адала молча, ведь девушке положено слушаться своего отца. Молодой моряк весь в белом, помощник капитана, сказал другому, который только что замешался в эту вечернюю сутолоку: - Кому-то надо выручить эту девушку. Ты или я? Второй вынул из кармана монетку. - Орел или решка? - Орел, - сказал первый. Выпала решка. - Везет тебе, - сказал второй и подобрал свою монетку. - Ничего, в другой раз повезет тебе. Оба засмеялись; танец уже кончался; проигравший тихо подошел и с величайшей почтительностью обратился к фрау Лутц. - Если позволите, - сказал он с поклоном, - я был бы счастлив потанцевать с вашей дочерью. - Можете ее пригласить, - снисходительно молвила фрау Лутц, будто оказывая ему неслыханную милость. Увы, Эльза была выше и крупнее и этого стройного, подвижного морячка, и остро ощущала это, и никак не могла попасть в такт. У него вспотел затылок, он покрепче обхватил партнершу и, пока длился вальс, с отчаянной решимостью продолжал передвигать ее, вялую, словно неживую, взад и вперед, изворачиваясь, чтобы она не наступала ему на ноги, и почти не расходясь с музыкой. Когда оркестр умолк, он рассыпался в благодарностях, подвел ее к родителям и сбежал. - Вот видишь? - сказала фрау Лутц. - Лиха беда начало. Мы пойдем посидим где-нибудь поблизости, поиграем в шахматы. А ты останься, повеселись. Через часок мы за тобой придем. Эльза в отчаянии озиралась по сторонам - где бы спрятаться или хоть посидеть? Когда палубу освобождали для танцев, убрали не все стулья, один стоял почти рядом с креслом больного старика - этот несчастный верил, будто способен исцелять других, хотя сам был при смерти. Эльза робко, нерешительно направилась к нему - может быть, ее соседство будет ему неприятно? Она столько мучилась, чувствуя себя отверженной, кому недоступны обычные, естественные радости, - это сделало ее чуткой и милосердной. Их еще разделяло несколько шагов, и тут умирающий радостно приподнял руку и указал на соседний стул. - Придвиньте его поближе и поговорим, - сказал он. Эльза пододвинула стул и села так неловко, что ее колени почти касались колен больного. Обернулась и стала грустно оглядывать танцующие пары: вот Дженни Браун с Фрейтагом; вот миссис Тредуэл с самым красивым из молодых моряков, - притом он в самом высоком чине, галуны у него золотые, а у того, с которым танцевала она, Эльза, были только серебряные. Хансен, как всегда, с этой ужасной Ампаро - и как ни трудно поверить глазам, но вот кружатся и покачиваются, прильнув вплотную друг к другу, угрюмый мальчишка Иоганн и девица по имени Конча. А для Эльзы нет никого - нет и не будет; вечно ей вот так сидеть и смотреть, как любимый танцует с другой - и всегда с кем-нибудь вроде Пасторы! У нее так заколотилось сердце, что толчки его больно отдавались во всем теле. Старик Графф заметил, что девушку что-то мучает, спросил ласково: - Как вы себя сегодня чувствуете? А она и не подумала справиться о его самочувствии! - Почему вы не танцуете? - мягко продолжал больной. - Вы такая славная девушка! Мой сумасброд племянник должен бы танцевать с вами, а не с той странной особой... - У меня, кажется, немножко болит горло. - Эльза не умела лгать без запинки. - Мама говорит, лучше мне посидеть спокойно. - Придвиньтесь ближе, - сказал Графф, - наклонитесь ко мне, я вылечу ваше горло. Вам незачем хворать, ведь Господь дал мне силу исцелить вас. Он приподнял руку и хотел дотянуться до Эльзы, тронуть ее. Но она откачнулась, ее неповоротливому уму и добродетельной плоти претила близость этого полутрупа, точно к ней тянулась сама смерть... - Тогда сначала станьте сами здоровы, - сказала она мягко, но решительно. - "Других спасал, пусть спасет себя самого, если он Христос" - помните? - мигом подхватил Графф, ему уже сколько раз это говорили. - Он наделил даром исцелять своих избранных мучеников и апостолов, однако никто из них тоже не мог спасти самого себя, так поныне и с нами, к кому перешел этот священный дар. Зачем бы мне исцеляться? Господь этого не пожелал, а значит, и я не желаю. Слушайте, дитя мое: если бы я мог исцелиться сам, я стал бы таким же себялюбцем, как другие; я искал бы удовольствий и позабыл бы о своем долге перед страждущими. Господь пожелал, чтобы я остался в домах болезни и смерти и страдал вместе с другими. Только в болезни я могу ему служить, он мне сам это поведал. И это не так трудно, - промолвил Графф шепотом, Эльза с трудом его расслышала за плеском волн, да и ветер шумел в ушах. Она ближе наклонилась к больному, почтительно вслушиваясь в слова, исполненные святости, и он прибавил: - Не надо меня жалеть. Это легко. Господь послал мне испытание, ибо возлюбил меня. Она молчала, еле сдерживая слезы. Пронзительная музыка зазвучала громче, ярко освещенная палуба, по которой проносились танцующие пары, выглядела так празднично, даже противные близнецы-испанчата сейчас казались счастливыми... и звезды