жизнь пыльной паутиной, ткало и ткало нити, и вот плотно обволокло всю, и уже внутрь не пробивается свет, слабей бьется сердце, нечем дышать... Смерть, смерть! - сказала она, и ее захлестнул первобытный, неодолимый ужас, как бывало в детстве, когда она боялась темноты. Фу, какая нелепость, сказала миссис Тредуэл, встала, отшвырнула журнал; вспомнилось - когда-то взрослые рассказывали ей утешительный вздор о том, как это приятно - тихо и мирно стареть; она тогда сказала наотрез: она вовсе не намерена стареть, пусть даже тихо и мирно. И она верила в то, что говорила, вот что значит быть ребенком! Да полно, стала ли она взрослой? Быть может, она и не была "зрелой" женщиной (до чего неприятное слово!), а, сама того не заметив, прямо перешла из детства в старость? Ведь всякий знает - пристрастие к печальным раздумьям, к бесконечным воспоминаниям о прошлом - вернейшие признаки старости. Миссис Тредуэл подошла к борту (уж очень мал этот корабль, прямо как тюрьма, совсем некуда пойти!), оперлась на перила, свежий ветерок повеял в лицо, - она вдохнула прохладу и подумала, что не так уж плох этот день позднего лета в Атлантическом океане, случалось проводить дни рожденья и похуже. Понемногу жара спадает, уже не так слепит солнце; уже дважды вечерами вдали вставали недвижные облачные громады, и от них на волны ложился алый отсвет, и там глухо погромыхивало и вспыхивали неторопливые зарницы; вот и сейчас окрай небес сгущаются гряды облаков. - Жаль, что не с кем смотреть на облака, - сказала она себе. И решила, что не станет перед ужином пить коктейль. Подумала об ужине - и вспомнила надоедливую соседку по каюте Лиззи Шпекенкикер: та в большом волнении толковала что-то загадочное и непонятное, что-то случилось в кают-компании, какие-то произошли важные перемены, теперь все рассажены по-другому. - Это же еще вчера было! - восклицала Лиззи. - Я все ждала, что и вы заговорите! - А о чем, собственно? - лениво, равнодушно спросила миссис Тредуэл. - Да неужели вы ничего не замечали? Это же все прямо у вас на глазах вышло! - А я не смотрела, - сказала миссис Тредуэл. - Мне до смерти хочется вам рассказать, да только лучше сами увидите. - Это и правда меня касается? Или мне надо за кем-то подглядывать? - Это всех нас касается, - в восторге почти пропела Лиззи. - Это просто замечательно, я ужасно рада, и меня смех разбирает. Она и вправду засмеялась - и миссис Тредуэл подумала, что так, наверно, смеялась бы гиена, если б на нее напала истерика. Тогда-то она и ушла из каюты: лучше остаток дня провести на свежем воздухе и почитать журнал. Что это крикнула ей вдогонку Лиззи, когда она уже затворяла за собой дверь? "Спросите герра Фрейтага, он все знает!" Сейчас, вспоминая это напутствие, миссис Тредуэл мысленно услыхала в тоне Лиззи некий намек, которого прежде не заметила. Может быть, и правда поискать Фрейтага? Он был очень мил, когда они в Гаване посидели часок за пуншем. Можно выпить с ним коктейль, послушать последние сплетни, попросить оркестр сыграть "Ich bin die fesche Lola" и, пожалуй, даже после ужина немножко потанцевать. Она отправилась на поиски и застала Фрейтага в одной из маленьких гостиных - он как раз вставал из-за стола с запечатанным конвертом в руке. Увидел ее и застыл, но она сразу заговорила, не успев разглядеть, какое у него стало лицо. - Давайте пойдем на палубу, посмотрим вместе на облака, - сказала она. - Сегодня у меня день рожденья. Он подошел к ней, бледный, сдвинув брови, и спросил так, словно не поверил своим ушам: - Что вы сказали? - А что я такого сказала? - удивилась миссис Тредуэл. - Что случилось, герр Фрейтаг? - Будьте любезны, миссис Тредуэл, объясните мне, что вам от меня угодно? Чего ради вы сюда явились? Самым подлым образом меня предали, обманули мое доверие, наболтали про мою жену этой ведьме Сплетенкрикер, заварили кашу, которую я должен расхлебывать, а теперь... Он выпалил это, жарко, прерывисто дыша ей прямо в лицо, и миссис Тредуэл съежилась, ее даже затрясло - не от страха, но от угрызений совести: она все вспомнила, поняла, о чем он, поняла, что попалась в ловушку, которую ей расставила Лиззи. - Но что случилось? - тихим, дрожащим голосом вымолвила она и растерянно протянула руки ладонями вверх. - Она сказала, вы знаете... - Вы бессердечная дура! - снова взорвался Фрейтаг, вне себя от ярости. - Мало вам того, что вы натворили, вы еще и насмехаетесь? Прикидываетесь, будто... да вы что, не знаете, что эта... эта... - он едва не обругал Лиззи последними словами, но поперхнулся, - да она за столом при всех разболтала, что вы напились пьяная... Миссис Тредуэл пошатнулась, схватилась за голову и рухнула на ближайший стул. - ...