т летних пташек. Когда опускается ночь, наступает пора краткой прогулки по улице -- торс отца, солидный и уверенный в своем костюме от Дж. Пресс, глаза дочери, спрятанные за солнцезащитными очками в отделанной искусственными бриллиантами оправе. Ее лоснящиеся бедра обтянуты слаксами, названными -- по расцветке -- так же, как машина матери, -- "ягуар". Кто смог бы от этого убежать? Да и кто захочет? Рэйчел захотела. Профейн, который одно время ремонтировал дороги в районе Пяти Городов, вполне мог ее понять. Еще солнце не зашло, а между ними произошло уже почти все. Профейн был отчаянно пьян. Он вылез из машины, зашел за дерево и повернулся на запад с намерением помочиться на солнце и погасить его раз и навсегда, -- Профейну почему-то это казалось очень важным. (Неодушевленные предметы могут делать все, что захотят. Точнее, вещи не могут ничего хотеть, -- только люди. Но все равно вещи всегда делают свое дело, -- вот почему Профейн мочился на солнце). Оно ушло, будто Профейн в самом деле его погасил, став бессмертным богом спустившихся сумерек. Рэйчел с любопытством наблюдала за ним. Он застегнулся и, пошатываясь, вернулся к пиву. Осталось всего две банки. Он открыл их и протянул одну Рэйчел. -- Я погасил солнце, -- сказал он. -- Выпьем за это. -- Полбанки пролилось на рубаху. Две смятые банки упали на дно карьера, за ними последовал пустой пакет. Рэйчел так и сидела в машине. -- Бенни. -- Ноготок коснулся его лица. -- Чего? -- Ты будешь моим другом? -- Похоже, друзей у тебя и так достаточно. Она посмотрела на дно карьера. -- Почему мы не можем заставить себя понять, что другие -- тоже реальные люди? -- сказала она. -- Нет ни Беннингтона, ни твоего ресторана, ни Пяти Городов. Есть лишь этот карьер: мертвые скалы, которые стояли здесь до нас и будут стоять после. -- Ну и что? -- Разве не таков этот мир? -- Ты прочла об этом во "Введении в геологию"? Похоже, она обиделась. -- Я просто знаю. -- Бенни! -- закричала она, но осеклась. -- Будь моим другом. Вот и все. Он пожал плечами. -- Пиши мне! -- Не думай, что... -- Дорога. Какова она? Твоя дорога, которую я никогда не увижу. С ее дизелями и пылью, мотелями, закусочными на перекрестках. Со всем, что там есть. Как выглядит мир к западу от Итаки и к югу от Принстона? Я, наверное, никогда не узнаю. Он почесал живот. -- Да уж. Весь остаток лета Профейн продолжал случайно встречать ее, минимум раз в день. Они всегда разговаривали, сидя в машине, и он пытался подобрать ключик к ее собственному зажиганию, вглядываясь в ветровые стекла глаз. Она сидела за правосторонним рулем и говорила, говорила... "Эм-Джи"-слова, неодушевленные слова, -- слова, на которые он не знал, что отвечать. Вскоре случилось то, чего Профейн и боялся: он понял, что обманом заставил себя влюбиться в Рэйчел, и удивился лишь тому, что это заняло столько времени. По ночам он лежал в своей ночлежке и горящим кончиком сигареты выводил в темноте апострофы. Около двух с ночной смены приходил сосед с верхней койки, некий Дюк Ведж -- прыщавый молодчик из округа Челси, который все время принимался рассказывать о своей огромной зарплате; зарабатывал он и в самом деле много. Его истории убаюкивали Профейна. Однажды вечером в машине Рэйчел, стоявшей возле ее домика, он увидел с нею этого негодяя. Профейн поплелся обратно в ночлежку, но преданным себя не почувствовал, поскольку был уверен, что у Веджа все равно ничего не получится. Он даже дождался соседа и позволил потчевать себя детальным отчетом о том, как тот ну почти уже все сделал, но лишь почти. Профейн, как всегда, заснул на середине. В разговоре он никогда глубоко не вдавался в ее мир: этот мир -- очередная вещь, которой можно дорожить и которая может вызывать зависть, а значит, несет в себе воздух, которым Профейн не может дышать. В последний раз он увидел Рэйчел на праздник Труда. Завтра она должна была уезжать. В тот вечер прямо перед ужином у Да Коньо украли автомат. Да Коньо, весь в слезах, метался в поисках. Делать салаты было приказано Профейну. Он умудрился насыпать мороженой клубники в рубленую печень, смешанную с горчицей и прованским маслом для салата "Уолдорф", а также случайно обжарить в масле две дюжины редисок вместо картофеля фри (хотя ему все равно не удалось избежать нареканий со стороны клиентов, поскольку было лень идти за добавкой). Время от времени через кухню со стенаниями проносился бразилец. Он так и не нашел свой любимый автомат. Несчастного и измотанного, его уволили на следующий день. Сезон уже все равно закончился; насколько Профейн понимал, Да Коньо вполне мог сесть на пароход до Израиля, а потом ковыряться в каком-нибудь тракторе и, подобно многим измученным рабочим-иммигрантам, пытаться забыть свою оставшуюся в Штатах любовь. Когда вся эта беготня завершилась, Профейн отправился на поиски Рэйчел. Ему сказали, что она вышла с капитаном