казались совсем близкими, и ветер овевал лицо такой нежностью и чистотой, столько в нем было прохлады, и свежести, и доброты... - Мне надо идти, - смущенно сказала Эльза. - От всего сердца желаю вам доброй ночи, господин Графф. Спасибо, что вы хотели мне помочь... но я не больна, это на самом деле и не болезнь... - Я принял на себя все мучения людские, - сказал он, - недуги всех недужных приняла моя плоть, и так же я приму боль, поразившую ваше горло, и вашу скорбь... но для этого я должен вас коснуться. С усилием он подался вперед, приподнял голову, редкая острая бороденка, лежавшая у него на груди, тоже приподнялась. - Дайте мне коснуться вашего горла и помолиться за вас, и вы станете воистину здоровы телом и душой. Ей не хотелось быть грубой - и, прежде чем она посмела отпрянуть, старик протянул руку и взялся за ее шею холодной тощей ладонью, мгновенье костлявые пальцы бессильно льнули к ней - и разжались, соскользнули по груди Эльзы и вновь упали на плед, который покрывал его колени. Он увидел ужас в ее лице, ощутил, как содрогнулось под его рукой упругое тело. - Да простит вам Бог, жестокосердая, - сказал он сурово. Эльза выпрямилась, отвернулась, но успела заметить, что на глазах у него выступили слезы, покатились по щекам на редкую и какую-то словно нечистую бороду. В отчаянии она бегом кинулась по палубе, мимо танцующих, шарахнулась от белого бульдога Детки (он как раз спускался по трапу с палубы, где находились шлюпки) и вбежала в ярко освещенный салон. Ее родители так поглощены были партией в шахматы, что едва кивнули ей, когда она села неподалеку. Она слегка задыхалась. - Ты, кажется, запыхалась, Эльза? - спросила мать. - Ты что же, так усердно танцевала? И они широко, ласково, понимающе заулыбались, одобрительно глядя на дочь. - Ну вот и хорошо, - сказал отец. - Нашей дочке не пристало подпирать стенку. А теперь поди ложись, - распорядился он. - Чтобы завтра быть хорошенькой, надо лечь пораньше и как следует выспаться. Миссис Тредуэл танцевала со своим помощником капитана, он приглашал ее чуть не каждый вечер. Он давно уже назвал ей свое имя и даже имя города, откуда он родом; сперва она их путала, а потом уже не могла вспомнить ни то, ни другое. В минуты, когда она не смотрела на этого молодого человека, она едва могла припомнить его лицо и порой не сразу его узнавала, когда он подходил. После недавнего недоразумения с Лиззи и Фрейтагом она, как никогда, жаждала держаться от всех подальше - никого не касаться, и чтобы ее никто не коснулся ни рукой, ни словом. Эти субъекты даже разговаривают так, будто подглядывают за тобой или хватают тебя лапами, просто невыносимо. Ей нравилось, что молодой моряк едва придерживает ее кончиками пальцев, а правая рука покоится - нет, не покоится, почти что взвешена в воздухе у самого безразличного краешка ее существа - это совсем безобидное местечко чуть пониже правой лопатки. И ее ладонь тоже легко парит чуть выше его согнутого локтя, храня надлежащее расстояние между их телами - когда-то на уроках танцев ответственность за это безраздельно возлагалась на даму. "Если вы не уверены, соблюдаете ли должное расстояние, - наставляла ее учительница танцев, - мысленно поднимите правую руку, согнутую в локте, на высоту плеча и, если она едва касается груди кавалера, будьте спокойны, все правильно. Если вам покажется, что кавалер переходит эту границу, отстраняйтесь решительно, но грациозно, не сбиваясь с такта, пока он не поймет намека. И помните, если он настоящий джентльмен, он безусловно поймет намек. Если же не поймет, в другой раз вы не станете с ним танцевать..." Этот призрачный голос донесся из допотопных времен ее юности, долетел из бескрайних бездн забвения и так умилил миссис Тредуэл, что она поглядела на своего кавалера с мечтательной нежной улыбкой, словно сквозь сон, - и мгновенно очнулась, потому что он в ответ нахмурился - может быть, и не тревожно, но, во всяком случае, озадаченно. В то же время рука его сжалась чуть-чуть крепче, и он очень-очень осторожно привлек ее поближе. Миссис Тредуэл мысленно приподняла правую руку, согнув ее в локте. Молодой моряк тотчас же вновь расслабил руку и, глядя на Детку, который путался под ногами у танцующих, сказал задумчиво: - Интересно, почему пес бродит тут один? Миссис Тредуэл об этом понятия не имела, и они продолжали кружить в мирном молчании и полном согласии, пока не смолкла музыка. - Благодарю вас, - сказал моряк. - Это было восхитительно, - с улыбкой отозвалась миссис Тредуэл, глядя куда-то поверх его головы, - Спокойной ночи. И сейчас же ушла с палубы. Ампаро все еще учила Хансена танцевать, она поворачивала его и подталкивала, и на лице ее застыла безмерная скука. Как она ни старалась его направлять, он ухитрился вместе с нею едва не сбить с ног стремительно кружащихся Иоганна с Кончей, но те все-таки увернулись и унеслись прочь, как