напились и позорно выболтали все, что я вам доверил в минуту откровенности... а капитан, эта вонючая свинья... - Не ругайтесь так, - чуть погромче сказала миссис Тредуэл и помотала головой, словно пытаясь вытряхнуть из ушей его крик. - И я не была пьяная, это поклеп... - Он не просто свинья, он из мерзейшей породы свиней, которые обожают и пестуют собственное свинство! Он своим свинством похваляется, навязывает его всем вокруг. Он и думает, и говорит по-свински, жрет и чавкает по-свински, он сам - воплощенное свинство, ему бы куда удобней и куда больше к лицу ходить на четырех ногах! Миссис Тредуэл поднялась, зажала уши ладонями. - Скажите, что он такого сделал! - крикнула она сквозь каменную лавину рушащихся на нее слов. - Иначе я не стану больше слушать! - Он посадил меня за один стол с евреем! - заорал Фрейтаг, подхваченный непостижимым вихрем оскорбленных чувств, - и умолк, точно ему зажала рот невидимая рука. - Разве это так страшно? - мягко, словно успокаивая помешанного, спросила миссис Тредуэл. - Неужели вас это и правда возмущает? Фрейтаг, все еще бледный от бешенства, немного притих, однако гнул свое, ему непременно надо было заставить ее понять и признать, что это она во всем виновата. Пусть ее увиливает и выкручивается сколько угодно, он ей выложит все начистоту. - Меня возмущает ваше предательство, - сказал он. - Капитан хотел унизить меня, а через меня - мою жену, но он не может нас унизить. Он только и способен на нахальство, этот гнусный... - Нет, - миссис Тредуэл покачала головой, - не надо опять браниться, довольно. - Будь вы близкий друг, - с жаром заговорил Фрейтаг, он даже охрип от волнения, - будь вы мне родня или вообще кто-нибудь, кого я любил и кому верил, я бы не удивился. Но как я мог ждать такого вероломства, такого коварства от постороннего человека? Миссис Тредуэл молчала, точно арестантка на суде, и довольно спокойно обдумывала вопрос, на который ей нечего было ответить. Хоть бы этот разговор поскорей кончился... но, разумеется, конца не будет, пока ее обвинитель, а ему сейчас и вправду больно и тяжко, не забудет о ее, миссис Тредуэл, существовании. - Конечно, я не против Левенталя, и он наверняка не против меня, - сказал Фрейтаг и почти успокоился, внушив себе, что у них с Левенталем и впрямь установились только что им выдуманные вполне приличные отношения. - Попробуй мы с ним вступать в разговоры, мы бы, думаю, надоели друг другу до смерти, так что, скорей всего, и пробовать не станем. Он явно из низов, но я предпочитаю его этому капитану и всей тупоумной компании за капитанским столом... он по крайней мере человек порядочный и... - Фрейтаг на мгновенье замялся, - ...и вполне воспитанный... Он замолчал, не в силах сочинять дальше, миссис Тредуэл уже снова сидела и внимательно его слушала. Он тоже сел, наклонился к ней и готов был опять заговорить, но тут она сказала: - По вашим словам выходит, он довольно славный. И Фрейтаг отчаялся: что толку спорить, ее ничем не проймешь. - Славный! - вымолвил он наконец. - Господи, да никакой он не славный, и совсем он мне не нравится, и ни при чем тут, что он еврей; будь он двадцать раз христианин, все равно бы он мне не нравился, потому что люди такого сорта не по мне. Можете вы это понять? - спросил он с любопытством, будто пытаясь объясниться на чужом языке. - Уж поверьте, он не из тех евреев, какие мне нравятся, - или, может, это слишком сильно сказано? В его тоне звучала нарочитая язвительность, и миссис Тредуэл решила, что достаточно наслушалась резкостей, искупая свою вину перед ним. Пора вернуться к главному. - У меня нет оправдания, - заговорила она, осторожно выбирая слова. - Но почему, собственно, вы мне доверились? Я не добивалась вашей откровенности. Мне и в голову не пришло, что вы доверили мне секрет. Если бы вы меня предупредили... но вы обвиняете меня в таких низких побуждениях... Она запнулась, неприятно было смотреть на него - такое нестерпимое, не знающее стыда и меры волнение в его лице, и горе, и растерянность, и гнев. Казалось, он еле сдерживается, он так нахмурился, что меж бровей прорезались новые морщинки. Надулся прямо как Арне Хансен. Наклонил к ней отчужденное лицо, словно так ему легче ее расслышать, но светло-серые тоскливые глаза наконец-то отвел. - ...а у меня никаких побуждений не было, в том-то и дело, - торопливо продолжала миссис Тредуэл. - Я вам не друг, как я могла быть вашим другом? Будь мы друзьями, я все про вас знала бы и не было бы случая с кем-то обсуждать вашу жизнь. Чего вы, собственно, от меня ждали? И не враг я вам. Просто я совсем про вас не думала. - Благодарю, - сказал он с горечью. - Очень правильно делали. - Ну что вы как маленький, я же не хочу сказать ничего обидного. Просто я слишком мало вас знала, потому и не хранила ваши секреты... между прочим, хоть убейте, не понимаю, почему вы и теперь считаете, что это секрет. - Когда я еду куда-нибудь один, я езжу как христианин, - очень просто сказал Фрейтаг. - Когда мы вдвоем с женой, все по-другому: у нас никогда нет уверенности... может быть, вы не знаете, как сейчас в