гарвардских арбалетчиков. Профейн побродил немного вокруг ночлежки и наткнулся на угрюмого Веджа -- непривычно одинокого для этого времени суток. До самой полуночи они играли в "очко" на все презервативы, не использованные Веджем за лето. Их набралось около сотни. Пятьдесят Профейн взял в долг и, попав в полосу везения, очень скоро полностью обчистил Веджа. Тот отправился по соседям, чтобы занять еще, но вернулся, качая головой. -- Мне никто не поверил. Профейн дал ему несколько в долг. В полночь Профейн сообщил Веджу о том, что тот задолжал уже тридцать штук. Ведж разразился соответствующим комментарием. Профейн сгреб в кучу все выигранные презервативы. Голова Веджа рухнула на стол. -- Он никогда не использует их, -- обратился он к столу. -- Ни хрена у него не выйдет! Никогда в жизни! Профейн снова побрел к домику Рэйчел. С внутреннего двора доносилось бульканье расплескиваемой воды, и он направился туда. Рэйчел мыла там машину. Посреди ночи! Более того, она разговаривала. -- Мой прекрасный жеребенок, -- услышал Профейн. -- Как я люблю прикасаться к тебе! -- "Мать честная!" -- подумал он. -- Ты знаешь, что я чувствую, когда мы едем с тобой по дороге? Когда мы вдвоем, и больше никого? -- Губка ласково гладила бампер. -- Я чувствую все, что чувствуешь ты, дорогой, ведь я уже так хорошо тебя знаю -- как на тормозах тебя тянет немного влево, как ты начинаешь дрожать при пяти тысячах оборотов, когда ты возбужден. Ты начинаешь жечь масло, когда сердишься на меня, ведь правда? Я все знаю. -- В ее голосе не слышалось никакого безумия; это была просто игра школьницы, хотя, следовало признать, весьма своеобразная игра. -- Мы всегда будем вместе, -- скользила замша под крышкой капота. -- Не думай о том черном "Бьюике", мимо которого мы сегодня проезжали. Ух! -- толстая, грязная, гангстерская машина. Я так и ждала, что из задней дверцы вывалится труп. Тебе не показалось? К тому же, ты -- такой английский, такой угловатый, такой твидовый и -- о! -- такой айви-лиговый, что я никогда не брошу тебя, дорогой. Профейна чуть не вырвало. Публичные изъявления сантиментов всегда на него так действовали. Она залезла в машину и откинулась на шоферском сидении, открыв рот навстречу летним созвездиям. Профейн хотел было подойти, но тут заметил, как ее левая рука бледной змеей заползла на рычаг переключения передач и начала его ласкать. Благодаря недавнему общению с Веджем, у Профейна возникли вполне однозначные ассоциации. Он не желал больше на это смотреть и быстрым шагом отправился назад в "Трокадеро" -- через холм и лес, а потом не мог даже вспомнить -- какой дорогой шел. Ни в одной из времянок свет не горел, но контора стояла открытой. Клерк куда-то вышел. Профейн перерыл все ящики и нашел, наконец, коробку кнопок. Затем вернулся к времянкам и до трех ночи ходил под светом звезд от одной двери к другой, прикрепляя на каждую по презервативу. Ему никто не мешал. Он чувствовал себя Ангелом Смерти, метящим двери завтрашних жертв. Назначение мезузы -- отпугивать Ангела, поэтому к мезузе он не стал бы подходить. Но ни на одной из сотни дверей она не висела. Что ж, тем хуже для них. Когда лето закончилось, между Профейном и Рэйчел завязалась переписка. Его письма были вялыми и кишели неправильными словами, ее -- то остроумными, то отчаянными, то страстными. Через год она окончила Беннингтон, поехала в Нью-Йорк и устроилась на работу в приемную агентства по найму. Пару раз они встречались, когда он оказывался в Нью-Йорке; хотя они почти не думали друг о друге и хотя та рука, в которой держат нитку йо-йо, была у нее обычно занята другими вещами, он иногда чувствовал -- как сегодня, например, -- невидимое дергающее усилие, словно за пуповину -- мнемоническое, возбуждающее, -- и в такие минуты задавался вопросом: насколько он себе принадлежит. Он ценил в ней то, что она никогда не называла их отношения Связью. -- А что же это? -- спросил он однажды. -- Секрет, -- ответила она с детской улыбкой, которая, как мелодия Роджерса и Хаммерстайна на 3/4, приводила его в порхающее, желеобразное состояние. Она посещала его без предупреждения, словно суккуб, приходящий со снегом и, как снег, неизбежный. IV Как оказалось, новогодней пирушке было суждено положить конец йо-йошничанью, -- по крайней мере, временно прервать. Воссоединенная команда взошла на борт "Сюзанны Сквадуччи", подкупив вахтенного бутылкой вина, и позволила (не без предварительной перебранки) присоединиться к себе матросам с эсминца, стоявшего в сухом доке. Поначалу Паола держалась поближе к Профейну, который положил глаз на одну пышную даму, одетую в нечто вроде меховой шубы и уверявшую, будто она -- адмиральская жена. Здесь были хлопушки, радиоприемник и вино, вино... Влажная Железа решил залезть на мачту. Она была недавно покрашена, но Влажного это не остановило, и, по мере продвижения