птицы. - Чурбан, - ругнулась Ампаро, это было первое слово, которое она ему сказала за весь вечер. - Долго еще, по-твоему, я должна с тобой топтаться? Хансен весь вечер молчал, промолчал и теперь, только стиснул ее еще крепче, тяжело двинулся по прямой, точно шагал за плугом, и едва не вломился вместе со своей дамой в оркестр. - Болван! - сказала она. Хансен затопал дальше, угрюмо задумался. - Я тебе плачу, верно? - мрачно сказал он наконец. - Ну, уж не за то, что все ноги мне отдавил! - вспылила Ампаро. - Буйвол! Гляди, куда копыта ставишь! Фрейтаг и Дженни усердно прикидывались друг перед другом, будто встретились они на палубе совершенно случайно, и мешкали в нерешимости: танцевать ли? От Дэвида в любую минуту можно ждать какой-нибудь нелепой выходки. Когда Дженни натолкнулась на Фрейтага, он стоял в одиночестве, чуть наклонясь, сунув одну руку в карман, и смотрел на танцующих или только притворялся; хмурое лицо его странно застыло, глаза широко раскрыты, так что вокруг радужной оболочки светится белок, и взгляд слепой, неподвижный; Дженни уже не раз видела его таким и сперва вполне верила тому, что видит, и досадливо сочувствовала, а потом засомневалась: может быть, он и вправду мучается, а может, отчасти актерствует. Но все равно каждый раз в ней вспыхивала досада на капитана, который так грубо и пошло оскорбил этого человека. Конечно же, виноват именно капитан, ведь только он одним своим словом мог прекратить всю эту чепуху; а он, напротив, все это поддержал и узаконил. Какая трусость и подлость - ударить того, кто не может дать тебе сдачи. Беднягу Левенталя тоже унижают, а Фрейтаг про это, кажется, ни разу и не подумал, что вовсе не делает ему чести. Нет, непременно надо давать сдачи, удар за удар - и еще сверх того, сколько сумеешь. Не сопротивляться, не отплатить тому, кто оскорбил тебя ли, другого ли, - значит примириться с несправедливостью, это самая настоящая нравственная трусость, и это она, Дженни, презирает больше всего на свете. С такими мыслями (впрочем, они с каждым ее шагом затуманивались и рассеивались) Дженни подошла к Фрейтагу, а когда он, увидев ее, встряхнулся и, словно бы радуясь, улыбнулся ей, и вовсе про них забыла. - Хотите потанцевать? - спросила она. - Дэвид такой подозрительный, мне надоело потакать его капризам. - Конечно, хочу! - отозвался Фрейтаг. - Весьма польщен! Такт-другой они приноравливались друг к другу, потом заскользили согласно, и Фрейтаг сказал: - Я вам не рассказывал, как первый раз встретил свою жену? Мы были в одном очень дорогом и шикарном берлинском ночном клубе, это такое низкопробное заведение высшего сорта, открытое для всех и каждого. - Он запнулся. - То есть если вы хорошо одеты и ясно, что денег у вас вдоволь. Я танцевал с одной тамошней девицей, там, знаете, такие дамы - спина голая чуть не до пояса, и в перерывах между танцами они играют друг с дружкой в невинные игры, скажем перекидываются мячом, чтоб выставить напоказ свою фигуру и свою гибкость... ну и вот, а она, маленькая, прелестная, появилась там с небольшой компанией молодежи, бросалось в глаза, что все эти юнцы и девушки очень богаты... выглянула из-за плеча своего кавалера, рожица озорная, дерзкая, сразу видно - балованная особа, ничего на свете не боится, и крикнула мне, как будто я раньше ее спрашивал: "Что ж, пожалуйста, могу танцевать с вами следующий танец!" Сами понимаете, в перерыве я ее сразу отыскал и спросил, всерьез ли она это. "Ну и нахалка, - подумала Дженни. - Но это ей удалось, такое почти всегда удается". Фрейтаг стал вспоминать какой-то другой столь же нелепый случай, а Дженни терпеливо слушала, как он себя мучает, и гадала - понимает ли он, что рассказывает о своей жене в прошедшем времени? - На самом-то деле она была очень воспитанная девушка, обычно она ничего подобного не делала. Позже, много позже я ее спросил, и она сказала, что влюбилась в меня с первого взгляда и решила выйти за меня замуж, хотя еще не успела подойти поближе, еще не видела даже, какого цвета у меня глаза! Вот безумие, правда? - Чистейшее безумие, - подтвердила Дженни. - Просто самоубийство. Фрейтага это слово, кажется, смутило, но он предпочел обойти его молчанием. - Она была такая умница, - продолжал он с нежностью, - она будет еще умнее своей матери, когда доживет до таких лет... Она всегда в точности предсказывала мне как что будет, никогда не попадала впросак, бывало, сразу почует, где чем пахнет, и скажет: "Пойдем дальше, это место не для нас". Иногда я ей не верил или мне не хотелось верить, я сердился, что она слишком много думает о своей национальности, что она из тех евреев, которым вечно чудится, будто их ненавидят и преследуют. А она говорила мне прямо в лицо: "Все иноверцы ненавидят евреев, только некоторые притворяются, будто они нас любят, и эти хуже всех, потому что они лицемеры". А я ей говорил, что она так рассуждает, просто чтобы