син - огромный холм, единственное место в плодородной земле, не замеченное Деметрой, - видимо, в свою бытность тут она прошла южнее. У Сиди-Габер поезд повернул, наконец, на юго-восток, двигаясь медленно, как солнце, - зенит и Каир, по расписанию, должны быть достигнуты в одно и то же время. Через канал Махмудия - в плавное цветение зеленой Дельты, где тучи напуганных шумом уток и пеликанов поднимаются с берегов Марьюта. Под озером было погребено сто пятьдесят деревень, накрытых рукотворным Потопом в 1801 году, когда англичане во время осады Александрии перерезали перешеек пустыни, и Средиземное море хлынуло на села. Вальдетару нравилось думать, что густые стаи парящих в воздухе водяных птиц - духи феллахов. Это подводное чудо - там, на дне Марьюта! Затерянная страна: дома, лачуги, фермы, водяные мельницы - и все в целости и сохранности. Может, в плуг там впрягают нарвалов? А осьминоги крутят колеса мельниц? По берегу лениво бродила горстка арабов - они добывали соль, выпаривая из озера воду. Ниже по каналу виднелись баржи, их паруса нарядно белели на здешнем солнце. Под тем же самым солнцем по их маленькому дворику ходит, наверное, Нита, обремененная ношей, из которой - как надеялся Вальдетар - получится мальчик. Тогда все вышло бы поровну - двое на двое. "Женщин сейчас больше, чем нас, - думал он. - Так почему же я должен увеличивать этот дисбаланс?" - Хотя я не против, - сказал он ей однажды еще до свадьбы (это было в Барселоне, где он работал докером). - На все - воля Божья. Разве нет? Посмотри на Соломона, на других великих царей. На одного мужчину - несколько жен. - Кто великий царь?! - воскликнула она, и они рассмеялись, словно дети. - Девушка-крестьянка, и ту ты не можешь содержать. - Такая фраза вряд ли может впечатлить молодого человека, за которого ты не прочь выйти замуж. Но все же она стала одной из причин возникшего вскоре чувства. Они продолжали любить друг друга даже после семи лет моногамной жизни. Нита, Нита... И в голове возникла обычная картинка: она сидит в сумерках за домом, и крики детей тонут в гудке ночного суэцкого поезда; зола, забившаяся в ее поры, расширенные под давлением геологии сердца ("Цвет твоей кожи становится все хуже, - говорил он порой. - Я буду вынужден уделять побольше внимания молоденьким француженкам, которые вечно строят мне глазки." "Ну что ж, прекрасно, - парировала она. - Когда расскажу об этом булочнику, который завтра придет со мной переспать, он сразу воспрянет духом."); ностальгия по потерянной для них Иберийской литорали с ее вялящимися кальмарами, сетями, растянутыми утрами и вечерами под пышущим зноем небом, пением и пьяными криками матросов и рыбаков из-за еле различимого в сумерках соседнего склада (как бы найти их, те голоса, страдание которых - ночь всего мира!?) - эта ностальгия стала ирреальной, в символическом смысле - как беспредельный разгул или грубое чавкание неодушевленного дыхания, - и она лишь притворяется, что приютилась на грядках среди тыкв, портулака и огурцов, под одинокой финиковой пальмой, между молочаем и розами в их саду. На полпути между Александрией и Даманхуром он услышал, как в ближнем купе плачет ребенок. Вальдатару стало любопытно, и он заглянул внутрь. Девочка оказалась близорукой англичаночкой лет одиннадцати. Ее мокрые, искаженные глаза плавали за толстыми стеклами очков. Напротив разглагольствовал мужчина лет тридцати. Третий участник молча смотрел на них. Он сердился, хотя, возможно, так казалось из-за пылающего лица. Девочка прижимала к плоской груди камень. - Неужели ты ни разу не играла с заводной куклой? - доносился через дверь настойчивый голос мужчины. - Это такая кукла, которая все прекрасно делает сама, поскольку внутри у нее есть механизм. Ходит, поет, прыгает через скакалку. Хотя настоящие мальчики и девочки всегда лишь плачут и кричат, сердятся и плохо себя ведут. - Его руки абсолютно неподвижно лежали на коленях - длинные и жилистые. - Послушайте, Бонго-Шафтсбери... - начал было другой мужчина. Бонго-Шафтсбери раздраженным жестом прервал его. - Ну? Хочешь, я покажу тебе механическую куклу? Электро-механическую куклу? - А у вас есть?.. - "Она напугана", - подумал Вальдетар, вспомнив своих девчушек, почувствовал прилив нежности. Проклятые англичане... - У вас есть с собой? - Эта кукла - я, - улыбнулся Бонго-Шафтсбери и, засучив рукав пальто, снял запонку. Он закатал манжету и поднес обнаженное запястье к лицу девочки. В кожу был вшит миниатюрный выключатель - сверкающий и черный, однополюсный, двухходовой. Вальдетар отпрянул назад и прищурился. От клемм вверх по руке шли тонкие серебряные проводки и исчезали под рукавом. - Видишь, Милдред? Эти провода идут ко мне в мозг. Когда все выключено, я веду себя, как сейчас. А когда включено... - Папа! - закричала девочка. - Все работает на электричестве. Просто и