вверх, он делался все больше похожим на зебру. Добравшись до салинга, Железа уселся там, снял гитару, которая, пока он лез, болталась у него где-то снизу, ударил по струнам и запел с ковбойским прононсом: Depuis que je suis ne J'ai vu mourir des peres, J'ai vu partir des freres, Et des enfants pleurer... Очередная песня десантника. Он часто появлялся на той неделе. С самого рождения (пел он) я видел умирающих отцов, уходящих братьев, плачущих младенцев... -- Что за проблемы у этого десантника? -- спросил Профейн у Паолы, когда она перевела ему песню. -- Многие видели то же самое. Это происходит не только на войне. Война здесь ни при чем. Я родился в гувервилле, еще до войны. -- Ты прав, -- ответила Паола. -- Je suis ne. Родиться. Вот и все, что для этого нужно. Голос Влажного звучал так высоко над головами, что казался частью ветра -- неодушевленного. Где теперь Гай Ломбардо со своими "Старыми добрыми временами"? На первой минуте 1956 года Влажный спустился на палубу, а Профейн забрался на его место и, сидя верхом на рее, наблюдал, как прямо под ним Свин совокупляется с адмиральской женой. С неба, сыплющего снегом, спикировала чайка и, покружив немного, уселась на рею в футе от руки Профейна. -- Эй, чайка! -- обратился к ней Профейн. Чайка не ответила. -- Эх, дружище, -- обратился Профейн к ночи. -- Люблю я смотреть, как молодежь собирается вместе. -- Он внимательно изучил главную палубу. Паола исчезла. И тут все словно взорвалось. С улицы послышалась сирена, потом -- другая. На пирс с ревом въехали машины -- серые "Шевроле" с надписью "ВМС США". Включились прожекторы, и по пирсу рассыпались маленькие люди в белых фуражках и черно-желтых патрульных повязках на рукаве. Трое бдительных участников веселья бегали по левому борту и сбрасывали трапы в воду. К машинам, из которых уже мог бы составиться целый парк, добавился фургон с громкоговорителем на крыше. -- Теперь, ребята, все будет в порядке! -- замычало пятьдесят ватт бестелесного гласа. -- Все будет в порядке! -- в этих словах заключалось все, что они хотели сказать. Адмиральша заверещала, что это, мол, -- ее муж, и он теперь ее застукал. В самом разгаре грехопадения лучи двух или трех прожекторов пригвоздили их к палубе. Свин пытался попасть сразу всеми тринадцатью пуговицами в нужные петли, что в спешке практически невозможно. С пирса -- подбадривающие выкрики и смех. Несколько патрульных уже пробирались на судно, по-крысиному заползая по швартовам. Экс-эшафотовцы оправлялись от сна и, пошатываясь, поднимались по трапам на палубу. Влажный вопил: "Готовьтесь отпихивать абордажников!" и размахивал гитарой, словно саблей. Наблюдая за всем этим, Профейн стал немного беспокоиться за Паолу. Попытался найти ее, но лучи прожекторов все время двигались, приводя освещение главной палубы в полный беспорядок. Снова пошел снег. -- Ты думаешь, -- сказал Профейн чайке, которая не обращала на него никакого внимания, -- ты думаешь, я -- Бог? Осторожно добравшись до площадки, он лег на живот. Из-за края виднелись только глаза, нос и ковбойская шляпа -- как горизонтальный Килрой. -- Если бы я был Богом... -- он указал пальцем на одного из патрульных. -- Раз, и дрын -- у тебя в заднице! -- Патрульный продолжал заниматься своим делом -- колотить дубинкой по животу 250-фунтового артнаводчика по имени Пэтси Пагано. Автопарк на пирсе пополнился скотовозом -- так на языке ВМС называется воронок, или Черная Мария. -- Раз! -- продолжал Профейн. -- И ты, скотовоз, едешь, не останавливаясь, и падаешь в воду. -- Скотовоз чуть было так не поступил, но успел вовремя затормозить. -- Пэтси Пагано! Пусть у тебя вырастут крылья, и -- лети! -- Но последний удар свалил Пэтси на землю -- похоже, надолго. Патрульный так и оставил его лежать: понадобилось бы не меньше шести человек, чтобы сдвинуть его с места. -- В чем же дело? -- недоумевал Профейн. Чайка, которой это дело наскучило, снялась с места и полетела в направлении базы. Возможно, подумал Профейн, Бог должен быть более позитивно настроен, нечего все время метать молнии. Он осторожно указал пальцем на Влажную Железу. -- Влажный! Спой-ка им ту алжирскую пацифистскую песню! -- Железа сидел верхом на барьере капитанского мостика. Он сыграл басовое вступление и запел "Блю Свед Шуз" Элвиса Пресли. Профейн перевернулся на спину и, прищурившись, стал смотреть на падающий снег. -- Что ж, почти получилось, -- обратился он к улетевшей птице и к снегу. Он положил шляпу на лицо, закрыл глаза. И вскоре задремал. Шум внизу понемногу стихал. Тела уносили и запихивали в скотовоз. Машина с громкоговорителем прокашлялась помехами, а потом уехала. Прожекторы выключили, а сирены, демонстрируя эффект Допплера, помчались в направлении штаба берегового патруля. Профейн проснулся рано утром. Он был припорошен снежком и продрог до последней косточки. На ощупь он спустился по