Германии? Положение у нас сейчас очень шаткое, и становится все хуже... - Но если ваша тайна так много для вас значит, почему вы поделились со мной? - Меня это угнетало, показалось - вы человек отзывчивый, я и заговорил, а о последствиях не подумал. - Вот и я говорила, не подумав, - сказала миссис Тредуэл. - И я тоже кое в чем признаюсь. В тот вечер я выпила целую бутылку вина. Скука одолела, оцепенение какое-то, все стало безразлично... - Вы хуже всякого вероломного друга, - неожиданно грубо прервал Фрейтаг. - Вы хуже злейшего врага. Скука одолела! Да какое у вас право скучать? Все стало безразлично! Да какое вы имеете право жить среди людей и нисколько о них не думать? Вы сделали подлость, предали человека, который вам доверился, от которого вы ничего худого не видели, - и вам наплевать... вы даже не понимаете, что натворили! Миссис Тредуэл вскипела. Хватит, не позволит она больше на себя кричать из-за какой-то чепухи. - Начать с того, что вы сами себя предали, - небрежно, почти весело напомнила она. - И вы чересчур много себе позволяете, и вы глубоко неправы. На самом деле мне совсем не наплевать, я от всего сердца сожалею о том, что с вами произошло, - сказала она и сама удивилась этим словам. - То, что из-за вас произошло, - упрямо, исступленно повторил Фрейтаг. - Не забывайте, это все вы наделали, вы во всем виноваты... - Я ведь и сама себе поразилась, - сказала миссис Тредуэл, - и, возможно, вы правы, осуждайте меня сколько угодно. Но сейчас вы облегчили мне задачу, так вот, откровенность за откровенность: да, вы и тут правы - мне надоела вся эта история, не желаю больше про нее слышать, не желаю расстраиваться по такому поводу, хватит с меня ваших разговоров. Она встала, отошла на несколько шагов и обернулась - может быть, он еще что-то скажет? Пускай последнее слово останется за ним, он имеет на это право. Внутри у нее все дрожало от негодования; противно было смотреть на его лицо, окаменевшее в себялюбивом, вызывающем сознании собственной праведности. - От всего сердца, - повторил он. - Да у вас нет сердца. И вы не понимаете, что происходит. Дело не в одном этом случае, нет, всю жизнь так, во всем мире так, и никакой надежды, что когда-нибудь это кончится... Любишь женщину больше всего на свете, и у тебя на глазах ее втаптывают в грязь ничтожества, которые подметки ее не стоят! Видели бы вы ее, так поняли бы, про что я говорю. Миссис Тредуэл, она такая хрупкая, чуткая малютка, вся золотистая, по утрам она особенно хороша и весела, и она такая чистая душа, она все преображает вокруг как по волшебству. Когда она заговорит, точно птичка поет в ветвях! Он подступил к ней почти вплотную, так близко, что она опять ощутила на лице его дыхание, и говорил с огромной силой, черты его страдальчески исказились, на глазах блестели слезы. Миссис Тредуэл, захваченная врасплох так внезапно, против воли, сдалась, на минуту прониклась его чувствами, ощутила его неподдельное, жгучее страдание, поняла, как она виновата, и приняла в наказание долю не только этой муки, но и всей неохватной, безымянной, бесконечной человеческой скорби, какая обратилась бы к ней с укором и обвинением. Она отступила на шаг, бессильно уронила руки вдоль тела. Да, конечно, она виновата. - Не надо! - сказала она. - Не говорите, довольно. Послушайте меня. Послушайте минутку. - Она тяжело перевела дух. - Я хочу, чтобы вы меня простили, слышите? Постарайтесь меня простить! Теперь уже его вдруг перевернуло, он был тоже застигнут врасплох, неприятно поражен. Перед тем он даже наслаждался их столкновением, хорошо было дать выход бешенству, излить на эту женщину все, что накипело в душе, он хотел оскорбить ее, исхлестать словами, утолить жажду мести, не слушая никаких возражений. И вдруг, против воли, ощутил жаркий порыв великодушия. - Нет-нет, пожалуйста, не говорите так, - сказал он почти смущенно. - Я тоже виноват. Если мы будем продолжать в том же духе, нам придется прощать друг другу... - Знаете, что самое ужасное? - дрожащим голосом вымолвила миссис Тредуэл, - Мы говорим так, будто все это и вправду существует, и, наверно, так и есть, а мне все кажется, что это страшный, отвратительный сон, я просто поверить не могу... - Но это вполне трезвая реальность, - сказал Фрейтаг, и ему захотелось ее утешить. - Да вы, кажется, сейчас заплачете? - Какие пустяки, - самым обыкновенным своим тоном заметила миссис Тредуэл. - Я никогда не плачу. Она попробовала было засмеяться - и разразилась бурными, неудержимыми рыданиями. Фрейтаг, как человек женатый, привычный к неожиданным женским порывам, быстро оглянулся - не появились ли в маленькой гостиной непрошеные свидетели, стал спиной к двери, чтобы загородить плачущую, если кто-нибудь войдет, и подал ей большой полотняный носовой платок. - Ну-ну, - успокоительно приговаривал он, пока миссис Тредуэл утирала глаза и сморкалась. - Вот так-то лучше. И знаете