чисто. - Прекратите! - сказал другой англичанин. - Но почему, Порпентайн? - злобно произнес Бонго-Шафтсбери. - Почему? Ради нее? Тебя что, трогает ее страх? Или ты боишься за себя? Порпентайн робко отступил: - Нельзя пугать детей, сэр. - Ура! Снова общие принципы. - Трупного цвета пальцы проткнули воздух. - Но настанет день, Порпентайн, и я поймаю тебя без охраны. Или это сделает кто-то другой. Любя, ненавидя, или даже рассеянно выказывая симпатию. Я буду следить за тобой. В тот момент, когда ты забудешь о себе в достаточной мере, чтобы понять человеческую сущность другого, ты посмотришь на него как на человека, а не как на символ, - тогда, быть может... - Что такое человеческая сущность? - Ты спрашиваешь об очевидном, ха-ха! Человеческая сущность - это то, что нужно убить. Вальдетар услышал сзади шум, доносящийся из тамбура. Порпентайн тут же выскочил из купе и столкнулся с Вальдетаром. Милдред, сжимая в руках камень, убежала в соседнее купе. Дверь в тамбур оказалась открытой. Напротив нее толстый краснолицый англичанин боролся с арабом, который раньше разговаривал с немцем. У араба был пистолет. Порпентайн двинулся к ним - осторожно, тщательно выбирая позицию. Опомнившись, Вальдетар бросился в тамбур, чтобы прекратить драку. Но прежде, чем он успел подойти к ним, Порпентайн ударил араба ногой. Удар перекрыл дыхательное горло, и араб с грохотом свалился на пол. - Так, - задумчиво произнес Порпентайн. Толстый англичанин взял у араба пистолет. - Что случилось? - требовательно спросил Вальдетар, применяя для этого свои отборные интонации госслужащего. - Ничего, - Порпентайн протянул ему соверен. - Ничего такого, чего не могла бы исправить совереновая таблетка. Вальдетар пожал плечами. Они внесли араба в вагон третьего класса и поручили проводнику присматривать за ним ("Ему нехорошо"), а в Даманхуре вынести на платформу. У араба на горле появился синяк. Он несколько раз пытался что-то сказать. Ему действительно было нехорошо. Когда англичане вернулись, наконец, в свое купе, Вальдетар погрузился в глубокое размышление и продолжал в нем пребывать, когда они проезжали Даманхур (там он снова увидел, как араб разговаривает с синелинзовым немцем), через сужающуюся Дельту - к каирскому вокзалу "Принсипл стэйшн"; и солнце поднималось навстречу полудню; и десятки ребятишек бежали рядом с поездом, прося бакшиш; и девушки в синих бумажных юбках и чадрах, с лоснящимися на солнце коричневыми грудями, медленно спускались к Нилу, чтобы наполнить кувшины; и крутились колеса водяных мельниц; и сверкали оросительные каналы и, переплетаясь, уходили к горизонту; и феллахи, развалясь, сидели под пальмами; и быки вышагивали свой ежедневный маршрут вокруг sakieh. В вершине этого зеленого треугольника лежал Каир. Это значит, что если представить себе, в смысле относительности, поезд стоящим неподвижно, а землю - движущейся вокруг него, то близняшки-пустыни - Ливийская и Арабская, будут наползать справа и слева, неумолимо сужая плодородную и живую часть твоего мира, пока ты не окажешься в полосе отчуждения и перед тобой не раскинется огромный город. И тут в добрую душу Вальдетара закралось подозрение - мрачное, как сама пустыня. "Если они - это те, кто я думаю, то что же это за мир такой, где детям позволяют страдать?" При этом он думал, разумеется, о Маноэле, Антонии и Марии - своих детях. V Пустыня подкрадывалась к земле человека. Он - не феллах, но у него есть небольшой участок. Точнее, был. Еще мальчиком он начал ремонтировать стену, закреплять ее известью, таская камни тяжелее его самого, поднимая их и устанавливая на место. Но пустыня наступала. Может, это стена предательски впускала ее? Или, может, тот мальчик был одержим джинном, заставлявшим его руки не слушаться? А может, атака пустыни оказалась гораздо сильнее и мальчика, и стены, и мертвых родителей? Нет. Просто пустыня пробирается внутрь. И ничего больше. Ни джинна в мальчике, ни измены со стороны стены, ни враждебности пустыни. Ничего. И это "ничто" скоро наступит. Здесь будет лишь пустыня. Две его козы, задыхаясь от песка, наверное, роются сейчас в нем в поисках белого клевера. Никогда больше он не попробует их кислого молочка. Под песком умирают дыни. И он никогда больше не сможет насладиться прохладным абделави, по форме похожим на трубу Ангела! Умирает маис, и он не даст больше хлеба. Жена и дети заболеют и станут раздражительными. И человек - то есть, он - побежит однажды ночью туда, где стоит стена, примется собирать и разбрасывать воображаемые камни, ругать Аллаха, а затем просить прощения у Пророка и мочиться на песок пустыни в надежде оскорбить и унизить то, что оскорбить невозможно. Его с посиневшей кожей найдут в миле от дома - дрожащим во сне, так похожем на смерть, а рядом с ним на песке - его слезы, превратившиеся в ледышки. Пустыня начнет заполнять собою