обледенелым ступенькам, поскальзываясь чуть ли не на каждой. Корабль был пуст. Профейн отправился греться под палубу. Снова он попал в самую сердцевину чего-то неодушевленного. Снизу донесся шум. Скорее всего -- ночной вахтенный. -- Вот не дадут побыть одному, -- пробормотал Профейн и двинулся на цыпочках вдоль прохода. На полу он заметил мышеловку, аккуратно поднял ее и швырнул в проход. Она ударилась о переборку и отскочила с громким БРЯК. Шаги резко стихли, затем возобновились, но стали более осторожными -- двигались где-то под Профейном, потом -- вверх по трапу -- туда, где лежала мышеловка. Профейн посмеялся и нырнул за угол. Там нашел очередную мышеловку и отправил ее вслед за коллегой. БРЯК. Шаги забарабанили вверх по лестнице. Четырьмя мышеловками позже Профейн очутился на камбузе, где вахтенный затеял варить некую кофейную бурду. Рассчитывая, что хозяин проплутает еще хотя бы пару минут, Профейн поставил на плиту чайник. -- Эй! -- закричал вахтенный. Он оказался двумя палубами выше. -- Охо-хо! -- отозвался Профейн. Он украдкой выбрался из камбуза и отправился на поиски мышеловок. Одну нашел наверху, на следующей палубе. Он поднял мышеловку, ступил на трап и бросил ее по невидимой дуге. По крайней мере, спас мышей. Сверху раздался глухой удар, потом -- крик. -- Мой кофе, -- вспомнил Профейн и бросился вниз по трапу через ступеньки. Он бросил в кипяток пригоршню смеси и скользнул к противоположному краю камбуза, едва не наткнувшись на вахтенного, который гордо шествовал с мышеловкой, свисающей с левого рукава. Профейн стоял довольно близко и видел его взгляд, исполненный терпения и муки. Вахтенный вошел на камбуз, и Профейн тут же выскочил в проход. Он успел пробежать три палубы вверх, когда услышал рев, доносившийся с камбуза. -- Ну что там еще? Он попал в коридор, по обе стороны которого располагались пустые пассажирские каюты. Подобрав оставленный сварщиком мелок, он написал на переборке ИМЕЛ Я СЮЗАННУ СКВАДУЧЧИ и ниже И ВСЕХ ВАС, БОГАТЫЕ ВЫРОДКИ, подписался ФАНТОМ и почувствовал себя лучше. Кто будет плавать в Италию на этой штуковине? Скорее всего, председатели правлений, кинозвезды и депортированные рэкетиры. -- Сегодня, -- промурлыкал Профейн, -- сегодня, Сюзанна, ты принадлежишь мне. -- Чтобы расписывать переборки, обезвреживать мышеловки. Это больше, чем сделал бы для тебя любой из пассажиров. Он поплелся по проходу, собирая мышеловки. На подходе к камбузу он снова принялся разбрасывать их во все стороны. -- Ха-ха, -- сказал вахтенный. -- Давай, шуми! А я пока допью твой кофе. И допил. Профейн рассеянно поднял единственную оставшуюся мышеловку. Она сработала и схватила его сразу за три пальца между первой и второй фалангами. Что я должен делать, -- подумал он, -- кричать? Нет. Вахтенный и без того достаточно посмеялся. Стиснув зубы, он отцепил мышеловку, взвел ее, бросил через иллюминатор в камбуз и бросился бежать. Когда он спрыгнул на пирс, ему в затылок угодил снежок и сбил с головы ковбойскую шляпу. Он наклонился за шляпой и подумал: не произвести ли ответный выстрел? Нет. И побежал дальше. Паола ждала у парома. Когда они поднимались на борт, она взяла его за руку. -- Мы когда-нибудь уйдем с этого парома? -- все, что он сказал. -- Ты весь в снегу. -- Она встала на цыпочки, чтобы стряхнуть с него снег, и он чуть ее не поцеловал. На морозе рана от мышеловки болеть перестала. Поднялся прилетевший из Норфолка ветер. На этот раз они остались внутри. Рэйчел нашла его на автостанции в Норфолке. Согнувшись, Профейн сидел рядом с Паолой на деревянной грязновато-бледной лавке, протертой поколением случайных задниц; два билета до Нью-Йорка; "Нью-Йорк", -- стучало внутри его ковбойской шляпы. Профейн закрыл глаза и пытался уснуть. Он уже начал отрубаться, когда по трансляции объявили его имя. Он не успел еще проснуться, но уже знал -- кто это может быть. Как чувствовал. Он часто думал о ней. -- Дорогой Бенни, -- сказала Рэйчел. -- Я обзвонила все автостанции страны. -- Из трубки доносился шум веселой пьянки. Новогодняя ночь. А там, где сейчас сидел Профейн, были лишь старые часы. Да еще дюжина бездомных, ссутулившихся на деревянных лавках в попытке заснуть. В ожидании автобусов дальнего следования -- настолько дальнего, что куда там "Грейхаунду" или "Трэйлвэйзу". Он смотрел на них, а слушал ее -- не перебивая. -- Приезжай домой, -- говорила она -- единственный человек, кому он позволял говорить такие слова, не считая внутреннего голоса. Но от последнего он лучше бы отрекся -- как от оболтуса и раздолбая -- чем стал бы к нему прислушиваться. -- Понимаешь... -- пытался он сказать. -- Я вышлю деньги на билеты. И ведь выслала бы. Он услышал, как к нему по полу движется глухой, бренчащий звук. Влажная Железа -- хмурый и тощий -- волочил за собой гитару. Профейн вежливо перебил Рэйчел. -- Тут пришел мой друг Влажная