что? Не пойти ли нам с вами и не выпить ли по стаканчику хорошего коктейля? - Одну минуту, - попросила миссис Тредуэл. Она достала из сумочки зеркальце, пудру и губную помаду и впервые в жизни накрасилась и напудрилась прилюдно. При одном ли свидетеле или при целой толпе - это одинаково предосудительно. А ей уже все равно. Она изнемогла, обессилела и в то же время успокоилась; отвратительны такие вот мелодрамы, всякие сцены - пошлость, безвкусица, а Фрейтагу доверять нельзя, он явно по природе своей склонен разыгрывать сцены... однако же (как бы оно ни получилось, и даже сейчас ясно, что это ненадолго) на душе вдруг стало необыкновенно легко... Почти беспечно, словно бы махнув на все рукой, она сказала: - С удовольствием выпью коктейль, да порцию побольше! И они вышли в коридор, словно добрые знакомые, исполненные любезности и взаимного благожелательства. - Не знаю, сумею ли я уснуть сегодня ночью, - сказал Фрейтаг. - Меня преследует одна мысль: забавно было бы стащить эту крысу капитана с мостика и швырнуть за борт. Но теперь, благодаря вам, я сумею устоять перед искушением. - Ну почему же? Меня совсем не огорчило бы, если б вы расправились с нашим капитаном. - Вы каким-то образом вернули мне хладнокровие. Мне необходимо попасть в Германию и вывезти оттуда жену и ее мать, только об этом и надо думать, и я не должен привлекать к себе внимания. Конечно, утопить капитана - сладостная мечта, но мне нельзя поддаваться соблазну. Я должен забрать их оттуда. Когда они уже сидели в баре, он спросил: - А сегодня правда ваш день рождения? Вы ведь так сказали, когда вошли в гостиную? Она кивнула: - Сорок шесть, представляете? Его даже покоробило от столь неженственного признания, и, стараясь это скрыть, он сказал: - Очаровательно! Желаю вам еще многих, многих лет. - Но, пожалуйста, не надо слишком много коктейлей. Если мне захочется еще выпить, я вам скажу. Фрейтаг обвел глазами бар, народу все прибавлялось. Дженни Браун и Дэвид Скотт уселись на высоких табуретах и издали приветствовали его на мексиканский манер - подняв правую руку на уровень лица, ладонью наружу, легонько пошевелили пальцами. Он ответил тем же, и миссис Тредуэл сказала: - Это очень мило выглядит. - Говорят, этот жест означает "поди сюда", - пояснил Фрейтаг. Он по-прежнему переводил взгляд с одного лица на другое, точно ждал, что все на него уставятся - прежде ему ничего подобного и в голову не приходило. Лутцы и Баумгартнеры встретились с ним глазами и кивнули - ну конечно, самые тупые из всех тупиц на корабле, у них, наверно, просто не хватает ума понять, что произошло. Все его недавние соседи по капитанскому столу были тут же, но словно не замечали его. Даже испанцы, невозможная публика, - и те на него не посмотрели, хотя одна из танцовщиц, молоденькая Конча, в последнее время частенько впивалась в него глазищами, и, уж наверно, неспроста. Даже молодая кубинская пара не обращала на него внимания, хотя он столько раз играл с их детишками - трубил в картонные дудки, подставлял себя под выстрелы их водяных пистолетов, разгуливал по палубе, посадив девочку на одно плечо, мальчугана на другое; даже горбун, даже этот нелепый верзила из Техаса - Дэнни - и те его будто не видели; ему как-то не пришло в голову первым с кем-нибудь заговорить, и почему-то он не вспомнил, как ему раньше хотелось, чтобы так называемые спутники держались от него подальше. - Совсем упустил из виду, - сказал он и нахмурился сильнее прежнего. - Может быть, вам неприятно появляться в моем обществе? Помните, я ведь отверженный. - Вы уверены? А известно вам, сколько у вас друзей? - Начать с того, что у меня тут нет друзей, по крайней мере я их не знаю, - мгновенно вспылил он. - Разве что какие-то шапочные знакомства, этого сверх достаточно. - Тогда не все ли вам равно, разговаривают с вами или нет? - спросила миссис Тредуэл. Все всколыхнувшиеся было в ней чувства медленно, но верно отступали, прятались в привычную раковину. "Опять я дала себя втянуть в ненужные отношения", - упрекнула она себя и, сжимая ножку бокала и глядя чуть выше Фрейтагова галстука, холодно, спокойно подумала: этот господин так же несносен в своем роде, как скучнейший Дэнни - в своем. И все же побоялась, что он заподозрит перемену в ее мыслях и настроении, и поспешно прибавила, что среди пассажиров есть и кое-какие довольно приятные люди (она не назвала, кто именно), но сказать по совести, она будет рада и счастлива, если до конца плавания никто на нее и не посмотрит. - Меня тоже это не трогает, - сказал Фрейтаг. - Нисколько. Но поймите, когда люди - да еще те, кого вы презираете, - чувствуют, что можно вам хамить, - это совсем другое дело. - Безусловно, - сказала она и допила свой коктейль. - Выпьете еще? - предложил он и, не дожидаясь ответа, попросил: - Выпейте, пожалуйста. Мне тоже хочется. - Охотно, - сказала она. И пока они ждали коктейля, она