обслуживал кормушки в дворцовых конюшнях. Все трое одновременно решили, что аудиенцию необходимо кончить как можно скорее. Ибо ошибка, в которую впал император, была тем более досадна, что этот самый Генрих Тварох был не только человеком низкого происхождения, но к тому же уличенным вором, которого арестовали вскоре после того, как он вытащил из кармана императора серебряную медаль и три золотые древнеримские монеты. Рудольф II был большим любителем античных монет и медалей и очень гордился своей прекрасной коллекцией. Генрих был бы непременно повешен за кражу, если бы за час до казни ему не удалось перепилить решетку на окне и ускользнуть из тюрьмы. Однако от императора, который был чрезвычайно взбешен дерзкой кражей, скрыли исчезновение преступника, и он до сих пор был абсолютно уверен, что Генрих Тварох повешен и находится в аду. Но прежде чем канцлер и оба других господина успели предпринять что-либо, что могло бы воспрепятствовать ужасающему скандалу, император поднялся с тронного кресла и приблизился к посланнику. -- Послушай, Генрих! -- сказал он, и в его голосе были явственно слышны печаль, затаенный страх и мистический трепет. -- Я знаю, из какого царства ты пришел и что ты желаешь услышать от меня! Богемский канцлер, обер-камергер и церемониймейстер с облегчением вздохнули, а все остальные, присутствующие в зале, сделали удивленные лица. Император обратился к посланнику не по-немецки, а по-чешски. -- Вот тебе мой ответ! -- продолжал император, возвысив голос. -- Иди обратно к тому, кто тебя послал, и скажи ему, что я ни на ширину пальца не отступлю от Господа Иисуса, нашего Спасителя. Таково мое решение, и на нем я буду настаивать, хотя бы погибла моя корона, а с нею и вся моя держава. Казалось, он находился в полнейшем экстазе: руки его дрожали, по лбу катились капли пота, но голос звенел, став твердым, как сталь. Посланник неподвижно стоял перед ним, слегка склонившись вперед и скрестив руки на груди. -- Однажды, -- приглушив голос, продолжал император, -- когда я вошел в конюшню посмотреть моих фламандских жеребцов, ты вытащил у меня из кармана три золотые языческие головки. Как самый распоследний вор -- каким, кстати, ты всю жизнь и был -- ты продал их, а выручку пропил в кабаке, и за это тебе пришлось умереть жалкой смертью. Я простил тебя и хочу молить Бога, чтобы Он был к тебе милостив. А теперь приими мир, Генрих! Приими мир и ступай прочь отсюда. Ступай в то место, какое уготовил тебе Господь! Император отступил на два шага, остановился, еще раз взглянул на посланника дьявола и двумя перстами правой руки осенил его на прощание крестным знамением. Затем он повернулся и вышел из залы. Церемониймейстер трижды стукнул жезлом о пол, барабаны загремели, двери затворились, аудиенция закончилась, и господин Зденко фон Лобковиц, канцлер Богемии, вознес к небу благодарственную молитву за то, что дело обошлось без скандала... Вечером того же дня, вскоре по наступлении сумерек, посланник марокканского султана покинул дом "У резеды" через боковую калитку. Теперь он был одет как чешский ремесленник, отправившийся погулять в кабачок: на нем была куртка из грубой холстины, серые шерстяные гетры, грубые башмаки и широкополая фетровая шляпа. Он прошагал по улицам Нового града к винограднику, расположенному за городской чертой. Оттуда он отправился по сельской дороге -- а где и прямо через поля -- вдоль ручья Ботич. Он шел и шел, пока не достиг гречишного поля и фруктового сада, окружавших деревушку Нусле. Здесь, посреди огорода, засаженного кольраби, луком и круглой свеклой, стоял маленький домик. На каменном бордюре старого колодца с воротом дремала кошка. Пахло коровьим навозом и сырым черноземом. В этот-то домик и вошел посланник султана Марокко. У плиты сидел лысый старик-огородник и следил за кипевшим в котле молочным супом. Он даже не пошевелился, чтобы встать навстречу столь высокому гостю, а только провел рукой по массивному подбородку и кивнул. -- Это опять ты, -- сказал он. -- Всегда являешься к ночи, как Никодим ко гробу Христову(4). -- Я сегодня был в замке, -- сообщил гость и оглянулся, ища стул. -- Вот уж это с твоей стороны было совсем глупо! -- заметил огородник. -- Такие шутки обычно очень скверно кончаются. -- Ну, кто