Железа, -- сказал он полушепотом. -- Он хочет спеть тебе песенку. Влажный спел ей "Скитания" -- старую песню времен Депрессии. Рыбы в море, рыбы в океане, рыжеволосая меня обманет... У Рэйчел волосы тоже были рыжими, с прожилками преждевременной седины, настолько длинные, что если бы она обхватила их сзади рукой и, подняв над головой, дала свободно упасть вперед, то они полностью скрыли бы ее огромные глаза. Нелепый жест для девушки, чей рост, без каблуков, составлял 4 фута 10 дюймов -- по крайней мере, попытайся она этот жест сделать. Он почувствовал, как его потянуло за невидимую пуповину, и подумал о длинных пальцах, сквозь которые он мог бы -- хоть изредка -- видеть мельком голубое небо. Похоже, я никогда не остановлюсь. -- Она хочет тебя, -- сказал Влажный. Девушка в окошке "Справочное" нахмурилась. Рябая кожа, широкая кость -- деревенская девчонка, в чьих глазах отражается мечта о скалящихся радиаторах "Бьюиков" и танцах по пятничным вечерам в каком-нибудь мотеле. -- Я хочу тебя, -- сказала Рэйчел. Он потерся подбородком о трубку, скрежеща трехдневной щетиной. Он подумал о том, что на протяжении всех пятисот миль на север под землей вдоль кабеля сидят черви и слепой народец троллей. Сидят и слушают. Тролли знают много всяких волшебных штучек. Интересно, могут они изменять слова или имитировать голоса? -- Ну что, едешь? -- сказала она. Было слышно, как сзади нее кто-то блюет, а зрители истерически смеются. Джазовая пластинка. Он хотел ответить: "Боже, ведь мы оба как раз этого и хотим". Но вместо этого спросил: -- Как у вас там гуляется? -- Мы у Рауля, -- сказала она. Рауль, Слэб и Мелвин были частью единой компании недовольных, которую окрестили "Напрочь больной командой". Половину жизни они торчали в баре "Ржавая ложка" в нижнем Вестсайде. Профейн вспомнил "Могилу моряка" и не увидел никакой разницы. -- Бенни, -- до этого она никогда не плакала, насколько он мог припомнить. Это его обеспокоило. Но, может, она притворяется. -- Чао! -- сказала она. Этот фальшивый гринвич-виллиджский способ не говорить "прощай". Он повесил трубку. -- Там неслабый мордобой, -- сказал бухой и мрачный Железа. -- Старина Шныра так нажрался, что укусил за задницу одного моряка. Если посмотреть со стороны на планету, качающуюся на пути по орбите, расщепить солнце зеркалом и представить себе нитку, то получится нечто похожее на йо-йо. Точка, наиболее удаленная от солнца, называется афелием. Точка, наиболее удаленная от руки называется, по аналогии, апокером. Профейн и Паола уехали в Нью-Йорк в ту же ночь. Влажная Железа вернулся на корабль, и Профейн больше никогда его не видел. Свин умчался на своем "Харлее" в неизвестном направлении. Кроме них на "Грейхаунде" ехали: молодая пара, которая, усни все пассажиры, занялась бы любовью прямо на заднем сидении; торговец карандашными точилками, повидавший все уголки Америки и готовый дать интересную информацию о любом городе -- неважно каком, лишь бы вы сейчас туда направлялись; и четыре младенца со своими неумелыми мамашами, занявшие стратегические дислокации по всему салону, -- они лепетали, ворковали, рыгали, практиковали самоасфиксию, пускали слюни. На протяжении всей двадцатичасовой поездки не было ни минуты, когда хоть один из них не вопил. Когда они проезжали через Мэриленд, Профейн решился. -- Не думай, что я пытаюсь от тебя избавиться, -- он протянул ей конверт из-под билетов с написанным на нем адресом Рэйчел. -- Я просто не знаю -- сколько пробуду в городе. -- Он и в самом деле не знал. Она кивнула. -- Значит, ты любишь ее. -- Она -- славная женщина. Найдет тебе работу и место, где можно вписаться. Не спрашивай меня, любим ли мы друг друга. Это слово ничего не значит. Вот адрес. Сядешь на Вестсайдскую электричку, и ты -- прямо там. -- Чего ты боишься? -- Спи. -- И она заснула у него на плече. На остановке "Тридцать четвертая улица", уже в Нью-Йорке, он помахал ей рукой. -- Я, может, тоже там появлюсь. Хотя надеюсь, что нет. Это очень сложно. -- Можно мне рассказать ей... -- Она и так узнает. В этом-то вся и беда. На свете не бывает ничего такого, о чем ты или я смогли бы ей рассказать -- она знает все. -- Позвони мне, Бен. Пожалуйста. Может быть. -- Хорошо, -- ответил он. -- Может быть. V Итак, в январе 1956 года Бенни Профейн вновь оказался в Нью-Йорке. С его приездом окончилась оттепель. Первым делом он нашел койку в городской ночлежке "Наш дом" и газету в одном из окраинных киосков, а потом, уже поздно вечером, бродил по улицам и в свете фонарей изучал объявления о найме. Как обычно, он никому особенно не требовался. Случись рядом кто-то из старых знакомых, он заметил бы, что Профейн ничуть не изменился. Все тот же большой амебоподобный мальчик, мягкий и толстый; коротко подстриженные, клочковатые волосы; маленькие, как у свиньи, глазки, расставленные слишком широко. Дорожные работы не