дом, как нижнюю половину песочных часов, которые никогда не перевернут. Что делать человеку? Джебраил бросил короткий взгляд назад на своего ездока. Даже здесь, в саду Езбекия, в самый полдень, лошадиные копыта стучат слишком гулко. Ты чертовски прав, инглизи, человеку остается лишь идти в Город и возить там тебя или любого другого франка, у которого есть земля, куда он может вернуться. Семья человека живет в единственной комнатушке, которая не больше твоего сортира, в арабском квартале Каира, куда ты ни за что не поедешь - ведь там слишком грязно и нет ничего "любопытного". Тамошние улочки так узки, что сквозь них с трудом протискивается даже тень человека, и этих улиц нет на картах путеводителей. Дома там - словно свалены в кучу и так высоки, что закрывают солнце, а противоположные окна соприкасаются друг с другом. И золотых дел мастера живут там в грязи, поддерживая огонек в кузнице, чтобы делать украшения для ваших английских леди-путешественниц. За пять лет Джебраил возненавидел их. Возненавидел каменные дома и вымощенные гравием дороги, железные мосты и стеклянные окна отеля Шепхерда - он видел в них тот же мертвый песок, что отнял у него дом. "Город, - повторял Джебраил жене, уже сознавшись в том, что опять напился, но еще не успев накричать на детей, лежащих слепыми щенками в комнате без окон над парикмахерской, - город - это та же пустыня - джебель - только в маске". Джебель, Джебраил. Почему бы ему не называть себя именем пустыни? А что такого? Ангел Божий Джебраил диктовал Коран Магомету - Пророку Божьему. Вот было бы весело, окажись вдруг, что вся эта святая книга - не более, чем двадцать три года внимания звукам пустыни. Пустыни, у которой нет голоса. А если Коран - это ничто, то и Ислам - ничто. И Аллах тогда - просто герой рассказа, а его Рай - лишь воплощение желанных дум. - Прекрасно, - сказал ездок, наклонившись к его плечу. От ездока разило чесноком, как от итальянца. - Подожди здесь. - Правда, одет, как инглизи. Какое ужасное лицо! - оно обгорело на солнце, и мертвая кожа слезала с него белыми клочьями. Они стояли напротив отеля Шепхерда. С полудня они ездили по фешенебельной части города. От отеля "Виктория" (где его ездок, как ни странно, вышел из двери для слуг) они поехали в квартал Россетти, затем - пара остановок вдоль Муски, потом - вверх к Ронд-Пойнт, где Джебраил прождал этого англичанина добрых полчаса, пока тот, исчезнув, бродил по едким лабиринтам Базаров. Наверное, делал визиты. А теперешняя девушка, - кажется, он видел ее раньше. Да, точно, девушка из квартала Россетти. Скорее всего коптка. Кажущиеся огромными глаза, подведенные тушью, слегка изогнутый нос с маленькой горбинкой, две вертикальные ямочки по обе стороны рта, вязанная крючком шаль, покрывающая волосы и спину, высокие скулы, тепло-коричневого цвета кожа. Ну конечно, он как-то подвозил ее. Он запомнил лицо. Она была любовницей клерка из английского консульства. Джебраил подбросил этого мальчика к отелю "Виктория" - через дорогу. А в другой раз они поехали к ней домой. Потому Джебраил и запомнил их лица. Если с кем-то из ездоков встречаешься во второй раз и говоришь ему "добрый день", это приносит больше бакшиша. Ему даже трудно говорить о них как о людях - просто деньги. Что ему за дело до шашней англичан? Благотворительность - хоть из любви ближнему, хоть просто из любви - такая же ложь, как Коран. Ее просто не существует. Еще его ездок встречался на Муски с одним торговцем-ювелиром, который ссужал деньги махдистам, а потом - когда это движение было разбито - боялся, что его симпатии станут известны. Что делал у него этот англичанин? Из лавки он не вынес никаких драгоценностей, хотя и проторчал там битый час. Джебраил пожал плечами. Оба они - дураки. Единственный Махди - это пустыня. Некоторые верили, что Магомет Ахмед, Махди 83-го года, не умер, но спит в пещере неподалеку от Багдада. И в Судный День, когда пророк Христос утвердит Эль-Ислам всемирной религией, он вновь вернется к жизни и повергнет антихриста Дежала у врат храма где-то в Палестине. И первый звук трубы ангела Асрафила убьет всех живых на земле, а второй - разбудит всех мертвых. Но Джебраил-Джебель - ангел пустыни - зарыл все трубы в песок. Пустыня - есть достаточное пророчество о Судном Дне. Совершенно выдохшись, Джебраил развалился на сидении пегого фаэтона. Он разглядывал зад своей бедной лошади. Тощая лошадиная задница. Он чуть не рассмеялся. Может, это - откровение от Бога? Над городом повис туман. Вечером он напьется с одним знакомым продавцом сикаморовых фиг, имени которого Джебраил не знал. Торговец фигами верил в Судный День и был уверен, что этот день - не за горами. - Слухи, - мрачно говорил он, улыбаясь гнилозубой девушке, которая работала в арабских кафе и, нося на плече ребенка, искала франков, нуждающихся в любви. - Политические