верно служит, тот должен еще и не так рисковать, коли ему повелевает хозяин, -- заявил гость. -- Впрочем, я не удивляюсь, что ты уцелел, -- сказал старик. -- Тебе никогда не изменяет счастье. Если тебя швырнут в реку, то и тогда ты вернешься с золотою рыбкой во рту! Он поставил молочный суп на стол и достал из ящика полбуханки хлеба. Они начали есть. -- Только не плети мне, что там, в Африке, ты стал очень важным господином и что твой маврский император сам приходит просить у тебя совета... -- сказал старик и, окунув в суп кусочек хлеба, положил его в рот. -- Но это на самом деле так, -- возразил посланник. -- Я близок к моему повелителю, как апостол Петр -- к Иисусу. -- ...И что тебя в Венеции сам тамошний герцог одиннадцать дней содержал и угощал за свой счет. Этому я тоже ни за что не поверю. -- Но и это правда, -- настаивал гость. -- На одно то, что я раздал там трубачам и барабанщикам, лакеям, курьерам и гондольерам, у нас в Праге можно безбедно прожить полгода. -- А твоя сотня рабов и слуг, твои уж не знаю сколько жен -- прикажешь и этому поверить? -- задиристо продолжал старик. -- Правда, несколько женщин было и у меня, но я с ними только развлекался, благо здесь, в окрестностях Ботича, все бабы на это падки. Если мне захочется снова завести жену, так я привезу ее откуда-нибудь издалека -- из Михли или Есениц. Но вот то, что ты бросил истинную веру и стал турком, это неправильно, это мне вовсе не нравится. Вместо вечного спасения выйдет тебе уксус! -- У кого истина, у ваших попов или у наших, знает только Бог, -- ответил гость. -- Эх, совсем пропащим ты стал у меня парнем, Индра, -- сердито бросил старик. Минуту они хлебали молча. Потом огородник спросил: -- Кого ты видел в замке? -- Пана Зденко Лобковица, -- отвечал гость. -- Совсем старый стал... -- Ну, это от образа жизни, -- заявил огородник. -- Вот если бы он, как я, изо дня в день ел кольраби, репу и красную капусту, а утром и вечером -- молочный суп с ломтем ячменного хлеба, так износу бы ему не было. А Его Величество императора ты тоже видел? -- Его Величество принимал меня, -- сообщил гость. Старик бросил взгляд на входную дверь, чтобы убедиться, что она заперта. -- Люди говорят, что он стал совсем слаб головой, -- осторожно заметил он. -- Он-то? Слаб головой?! -- вскричал гость. -- Да из них из всех он самый умный. Он один узнал меня, несмотря на шелковый халат, тюрбан, сафьяновые сапоги, бороду и кольцо с изумрудом. Уж кто-кто сумасшедший, да только не он! Старый огородник перестал есть и испуганно-вопросительно посмотрел на сына. -- Да, отец, он узнал меня. Прошло уже столько лет, а он меня так и не забыл, -- сказал Генрих, а по-чешски Индржих Тварох, одновременно горделиво и печально. (1)Benedictus est nomen Dei (лат.) -- "Благословенно имя Господне", начало католической молитвы. (2)-- Боюсь, как бы император не склонился к вероотступничеству. -- Превосходно! Превосходно! (лат.). (3)Безоар -- камень, образующийся в желудке горного козла. Средневековое лекарственное и магическое средство. (4)В Евангелии от Иоанна (in, 1 --21) Никодим -- фарисей, член синедриона, тайный друг и последователь Иисуса. После казни Христа он отдал последний долг его телу вместе с Иосифом Аримафейским. VI. ПОХИЩЕННЫЙ ТАЛЕР Молодой сын императора Максимилиана II и будущий император Рудольф II тогда только что вернулся из Испании, где получил воспитание и прошел курс наук при дворе короля Филиппа II. Однажды он ехал верхом -- один, без свиты и слуг -- из Праги в свой маленький замок Бенатек, намереваясь отдохнуть там несколько дней. Случилось так, что с наступлением темноты он сбился с дороги и заплутал в чаще леса, которому, казалось, не было конца. Когда его конь окончательно выбился из сил и уже с трудом переставлял ноги, принц решил устроиться на ночлег прямо под елями, на влажном моховом покрове, но тут вдруг увидел неподалеку отсвет костра. Он обрадовался, решив, что это, вероятно, готовят себе ужин дровосеки или углежоги, которые легко смогут указать ему дорогу в Бенатек. Он привязал коня к толстому суку старого дерева и направился к огню. Вскоре он добрался до освещенной костром поляны. Навстречу ему поднялись двое мужчин огромного роста с огненно-рыжими волосами и тяжелыми дубинами