придать себе важности, мол, она тоже из числа избранных... Это ж надо - вообразить себя избранным народом, такое непростительное зазнайство и свинское себялюбие! Я ей говорил, постыдились бы все вы... Нет, мы не ругались, ничего подобного. Но иногда это всплывало, и она очень сердилась и кричала: "Говорила я тебе... все иноверцы так рассуждают!" А потом мы ужасно пугались, и скорей обнимали друг друга, и говорили - давай не будем ссориться, и все это забывалось, потому что мы ведь любили друг друга. Он говорил, говорил, будто завороженный плавным ритмом вальса и собственным голосом, звучащим в лад музыке. А Дженни спрашивала себя, помнит ли он и другие свои рассказы про жену, все эти слова, полные безмерного обожания, романтическую нежность, лучезарные самообманы медового месяца, неизменные похвалы, неизменную готовность охранять и защищать. А почему бы и не помнить? Все это было правдой, пока так оно шло, но, когда зайдешь так далеко, неминуемо надо возвратиться вспять, к самой основе, к истокам, и начать сызнова, и установить ряд других истин. Спишь - и это одна действительность, пробуждаешься - и действительность уже другая, или, может быть, та же самая, но в иных своих бесчисленных поворотах. Теперь понятно: Фрейтаг все время говорил о жене, как говорят о мертвых, и в этих непрестанных воспоминаниях словно бы приходил с цветами на ее могилу и читал надгробную надпись, которую сам же для нее сочинял. - ...ох, Господи, - говорил он еле слышно (они с Дженни легко скользили в кругу вблизи оркестра, Фрейтаг почти касался губами ее уха). - Как бы я хотел взять и увезти ее одну, без матери, та нипочем не даст нам забыть, что она чуть не всех своих друзей из-за нас лишилась... найти бы такую страну - есть же где-нибудь на свете такая страна! - где мы сможем жить как люди, как все люди! И никогда не услышим этих слов: еврей, христианин... - Вы можете поехать в Африку, - сказала Дженни. - Поищите какое-нибудь необыкновенное племя, там, наверно, еще уцелели людоеды и охотники за черепами, они вас обоих будут ненавидеть одинаково, потому что у вас кожа другого цвета. А вы преспокойно сможете их презирать, потому что от них скверно пахнет, и они все время чешутся, и поклоняются деревяшкам и камням, и надевают на себя чересчур яркие тряпки; они такие же самовлюбленные, как и мы, так же пылко собой восхищаются, а цвет нашей кожи напоминает им о привидениях и о смерти, и они говорят, что их тошнит от нашего запаха. Вам это больше понравится? Фрейтаг вскинул голову, посмотрел на Дженни сурово и укоризненно, по глазам было видно: он оскорблен и полон жалости к самому себе. - Вы очень легкомысленны, - сказал он. - Вы смеетесь над страшной человеческой трагедией. Движения их все замедлялись, они забыли о танце, вот-вот остановятся. - Иногда я говорю легкомысленней, чем думаю и чувствую, - сказала Дженни. - Такая у меня несчастная привычка. От нее почти все мои беды... Из-за плеча Фрейтага она увидела - на пороге появился Дэвид, мгновенно окинул взглядом происходящее и, ничем не показав, что заметил Дженни с Фрейтагом, скрылся. - Вот уходит Дэвид, - сказала она, ничуть не удивляясь. - Где? - Фрейтаг обернулся, но было уже поздно. Лицо его прояснилось, странная натянутая улыбочка искривила губы. Быстро, по-свойски, точно они оба - заговорщики, он привлек Дженни к себе, прижался щекой к ее щеке. - Он еще тут? И все еще ревнует? Ах, жаль, надо было дать ему повод для ревности! - Ему никакие поводы не нужны, - весело ответила Дженни; все же от дерзости Фрейтага ее покоробило, и она стала как деревянная в его объятиях. - Он и без вашей помощи прекрасно справляется, благодарю покорно. Фрейтаг от души рассмеялся, и Дженни мысленно отметила, что смех ему к лицу. Нет, он не годится в герои драмы, а тем более - трагедии. - Ах вы, жестокая женщина! Вы что же, хотите заставить его всю вашу совместную жизнь сражаться с призраками? Это просто грешно - не дать ему веских оснований, если они ему нужны позарез... - Ну нет, - возразила Дженни, - вы сильно ошибаетесь. Он вовсе не хочет, чтобы я ему изменяла. Ему только надо чувствовать, что это возможно, что другие мужчины на меня заглядываются, и, значит, он вправе обвинять меня во всех грехах... да если бы он всерьез верил в эти мои грехи, разве он был бы сейчас тут, со мной на корабле! Но знаете что? Давайте не будем говорить о Дэвиде. Он этого терпеть не может, и я его не осуждаю. - Я-то с вами говорил о моей жене, - напомнил Фрейтаг. - Вы говорили по-другому, - возразила Дженни. И подумала, что зря придирается. Оба они ведут себя глупо и пошло, и что до нее, она бы вовсе не прочь провести с ним ночь, и даже не одну, да только на этой несчастной посудине, в такой теснотище никуда не скроешься. Больше ей ничего от него не надо, а вот этого хочется до тихого бешенства, до лихорадочного жара, безоглядно, как во сне. Странный этот