облокотилась на столик, подперла щеки ладонями и заговорила с обычной небрежной любезностью, как говорят о совершеннейших пустяках, просто чтобы не сплошь молчать: - Представьте, раньше мне казалось, что вы самый беззаботный человек на свете, может быть, единственный, у кого нет никаких огорчений; не проболтайся я так глупо этой ужасной Лиззи, я с удовольствием и дальше в это верила бы. Очень было бы забавно, и незачем было бы о вас думать. А теперь, похоже, мы с вами как-то связаны, нам следует стать вроде как друзьями и стараться разговаривать друг с другом, даже когда не очень хочется: пускай все эти чужие люди, которых мы больше никогда не встретим (надеюсь, что не)встретим!), видят, что мы не перегрызлись, назло Лиззи, и Риберу, и капитану, и всем прочим... Фрейтаг слушал - и порядком приуныл. У него еще прежде мелькнуло опасение, как бы интимная сцена, что разыгралась между ними в маленькой гостиной, не навела эту даму на мысль о еще большей близости. Наверно, когда-то она была прехорошенькой девушкой, она и сейчас очень недурна - в особом, не броском, пожалуй, уж чересчур утонченном стиле, - но лечь в постель с женщиной сорока шести лет... брр, подумать страшно! Он даже испугался, как бы лицо его не выдало нахлынувшего ужаса. Есть верный способ завоевать неотвязную преданность собаки: надо ее постоянно бить. Некоторые женщины - вроде такой собаки. Эта очень прилично перенесла трепку (вполне заслуженную) - но неужели теперь от нее не отвязаться? Надо бы выяснить, что у нее на уме. - Но мы же друзья, правда? - осторожно спросил он. Ему еще предстояло узнать, что он может не опасаться ее приставаний, - и предстояло удивиться тому, как его это раздосадует; но сейчас ее ответ отнюдь его не успокоил. Меж тем миссис Тредуэл уже вполне собой овладела и с улыбкой пила второй коктейль, дожидаясь удобной минуты, чтобы улизнуть. - Конечно, друзья, - ответила она самым ободряющим тоном, Фрейтагу бы и во сне не приснилось, что мысли у нее прямо противоположные. Что ж, решил он, надо только вести себя в меру скромно, быть начеку и держаться от нее подальше. Он залпом допил коктейль, поставил стакан и отодвинул его от себя. Миссис Тредуэл отставила свой, не допив. Пора было разойтись, и тут Фрейтага опять охватили сомнения: вовсе она ему не нужна, И однако не хочется совсем ее упустить. - После всех неприятностей мы с вами чудесно провели время, - сказал он. - И гораздо лучше узнали друг друга, правда? Она улыбнулась, но смотрела при этом не на него, а сквозь него, словно сквозь стекло. - О да, разумеется, гораздо лучше, - сказала она и неторопливо пошла прочь. Фрейтага опять зло взяло - не ярость, как прежде, а все-таки жгучая досада. Слишком много было самых разных причин для гнева, и не так-то просто сосредоточиться на подлинных, главных причинах. Но одна из них - способ, каким капитан заставил его раскрыть свой секрет, и во всем виновата эта женщина, вот она идет прочь, и под полотняным платьем (с виду оно дорогое и сидит прекрасно) почти незаметно, как движутся ее стройные ноги и узкие бедра. Хоть она и всплакнула, что-то не верится, чтобы она всерьез раскаивалась; и наперекор всему, что он ей сказал, ему отчаянно захотелось еще сильней ее унизить, так или иначе выставить перед всеми на позор, дать такой урок, чтоб век помнила... В эту минуту, как всегда один, появился Левенталь, остановился у стойки, и ему подали пиво. Фрейтагу перехватило горло, казалось, он вот-вот задохнется - до чего же все это оскорбительно! Нет, не будет он сидеть за одним столом с этим евреем... И не из-за того, что Левенталь еврей, доказывал он сам себе, словно спорил с кем-то посторонним, кто его осуждает, совсем не из-за этого. А из-за того, что учинили над ними обоими. Однако никогда он не признается, что оскорбили не только его. И тут молнией вспыхнула мысль: но ведь я не против евреев... как бы я мог? Ведь и Мари еврейка, Мари... но с какой стати огорчаться за этого жалкого человечка, за нелепого торгаша - он же всюду и для всех будет посмешищем. "Любопытно, продает он частицы креста Господня?" - спросила как-то Дженни, и Фрейтаг с веселым ехидством сообщил: "Говорят, у него там есть такой крохотный ковчежец ручной работы из слоновой кости, в крышку вделана маленькая лупа, а внутри тоненькая, с волосок, щепочка!" "Даже не знаю почему, но мне это противно, - сказала тогда Дженни. - Представляете, какой-нибудь христианин станет ему продавать щепочку от Ковчега завета, или камешек от Стены плача, или кусочек ногтя с ноги Авраама?" - "Ну, его не проведешь, - ответил ей Фрейтаг. - Он бы сказал: у меня, мол, у самого такого товару полно!" И они весело посмеялись, а вот теперь Фрейтага грызет совесть - зачем он вместе с этой пустой девчонкой насмехался над одним из сородичей Мари. Но то было прежде, чем его выставили из-за капитанского стола. И он в бешенстве напомнил себе, что