сплетни. - Политика - это вранье. - Вверх по Бахр-эль-Абьяду, в языческих джунглях, есть место под названием Фашода. Франки - инглизи и ферансави - затевают там огромную битву, которая распространится во всех направлениях и захлестнет мир. - И Асрафил протрубит призыв к войскам, - фыркнул Джебраил. - Но он не может. Он - это ложь. И труба его - ложь. Единственная истина - это... - Пустыня, пустыня. Wahyat abuk! Боже упаси. И торговец фигами исчез в дыму - пошел купить еще бренди. Ничего не наступало. Как не было и ничего уже наступившего. Вернулся англичанин с гангренозным лицом. Вслед за ним из отеля вышел толстяк - его дружок. - Надо немного подождать, - весело крикнул ездок. - Хей-хоу! Сегодня вечером я беру Викторию в оперу. Ездок сел в кэб: - Рядом с "Креди Лионэ" есть аптека. - Усталый Джебраил натянул поводья. Ночь опускалась быстро. Этот туман делает звезды невидимыми. Бренди тоже помогает. Джебраил любил беззвездные ночи. Ему казалось, что великая ложь вот-вот будет разоблачена... VI Три часа ночи, на улице ни звука, и для фокусника Гиргиса наступает время его главного ночного дела - кражи. Лишь бриз шелестит в акациях. Сжавшись, Гиргис сидит в кустах рядом с задней дверью отеля Шепхерда. Пока солнце еще не зашло, они вместе с труппой сирийских акробатов и трио из Порт-Саида (цимбалы, нубийский барабан и тростниковая флейта) давали представление на расчищенной площадке возле канала Измаилия - за городом, неподалеку от бойни Аббасия. Ярмарка. Там были качели и паровая детская карусель, заклинатели змей и разносчики закусок: лаймы, жареные семечки абделави, патока, вода с ароматом лакрицы или апельсина, мясной пудинг. Его зрителями были дети - как обычные каирские, так и престарелые - туристы из Европы. Бери у них днем, бери у них ночью. Если бы только эта боль в костях не делалась с каждым днем все сильнее! Демонстрация фокусов - с шелковыми платками, складными ящиками, скипетрами, таинственным образом попадающих в карман часами, украшенными иероглифами - плугами, скипетрами, ибисом, лилией и солнцем, - ловкость рук и ночные кражи требовали подвижных суставов и резиновых костей. Их его лишила работа клоуна. Его кости, которым полагалось быть живыми, превратились в каменные прутья, прикрытые плотью. Упасть с верхушки пестрой пирамиды сирийцев, чтобы прыжок выглядел как можно более смертельным (и ведь в самом деле - смертельный); или начать колошматить нижнего акробата с таким ожесточением, что вся пирамида дрожала и раскачивалась; смесь веселья и ужаса на лицах у остальных. А дети тем временем смеются, поеживаются, закрывают глаза и наслаждаются тревогой ожидания. Это - единственная награда. Бог не даст соврать, дело вовсе не в плате. Реакция детей - вот сокровище шута. "Ну ладно, хватит. Лучше быстрее покончить с этим делом, - решил он, - и отправляться спать". Однажды он залезет на эту пирамиду таким измотанным, что рефлексы откажут и шееломное падение перестанет быть обманом. Гиргис поеживался на ветру - на том же ветру, что охлаждал акации. "Вверх! - приказал он своему телу. - Вверх! Вон в то окно". Он почти уже выпрямился в полный рост, как вдруг увидел соперника. Из окна в десяти футах над кустами, где сидел Гиргис, вылезал еще один комик-акробат. Ну что ж, тогда - терпение. Надо научиться его технике. У нас всегда есть возможность поучиться. Повернутое в профиль лицо соперника казалось каким-то не таким, но это, наверное, из-за уличного освещения. Опустив ноги на узкий выступ, незнакомец начал по-крабьи перебираться к углу дома. Сделав несколько движений, он остановился и принялся сковыривать что-то с лица. Белый клочок, порхая, как папиросная бумага, опустился на кусты. Кожа? Гиргиса передернуло. Но он умел подавлять мысли о болезнях. Похоже, выступ постепенно сужался. Вор все плотнее прижимался к стене. Наконец, он добрался до нужной точки и заступил одной ногой за угол. Ребро дома делило его фигуру пополам - от бровей до паха. Вдруг он потерял равновесие и свалился вниз. Падая, выкрикнул английское ругательство. Раздался треск кустарника. Перевернувшись, человек замер и некоторое время лежал неподвижно. Вспыхнула и погасла спичка, оставив вместо себя пульсирующий огонек сигареты. Гиргис исполнился сочувствием. Он увидел, как однажды то же самое случится с ним - на глазах у детей - старых и малых. Если бы он верил в приметы, то оставил бы на сегодня это занятие и вернулся бы под навес у бойни, где они ночевали. Но как можно выжить на те несколько мильемов в день, которые бросают ему зрители? "Фокусник - вымирающая профессия, - рассуждал он в минуты хорошего настроения. - Все самые искусные ушли в политику". Англичанин вынул изо рта сигарету и полез на ближайшее дерево. Гиргис прилег, приговаривая про себя старые проклятья. Он слышал, как англичанин, тяжело дыша и бормоча себе под