улучшили ни его внешний облик, ни внутренний. Хотя большая половина его жизни была связана с улицей, они так и остались чужими во всех отношениях. Улицы (дороги, кольца, скверы, площади, проспекты) не научили его ничему: он не умел работать ни с теодолитом, ни на кране, ни на подъемнике, не умел класть кирпичи, правильно натягивать рулетку, прямо держать шест, не научился даже водить машину. Он просто шел. Причем, шел, как иногда ему думалось, по проходам залитого светом гигантского супермаркета, в котором его единственная функцией было -- желать. Однажды утром Профейн проснулся рано, и после неудачной попытки снова заснуть ему взбрендило провести этот день, как йо-йо -- кататься в метро под Сорок второй улицей от Таймс-сквер до Гранд Сентрал и обратно. Он пробрался в умывалку "Нашего дома", дважды споткнувшись по дороге о свободные матрасы. Во время бритья порезался, а вынимая заевшее лезвие, полоснул себя по пальцу. Чтобы смыть кровь, он решил принять душ, но рукоятки у кранов не хотели поворачиваться. Когда он, наконец, нашел работающий душ, то оказалось, что подача холодной и горячей воды в нем чередуется случайным образом. То завывая от боли, то дрожа от холода, он танцевал вокруг душа и, поскользнувшись на куске мыла, чуть не сломал себе шею. Вытираясь, разорвал пополам протершееся полотенце, сделав его совершенно непригодным. Майку надел задом наперед. Следующие десять минут были заняты застегиванием молнии, а потом еще пятнадцать ушли на ремонт шнурка, который порвался, когда Профейн завязывал ботинок. Вместо утренних песен он ругался матом. Дело не в том, что он устал или страдал нарушением координации. Просто, будучи злосчастным, он давно знал одну вещь: неодушевленные предметы не могут жить с ним в мире. Профейн сел в метро на Лексингтон-авеню и поехал до Гранд Сентрал. В вагоне оказалось полно самых разнообразных, обалденно восхитительных красавиц -- от секретарш, едущих на работу, до школьниц-малолеток. Это было уже слишком. Обессилев, он повис на поручне. Началось какое-то наваждение -- его преследовали огромные, необычные волны возбуждения, тут же делающие недоступно-желанной любую женщину определенной возрастной группы с подходящей фигурой. Наконец, Профейн освободился от чар, но зрачки еще некоторое время вращались, и он продолжал жалеть о том, что шея не может поворачиваться на 360 градусов. После часа пик поезд пустеет, как замусоренный пляж в конце сезона. Между девятью и полуднем сюда раболепно возвращаются неизменные постояльцы -- скромные и нерешительные. После восхода все бурное и изобильное вливается в мир и наполняет его ощущением весны и жизни. А сейчас старушки-пенсионерки и спящие бродяги, до этого момента незаметные, восстанавливают подобие права на собственность, -- и начинается осень. На одиннадцатом или двенадцатом рейсе Профейн заснул. Был почти полдень, когда его разбудили три пуэрториканца -- Толито, Хосе и Кук (сокращение от Кукарачито). Они зарабатывали здесь деньги, хотя прекрасно знали, что по утрам в будни метро no es bueno для танцев и игры на бонгах. Хосе держал кофейную банку: перевернутая вверх ногами, она служила погремушкой для отбивания ритма неистовых меренг и румб, а в нормальном положении принимала от благодарной аудитории мелочь, жетоны для проезда, жвачку и плевки. Профейн спросонья щурился и наблюдал, как они бесились, кувыркались и иногда в шутку принимались за кем-нибудь ухлестывать. Они цеплялись за поручни и висели, раскачиваясь и заставляя стойки вибрировать; Толито ходил по вагону и изображал игру с бинбэгом, подкидывая семилетнего Кука, а на заднем плане Хосе отчаянно молотил по своему жестяному барабану, создавая вместе со стуком поезда рваную полиритмию, а локти и кисти его рук двигались с частотой, выводящей их за пределы различимости. Его зубы были обрамлены широкой, как Вестсайд, улыбкой. Когда поезд вползал на "Таймс-сквер", они пошли по вагону с банкой. Заметив их приближение, Профейн закрыл глаза. Они уселись напротив и, болтая ногами, занялись подсчетом выручки. Кук сидел посередине, и остальные двое пытались столкнуть его на пол. В вагон вошли два подростка из их квартала -- черные чино, черные рубахи, черные гангстерские куртки -- на спинах красными буквами с подтеками выведено ПЛЭЙБОИ. Троица на противоположной лавке тут же замерла. Они сидели, выпучив глаза и вцепившись друг в друга. Младенец Кук, как всегда, не сдержался. -- Maricon! -- весело завопил он. Профейн открыл глаза. Старшие ребята, отстукивая набойками стаккато, прошли мимо и скрылись в соседнем вагоне. Толито положил руку на голову Кука, пытаясь вдавить его в пол, чтобы никогда больше не видеть. Куку удалось выскользнуть. Двери закрылись, и вагон снова двинулся к Гранд Сентрал. Внимание троицы обратилось на Профейна. -- Эй, мужик! -- сказал Кук. Профейн с опаской посмотрел на