должен терпеть Левенталя, должен обращаться с ним прилично, как бы тот себя ни вел и что бы ни говорил - даже не будь других причин, это его долг перед Мари. Да и перед самим собой, иначе он перестанет себя уважать... Скажу, чтобы еду приносили мне в каюту, решил он; иногда можно перекусить и на палубе. А разговаривать с ним буду, только когда этого не избежать. После столкновения с Фрейтагом Левенталь и несколько повеселел, и успокоился. Он всегда чувствовал себя уверенней, а порой чуть не ликовал, когда наконец (рано или поздно это непременно случалось) затаенная враждебность, недобрые замыслы, ядовитые туманы ненависти обретали форму, цвет, направление и голос: в такие часы вновь на деле подтверждается его неизбежная участь - участь еврея; не остается сомнений, незачем больше ждать и остерегаться, опять его преследует весь мир, мир дикарей, и это бесспорное доказательство, что он избран Богом. И всегда оказывалось, что это не так уж скверно, как он опасался; никогда невозможно предугадать, как на сей раз проявится преследование, но уже ясно: по-настоящему тебя ничем не удивят... каждый раз все немного по-другому и всегда одно и то же, но, в конце концов, не смертельно, с этим можно справиться. Слова... что такое слова? Оскорбления, угрозы, брань, грубые остроты - подумаешь... все это его не задевает; от варваров ему нужно только одно, и этого он уже добился: они с ним торгуют. Почему бы не продавать им идолов, если они поклоняются идолам? И притом за хорошую цену. Он зарабатывает на этом деньги и заработает еще; он прекрасно знает, какие заветные двери можно открыть при помощи денег. Как приятно будет в один прекрасный день посмотреть, насколько высоко он поднимется с деньгами - так высоко, что его уже не посмеют оттуда сбросить! На душе у Левенталя стало чуть ли не празднично; он залпом выпил пиво и спросил еще, он предвкушал, как вечером увидит за своим столом герра Фрейтага и даст тому почувствовать, что стол - его, Левенталя, и что Фрейтага здесь только терпят из милости... Левенталь закурил хорошую сигару и не спешил пить вторую кружку пива. Краем уха он слышал, что эта свинья Рибер хотел вышвырнуть его из каюты - и остался с носом, потому что этого Рибера тоже никто не желает заполучить в соседи! Будет что рассказать кузине Саре, когда он наконец, даст Бог, доберется до Дюссельдорфа. Левенталь был несколько огорчен и разочарован, когда Фрейтаг не явился к ужину и ему пришлось есть все те же безвкусные рыбные консервы в одиночестве. Надо уговорить его вернуться за этот стол, хотя бы для видимости. Надо сказать ему на палубе, когда кругом будет побольше народу, и громко, чтобы все слышали: мол, вы не обижайтесь на то, что я тогда сказал, герр Фрейтаг. Мол, если для вас не нашлось другого места, милости просим за мой стол. Интересно послушать, что он на это ответит! Левенталь порядком расстроился и рассердился, когда на его вопрос официант ответил без обиняков: - Герр Фрейтаг сказал, что поужинает позже, один. Миссис Тредуэл сидела на краю своей койки и застегивала туфельки, переодеваясь к ужину; Лиззи поглядела на нее и вся затрепыхалась, радостно захихикала. Миссис Тредуэл равнодушно подняла глаза, и Лиззи очертя голову ляпнула: - Ой, я хочу послушать, что вам сказал герр Фрейтаг! - Ничего особенного, - небрежно отозвалась миссис Тредуэл. Поднялась, встряхнула свое серебристое плиссированное платье, облеклась в него и, на ходу застегивая пояс, пошла к двери. - Кажется, он полагает, что в целом это очень приятная перемена - кажется, он имеет в виду, что его теперешнее общество гораздо лучше прежнего... Она подобрала юбку и неслышно закрыла за собою дверь. Дэвид и Дженни подняли бокалы с коктейлем и чокнулись. - Salud, Дэвид, лапочка! - сказала Дженни. - Правда, какая дикость, что Фрейтага выставили из-за капитанского стола?.. Подумай, он столько всякого мне про себя рассказывал, а вот об этом, про жену, ведь это так важно, не сказал ни слова! Но он ее просто боготворит!.. А вся эта история - постыдная, неслыханная, правда? - Ну, я слыхал и похуже, и ты тоже, - заметил Дэвид. - Но, конечно, гнусность. - По-моему, нам надо поговорить с Фрейтагом, пускай знает, как мы к этому относимся. - Валяй, говори, - сказал Дэвид-лапочка ледяным тоном, глаза его гневно вспыхнули. - С каких пор ты ищешь оправданий? - Почему, когда Я поминаю Фрейтага, ты становишься такой несносный, Дэвид? - тихо, огорченно сказала Дженни. - Ты же прекрасно знаешь, что он женат и без памяти любит жену, он человек общительный, и ему одиноко, тут на корабле, в сущности, не с кем словом перемолвиться... ох, как глупо, мне просто совестно об этом говорить. Я тебя не понимаю. Прежде ты никогда не ревновал... - Вот как? - спросил Дэвид, словно бритвой полоснул. - Ты уверена? - Ну, если ревновал, так зря, и сейчас тоже зря, - сказала Дженни. - Но все равно, пускай, лишь бы... - Что