нос, забрался на ветку повыше, сел на нее верхом и стал заглядывать в окно. Прошло секунд пятнадцать, и Гиргис отчетливо услышал слова, доносящиеся с дерева: "Ты немного толстоват, понимаешь?" Снова появился сигаретный огонек, потом быстро сверкнул дугой и повис в нескольких футах под веткой. Англичанин, раскачиваясь, висел на одной руке. Смешно, - подумал Гиргис. Хруст. Англичанин снова свалился в кусты. Гиргис осторожно поднялся и направился к нему. - Бонго-Шафтсбери? - спросил англичанин, услышав шаги Гиргиса. Он лежал, уставясь на беззвездное небо и рассеянно сдирая с лица мертвую кожу. Гиргис остановился, не дойдя нескольких футов. - Еще не все, - продолжал человек, - ты поймал меня не до конца. Они там, наверху, в моей постели - Гудфеллоу и девчонка. Мы вместе уже два года, и я же не могу начать считать всех его девчонок, понимаешь? Будто все европейские столицы - как Маргит, а променад - не меньше континента в длину. Он запел: Не с этой ли девочкой встретил тебя я в Брайтоне? Кто она, кто она, кто она - дама твоя? Сумасшедший, - с жалостью подумал Гиргис. Солнцу оказалось недостаточно лица этого бедолаги, и оно решило спалить еще и мозг в придачу. - Она будет "любить" его во всех значениях этого слова. Он ее бросит. И ты думаешь, мне есть до этого дело? Партнера осваиваешь, как инструмент со всеми его идиосинкразиями. Я читал досье Гудфеллоу и знал - на что я... Но, наверное, солнце, и то, что творится на Ниле, и кнопка выкидного ножа на запястье, чего я никак не ожидал, и напуганное дитя, и сейчас... - он жестом указал на окно, из которого вылез, - все это привело к моему поражению. У нас у всех есть порог. Убери свой револьвер, Бонго-Шафтсбери. Ведь там - Гудфеллоу, хороший парень. И жди, просто жди. Она так и остается человеком без лица, расходным материалом. Боже, скольких еще из нас принесут в жертву на этой неделе? О ней я беспокоюсь меньше всего. О ней и о Гудфеллоу. Чем Гиргис мог его утешить? Он не очень хорошо знал английский и смог понять лишь половину сказанного. Сумасшедший больше не двигался, а лишь продолжал смотреть в небо. Гиргис открыл было рот, но потом одумался и пошел прочь. Он вдруг понял, как устал и сколько отняла у него акробатика. Быть может, настанет день, и вместо этой отверженной фигуры на земле будет лежать Гиргис? "Я старею, - подумал он. - Я только что увидел свой собственный призрак. Но все же загляну-ка я в "Отель-дю-Нил". Правда, туристы там не очень богаты. Каждый должен делать то, что ему под силу". VII Бирхалле в северной части сада Езбекия была создана северянами - европейскими туристами - по их образу и подобию. Воспоминание о доме в темнокожих тропиках. Но пивная получилась настолько немецкой, что представляла собой, скорее, пародию на дом. Ханну взяли туда лишь потому, что она была дородной блондинкой. До нее там работала брюнетка-южанка, но ее пришлось уволить: она выглядела недостаточно по-немецки. Баварская крестьянка, но недостаточно немецкая! Капризы хозяина пивной Беблиха только веселили Ханну. Работая официанткой с тринадцати лет, она научилась терпеть, воспитав в себе бесчувственную невозмутимость коровы, и это качество хорошо служило ей среди пьянства, продажного секса и общей глупости, царивших в бирхалле. Для быков мира сего - туристского мира, по крайней мере, - любовь приходит, переживается и уходит - по возможности, ненавязчиво. Все так и вышло между Ханной и бездомным Лепсиусом - торговцем (как он представился) дамскими украшениями. Кто она такая, чтобы задавать вопросы? Давно пройдя через все это (ее выражение), Ханна воспитывалась в несентиментальном мире и хорошо знала, что мужчины одержимы политикой почти как женщины - замужеством. Знала она и то, что бирхалле - нечто большее, чем просто место, где можно напиться или подцепить бабу, и среди завсегдатаев есть индивидуумы, чей образ жизни чужд бедекеровскому. Как бы расстроился Беблих, взгляни он на ее любовника! С мыльными по локоть руками Ханна бродила по кухне, погрузившись в мечты, - сейчас было время легкой работы - между обедом и началом серьезной выпивки. Да, Лепсиус определенно "недостаточно немецкий". На полголовы ниже Ханны, с глазами настолько слабыми, что носил темные очки даже в полумраке пивной; и какие тоненькие ручки и ножки! - У нас появился в городе конкурент, - признался Лепсиус. - Он ведет нечестную игру и продает товар дешевле. Это неэтично, понимаешь? - Она кивнула. Вот, и если он придет сюда... и она сможет подслушать... никогда он не хотел втягивать женщину в этот чертов бизнес... но... Ради его слабых глаз, громкого храпа и мальчишеской манеры взгромождаться на нее, а потом - после долгих ласк - отдыхать, в объятиях ее толстых ног... конечно, она будет следить за любым "конкурентом". За англичанином, с которым неласково обошлось солнце. В течение всего дня, начиная с