Фрейтаг, неужели он уж такой каменный, что не чувствует всем существом охватившего ее жара? - Да, верно, я говорил иначе, - согласился Фрейтаг, - но ведь ее здесь нет, это большая разница... Что же вы будете делать, дорогая? - спросил он с нежностью. - Не знаю, - сказала Дженни. - Знаю только, что близок конец. Он вдруг крепче сжал ее в объятиях и, кружа в вальсе, скользнул с нею к музыкантам. - Сыграйте, пожалуйста, "Adieu, mein kleiner Garde-offizier", - крикнул он тому, кто, сгорбясь, барабанил на плохоньком пианино. Пианист кивнул, довольный, что кто-то хотя бы мимолетно и его признал за человека. Когда Дэвид еще раз выглянул из другой двери, подальше, он увидел, что Дженни с Фрейтагом отплясывают какой-то собственного изобретения танец диких - двигаются большими шагами, размашисто, будто пьяные, и хохочут как сумасшедшие. Он повернулся и ушел в бар. - Осторожнее! - сказал Фрейтаг. - Это Детка, что он тут делает? Они и вправду чуть не наступили на бульдога. Он тоже попятился, они благополучно миновали друг друга, и Детка побрел дальше. Рик и Рэк тоже танцевали в сторонке, поодаль от взрослых. Как всегда, это была игра-сражение: они стали друг против друга так близко, что носы их башмаков почти соприкасались, крепко сцепились пальцами, откинулись назад как можно дальше и завертелись на одном месте, круг за кругом, точно неистовые планеты, четко пощелкивая носками, точно кастаньетами. Соль игры была вот в чем: кто выдохнется первым, ослабит хватку и с размаху шлепнется на пол. Или еще того лучше: неожиданно выпустить руки другого, причем самому рвануться вперед, чтобы сохранить равновесие, а тот грохнется затылком. Но на деле такие победы бывали редко, ведь и души и тела близнецов прекрасно уравновешивали друг друга. Когда один хотел разжать пальцы и распрямиться, всем телом метнуться вперед, другой крепче стискивал его руки и тоже рывком выпрямлялся; тогда, самое большее, они стоймя стукались лбами, а если день выдавался удачным, оба в кровь разбивали носы. Сегодня день скучный. Игра их не веселит, но оба слишком упрямы, чтобы прекратить ее, пока не удалось хоть как-нибудь, все равно как, сделать друг другу больно. И вот эта парочка вертится вокруг своей оси - плечи откинуты назад, подбородок прижат к груди, глаза впились в глаза так злобно, словно два малолетних отпрыска Медузы Горгоны пытаются обратить друг друга в камень. Ни тот ни другая не сдаются, кружатся все неистовей, впиваются когтями друг другу в запястья, стараются отдавить друг другу ноги и готовят минуту, когда, будто по молчаливому сговору, они разом отпустят друг друга и разлетятся в разные стороны - вот тогда поглядим, кто свалится, а если оба - кто расшибется больней! Конча танцевала с Иоганном, когда они очутились неподалеку от кресла его больного дяди, она вздрогнула всем телом и отвернулась. - Господи, он совсем как покойник... не надо туда. Отведи меня подальше. Почему он еще не умер? - Ей-Богу, я только этого и хочу, - с горечью сказал Иоганн. Он прижался щекой к ее прелестной, спокойно склоненной головке, совсем по-девичьи обвитой жгутами гладких черных волос, а его волосы поблескивали золотом даже здесь, в тусклом свете, и доктор Шуман, направляясь на нижнюю палубу принимать очередные роды, приостановился и залюбовался обоими, от души радуясь их свежести и красоте... как могла такая красота расцвести в такой бедности и убожестве? Он ведь знает, из какой среды эти двое, и, уж конечно, душой они так же нищи и жалки, как вся их жизнь, но вот они проходят в танце, безупречно сложенные, точно породистые скакуны, и страстная тоска и неуверенность на их лицах трогательны, как слезы обиженного ребенка. - Это все от дьявола, - сказал наконец доктор Шуман и пошел помогать явиться на свет еще одному комочку бренной плоти. - Дьявол одарил их этой красотой, и вскоре он их покинет... уже сейчас, в эти минуты, покидает, и это очень жаль! Танцуя с Иоганном, да и с любым другим, Конча не просто держалась совсем близко, прижималась к своему кавалеру, она с ним сливалась всем телом, словно растворялась в нем, теплая, крепкая и все же невесомая; ее чуть слышное дыхание ласкало его щеку, она нежно мурлыкала что-то ему на ухо, зарывалась лицом в щеку, под ухо, украдкой незаметно кончиком языка прокладывала на шее, под подбородком, влажный след - цепочку молниеносных леденяще-жгучих поцелуев. - Перестань! - сказал он, отчаянно обхватив ее вместо талии за шею. - Хочешь свести меня с ума? - Да, ты все только говоришь, говоришь, а не любишь меня... и не так уж сильно ты меня хочешь. - Она запрокинула голову ему на плечо, беспомощно заглянула в глаза. - Что же мне делать? Ты сказал, у тебя нету денег... так ведь и у меня нету. У тебя вон дядя, есть кому о тебе позаботиться, а я совсем одна. Я у тебя много не прошу, но хоть что-нибудь мне надо! Ты же сильней его, вот и заставил бы его дать тебе