лишь бы? - ласково спросил Дэвид: обоими овладела предательская нежность, та сердечная размягченность, которая всегда только сильней их запутывала. - Почему тебе хоть немного не льстит, если я ревную? Может быть, все дело как раз в ревности? А по-другому объяснять мое поведение просто глупо. - Нет, мне это не льстит, - сказала Дженни, - но знаешь, что я думаю? Ты дико разозлишься, Дэвид. Я подумала, может, ты пригласишь Фрейтага за наш стол, ему, наверно, ужасно неудобно сидеть с тем нелепым человечком... - Нет, я не злюсь, - сказал Дэвид. - Я только потрясен твоей очаровательной сообразительностью. А может быть, Левенталю тоже нелегко? - Ну конечно, Дэвид, с чего ему веселиться? Но прежде одному ему было не так уж плохо, и, если Фрейтаг перейдет к нам, Левенталь останется один, как был, так ему вполне уютно. - А почему ты думаешь, что Фрейтагу сидеть и разговаривать с нами будет приятнее, чем с Левенталем? - спросил Дэвид. - Откуда мы знаем, может, Левенталь его вполне устраивает? - Я думала, ты его спросишь, - сказала Дженни. - Teбe это проще. - Почему? Он твой приятель, а не мой. Я с ним за все время и десяти слов не сказал. - Нам бы надо иметь общих приятелей, - сказала Дженни. - Хорошо, если б нам стали нравиться одни и те же люди. Но тебе удобней спросить. - Не понимаю, что у тебя на уме, - сказал Дэвид, ноздри его побелели, черты заострились. - Мне кажется, ты пробуешь обращаться со мной как с мужем. - Никогда не была замужем, - возразила Дженни. - Не знаю, какое такое обращение требуется мужьям. - Приглашай Фрейтага за наш стол, если тебе угодно, - сказал Дэвид. - А я с восторгом перейду к Левенталю. И сердца их вновь закаменели так внезапно, что оба и сами удивились. Обменялись холодными взглядами, полными ожесточенного упрямства, и каждый молчаливо решил: если все это разобьется вдребезги, не я стану подбирать и склеивать осколки! В другом углу бара, у них обоих на виду, виновник их ссоры (вернее, предлог для ссоры), Фрейтаг, преспокойно распивал коктейли с миссис Тредуэл - красивая пара, в отличном настроении, явно не нуждаются, чтобы к ним лезли с помощью и сочувствием. При виде их все хладнокровие Дженни, решимость, уверенность в своей правоте развеялись как дым. Она обернулась к Дэвиду и смиренно подняла первый осколок чего-то, что они разбили, потом другой и попыталась заново сложить в нечто целое. - Дэвид, лапочка, я бы выпила еще... даже лишнего бы выпила. Столько кругом всякого, и никак я не отучусь соваться в чужие дела. Чета Баумгартнер с восьмилетним Гансом расположилась по соседству с самым большим столом в баре - его заняли испанские танцоры, они жадно поглощали огромные ломти торта и запивали их немыслимым количеством сладкого кофе с молоком. Фрау Баумгартнер не удержалась и высказала по этому поводу соответствующее поучительное соображение. - Какие они, в сущности, трезвенники, - произнесла она и мельком поглядела на мужнин бокал, где едва оставалось на донышке разбавленного коньяку. - За все плаванье ни разу никто не видел, чтобы они пили что-нибудь крепче столового вина, а чаще всего они ограничиваются кофе. - К кофе тоже привыкают, как к наркотику, - напомнил ее супруг. - А бывают лакомки, которые способны сверх меры пристраститься к тортам и пирожным, и тоже во вред здоровью. - Он окинул беглым, зорким взглядом коллекцию пирожных со взбитыми сливками на тарелке жены - О нравственности этих испанцев, какова бы она ни была, нельзя судить по тому, что именно они едят и пьют, моя дорогая. Что пользы в воздержании от одного лишь алкоголя тем, кто погряз во множестве других пороков? - Откуда ты знаешь? - спросила фрау Баумгартнер. - Мне очень нравится, как они танцуют, а что женщины кокетничают... ну, они ведь цыганки. - Кокетничают! - многозначительно повторил Баумгартнер. - Ну-ну, Ганс, мой милый, хватит малинового сока перед обедом, испортишь аппетит. Он спросил себе еще коньяку и рюмочку вишневого ликера для жены; она укоризненно улыбнулась ему и потом долго сидела, изредка вдыхая аромат ликера, отпивая по капельке. Но и ликер не доставлял удовольствия... увы, уже ничто, ничто в жизни не доставляет удовольствия! Фрау Риттерсдорф велела палубному матросу поднять повыше спинку ее шезлонга, опустила на самые брови красную шелковую вуаль, убивая этим сразу двух зайцев: обрести нежный румянец благодаря отсвету косых солнечных лучей и укрыться от нескромных взоров, пока она будет вносить новые записи в дневник - последнее время она его совсем забросила. "Не преувеличивая, могу сказать, что нет такой минуты, когда бы я наяву или во сне (да, и в самом глубоком сне!) не тосковала по моему Отто, не хотела бы его видеть и говорить с ним; но в последние дни мне его особенно недостает, потому что случилась презабавная история, над которой мы очень посмеялись бы вдвоем, маленькая комедия, прямо хоть сейчас на сцену: некоего