медленных утренних часов, ее слух, казалось, делался все острее. И к полудню - когда на кухне вдруг случился взрыв беспорядка (впрочем, ничего необычного: несколько задержек с заказами и упавшая тарелка, разлетевшаяся вдребезги вместе с нежными барабанными перепонками Ханны), - она успела услышать даже больше, чем намеревалась. Фашода, Фашода... это слово омывало пивную Беблиха ядовитым дождем. Даже лица изменились. И шеф-повар Грюн, и бармен Вернер, и мойщик полов Муса, и Лотта, и Ева, и другие девушки - все вдруг стали казаться хитрыми людишками, скрывавшими некую тайну. Что-то зловещее было даже в обычных шлепках, которые отвешивал Беблих проходящей мимо Ханне. Игра воображения, - сказала она себе. Ханна всегда была практичной девушкой, не подверженной разным фантазиям. Может, это - побочные эффекты любви? Наблюдать видения, пробуждать к жизни несуществующие голоса, переживать и переваривать все ту же жвачку, только с большим трудом, чем обычно? Эти мысли обеспокоили Ханну, ведь она думала, что знает о любви абсолютно все. Как сильно отличается от нее Лепсиус - он медлительнее, слабее. Конечно, в бизнесе он - не Бог весть какая шишка, его трудно назвать более загадочным и интересным, чем десятки других таких же незнакомцев. Чертовы мужики со своей политикой! Для них это, наверное, - что-то вроде секса. Ведь они даже используют одно и то же слово для рассказов о том, что делает мужчина с женщиной и о том, что делает удачливый политик с менее удачливым противником. Что такое для нее "Фашода"? И Маршан, и Китченер, или как там зовут этих двоих, которые "встретились"? Встретились для чего? Ханна рассмеялась и покачала головой. Можно себе представить - для чего. Выцветшей от мыла рукой она откинула назад копну желтых волос. Как странно умирает кожа: становится водянисто-белой. Похоже на проказу. Начиная с полудня в воздухе вьется некий лейтмотив болезни. Обычно незаметный, сегодня он приоткрылся и проступил наружу из музыки каирского дня; Фашода, Фашода, - слово, отдающее смутной, непривычной головной болью; слово, напоминающее о джунглях, о чужеземных микробах и о лихорадках, которые случаются не от любви (будучи здоровой девушкой, иных она и не знала) или других человеческих чувств. Это изменилось освещение или на коже этих людей и в самом деле появились пятна болезни? Ханна ополоснула последнюю тарелку и поставила ее сушиться. Нет, пятно. Тарелка вернулась в мойку. Ханна поскребла ее, затем наклонила поближе к свету и внимательно осмотрела. Пятно осталось на прежнем месте. Еле различимое. Оно имело форму, похожую на треугольник, вершина которого лежит рядом с центром тарелки, а основание - почти на краю. Оттенок коричневого. На блеклой белой поверхности очертания видны не слишком отчетливо. Она повернула тарелку еще на пару градусов, и пятно исчезло. Озадаченная, она склонила голову, чтобы посмотреть на тарелку под другим углом. Пятно мелькнуло дважды - появившись и исчезнув. Ханна обнаружила, что если сфокусировать взгляд на более близкое расстояние и смотреть с края тарелки, то пятно не исчезает, хотя и начинает менять форму, превращаясь то в серп, то в трапецию. Она раздраженно опустила тарелку обратно в воду и принялась искать в сваленной кухонной утвари под раковиной щетку пожестче. Существует ли это пятно на самом деле? Ханне не нравился его цвет. Цвет ее головной боли - бледно-коричневый. "Это - просто пятно", - сказала она себе. Просто пятно. Она с ожесточением терла тарелку. В зал стали входить любители пива. - Ханна! - позвал Беблих. О Боже, неужели оно так и останется на тарелке? В конце концов она бросила это занятие и поставила тарелку рядом с другими. Но ей показалось, что пятно отделилось, перешло на ее глаза и салфеткой легло на сетчатку. Быстрый взгляд в осколок зеркала над раковиной, улыбка на лице, и Ханна вышла в зал обслуживать соотечественников. Конечно же, ей сразу бросилось в глаза лицо "конкурента". Ее чуть не стошнило. Рябая красно-белая физиономия, с которой свисают широкие полоски кожи... Он возбужденно разговаривал с ее знакомым сутенером Варкумяном. Она старалась как можно чаще проходить мимо них. - ... лорд Кромер смог спасти это от лавинообразного... - ... сэр, каждая каирская шлюха и каждый убийца... В углу кого-то вырвало, и Ханна бросилась убирать. - ... если они убьют Кромера... - ... дурной тон, не иметь генерального консула... -... это выродится... Любовные объятия со стороны клиента. Подошел Беблих с дружеской ухмылкой. - ... сохранить его в целости любой ценой... - ... способные люди в этом больном мире находятся в... - ... Бонго-Шафтсбери попытается... - ... Опера... - ... Езбекия... - ... Опера... "Манон Леско"... - ... кто сказал? Я знаю ее... Коптка Зенобия... - ... Кеннет Слайм у девушки из посольства... Любовь. Она прислушалась. - ... от Слайма, что Кромер