него. -- Почему? -- сказал Хосе. Он рассеянно надел банку на голову, и она съехала на уши. -- Почему ты не вышел на "Таймс-сквер"? -- Проспал, -- сказал Толито. -- Он йо-йо, -- продолжал Хосе. -- Вот увидите. -- На некоторое время они забыли о Профейне и пошли по вагонам выполнять свою работу. Они вернулись, когда поезд снова отъезжал от Гранд Сентрал. -- Смотрите, -- сказал Хосе. -- Эй, мужик, -- сказал Кук, -- опять ты? -- Он -- безработный, -- сказал Толито. -- Почему ты тогда не охотишься на аллигаторов, как мой брат? -- спросил Кук. -- Брат Кука убивает их из винтовки, -- пояснил Толито. -- Если тебе нужна работа, иди охотиться на аллигаторов, -- сказал Хосе. Профейн почесал пузо и посмотрел на пол. -- А это постоянная работа? -- поинтересовался он. Поезд въехал на "Таймс-сквер", выбросил из себя пассажиров, взял новую порцию, закрыл двери и с визгом умчался в тоннель. На соседний путь прибыл следующий. В коричневом свете кружились тела, громкоговоритель объявлял маршруты прибывающих составов. Наступил обеденный час. Станция стала наполняться гулом и людским движением. В это время сюда толпами возвращаются пассажиры. Прибыл, открылся, закрылся и уехал очередной поезд. Сутолока на деревянной платформе усиливалась, нагнетая атмосферу дискомфорта, гнева, терпения, готового вот-вот лопнуть, и удушья. Вернулся первый состав. В толпе, толкавшейся в это время на станции, была девушка с длинными распущенными волосами и в черном плаще. Она осмотрела четыре вагона и в пятом, наконец, нашла Кука, который сидел рядом с Профейном и разглядывал его. -- Он хочет помогать Анхелю убивать аллигаторов, -- сказал Кук девушке. Профейн лежал на сидении наискось и спал. Во сне он, как всегда, был один -- гулял по улице, на которой нет ничего и никого, -- лишь ожившее поле зрения. Была ночь. На гидрантах ровно светились огоньки, на асфальте виднелись крышки люков. Вокруг -- неоновые вывески, -- когда он проснется, то не сможет вспомнить слов, что горели на них. Его сон был связан с историей, которую ему довелось услышать -- о мальчике, родившемся с золотым винтиком вместо пупка. Чтобы избавиться от винтика, мальчик целых двадцать лет ездил по всему свету и консультировался с докторами и специалистами. Наконец, на Гаити он встретил шамана вуду, который дал ему дозу зловонного напитка. Выпив его, мальчик заснул и увидел сон: он идет по улице, залитой зеленым светом. Следуя наставлениям шамана, он дважды повернул направо, один раз -- налево, и возле седьмого фонаря увидел дерево, увешанное разноцветными воздушными шариками. На четвертой от верхушки ветке висел красный. Мальчик хлопнул его и обнаружил внутри отвертку с желтой пластиковой ручкой. Этой отверткой он отвернул винтик и тут же проснулся. Было утро. Он посмотрел на свой пупок и увидел, что винтик исчез. Двадцатилетнее проклятие наконец снято. Вне себя от радости он вскакивает с постели, и его задница падает на пол. Когда Профейн вот так брел один по улице, ему казалось, будто он тоже ищет некую вещь, с помощью которой его, как машину, можно будет разобрать. На этом месте у Профейна всегда возникал страх, а сон превращался в кошмар: теперь, если он будет идти дальше, то не только задница, но и руки, ноги, губчатый мозг, часовой механизм сердца -- все будет разбросано по мостовой среди канализационных люков. Но была ли домом эта улица, залитая ртутным светом? Может, он возвращался туда подобно слону, идущему на свое кладбище, чтобы лечь и превратиться в слоновую кость, в которой спят зародыши утонченных шахматных фигур, спиночесалок и полых ажурных китайских сфер -- каждая следующая гнездится внутри предыдущей? Ему никогда и ничего больше не снилось -- только Улица. Вскоре он проснулся, так и не найдя ни отвертки, ни ключа, и увидел прямо над собой лицо девушки. На заднем плане стоял Кук, опустив голову и широко расставив ноги. Из третьего от них вагона, сквозь грохот поезда, доносилась металлическая дробь кофейной банки Толито. Ее лицо с родинкой на щеке было молодым и нежным. Она заговорила с ним до того, как он открыл глаза. Она хочет, чтобы он поехал к ней. Зовут ее Хосефина Мендоса, она -- сестра Кука и живет далеко от центра. Она должна помочь ему. Профейн никак не мог понять -- что происходит? -- Что? -- спросил он. -- О чем вы говорите, леди? -- Тебе что, здесь нравится? -- воскликнула она. -- Нет, леди, нет, конечно не нравится, -- ответил Профейн. Набитый битком поезд направился к "Таймс-сквер". Две пожилые дамы, возвращавшиеся из "Блумингдэйла" с покупками, бросали на них сверху враждебные взгляды. Фина заплакала. Вернулись остальные ребята, пробиваясь сквозь толпу и напевая. -- Помогите, -- сказал Профейн. Он сам не знал -- к кому обращается. Он проснулся, любя и желая всех женщин в этом городе, и вот перед ним -- одна из них, да еще хочет взять его к себе. Поезд въехал на "Таймс-сквер", и