в руках. То, что он посчитал за костер или угольный кучонок(1), оказалось тремя светящимися грудами денег: в одной были золотые монеты, в другой -- серебряные талеры, а в третьей -- большие медные пфенниги. И было этих денег столько, что ими можно было доверху наполнить три больших мешка для муки... В первую минуту молодому эрцгерцогу пришло в голову, что перед ним два разбойника, которые не иначе как ограбили денежный транспорт казны, а теперь собрались зарыть свои сокровища в лесной чаще. Но он не испугался, ибо при нем был меч, а у них он не видел никакого оружия, кроме дубинок, которые не помешали бы ему поразить их клинком. Поэтому он спокойно спросил их, не могли ли бы они указать ему дорогу на Бенатек. Один из верзил молча указал дубиной на восток. Но молодой эрцгерцог уже почувствовал интерес к необычному приключению, и вместо того чтобы пойти своей дорогой, спросил мужиков, кто они такие. -- Те, кто мне подвластен, называют меня Великим и Могучим, -- отвечал тот, что указал дорогу. -- А мой товарищ зовется Ужасным и Сильным. Из этих слов -- а еще более по звучанию голоса -- сын императора догадался, что эти двое не принадлежали земным созданиям. Они были демонами или ночными привидениями. В те дни принц еще не утратил безоглядной храбрости и беспечности, свойственной юности, и все же наряду с любопытством он ощутил страх. Ему захотелось оказаться как можно дальше от этого места, но ни за что на свете он не стал бы показывать этим двоим, каково ему на самом деле. А потому он повел себя так, будто принимал их за людей из плоти и крови, и осведомился, откуда у них взялись эти деньги. -- В свое время ты сам узнаешь это, -- сказал все тот же гигант. -- Если только уже не знаешь, ведь ты -- первенец и наследник трех корон и должен понимать, что золото соответствует огню, серебро -- воздуху, а медь -- воде. -- Но кому же оно принадлежит? Для кого вы сберегаете его? -- спросил сын императора, стараясь, чтобы голос его звучал твердо. -- Все это, -- был ответ, -- назначено одному из гонимого племени, еврею Мордехаю Мейзлу, твоему будущему придворному слуге. Правда, слугою он будет зваться только ради почета, ибо не будет услуживать в твоих покоях, а станет твоим банкиром. И тут второй гигант, до сих пор молчавший, повторил густым голосом, звучавшим еще страшнее, чем у первого: -- Все это -- для Мордехая Мейзла, твоего камер-кнехта. Императорский камер-кнехт был самым высоким титулом, какой давали в Праге некрещеным евреям. И невольная брезгливость на мгновение пересилила в молодом эрцгерцоге страх. Он скривил рот. -- И все это должно принадлежать какому-то грязному жиду? - вскричал эрцгерцог. -- Так не годится. Я должен иметь в этом долю! И чтобы доказать себе самому свое мужество, он взял из кучи серебра талер, на одной стороне которого был выбит профиль его отца, а на другой -- чешский лев, герб страны. Молчаливый демон, которого звали Ужасный и Сильный, рассвирепев, поднял было свою дубину, но другой удержал его. -- Эй ты, бешеный, что это ты надумал?! -- крикнул он. -- Ты ведь знаешь, что написано: кто слушается гнева, тот подобен служителю идолов! Затем он повернулся к императорскому сыну: -- Для твоей же пользы говорю: брось этот талер, да поскорее! -- сказал он, -- Тебе не будет ни счастья, ни мира, ни покоя до тех пор, пока монета не вернется в руки того, кому она предназначена. И в следующий миг поляна как бы окуталась туманом, и все исчезло: люди, свет, сверкающие груды монет -- и сын императора остался стоять один в темном еловом лесу с серебряным талером в руке... Этот самый талер он заметил, только когда начал отвязывать лошадь, чтобы ехать дальше. На следующий день молодой эрцгерцог получил известие, что его любимый отец" император, тяжко заболел лихорадкой и лежит едва живой в своем пражском замке. Он немедля выехал из Бенатека в Прагу, но в пути загнал коня и, когда бедное животное пало, ухитрился сломать ногу. Пришлось продолжить путь на крестьянской телеге, да и у той переломилась ось. И когда после многих неприятностей он наконец добрался до Старого Града, государь-отец встретил его запоздалое появление гневными словами, отвернулся к стене и не захотел принимать его извинения. Но и это было не все. За время его отсутс