не предпринимает мер предосторожности. Боже, мы с Гудфеллоу ввалились туда сегодня утром под видом ирландских туристов. Он - в характерной утренней шляпе с трилистником, а я - в рыжей бороде. Нас вышвырнули на улицу... - ... никаких предосторожностей... О Боже... - ... Боже, с трилистником... Гудфеллоу хотел бросить бомбу... - ... как будто его ничто не может разубедить... неужели он не читает... Долгое ожидание у стойки, пока Вернер и Муса наполняют новый бочонок. Треугольное пятно плавало над публикой, как язык на пятидесятницу. - ... теперь, когда они встретились... - ... я думаю, они останутся... - ... джунгли вокруг... - ... там, думаете... - ... если начнется, то будет вокруг... Где? - Фашода. - Фашода. Пройдя мимо них, Ханна вышла из дверей заведения на улицу. Десятью минутами позже официант Грюн нашел ее. Она стояла, прислонившись к витрине магазина и устремив свой кроткий взгляд на ночной садик. - Пойдем. - Что такое Фашода, Грюн? Он пожал плечами. - Такое место. Как Мюнхен, Веймар или Киль. Город. Только в джунглях. - А какое это может иметь отношение к дамским украшениям? - Пойдем. Нам с девочками не управится с этим стадом. - Я что-то вижу. А ты видишь? Плывет над парком. - Из-за канала донесся свисток ночного экспресса на Александрию. - Bitte... - Какая-то общая ностальгия - вызванная ли упоминанием родных городов, или поездом, или только его свистком? - удерживала их несколько мгновений. Потом девушка пожала плечами, и они вернулись в бирхалле. На месте Варкумяна сидела молоденькая девушка в цветастом платье. Прокаженный англичанин казался расстроенным. С изобретательностью жвачного животного Ханна закатила глаза и ткнулась грудями в банковского клерка средних лет, сидевшего со своими дружками неподалеку от столика пары. Получила и приняла приглашение сесть к ним. - Я пошла следом за вами, - сказала девушка. - Папа умер бы, если б узнал. - Ханна видела ее лицо, наполовину погруженное в тень. - О мистере Гудфеллоу. Пауза. За ней последовало: - Твой отец был сегодня днем в немецкой церкви. Так же, как мы сейчас - в немецкой пивной. Сэр Алистер слушал, как кто-то играет Баха. Будто Бах - это все, что осталось. - Очередная пауза. - Так что не исключено, что он уже знает. Она склонила голову. На ее верхней губе остался ус от пивной пены. Наступило одно из тех странных затиший, что время от времени опускаются в любой шумной комнате. И среди этого затишья раздался второй свисток александрийского экспресса. - Ты любишь Гудфеллоу. - Да, - ответила она полушепотом. - Я обо всем уже подумала, - продолжала она. - Вы мне не верите, но я должна сказать. Это - правда. - И что прикажешь мне делать? Она наматывала на пальцы колечки волос. - Ничего. Просто поймите. - Как ты можешь... - Он был разгневан. - Неужели ты не видишь - если человек "понимает" кого-то, его за это могут убить. Ты этого хочешь? У вас что, вся семейка немного того? Неужели вы не можете довольствоваться меньшим, а обязательно - сердце, глаза и печенка? Нет, это - не любовь. Ханна извинилась и вышла из-за столика. Эти двое не были парочкой. Пятно продолжало ее преследовать. У нее осталось единственное желание: снять с него очки, поломать их и раздавить, посмотреть, как он страдает. Как было бы прелестно! И это - добрая Ханна Экерц. Мир что, с ума сошел с этой Фашодой? VIII В коридор выходят занавешенные двери четырех лож, расположенные, если смотреть из зрительного зала, на уровне верхнего ряда летнего театра в Езбекии. Человек в синих очках торопливо направляется во вторую от выхода на сцену дверь. Тяжелые красные бархатные занавески начинают асинхронно колыхаться за его спиной. Однако, их вес скоро гасит колебания. Они висят неподвижно. Проходит десять минут. Два человека выходят из-за угла возле аллегорической статуи Трагедии. Их ноги давят единорогов и павлинов, повторяющихся ромбами по всей длине ковра. Лицо одного почти неузнаваемо под лохмотьями белой кожи, скрывающими его черты и слегка изменившими контуры головы. Другой довольно толст. Они входят в ложу, соседнюю с той, где исчез человек в синих очках. Свет снаружи - свет позднего лета - падает через единственное окно, окрашивая статую и ковер с фигурами в однотонно оранжевый цвет. Тени сгущаются. Воздух, кажется, уплотнился от этого непонятного цвета - да, скорее всего, оттенок оранжевого. По коридору идет девушка в цветастом платье и входит в ложу, занятую двумя мужчинами. Несколькими минутами позже она появляется вновь. В глазах и на щеках блестят слезы. Вслед за ней выходит толстяк. Они исчезают из поля зрения. Опускается полная тишина. Тем более неожиданным кажется появление рябого человека с дымящимся пистолетом. Он входит в соседнюю ложу. Вскоре они вместе с человеком в синих очках вываливаются из-за занавески и, сцепившись в схватке, падают на ковер. Нижние части их тел