двери раскрылись. Во внезапно возникшей сутолоке, плохо понимая, что делает, Профейн схватил подмышку Кука и выбежал из поезда, а Фина, из-под распахнутого плаща которой выглядывали тропические птицы на зеленом платье, последовала за ними, взяв за руки Толито и Хосе. Они бежали через станцию под цепью зеленых ламп. Неспортивно подпрыгивая на бегу, Профейн натыкался на урны и автоматы с кока-колой. Кук высвободился у него из рук и побежал, прорываясь, как бейсболист, через полуденную толпу. -- Луис Апарисио! -- кричал он, продвигаясь прыжками к "дому", видимому только для него. -- Луис Апарисио! -- и отряд девочек-скаутов был разбит наголову. Внизу ждал нужный поезд. Фина и ребята успели войти, а на Профейне дверь захлопнулась, зажав его посередине. У Фины и ее брата от испуга выпучились глаза. Вскрикнув, она потянула Профейна за руку, и свершилось чудо -- двери вновь открылись. Она втащила его внутрь, в свое скрытое силовое поле. И он сразу понял: здесь, в настоящий момент, злосчастный Профейн может двигаться ловко и уверенно. Всю дорогу домой Кук пел Tienes Mi Corazоn -- лирическую песенку, однажды слышанную им в кино. Они жили в районе Восьмидесятых улиц между Амстердам-авеню и Бродвеем -- Фина, Кук, мать, отец и еще один брат по имени Анхель. Иногда друг Анхеля Джеронимо ночевал у них, и его укладывали в кухне на полу. Старик получал пособие. Мать сразу же влюбилась в Профейна и позволила ему переночевать в ванне, где Кук и обнаружил его на следующее утро. Кук включил холодную воду. -- Господи Иисусе! -- взвыл Профейн заплетающимся спросонья языком. -- Слушай, тебе нужно искать работу, -- сказал Кук. -- Так говорит Фина. Профейн выскочил из ванной и побежал по всей квартире за Куком, оставляя мокрые следы. В гостиной он загремел, споткнувшись об Анхеля и Джеронимо, которые, лежа на полу, пили вино и разговаривали о том, как они пойдут сегодня в Риверсайд-парк и каких девочек они там увидят. Кук убежал, смеясь и выкрикивая "Луис Апарисио!", а Профейн продолжал лежать, прижав нос к полу. -- Выпей вина, -- предложил Анхель. Через пару часов они, чудовищно пьяные, спускались, пошатываясь, по ступеням старого дома из песчаника. Анхель и Джеронимо спорили о том, гуляют ли девочки по такому холоду в парке. Они вышли на середину улицы и направились на запад. Хмурое небо было затянуто тучами. Профейн то и дело натыкался на припаркованные машины. На углу они оккупировали ларек, торгующий хот-догами, и, чтобы немного протрезветь, выпили по коктейлю "пина колада", однако ожидаемого эффекта не получили. На Риверсайд-драйв Джеронимо отрубился. Профейн и Анхель схватили его и поволокли, как буйного барашка, через улицу, спустились под горку и вошли в парк. Профейн споткнулся о камень, и они втроем, совершив полет, упали в заиндевевшую траву, а тем временем мальчишки, одетые в толстые шерстяные пальто, играли над ними желтым бинбэгом в "брось-поймай". Джеронимо запел. -- Смотрите, -- сказал Анхель. -- Вон там я вижу одну. Девушка выгуливала мерзкого, злобного пуделя -- совсем молоденькая, с длинными блестящими волосами, пританцовывающими на воротнике ее пальто. Джеронимо прервал свою песню, сказал "Cono!" и помахал рукой. Потом снова запел, на сей раз для нее. Она не обратила внимания ни на кого из них и направилась к выходу из парка, спокойно улыбаясь голым деревьям. Они провожали ее глазами, пока она не скрылась из виду. Им стало грустно. Анхель вздохнул. -- Их так много, -- сказал он. -- Миллионы миллионов девушек. Здесь, в Нью-Йорке, в Бостоне -- я был там однажды -- и в тысяче других городов... У меня от этого башню сносит. -- В Джерси тоже, -- отозвался Профейн. -- Я работал в Джерси. -- В Джерси много хорошего, -- сказал Анхель. -- Но там, на дороге, они все были в машинах. -- Мы с Джеронимо работаем в канализации. Под землей. Там вообще ничего не видно. -- Под землей. Под улицей. -- Через минуту Профейн повторил: -- Под Улицей. Джеронимо кончил петь и спросил у Профейна, помнит ли он историю с детенышами аллигаторов? В прошлом году, или, может, в позапрошлом, дети по всему Нуэва-Йорку покупали их себе как домашних животных. В "Мэйси" их продавали по пятьдесят центов, и казалось, каждый ребенок вменил себе в обязанность завести хоть одного. Но вскоре аллигаторы детям наскучили. Некоторых просто выпустили на улицы, но большинство оказалось смыто в унитаз. Аллигаторы выросли, размножились, питаясь крысами и помоями, и вскоре наводнили собой всю канализационную систему, превратившись в огромных слепых альбиносов. Сколько их там, внизу, -- один Бог знает. Некоторые сделались людоедами, поскольку в округе не осталось ни единой крысы -- одни были съедены, а другие в ужасе бежали. В прошлом году разгорелся канализационный скандал, и у Департамента проснулась совесть. Они объявили набор добровольцев, чтобы те, вооружившись винто