христианина, женатого на еврейке, по ошибке усадили за капитанский стол. Внешность сего молодого человека весьма обманчива - с виду он вполне приличен... можно только пожалеть, что он оказался способен на такую ужасающую безвкусицу. Но сейчас не время спускать кому-либо подобные ошибки - попросту говоря, ему надо закрыть всякий доступ в общество порядочных немцев. Мы все за капитанским столом, разумеется, были восхитительно единодушны - мы решили, что его следует отправить на самое подходящее для него место: за один стол с евреем. Как я слышала, кое-кто из пассажиров за другими столами немножко волнуется по этому поводу. Эти ужасные американцы, и вульгарные Лутцы (швейцарцы!), и еще более вульгарные Баумгартнеры (они, кажется, из Баварии) выставляют напоказ свое сочувствие этому типу. Американцы меня не удивляют, они и сами способны на всякую низость и потому не замечают низости в других; но немцы даже самого невысокого пошиба... казалось бы, уже одна их кровь должна бы подсказать им правильный отклик на подобное явление, тут и задумываться не о чем. Увы, и к голосу крови прислушиваются не всегда. В Мексике меня это просто ужасало. У меня там были знакомые, чистокровные немцы из хорошего круга, и они, правда, не часто, приглашали к себе домой обедать евреев - своих клиентов или компаньонов. И оправдывались передо мной. "Это, знаете ли, только в интересах дела", - говорили они, или еще: "Понимаете, в Германии нам бы такое и в голову не пришло, а здесь это не имеет значения". А я им отвечала: очень даже имеет значение, Господь Бог все видит, говорю, и наши павшие герои взирают на нас в горе и изумлении! Так мне однажды написал мой Отто после проигранного сражения, и я никогда этого не забуду. У него было верное чутье, он никогда не ошибался! Он гордился тем, что ни один еврей ни разу не переступил порог его отчего дома, даже при дедах и прадедах. Но довольно, слишком горьки мои сладостные воспоминания... Еще разыгрался небольшой скандал: герра Рибера с самого начала поместили в одной каюте с евреем, и теперь он вынужден там оставаться, потому что некуда больше перейти, подумать только! Меня мало трогает, что будет с этим Рибером, он неисправимый невежа и пошляк, для меня загадка, почему он очутился за столом капитана - может быть, потому, что он какой-то там издатель и в этом качестве достоин некоторого внимания, но я не столь жестока, чтобы сказать, что он заслужил подобную участь. Во всем, разумеется, винят казначея; а он в свою очередь винит их агента в Мехико, который о многих пассажирах сообщил неполные или ложные сведения. Я же никого не виню, я только слегка забавляюсь, эта пустячная историйка меня немножко развлекла, а то наше плаванье проходит довольно скучно". Фрау Риттерсдорф откинула вуаль со лба, завинтила колпачок самопишущей ручки, наклонилась вперед и осторожно потянулась: оттого, что она так долго писала, не меняя позы, у нее онемели шея и плечи; на беду, поблизости опять оказался один из испанцев, танцор по имени Тито, так называемый муж их "звезды" Лолы и предполагаемый отец ужасных близнецов, которые вообще-то вряд ли принадлежат к роду людскому: поистине дьявольское отродье, так и ждешь, что прямо у тебя на глазах они вспыхнут пламенем, окутаются серным дымом и провалятся в преисподнюю. Так вот, о Тито: позапрошлым вечером, когда она, фрау Риттерсдорф, приятнейшим образом потанцевала с очаровательным молодым помощником капитана, этот самый Тито нахально подступил к ней и имел наглость тоже пригласить ее на танец. Каждый раз, вспоминая, что было дальше (а ей ни на минуту не удавалось об этом забыть), она вся краснела, так и заливалась краской до корней волос, ее мгновенно бросало в жар. Она и сейчас отчаянно старалась не вспоминать, нарочно ни словом не упомянула об этом происшествии в дневнике, отгоняла от себя мысль о нем; и даже принялась торопливо, снова и снова повторять все молитвы, какие знала, точно заклинание против злого духа. Надо было непринужденно, приветливо, но решительно ему отказать, как будто человеку порядочному, чтобы он и не подозревал, как ее ужаснуло его неприличное приглашение, а вместо этого она застыла, раскрыв рот, будто онемела, и его черные змеиные глаза, искушая, поблескивали совсем-совсем близко; и вдруг, без всякого ее согласия, ее подхватило и понесло, точно облачко, в легчайших, нежнейших и таких уверенных объятиях, в каких она никогда еще не бывала, в танце, о каком она и не мечтала с невинных девических лет, и вновь она почувствовала себя чистейшей, воздушной, бесплотной феей... нет-нет, едва не застонала фрау Риттерсдорф, неужели я допустила такое? Неужели я и вправду себе это позволила? Когда все кончилось, он мимолетно поцеловал ей руку и умчался, а она, ошеломленная, осталась в одиночестве; мимо, кружась, как на карусели, пролетела Лиззи Шпекенкикер с круглым, точно гриб-дождевик, Рибером, крикнула на