остаются невидимыми. Рябой срывает с противника очки, разламывает пополам и бросает на пол. Его противник сильно жмурится и пытается отвернуться от света. А в конце коридора все это время стоит еще один мужчина. Окно сзади него делает его позицию выгодной - он появляется, как тень. Человек, сорвавший очки, припадает к полу и пытается повернуть голову врага к свету. Стоящий в конце коридора делает правой рукой еле заметный жест. Человек направляет взгляд в его сторону и приподнимается. Из правой руки того, на кого он смотрит, вырывается вспышка, потом еще одна, и еще. Оранжевый цвет пламени ярче, чем у солнца. Зрение отказывает в последнюю очередь. Возникает, наверное, почти неразличимая линия между глазом отражающим и глазом принимающим. Полусогнутое тело падает на пол. Лицо с белыми пятнами становится еще страшнее. И мертвое тело перетаскивается к окну - в выгодную позицию. ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ в которой Эстер делает операцию на носу На следующий вечер Эстер с напряженными бедрами и чопорным видом сидела на заднем кресле автобуса-экспресса и пыталась разделить внимание между криминогенными пустырями за окном и мягкообложечным изданием "В поисках Брайди Мерфи". В написанной колорадским бизнесменом книжке говорилось о жизни после смерти. По ходу повествования автор касался метемпсихоза, лечения верой, экстрасенсорного восприятия и других таинственных канонов современной метафизики, связанных в нашем сознании с Лос-Анжелесом и подобными ему городами. У водителя был безмятежный вид, свойственный всем водителям экспрессов: на его пути стояло меньше светофоров и остановок, чем на обычных городских маршрутах, и он мог позволить себе добродушие. Над рулем висел приемник, настроенный на волну WQXR. Оттуда сиропом лилась увертюра Чайковского "Ромео и Джульетта", обволакивая водителя и его пассажиров. Когда автобус пересекал Колумбус-авеню, какой-то неведомый уголовник запустил в него камнем. Затем из темноты понеслись выкрики на испанском. В отдалении раздался хлопок - не то автомобильный глушитель, не то выстрел. А по черным значкам партитуры, продолжала разворачиваться вечная драма любви и смерти, никак не связанная со временем и местом - оживленная струнами и столбами вибрирующего воздуха, прошедшая через датчики, катушки, конденсаторы и лампы к подрагивающему бумажному конусу. Автобус въехал в дикий Центральный парк - как всегда внезапно. Эстер знала, что там, снаружи, по всему городу, они затаились, готовые ринуться, схватить, изнасиловать, убить. У нее был свой мир, и она не хотела даже думать о том, что происходит внутри квадратной границы Центрального парка после заката. На это время парк был словно навсегда забронирован полицейскими, преступниками и прочими ненормальными. А если она была бы телепаткой и могла, настроившись, слушать, что происходит снаружи? Эстер предпочитала не думать об этом. Телепатия дает определенную власть, - рассуждала она, - но и несет в себе немало боли. И кто-то другой может подключиться к твоим мыслям, а ты даже не будешь знать об этом. (Интересно, подслушивает ли Рэйчел у трубки параллельного телефона?) Она легонько коснулась кончика своего нового носа, - эту манеру она приобрела совсем недавно. Не столько чтобы указать на него тому, кто смотрит, сколько чтобы убедиться, что нос на месте. Автобус выехал из парка в безопасный и светлый Истсайд, под огни Пятой авеню, напомнившие ей, что завтра она должна пойти в магазин Лорда и Тейлора и купить там за 39 долларов 95 центов недавно приглянувшееся платье. "Ну и смелая же я девушка, - промурлыкала она про себя. - Пробираюсь сквозь кромешную темень и царство беззакония к Любимому." Она вышла на Первой авеню и поцокала по тротуару от центра города к своей мечте. Вскоре она свернула направо, на ходу выуживая из кошелька ключ. Найдя нужную дверь, она открыла ее и шагнула внутрь. В ближних комнатах никого не было. Под зеркалом два золотых чертенка танцевали свое вековечное несинкопированное танго. Эстер чувствовала себя как дома. За операционной (сентиментальный взгляд скользнул через открытую дверь и упал на стол, где ей переделали лицо) была комнатушка, а в ней - кровать. Там лежал он - голова и плечи окружены ярким параболическим нимбом от настенного светильника. Его глаза открылись навстречу ей, ее объятия - навстречу ему. - Ты пришла раньше, - сказал он. - Я опоздала, - ответила она, уже выпрыгнув из юбки. I Будучи консерватором, Шунмэйкер называл свою профессию "искусством Тальякоцци". Его собственные методы - хоть и не столь примитивные, как у итальянца шестнадцатого века - несли на себе печать некоторой сентиментальной инерции, и потому Шунмэйкер никогда не был до конца современным. Он испробовал все средства, чтобы даже внешне походить на Тальякоцци: выщипывал брови, придавая им форму полукруг