денег. - Он уже почти мертвец, это верно, - уныло сказал Иоанн. - И он оставит мне свои деньги, он часто говорит - потерпи, тебе уже недолго ждать. Ненавижу его, когда он так говорит, ненавижу, потому что он знает все мои скверные мысли, он говорит про это, а ведь знает, что мне все это - нож острый. Но он пока еще не умер, и я должен ждать. Голос его оборвался, он закрыл глаза и так стиснул Кончу, будто она - единственная его поддержка в жизни. - Не так крепко, пожалуйста, - попросила Конча и очаровательно улыбнулась; приятно, что он такой сильный. - Ну хорошо, любишь ты меня хоть немножко? Может, ты думаешь, я из тех, которые стоят по ночам в дверях и зазывают к себе? - Так ведь ты танцовщица? Разве ты не можешь прожить на свой заработок? - С грехом пополам, - равнодушно сказала Конча. - Пока я не знаменитая, этим много не заработаешь. Не хватит. А ты бесстыжий, ты что же, хочешь стать моим "хозяином" вместо Маноло? Если я не отдаю ему все деньги, он меня. бьет. Ты тоже станешь меня бить? - Если он у тебя отнимает все деньги, что толку тебе их зарабатывать? - спросил Иоганн. При мысли о финансовой стороне ее ремесла в нем встрепенулся истинно немецкий коммерческий дух, любопытство на минуту пересилило все прочие чувства. - Нет уж, всех-то денег ему не отнять, - сказала Конча. - А хоть бы и отнял, чем ты лучше его? Он хочет, чтоб я спала с другими мужчинами и деньги отдавала ему, а ты хочешь спать со мной задаром, и выходит, оба вы жулики! А еще говоришь про любовь! - Я не говорил! - вспылил Иоганн. - Не говорил я этого слова! - Что ж, - Конча презрительно засмеялась, и этот смех хлестнул его, как бичом, - ты просто трус... всего боишься, даже слова "любовь". Ты просто еще не мужчина... - Я тебе докажу, я докажу! - Иоганн в бешенстве рванулся вперед и так толкнул ее, что оба едва не упали. - Нет, - сказала Конча, - я совсем не про то... Быть мужчиной - другое, куда лучше. Да-да. Потанцуем в ту сторону, там никого нет, и я тебе объясню. - Она прижала ладонь к щеке Иоганна, сказала нежно: - Не сердись, миленький. - Она кружилась в лад и в такт с ним, но не подчинялась, а вела, и вдруг предупредила: - Осторожно! Они чуть не наткнулись на толстого белого бульдога, который бесцельно бродил среди танцующих. Он обнюхал парочку и равнодушно двинулся дальше. А они прислонились к перилам, и Конча сказала: - Не пойму я, чего ты терпишь столько неприятностей, вовсе это ни к чему. Очень даже легко и просто с этим покончить... никакой опасности нет. Погляди на него... С минуту они издали смотрели на Граффа - сидит в своем кресле, голова свесилась на грудь, глаза закрыты. - Та дылда нескладная ушла, - сказала Конча, - Слушай, да он и сейчас все равно что неживой. Почти и не дышит. Просто нужно на лицо подушку, мягенькую, совсем ненадолго - un momentito {На минуточку (исп.).}, - серьезно пояснила она и двумя пальцами отмерила крошечный кусочек времени. - Сколько раз это делали, и всегда получается. Тогда ты возьмешь деньги, которые сейчас при нем, а приедешь домой - и станешь богатый! Только будь немножко посмелее, миленький. И никто ничего не узнает, даже я! Если б он нынче ночью помер, я бы не стала удивляться и ничего спрашивать - и другие тоже не станут. Мы все только удивляемся, отчего это он еще жив? Как он еще дышит? Так что, сам понимаешь... Иоганн слушал с ужасом, и все вертел головой и трудно глотал, точно его душили. Он так часто желал дяде смерти, но это предложение убить старика своими руками его ошеломило. Нет, честное слово, никогда он ни о чем таком не помышлял! В ушах зашумело, все тело будто электрическим током прошило. В этот миг он даже не чувствовал, что маленькая рука пробралась в его рукав и скользит вверх, к сгибу локтя. - Сделай так, - настойчиво и нежно сказала Конча, дыша ему в лицо. - Сделай так, тогда узнаешь, что значит быть мужчиной. - Прямо сегодня? - выговорил он через силу. - А почему нет? Чем завтра лучше? - Я никогда ни о чем таком не думал! - вырвалось у него, точно крик боли. - Никогда! - Значит, самое время подумать, - сказала Конча. - Ой, вот бы нам это отпраздновать, шампанского выпить! Давай выпьем шампанского, неужели ты не можешь купить хоть маленькую бутылочку? Хоть немецкого? Прямо сегодня вечером? Иоганн даже застонал, жгучий стыд отравой разъедал все его существо. - Подожди, - заикаясь, взмолился он, - подожди! У меня нет ни гроша... но завтра, вот честное слово, самое честное, завтра я угощу тебя шампанским! - Ладно, тогда сейчас мы выпьем шампанского на мои деньги, а завтра ты мне отдашь. Только делай, как я велю, хватит быть трусишкой, ты не маленький. А сейчас я дам тебе денег... И она сунула руку в вырез своего тонкого черного платьишка. - Нет! - выкрикнул Иоганн, и ветер далеко разнес его крик над волнами. - Ничего ты мне не дашь! Ты что вздумала? Может, принимаешь меня за твоего кота? Ты еще увидишь, какой я мужчина... смеешь мне такое говорить! Ладно, только попробуй мне завтра это повторить! - А я смею сегодня, и завтра посмею. - Конча слегка прижалась к нему, погладила его по руке. - Ты не грозись. Я тебя не боюсь, с чего мне тебя бояться? Ты же мне плохого не сделаешь? Я с тобой буду хорошая, ласковая, ты век не захочешь сделать мне что плохое. Давай не будем ругаться, это скучно, давай лучше танцевать... - Не хочу я танцевать, - грубо и прямо заявил Иоганн. - Тошнит меня от этих танцев. Мне надо больше, я хочу кой-чего получше, хочу настоящего, довольно ты меня дурачила. В следующий раз будет по-другому! - Да уж надеюсь! - сказала Конча. - А то про что же мы толкуем? Ты уходишь? - Ну ясно, - сказал Иоганн. - Уже поздно, мне надо уложить дядю в постель. - Что надо сделать? - Уложить его в постель, я же сказал. А ты что думала? - А потом он у тебя уснет?.. Он стряхнул ее руку - грубо рванул, стиснув запястье, точно хотел отшвырнуть ее подальше. - Если он умрет сегодня ночью, ты же на меня и скажешь. Скажешь, это я виноват. Я тебе покажу... он сегодня не умрет, ты меня так просто не поймаешь! И он бросился к креслу больного, как бегут, спасаясь от смертельной опасности. - Тогда, может, завтра? - крикнула ему вслед Конча. Она стояла и смотрела, как он, толкая кресло, скрылся в дверях; потирала запястье, и ничего нельзя было прочитать у нее на лице. Потом вошла в бар, там сидел Маноло, перед ним - два стакана и наполовину пустая бутылка красного. Конча села напротив, на мгновенье глаза их встретились; она подтолкнула к нему стакан, Маноло налил ей вина. Они взяли по сигарете, и каждый сидел и курил так, словно был здесь один или словно они незнакомы. ...Проходя мимо Граффа, Детка на минуту задержался, вежливо обнюхал протянутую руку, а старик погладил его по голове и благословил. - Все мы чада Господни, все мы в его руках, и он хранит нас, - заверил Графф собаку. В ответ на такой доброжелательный тон Детка немного повилял хвостом, но сейчас же двинулся дальше и на ходу мотнул головой и фыркнул, чтобы избавиться от запаха этой руки; он свернул на нос корабля и скрылся из виду в ту самую минуту, как из дверей бара вышли профессор Гуттен с женой и стали спрашивать танцующих: - Вы не видали нашу собаку? Помните, наверно, такой белый бульдог? Рик и Рэк кружились все медленней и наконец остановились, им стало скучно, и они уже собрались всласть подраться, как вдруг разом, словно у них была на двоих одна пара глаз, увидели исполненный достоинства зад Детки, вперевалку удаляющегося от кресла больного старика. Они даже не обменялись взглядом - тотчас повернули и двинулись на безлюдную подветренную сторону, чтобы там его перехватить. Побежали со всех ног к носу корабля псу навстречу - Детка увидал их, неуверенно остановился, принюхиваясь. Рик и Рэк вихрем налетели на него, схватили решительно, за что попало, одна спереди, другой сзади и мигом потащили к перилам. Детку снова немного мутило, не было сил сопротивляться, но его до глубины души оскорбило такое обращение. Он заворочал глазами, негромко зарычал, забормотал что-то и слабо затрепыхался у них в руках. Они ухитрились поднять его на уровень перил, лапы его повисли, мягкое брюхо беспомощно подергивалось; на минуту он зацепился, повиснув задом на перилах, но близнецы дружно, изо всех сил подпихнули его - и, страдальчески тявкнув, бульдог рухнул за борт. Он шлепнулся в воду, точно мешок с песком, скрылся под водой, волна прокатилась над ним, он тотчас вынырнул, глубоко вздохнул и продолжал храбро держаться, задирая нос и неистово колотя передними лапами по воде. Дэнни слонялся по палубе, притворяясь, будто смотрит на танцующих, а на самом деле он старался только об одном - поймать взгляд Пасторы, но это никак не удавалось. В нее вцепился один из кубинских студентов, они танцевали все танцы подряд и явно настроились провести вместе весь вечер. Наконец Дэнни вынужден был признать, что надеяться ему не на что, от разочарования ему и пить расхотелось. В таких случаях напиться пьяным - не утешенье. Только по привычке он прямо у стойки опрокинул один за другим стакана четыре, потом взял с собой двойной бурбон и поплелся на другой борт - здесь никто его не увидит, можно в одиночестве предаваться мрачным мыслям, уставясь на все те же волны, исполосованные светом с палуб и из иллюминаторов, угрюмо растравлять в себе обиду и утешаться, плюя сквозь зубы и шепотом последними словами ругая женщин - не одну Пастору, но всех женщин, всю их подлую породу. Да разве Пастора одна на свете, их миллионы. Все они суки, решил он, и тут заметил, что примерно на полдороге от кормы к носу с палубы плюхнулся в воду какой-то пухлый белый сверток, должно быть тюк с отбросами из камбуза; в это время мимо пробежали Рик и Рэк - глаза вытаращены, рот раскрыт, язык высунут, всегда они какие-то бешеные, подумал Дэнни, и тотчас почти рядом с белым тюком упал в воду еще один, длинный и темный, - и на нижней палубе раздался протяжный, хриплый, леденящий душу вой, словно взвыла стая койотов. Все громче, громче, потом оборвался, зазвучал опять, теперь его перекрывали пронзительные женские вопли. Дэнни расплескал виски, уронил стакан, но даже не заметил этого, кинулся к внутренним перилам и заглянул на открытую часть нижней палубы; там толклась и мельтешила бесформенная живая масса, перегибалась через борт, суматошно вертелась, словно люди увязли в этой каше и никак не могут разделиться; но горестный вой стал человеческим голосом, полным слез, и Дэнни сквозь пьяный туман тоже почувствовал, как в груди закипают слезы. Он зажал рот ладонью и заплакал, снова кинулся к борту - и уже позади, где оставался за кораблем пенный след, увидел: качается на волнах с полдюжины спасательных кругов, а неподалеку барахтаются человек и белая собака, оба плывут, человек придерживает собаку за ошейник, и к ним идет шлюпка, изо всех сил гребут белые фигурки, то наклонятся, то откачнутся с каждым рывком вперед. Под ногами Дэнни вздрогнула палуба, корабль резко замедлил ход, словно разом остановились машины. Курс изменялся, корабль медленно поворачивал, огибая шлюпку и спасательные круги, тяжело плескалась и кипела вода за кормой. Слепящий белый луч прожектора осветил в волнах плывущего человека, все еще в boina,он тянулся к ближайшему спасательному кругу, но не достал и вновь ушел под воду. Собаку схватили и через борт втащили в шлюпку, а за ней, едва он опять показался на поверхности, вытащили и человека. На палубу вышел Баумгартнер, растревоженный больше обычного, спросил у Дэнни: - Почему они там воют? - Человек за бортом, - авторитетно разъяснил Дэнни, слезы его высохли. К его немалому удовольствию, слова эти потрясли слушателя. Баумгартнер так сморщился, что сдвинулись даже уши и кожа на лысине, хлопнул себя по лбу, громко охнул и заторопился поглазеть, чем дело кончится. Вскоре к нему присоединился Фрейтаг, а потом волнение - или, если угодно, развлечение - стало общим. Танцоры забыли о музыке, музыканты отложили инструменты, все столпились у перил, чтобы поглядеть на спасение утопающего. Помощники капитана, пробираясь в толпе, начали уговаривать - пожалуйста, не теснитесь к борту, посторонитесь, когда поднимут шлюпку, освободите место, смотреть тут нечего, человека уже спасли. Пассажиры оглядывались, словно бы слушали, но никто не отвечал и не сдвинулся ни на шаг. Фрау Гуттен, измученная долгими тщетными поисками, теперь была уже в совершенном отчаянии. Ее возмущало всеобщее равнодушие, никто ей не сочувствовал, никто не хотел помочь. Она рвалась вперед, увлекая за собой мужа, она теперь почти не хромала. Увидела поблизости Дэнни - и, невзирая на сомнительную репутацию сего молодого человека, забыв всякую сдержанность, чуть не со слезами кинулась к нему. - Ох, герр Дэнни, прошу вас... вы не видали моего милого Детку, моего бульдога? Мы нигде не можем его найти. Дэнни оглянулся, злобно оскалился (сам он воображал, будто на губах его играет насмешливая улыбка) и, ткнув пальцем за борт, спросил: - Это он, что ли? Фрау Гуттен поглядела вниз - оттуда уже поднимали шлюпку, на дне ее распластался Детка. Фрау Гуттен пронзительно вскрикнула, отшатнулась и так толкнула мужа в грудь, что едва не сбила с ног, потом повалилась вперед, но он успел обхватить ее за талию и удержал, не то она с размаху упала бы ничком и разбила себе лицо. Матросы подняли из шлюпки долговязое тощее тело, обмякшее, точно плеть водорослей; босые ноги с искривленными пальцами бессильно повисли, вокруг шеи все еще болтался жалкий черный шерстяной шарф, с одежды ручьями стекала вода; его осторожно понесли на нижнюю палубу. Два матроса передали в протянутые руки фрау Гуттен Детку. Она зашаталась под этой тяжестью, опустила вялое тело собаки на доски и, стоя над ним на коленях, разрыдалась громко и горько, точно мать над могилой единственного ребенка. - До чего отвратительно, - сказал Дэвид Скотт Вильгельму Фрейтагу, который оказался рядом. Его услышал Баумгартнер и не удержался - запротестовал. - Горе есть горе, герр Скотт, боль есть боль, чем бы они ни были вызваны, - сказал он, и углы его губ скорбно опустились. - Ох, уж это немецкое слюнтяйство, - с омерзением сказал, отходя, Фрейтаг. И тотчас его передернуло, вспомнилось: это - вечное присловье жены, присловье, которое всегда его обижало и сердило. Профессор Гуттен, обливаясь потом от унижения, заставил наконец жену встать, один из матросов помог ему нести Детку, и маленькая печальная процессия скрылась из глаз. Тем временем Лутцу пришло в голову подсказать одному из помощников капитана, что следовало бы послать доктора Шумана позаботиться о человеке, который чуть не утонул. - Ему уже делают искусственное дыхание, - строго ответил молодой моряк, явно недовольный непрошеным вмешательством.